Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

Бунин оставался непреклонным: «Россия – мой дом! Мои предки столетиями строили его, и я в нем хозяин».

Звучало красиво! Но лихих кавалеристов Григория Ивановича Котовского, рвавшихся к Одессе, эти доводы не убедили бы.

Бунин стойко отражал предложения уезжавших друзей. Вера приводила серьезный аргумент:

– Ян, ведь большевики не простят тебе редактирование белой газеты. – И слезы обильно орошали ее щеки и надрывали бунинское сердце.

Жизнь опять покатилась вниз.

Свет электрический не горел, сахар и масло кончились, дров оставалось два полена. В доме был арктический холод, Бунин сердито ходил в своей комнате в валенках и пальто. На улицах участились грабежи. То и дело врывались в дома бандиты, убивали хозяев, вещи уносили.

Иван Алексеевич продолжал твердить: «Не торопи! Авось образуется!..»

Вера, запершись в своей комнате, молила Бога: «Господи, наставь и просвети Яна, не лишай его разума… Придут большевики, его ведь расстреляют».

И вот пришел день, когда Вера с громкими стенаниями обратилась к мужу:

– Доколе, Ян, ты будешь разрывать мое сердце?.. Ведь обещал, говорил, что на зиму уедем в Париж! Где ж твоя дворянская честь, почему не держишь слово, данное даме?

Услыхав о дворянской чести, Бунин не выдержал. Он надел калоши и пошел к французскому консулу Готье.

На этот раз, ввиду горячего положения в прифронтовой полосе, обошлось без чтения «Евгения Онегина». Готье долго тряс руку Бунина, что-то говорил по-французски, неправильно оценив возможности знаменитого писателя, и дал распоряжение проставить на заграничных паспортах супругов Буниных волшебную печать, дававшую право «на выезд и въезд». (Паспорта еще прежде, весьма неохотно, выдал начальник контрразведки Ковтунович, на всякий случай в каждом подозревавший вражеского шпиона. Качество вполне профессиональное!)

Печать была четкой, вещи собраны, драгоценности спрятаны в черную сумочку, враг ожидался в Одессе, по прогнозам знающих людей, 3 января нового, 1920 года. Дело оставалось за пустяками: на чем спасаться?

4

Бунин и подключившаяся к беженским хлопотам Вера целыми днями обивали пороги консульств и прочих причастных к эмигрантским делам контор, пытаясь добиться пропуска на какой-либо корабль. Все было тщетно! Все сочувствовали, но помочь не могли.

Двадцать шестого декабря супруги Бунины посетили сербское консульство. Долго беседовали с консулом. За две визы Иван Алексеевич заплатил десять франков. Консул, который Бунина не читал, кроме виз, дал совет – бесплатный: посетить Софию и уже через нее добираться в облюбованный Буниным Париж. Сказано это было, конечно, от чистого сердца, но…

Обладай Иван Алексеевич даром предвидения, он отдал бы еще тысячу франков, чтоб только не следовать этому консульскому совету: столь дорого он ему обойдется.

Кроме того, консул сделал малоободряющее заявление, после которого захотелось немедля утопиться в Черном море:

– Белград забит до отказа беженцами. Свирепствует сыпной тиф. Желаю вам, господин писатель, хорошо у нас устроиться. Кстати, торопитесь: фронта почти уже не существует. Белые войска бегут.

* * *

Утешение пришло вечером в лице Нилуса и двух чайников, которые тот бережно держал в руках, – «чтоб каплю не расплескать!». В чайниках было то самое вино, которым должны угощать тех, кто не имеет претензий на случай потопления.

– Гуляем, супруги Бунины, по случаю моей эвакуации в Варну! – провозгласил Нилус.

Он старался быть веселым, но голос его дрожал.

Изголодавшиеся, истерзанные жизнью люди, воспринимавшие все окружающее в силу своих художественных натур особенно остро, пили стакан за стаканом противное лиловое вино. Быстро захмелели. Вдруг вполне серьезно, но самым обыденным тоном Нилус тихо сказал:

– А зачем в Варну? Может, легче… того… – И сделал выразительный жест вокруг шеи.

– Что? – вытаращил глаза испуганный Бунин.

– В петлю! И все. И конец. Никаких Варн, никаких большевиков!

– Не валяй дурака! – резонно сказал Бунин. – Перемелется – мука будет. Мы с тобой еще выпьем не раз. В Москве погуляем, в «Славянском базаре». Помнишь пятнадцатый год, загул в «Яре»? Григорий Распутин устроил «похороны русалки»…

Нилус слабо улыбнулся:

– Это когда голую девицу в гроб положили, поливали ее редерером и осыпали крупными купюрами? Веселились напропалую… Сейчас бы хоть бутылку того шампанского!

– А вечера в петербургской «Вене»? Балалаечники Андреева, пение захмелевшего Шаляпина. Его, кстати, поднял на подносе знаменитый сыщик граф-красавец Аполлинарий Соколов – все рукоплескали. Прошло всего ничего, а кажется, случилось сто лет назад – как быстро все повалилось, – сказал Бунин. – Наливай, Петр, еще этой фиолетовой мерзости.

– Да, все рассеялось, как утренний туман…

– Ты, Петр, думаешь, мне легко? – вздохнул Бунин. – Я ведь тоже не приемлю ни революций, ни этой «новой жизни». Я принадлежу к старому миру, к миру Гончарова, Льва Толстого, к миру ушедших Москвы и Петербурга. – На глазах у Ивана Алексеевича заблестели слезы. – Нет, ни социализма, ни Ленина с Троцким я органически не воспринимаю. Я признавал мир, где есть первый, второй, третий классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Быстро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь, лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плед. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать.

* * *

Они еще раз крепко обнялись, не ведая, что судьба им заготовила неожиданность. Они будут не только вместе жить в Париже, но даже разделят единую территорию – двери их квартир в доме на рю Жак Оффенбах будут выходить на общую лестничную площадку.

5

Разлука с Россией сделалась наконец такой же реальной, как сырой декабрьский снег за окнами.

Бунин почти все время проводил на старом, с вмятинами и потертостями, диване. Не только что-то делать, жить и то не хотелось. Уронив голову на руки, тихо сказал жене:

– Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание, и кто знает, вернемся ли? И куда ехать? В Париж? Очень не хочется… Отношение к нам будет высокомерное.

Утром он отправил письмо Марии Самойловне: «Если я и приеду в Париж или еще куда, то вовсе не собираюсь жить на чьем-либо иждивении. Я полон сил и надеюсь хорошо работать. Вам может показаться странным, вопреки всех жизненных передряг последнего времени и бесконечной усталости, я чувствую, как начинают приливать творческие силы. Да и просто удалось каким-то чудом сберечь некоторые запасы…»

«Золотых запасов», спрятанных в черной сумочке Веры, им вполне хватило бы на первое время – года на два.

Но человек предполагает, а Господь располагает!

Крутые повороты беженской судьбы вскоре заставят Бунина вспомнить эту житейскую мудрость.

* * *

Через день Бунин сильно простудился и с высокой температурой слег.

Пришло письмо от доктора Назарова, бывшего жителя Одессы, нынче имевшего большую практику в Константинополе. Он писал о тех ужасных бедствиях, которым подвергаются русские на берегах Босфора.

Назаров умрет в Константинополе в 1927 году. Его сын уедет в США. В послевоенные годы он будет организовывать Бунину материальную помощь. Письма Ивана Алексеевича к обоим Назаровым в конце концов попадут к автору этой книги. Некоторые из них мы своевременно приведем.

Первое послание датировано 20 января 1920 года (по ошибке указан 1919 год). Письмо, собственно, писал Е. И. Буковецкий, а Иван Алексеевич сделал всего лишь небольшую приписку.

Итак, рукой Буковецкого: «Дорогой Иван Степанович. Завтра сестра вашей супруги повезет наши письма к вам в Константинополь, к счастливому человеку, уже пережившему давно момент нерешительности – ехать или не ехать, неопределенность положения… в чужой стране и даже, как до нас дошли слухи, получившему признание в своих знаниях и талантах не только от средней и высшей публики, но и от двора падишаха. Я очень порадовался вашим успехам, хотя чем больше будет у вас славы на Босфоре, тем меньше надежды увидеть вас на Княжеской улице.

П. Нилус уехал… в Варну с писателем Федоровым и еще 2 или 3 лицами. Они составят как бы миссию в Софию для информирования болгар о русских делах. Бунин до сих пор в Одессе, имеет паспорт со всевозможными визами, но медлит еще с отъездом.

…Вообще, скверное время переживаем. Опять самые невероятные слухи. И иной раз хотя знаешь наверное, что слухи ложные, но почти веришь им некоторое время – нельзя же жить в бедственном состоянии долгое время.

Воскресники давным-давно прекратились. Редко собираемся при случайных обстоятельствах. Так что присланный вами коньяк и папиросы ждут. От себя и друзей благодарю за память и желание доставить нам удовольствие. Я пока не собираюсь никуда ехать, но если вы выхлопочете мне звание художника при гареме какого-нибудь принца, я приеду к вам. Жму вашу руку, ваш Евг. Буковецкий».

Далее рукой Бунина:

«Дорогой Иван Степанович, ничего не могу вам написать, – так чувствую себя отвратительно, так все ужасно. Стремимся уехать из Одессы, пока хотел бы в Сербию. Как поедем – на Варну или через Константинополь – еще неизвестно. Если через Константинополь, буду рад обнять вас. Дай вам Бог всего хорошего. Ваш Ив. Бунин».

Ехать и впрямь было страшно. Тому были веские причины.

6

Ежедневно десятки союзных судов, нагруженных российской болью и слезами, уходили в бурное зимнее море, в штормы, в болтанку, в неизвестность. В каютах молились не за себя – за своих детей, чтоб не налететь на минное поле. Молитвы успокаивали, но от мин не спасали. Ежедневно приходили сведения о затонувших кораблях с беженцами.

В одну из страшных ночей погибло сразу четырнадцать судов. Никто не спасся.

Настало 3 января. Красные хотя совсем близко подошли к Одессе, но, к счастью, прогноз не оправдался. Захватить город им пока не удалось.

К Бунину забежал Дон-Аминадо – как всегда жизнерадостный.

– Заглянул к вам на чай, поэтому пьем вино! – Он поставил на стол бутылку. – Так сказать, последнее гала-представление. Уезжаю путешествовать. Комфорта мало, зато много романтики: бури, туманы, минные поля. Ощущения самые острые! Как соус в стамбульском ресторане. Когда плывешь по воде, то стремишься только вдаль, но иногда получается и вглубь. Печально, но экономно: не надо платить могильщикам.

Вера махнула рукой:

– Какие страсти!

– Вовсе нет! Ведь утопленник – это всего лишь много воды и никакого будущего!

Дон-Аминадо показал пропуск – на «Дюмон-д-Юрвиль».

На этом закопченном корабле среди прочей богемы найдет себе местечко присяжный поверенный из Киева Яков Борисович Полонский – будущий приятель Бунина, будущий корреспондент «Последних новостей», будущий свидетель страшного финала политических и кровавых игр – Нюрнбергского процесса. И будущий отец замечательного человека – мальчика по имени Саша.

Полонский-младший сделается одним из крупнейших книжных антиквариев Европы, прекрасным знатоком редких русских книг. По всему белу свету будет он собирать автографы Бунина. Многое вернет Александр Яковлевич на родину. Именно от него, среди других материалов, автор этой книги получил некоторые из цитируемых здесь писем Ивана Алексеевича.

Выпив вино, Дон-Аминадо прочитал выстраданное:

 
Не уступить. Не сдаться. Не стерпеть.
Свободным жить. Свободным умереть.
Ценой изгнания все оплатить сполна.
И в поздний час понять, уразуметь:
Цена изгнания есть страшная цена.
 

Пройдет совсем немного времени, и Дон-Аминадо станет пользоваться бешеным успехом у россиян, заброшенных на чужбину. Его стихотворными фельетонами станут зачитываться все – от великих князей до рабочих завода «Рено». Имя его будет куда известней, чем, скажем, Марины Цветаевой, а блестящий афоризм и на родине будут повторять спустя почти столетие: «Жизнь бьет ключом, и все по голове».

* * *

На причале Карантинной набережной случилось событие, которое ввергло в глубокий траур российских деятелей культуры, собиравшихся отплыть на «Дюмон-д-Юрвиле». По невыясненной причине на пароходе произошел сильный пожар. Обгорела вся верхняя часть, сильно пострадала палуба, и мачты торчали в пасмурное небо грустными головешками. От красавицы наяды, украшавшей нос корабля, уцелел лишь роскошный торс, покрытый зеленым мхом и перламутровыми морскими ракушками.

Корабль удалось починить, но отход его задержался до 20 января. Но вот загудели машины, затряслась палуба, из покривившихся от пожара труб повалил густой дым, расстояние между пароходом и причалом росло все более. Росло быстро и неотвратимо. На причале еще долго виднелась, все уменьшаясь, фигура Бунина в легком гороховом пальто.

7

«Дюмон-д-Юрвиль» скрылся в бурном море, и Бунину, оставшемуся в Одессе, предстояло прожить в этом городе семнадцать страшных дней.

Если в чем не было сомнений, так это в том, что большевики непременно займут город. Все дело было в сроках да в том, удастся ли до этого времени бежать. Местные власти в лице полковника Ковтуновича сообщили, что «эвакуация будет всеобщей». Но, ссылаясь на телеграмму Деникина, пропусков на выезд никому не давали. Даже иностранным подданным.

Впрочем, если бы пропуска и были, то толку от этого мало: весь уголь для пароходных топок кончился.

Бунин начал думать о том, как пешком уйти из города. Начни он осуществлять этот план, российская литература уже тогда лишилась бы классика: окрестности Одессы кишели бандами, для которых своя голова копейка, а чужая – полушка.

* * *

Тем временем обстановка в городе резко менялась, и не в лучшую сторону. Вовсю шла на улицах пальба. Спешно эвакуировался Государственный банк. Хлеб купить стало невозможно. Бунину удалось приобрести шматок сала за фантастическую сумму – полторы тысячи рублей. На Молдаванке и по окраинам срывали у офицеров погоны. Вовсю шли еврейские погромы. Все лавки были заперты. В городе царила паника. И неспроста.

На Одессу наступал командир кавалерийской бригады 45-й Красной стрелковой дивизии неустрашимый Григорий Иванович Котовский. Кроме того, что он неоднократно сидел за грабежи и убийства, Котовский обладал потрясающей физической силой и неотразимым воздействием на представительниц прекрасного пола. Оба этих полезных качества командир эксплуатировал вовсю: первое помогало в боях, второе украшало личную жизнь.

Умер он насильственной смертью уже в мирное время, когда был для общего употребления создан иконописный образ «большевика-ленинца». Есть точка зрения, что убрали его сами кремлевские вожди – за строптивость. Действительно, Григорий Иванович никогда себя ленинцем не называл, а гордо именовал «анархистом-кавалеристом».

8

Действие развивалось как в хорошей пьесе, где развязка наступает в финальной сцене. Так, в самый последний момент на самый последний пароход Бунин получил наконец пропуск. Пароход назывался «Спарта». Его, правда, еще никто не видел. Но его все жаждали, как манны небесной, и он должен был прибыть к одесскому причалу от турецких берегов. Если, конечно, не нарвется на мину или сам по себе не развалится от ударов бушующей водной стихии.

И вот он пришел, долгожданный, антикварный от древности, бросил швартовые.

Второго февраля Вера записала в дневник:

«На сердце очень тяжело. Итак, мы становимся эмигрантами. И на сколько лет? Рухнули все надежды и надежда увидеться с нашими. Как все повалилось…»

В ночь с 5 на 6 февраля 1920 года, последнюю ночь перед посадкой на пароход, Бунины долго не могли уснуть. Горестные чувства переполняли их.

– Ты пойми, Вера! – повторял Иван Алексеевич. – Все мои предки, весь род веками был связан с Русской землей – с пятнадцатого столетия, когда некий «муж знатный» Симеон Бунковский выехал из Польши к великому князю Василию Васильевичу. Правнук его Александр Бунин убит под Казанью. Стольник Козьма Бунин жалован за службу и храбрость на поместье грамотой. Многие из нашего рода служили в самых высоких чинах. Род этот дал – ты помнишь, Вера, – прекрасную поэтессу начала прошлого века Анну Бунину и поэта Василия Жуковского.

Бунин всегда гордился своим дворянским родом, но заговорил с женой о предках впервые.

Он долго молчал. За окном, где-то в отдалении, время от времени тревожно ухали пушечные выстрелы. Глубоко вздохнув, с горечью добавил:

– Вот сейчас большевики натравливают толпу на «буржуев», безжалостно уничтожают виновных, а чаще невиновных. Я ведь тоже «буржуй». По большевистской теории я тоже приговорен к уничтожению. А за что? Разве я кого-нибудь эксплуатировал? Русской земли я, кажется, не посрамил. Служил ей честно и правдиво, сколько Бог разуму отпустил – все отдавал нашему народу. За что же меня так? – Он обхватил голову руками и со стоном повалился на постель лицом вниз. – Провались в тартары все эти Ленины, Троцкие и Зиновьевы, растоптавшие мою землю!

Его голос задрожал, но Бунин справился с волнением, произнес:

– Увы, такого великого и быстрого крушения державы Российской никто и представить не умел… В истории человечества ничего подобного не было.

* * *

На следующий день, в четыре часа пополудни, простившись с хозяином своим Буковецким, выйдя через парадные двери, до того долго не растворявшиеся, Бунины направились к причалу. Нетрезвый мужичок, подрядившийся за пятьсот керенок, толкал тележку с их пожитками.

Они делали последние шаги по родной земле.

Недалеко от порта вновь ухали взрывы – это наступала Красная армия.

Бунину казалось, что теперь наконец он вырвется из коммунистического ада и все будет хорошо.

Как показала жизнь, ад только начинался: и для великого русского писателя, и для России.

Часть третья
Под небом чужим

К берегам Стамбула

Пыль Москвы на ленте старой шляпы

Я как символ свято берегу.

Лоло

1

Девятого февраля 1920 года три дня качавшийся на мутной и сильной волне внешнего рейда Одесского порта, пуская в низкое промозглое небо черный дым, видавший виды французский пароход «Спарта» вышел в открытое море.

На его борту среди крупных мошенников, обремененных наживой, каких-то девиц, едва прикрытых одеждой, сорвавшихся из своих домов без денег, без вещей, среди разношерстной публики, обезумевшей от горя, отчаяния и потерь, смертельных опасностей и обид, – среди всего этого людского племени сидел в крошечной каюте сорокадевятилетний писатель Бунин.

«Спарта» направлялась к берегам Стамбула.

Погода с каждой минутой разыгрывалась все круче. Волна все мощнее и мощнее била в скрипящие, готовые в любое мгновение разлететься в щепки борта.

Цепляясь за каждый прикрепленный к переборкам предмет, Бунин, умудряясь еще поддерживать Веру Николаевну, выбрался на палубу. Вода с шумом неслась вдоль бортов. Крепко, с забивающими дыхание порывами налетал ледяной ветер. Под его ударами ревели обмерзлые снасти.

Вдруг набежала самая мощная, небывалая до того волна, ударила со всего могучего разбега в борт, осыпав тысячью мелких холодных брызг палубу.

«Спарта» накренилась. Казалось, сейчас она перевернется килем вверх. И тогда уж точно никому, даже самым ловким и отчаянным, не спастись.

Долгие мгновения, показавшиеся вечностью, корабль сохранял опасное положение. Мотор, вращавший лопасти, не цеплявшие водной тяжести, задрожал, застучал отчетливо и гибельно. Палуба под ногами заскользила. Бунин, мертвой хваткой обняв жену, ухватился за скользкие медные поручни. Внизу, прямо под ними, разверзлась хищная темно-бурая пучина, готовая поглотить все живое.

Но пароход снова пришел в равновесие.

Воспользовавшись кратким затишьем между двух ударов волн, они одновременно взглянули на горизонт. Там, мешаясь с туманной дымкой, чернел берег. Родной берег. Русская земля. Ветер вышибал слезу, застилая взор.

Одолев обратный спуск, перешагивая через ноги и руки разметавшихся на полу людей, они с трудом добрались до своей каюты, которую делили с академиком Кондаковым и его секретаршей.

Никодим Павлович заметно сдал, потерял свою молодцеватость. Как и Бунины, он разместился вместе со своей юной спутницей на узкой полочке «сардинкой» – голова к ногам.

* * *

«Четвертый день на пароходе. Последний раз увидела русский берег. Заплакала. Тяжелое чувство охватило меня… Народу так много, что ночью нельзя пройти в уборную, – записывала Вера Николаевна. – Спят везде – на столах, под столами, в проходах, на палубе, в автомобилях, словом, везде тела, тела.

Вечером мы выходили на палубу.

Мы в открытом море. Как это путешествие не похоже на прежние. Впереди темнота и жуть. Позади – ужас и безнадежность…»

А рядом в кают-компании шло веселье. Певец Федя Рабинович, приняв изрядную долю вина, бесплатно раздававшегося пассажирам, исполнял модную песенку. Рояль, весьма потрепанный, издавал фальшивые звуки шлягера:

 
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздьев венки сплетать.
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя срывать.
 
 
Хочу я зноя атласных грудей,
Мы два желанья в одно сольем.
Уйдите, боги! Уйдите, люди!
Мне сладко с нею побыть вдвоем!
 

Казачий офицер с глубоким шрамом через всю левую щеку, единственно трезвый на всем пароходе, упершись локтями на рояль, тихо подпевал ему, и по щеке катилась крупная слеза.

Потом за рояль уселся доктор Иосиф Малкин. Красивым тенором, сильно грассируя, он запел:

 
Мне все равно, страдать иль наслаждаться,
К страданьям я уже привык давно.
Готов я плакать и смеяться —
Мне все равно, мне все равно…
 

2

На пятый день плавания по неспокойному Черному морю попали в минное поле. Капитан-албанец, как выяснилось, плохо знал лоцию да был к тому же постоянно пьян. Команду принял один из пассажиров – русский флотский офицер.

Целые сутки плавали среди мин, которыми мог услаждать взор каждый пассажир «Спарты», испытывая при этом бесплатные острые ощущения. И только чуду можно приписать, что несчастная «Спарта» вместе с нетрезвым капитаном, роялем и всеми пассажирами не отправилась в последнее путешествие – на тот свет.

На седьмой день «Спарта» вошла в Босфор. Прошли мимо военных фортов Эльмонс, Тели-Табия, и наконец открылся сказочный Константинополь.

Впервые Бунин побывал здесь в 1903 году. Башни Гала-ты, дворец Долма бахче, колонна Феодосия, лавры, мирты, махровые розы и весь загадочный мусульманский мир произвели на писателя чарующее впечатление.

 
Светильники горели, непонятный
Звучал язык, – великий шейх читал
Святой Коран, – и купол необъятный
В угрюмом мраке пропадал.
 
 
Кривую саблю вскинув над толпою,
Шейх поднял лик, закрыл глаза – и страх
Царил в толпе, и мертвою, слепою
Она лежала на коврах…
 

Нынешний визит на турецкие берега был тринадцатым. И самым несчастным.

К Константинополю подошли в ледяные сумерки. Дул пронзительный ветер. В каютах было холодно и сыро, а на душе отвратительно. Казачий офицер, подпевавший прежде Рабиновичу, поднялся на верхнюю палубу и застрелился. Труп спешно завернули в простыню и опустили за борт, а матрос замывал шваброй кровь с палубы.

* * *

Дни, проведенные в Константинополе, на всю жизнь остались кошмаром в памяти писателя. С борта парохода турецкие власти всех прибывших направили в каменный сарай – под душ ради дезинфекции.

– Мы «бессмертные»! – закричал Бунин, имея в виду, что он сам и Кондаков – члены Российской императорской академии.

По мнению Ивана Алексеевича, доктор, направляющий под душ в холодный сарай, вполне имел право сострить: «Тогда вы не умрете от простуды!» Но он ничего не сказал, но милостиво освободил академиков от сей тяжелой повинности.

Всех прибывших направили ночевать на окраину Стамбула, туда, где начинаются так называемые Поля Мертвых. Разместили беженцев в какой-то руине. Окна были выбиты, и холодный ветер свободно гулял по полу, на котором скорчились беженцы, в полной к тому же темноте.

Уже утром они узнали, что эта руина еще недавно была прибежищем прокаженных. Одна из эмигрантских газет писала:

«Константинополь переполнен русскими… Материальное и правовое положение их ужасно. Бесконечная чересполосица союзных властей, десятки виз, формальных придирок, стояние в хвостах перед канцеляриями и т. п. сильно осложняют малейшее передвижение русского гражданина.

В особенно трагическом положении находятся женщины. Чтобы не умереть с голоду, многие из них вынуждены заниматься проституцией».

Не легче русским было и в других странах.

«Положение беженцев из России в Литве отчаянное… Министр внутренних дел Драугялис заявил, что ни русского государства, ни русского народа больше не существует. В Англии русских держат под арестом, пока не представится случай к выселению их из страны…»

«Десятки русских беженцев, пробравшихся в Румынию, сообщают о неприветливом, а иногда и грубом отношении румынских властей к ним».

«За последние месяцы русская колония в Швейцарии значительно сократилась. Дороговизна жизни и высокий курс швейцарских денег побудили многих русских уехать…»

Куда? Бежать было некуда. Самые отчаянные сумели добраться до Бразилии. И вот пришло сообщение: русским дают лишь самую черную работу.

* * *

Бунин держал курс на Францию.

Переночевав на свежем воздухе Полей Мертвых, Бунин решительно сказал:

– Вера, надо уезжать, и чем быстрей, тем лучше! Но почему не идет Назаров? Да и сумеет ли нас отыскать?

3

Еще с борта парохода, когда «Спарта» пришвартовывалась к причалу, но пассажиров не выпускали на берег, Бунин с матросом отправил краткую записку доктору Назарову. Бумаги не нашлось, так что Бунин использовал свою визитную карточку. На ней напечатан одесский адрес: «Иван Алексеевич Бунин. Почетный академик. Княжеская, 27, тел. 18–21». На обороте академик нацарапал карандашом: «Дорогой Иван Степанович, помогите, выручите нас с Верой Ник.! О нашем положении Вам расскажут. Ваш Ив. Бунин».

И вот Иван Степанович появился в Полях Мертвых. Изящно одетый в европейский костюм, в шляпе с широкими полями, доктор был деятелен и улыбчив. Внимательно, словно пациента, выслушал сетования Бунина.

Затем утешил:

– Пусть виза вас не беспокоит, считайте, что она лежит у вас в кармане. Пройдемся по древнему городу!

– С удовольствием! – Повернул лицо к жене: – Вера, оставайся на часах, сторожи наш багаж. А куда пойдем?

– В «российскую провинцию» – районы Пера и Галата. Нынче наших соотечественников там живет больше, чем турок.

Они пробивались в толпе от туннеля до площади Таксима.

Повсюду раздавалась русская речь. Беженцы наполняли все улочки и закоулки, плотной стеной стояли вдоль Галатского моста. Все что-нибудь продавали – от роскошного дамского манто до нательного крестика, от плиток шоколада до принадлежностей мужских и дамских туалетов.

– Господа угостят даму папиросой?

Перед Буниным стояла миловидная интеллигентная шатенка с высоко взбитыми волосами, большими серыми глазами. Ей было лет двадцать пять. По дрожащему голосу и зардевшемуся лицу Бунин понял: «Как тяжело ей дается профессия продажной женщины!» На шатенке было надето еще неплохое пальто, однако из легких, не по сезону, туфель едва ли не торчали пальцы – так они были сношены.

Бунин смутился, спросил:

– Вы откуда?

– Наше имение было в Мытищах, по соседству с графом Аполлинарием Соколовым. Слыхали, поди, такого?

Бунин остановил лоточника со сладостями, купил большую плитку шоколада, протянул шатенке:

– Возьмите, пожалуйста!

Шатенка застенчиво улыбнулась:

– Спасибо! Оставлю своим детям…

– Сколько их тут, бедняжек, – вздохнул Назаров. – У многих семьи погибли в России, другие отстали от своих. Визы не дают на выезд. Голод толкает на панель. А есть и такие, что кормят своим заработком и мужа, и детей.

– Хочется плакать, да слез больше нет, – произнес Бунин. – Вот что сделали большевики, мастера по устроению «счастливого будущего».

Назаров возразил:

– Большевики разыграли лишь финальную сцену. А начали эту трагедию декабристы, потом продолжили социалисты и всякие террористы.

– И российская демократия им всячески помогала, – согласился Бунин. – Все призывала «свергнуть иго деспотии». Одни литераторы, десятилетиями с ненавистью писавшие про «кровопийц-помещиков», сколько вложили труда в разрушение России! Вот, сукины дети, добились своего.

Они пошли дальше, на каждом шагу встречая обломки былой России: крестьян – без деревень и сел, священников – без приходов, учителей и профессоров – без гимназий и университетов, бывших солдат и офицеров – без армии, землевладельцев – без владений, фабрикантов, лишившихся заводов и мастерских, обнищавших промышленников, торговцев, банкиров…

– Но ведь все эти люди кормили, поили и одевали Россию. И делали это прекрасно!

– И мало кто выберется из этого турецкого ада! – сказал Назаров. – Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем русскому получить визу на выезд. Впрочем, к вам это не относится. Я разговаривал с Агапеевым. Он все обещал сделать…

Потом, несколько замявшись, со смущением произнес:

– Иван Алексеевич, вот вам… в долг. Когда обоснуетесь – отдадите, – протянул английские «паунды» – фунты стерлингов.

Бунин отшатнулся как ошпаренный:

– Только не это! Наличных и впрямь у меня мало, но я не беден… У меня есть ценности.

Друзья расстались. Ивану Степановичу следовало спешить на прием больных. Дела у него действительно шли успешно.

Зимнее солнце в багряном ореоле медленно склонялось к горизонту. Золотые купола мечетей сияли под его лучами несказанной красотой.

* * *

Давно нагулявший крепкий аппетит, Бунин решил перекусить. Он долго выбирал среди множества кафе и ресторанчиков подходящее заведение и, конечно, попал впросак, остановившись перед роскошной зеркальной вывеской: «Русский ресторан „Зеленая лампа“».

Швейцар, двухметровый гигант с заметной военной выправкой, услужливо распахнул перед ним массивную резную дверь.

Едва шагнув в полутемный зал, Бунин сразу понял, куда он попал. Все присутствующие делились на две категории. Одни – меньшинство – сидели за столиками с вином и фруктами. Их одиночество скрашивали дамы известного разбора. Дамы были все русские. Их гости – и русские, и турки.

Но зато другая группа посетителей была куда живописней и почти полностью состояла из турок. С азартом и южным темпераментом они резались… в лото!

– Вы кушать или… – согнулся вышколенный метрдотель с большим кадыком и рачьими глазами. Его лицо показалось Бунину знакомым.

– Вы из Москвы? – поинтересовался писатель.

Метрдотель широко улыбнулся:

– Так точно! Неужто вы меня вспомнили?

– В «Альпийской розе» на Софийке?

– Конечно! И я вас отлично помню. Вы к нам с Федором Ивановичем захаживали, и другие господа хорошие были с вами. Тех я не знаю по именам, а Федор Иванович раз пел на весь зал.

– «Очи черные»…

– Точно так! Эх, где теперь те времена… – Собеседник Бунина тяжело вздохнул. – А у нас тут, извольте видеть, лотошное казино. Туркам по душе русская забава пришлась. Ну и другие предоставляем услуги…