Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

Едва он опустился в кресло, как вдруг к нему склонился Валентин Бережков. Дыхнул в ухо:

– От Деда срочная депеша! Сталин требует: обязательно добиться объяснений Гитлера по поводу сосредоточения немецких войск в Финляндии.

На следующий день Молотов снова завел разговор с Гитлером о Финляндии. Фюрер улыбнулся сталинскому наркому с обескураживающей непосредственностью:

– Стоит ли говорить о таких пустяках? Я уже объяснил: это всего-навсего транзитная переброска в Норвегию.

– Еще одна проблема: не соблюдается график поставок германских товаров…

– Какие пустяки! Дружба с Иосифом Сталиным мне дороже всего. Передайте вашему вождю, что он вызывает во мне восхищение. Он уже вошел в историю как выдающаяся личность. Он подорвал корни жидомасонской экспансии.

– Сталин тоже уважает вас, фюрер! Он мечтает о более плодотворной дружбе и с вами лично, и о дружбе наших замечательных народов.

– Да, наши народы самого высокого качества! – согласился фюрер.

Обстановка потеплела, но ненадолго. Гитлера вывел из равновесия настойчиво повторяющийся Молотовым вопрос:

– Почему срываются плановые поставки германских товаров в СССР?

Гитлер резко ответил:

– Потому что идет смертельная борьба с Англией.

– Но мы, большевики, были единственным государством, которое не пожелало считаться с Версальским договором. Мы отказались от всех прав и выгод, которые он нам давал, ибо он был направлен против Германии. Мы, идя на конфронтацию со многими буржуазными государствами, активно сотрудничали с Германией – политически и экономически.

– Но и Германия тоже помогла большевикам – прийти к власти. – Гитлер хитро прищурил глаз. – Так что мы квиты!

– Но сейчас, когда мы слышим от вас, что Англия якобы разбита вдребезги, вы вдруг заявляете, что это государство мешает вам честно выполнять свои торговые обязательства перед СССР! Что-то не вяжется…

Тяжелая тишина повисла в кабинете фюрера. У Гесса начало дергаться веко, у Риббентропа задрожали кончики пальцев. Шмидт перестал делать записи. Хильгер как зачарованный смотрел в рот фюреру. Молотову стало ясно: Гитлер избегает говорить правду. Все боялись истерического припадка Гитлера.

Но тот неожиданно спокойно, с легкой улыбкой произнес:

– Да, Англия разбита, но еще надо кое-что доделать. Простите, меня ждут неотложные дела. Мой заместитель Риббентроп продолжит переговоры. Удачи вам и привет великому Сталину! Хайль! – Строго выпятив грудь, фюрер удалился.

…Вскоре завыли сирены – воздушный налет.

Переговоры закончили в бункере Риббентропа. Иоахим, как и фюрер, уходил от ответов на острые вопросы, был неискренен. Вдруг наверху вновь громыхнуло. Молотов иронически усмехнулся:

– Если и впрямь Англия повергнута в прах, то почему их бомбы трясут наш погреб?

Английские самолеты почти всю ночь продолжали массированный налет, словно хотели показать Сталину свою мощь. Когда Молотов возвращался в отель «Бельвю», он увидал пожары и разрушенные дома.

– Да, – усмехнулся он, – нашему союзнику и заклятому другу еще много надо «доделывать». А результаты переговоров пшиковые…

Предстояло возвращение в Москву – нерадостное.

8

Сталин с нетерпением ждал Молотова. Едва тот вошел к нему, Сталин, не выпуская изо рта трубку, с несвойственным проявлением волнения вышел из-за стола навстречу:

– Ну, что там у вас?..

– Гитлер готовит плацдарм для войны с нами.

Глаза Сталина желтовато, как у тигра, блеснули.

– Ты что такое говоришь? Какая война с нами?

Молотов молчал. Сталин пыхнул ему в лицо дымом, прошипел:

– У тебя что, язык в жопу ушел?

– Вот мой отчет о поездке – об этом намерении говорят факты.

– Какие на хер факты? У нас есть договор о ненападении! Его подписал Риббентроп… Гитлер заинтересован в ненападении, он подписал с нами выгодные политические и экономические договоры. Да он просто не может сражаться на два фронта! Говоря о дружбе с нами, фюрер честен.

Молотов только пожал плечами, хотя его подмывало сказать только что родившийся у него афоризм: «Легче в публичных домах найти целомудренную девицу, чем в дипломатии честного политика».

Близился трагический для СССР день, когда за наивность вождя придется расплачиваться самой высокой ценой – миллионами человеческих жизней.

9

И вновь можно удивляться, восторгаться или недоумевать бунинским парадоксам: именно тревожная осень сорокового года, когда военный вихрь устроил пляску смерти и еще раз показал всю хрупкость и ненадежность «мыслящего тростника», стала для писателя воистину золотой.

В эти трудные, ненадежные времена он создает свои шедевры, вошедшие, быть может, в лучшую русскую книгу о любви, – «Темные аллеи»: «Русю», «Красавицу», «Дурочку», «Антигону», «Смарагд», «Волки», «Визитные карточки», «Зойку и Валерию», «Таню», «В Париже»…

И все это лишь за один месяц!

* * *

С рассказом «В Париже» связана примечательная история.

Двадцать шестого октября весь день ходили над землей лохматые тучи. Временами прыскал мелкий холодный дождь, располагая к домашнему уюту.

Вера Николаевна суетилась у плиты. Галина тонкими ломтиками резала хлеб.

– Ба, да тут уже вся «фамилия» в сборе, – шутливо произнес Иван Алексеевич, спускаясь из кабинета в столовую. – Та птица голосисто поет, что хорошо ест да вкусно пьет. Ну а я нынче пел, кажется, довольно голосисто – рассказ написал.

Зуров, тщательно пережевывая, упершись локтями о стол, дочитывал какую-то книгу. Дожидался ужина и новый жилец, знакомый нам Бахрах, – историю его появления в «Жаннет» мы расскажем позже, а пока что он долго болтал большим черпаком в кастрюле с супом. Наконец зацепив изрядную кость с мясом, которую он самолично выменял на базаре на свои армейские сапоги, положил ее в тарелку патрона и благодетеля.

– Целый оковалок! – с приятным удивлением проговорил Бунин. – Вера, возьми себе кусочек…

– Я уже ела, Ян, – слукавила Вера Николаевна, торопливо вытирая руки о передник. – А вот ты обедал кое-как, на лету.

И впрямь в тот день он даже не спускался к обеду, а поел у себя – не хотел прерывать работу. Теперь Бунин был оживленно весел.

– Иван Алексеевич, – произнесла Магда, по-птичьи наклоняя голову чуть набок, – можно полюбопытствовать: о чем сегодня писали?

Магда была сообразительной. Она уже твердо усвоила: когда Бунин в хорошем настроении, ему можно задавать любые вопросы, в том числе и о «тайнах творчества». Вот и теперь он охотно отозвался:

– Как всегда – о любви. Действие – не удивляйтесь! – происходит не в России, как обычно в моих рассказах, а в Париже. Но это любовь русских…

– И как вы назвали рассказ? – не унималась Магда.

– Пока заголовок не придумал…

Он вновь надолго умолк, что-то обдумывая и сосредоточенно расправляясь с костью. Затем остановился и широко улыбнулся:

– Так и назову – «В Париже». Заголовок ничего не должен говорить читателю о содержании, хорошо, когда он несколько даже отвлечен от темы. Это интригует, это заставляет читателя думать.

– Как хотелось бы послушать новый рассказ! – сказал Бахрах. – Почитайте, пожалуйста, Иван Алексеевич.

– Очень просим! – хлопнула в ладошки Галина.

Выпив чай, никто не расходился. Иван Алексеевич принес рукопись, приготовил «вечное перо», залитое любимыми черными чернилами – для поправок, и начал то ли читать, то ли делиться мыслями:

– «Когда он был в шляпе – шел по улице или стоял в вагоне метро – и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью, и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни…»

Начало всех захватило. Даже Вера Николаевна присела на краешек стула, не пошла мыть посуду. Бунин продолжал, порой на минуту-другую прерываясь и внося поправки:

– «Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, – неприятно шутил, если разговор касался женщин:

– Нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину…» – Бунин остановился, подумал и произнес: – Пожалуй, эту фразу герой должен говорить так, как сам слыхал ее – по-французски…

Он сделал пометку и возобновил чтение. Речь шла о том, как однажды поздней осенью в сырой парижский вечер герой рассказа забрел в небольшую русскую столовую, каких в темных переулках возле улицы Пасси великое множество. И тут он знакомится с тридцатилетней официанткой. Между бывшим генералом и этой женщиной вспыхивает горячее чувство, полное зрелой нежности и вполне юного романтизма. Кажется, что эти несчастные люди, судьбы которых исковеркала Гражданская война, теперь наконец-то обретут счастье. Но…

Иван Алексеевич читал финальную сцену:

– «Через день, оставив службу, она переехала к нему.

Однажды зимой он уговорил ее взять на свое имя сейф в Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано.

– Предосторожность никогда не мешает, – говорил он. – Любовь заставляет даже ослов танцевать, и я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть…

На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, – читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза…

Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и все говорило о жизни юной, вечной – и о ее, конченой.

Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке.

Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, все дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде…»

Бунин закрыл папку с рукописью.

Никто не проронил ни слова – все были потрясены.

«Очень хочу домой!»

1

Ноябрьские дни стояли ясными и сухими. К вечеру солнце склонялось к дальним горам, и его желтые косые лучи необычайно ярко, словно декорации в театре, освещали прямые, как солдаты на смотру, сосны, древние камни.

В воздухе повисала та необыкновенная, почти физически ощутимая тишина, какая бывает только в горах. Наступал чудный, любимый Буниным час, когда дневные дела уходили, а вечерние хлопоты еще не наступили.

Легко выбив дробь на крутой деревянной лестнице, Бунин появился в столовой. Бахрах, возле окна читавший французскую книжку, почтительно поднялся.

– Ну что, лев Сиона, пошли наслаждаться последним, что нам Господь оставил в этой скудной юдоли, – роскошной природой захолустного Граса, – весело улыбнулся Бунин, застегивая любезно поданное Бахрахом знаменитое гороховое пальто, бывшее, по словам владельца, почти ровесником века.

– Это то самое, в котором я в мае восемнадцатого года покинул Москву. Ничего не осталось от того времени – ни Москвы с колокольным звоном, ни трактиров и ямщиков, ни брата Юлия – ничего… А вот это пальтишко все пережило.

– Хороший портной шил?

Бунин расхохотался:

– С этим пальто связана весьма забавная история. Однажды за мной в гостиницу «Лоскутная» – это на Тверской – прилетел Шаляпин, и мы вместе продолжили путешествие на какой-то бал.

Вдруг Федор Иванович хлопает по спине кучера:

– Сворачивай, леший, в Газетный! – И ко мне: – Извини, Иван, на минутку к портному заглянем. Заберу фрак, чтоб Умнова ко мне не гонять.

Умнов был известным мастером. Остановились у дома под номером 7. Посмотрел мастер на меня и говорит:

– Нашей фирме сделайте ваше уважение. Позвольте фрак справить. Как раз у нас знаменитый фрачник, от «Жоржа» переманил – сто целковых в месяц ему отказываю. Не фрачник – антик!

– Фраки у меня хорошие. А вот от демисезонного пальто, пожалуй, не откажусь.

– Справим отменно и в срок. Это у «Сиже» не закройщики, а кузнецы лошадевые. Своим товаром им только на Сушке торговать, а мой пальтошник Мишка Цыбин ни от кого конкурентов не имеет. Истинно художник Брюллов! Заказ сейчас примем, завтра готовое. И лишку не возьмем, коли вы Федора Ивановича приятель будете. Позвольте вас обмерить. И материал выбирайте по вкусу. Покорнейше благодарим вас на неоставлении и внимании. Большое русское мерси!

Шаляпин стоит рядом, подмигивает и смеется.

Так у меня это пальто и появилось. И впрямь Мишка прекрасно сшил. И выражался сильно русский народ! А теперь утерян этот сочный язык.

2

Они шли вниз с горы, и галька хрупко шуршала под ногами.

Бахрах благодарил Бога за то, что тот надоумил его прийти однажды к Бунину. Случилось это совсем недавно, после капитуляции французской армии. По воле случая его часть была в Сент-Максиме, курортном местечке на средиземноморском побережье.

До Граса – рукой подать. «Бунина хорошо знаю лет семнадцать, с Верой Николаевной давно переписываюсь. Ко мне она по-доброму относится. Не выгонят же!»

И появился однажды на пороге «Жаннет» потощавший, пропылившийся, загорелый и улыбающийся вчерашний защитник Франции – еще в солдатской форме.

Бунин даже обрадовался нежданному гостю – на то явились свои причины. Хотя с питанием было скудно, но… где питаются пятеро, там и шестой голодной смертью не помрет. Так и остался Бахрах под крышей бунинского дома до конца войны.

* * *

Бахраху, еще не успевшему хорошо обжиться в «Жаннет», такая прогулка по грасским окрестностям была внове. Бунин привычно легко шел по каменистой дороге, по-мальчишески размахивая прутом и обсуждая со спутником неудачные военные события последних месяцев.

Выждав паузу, Бахрах ловко перевел разговор на более интересную для него тему – литературную.

– Я был потрясен, Иван Алексеевич, вашим рассказом «В Париже». Это маленький шедевр, – искренне признался Александр Васильевич.

– Наперед никогда не угадаешь, как сложится судьба того или иного произведения, – просто ответил Бунин. – Когда я писал «Деревню», то даже и думать не мог, что она произведет столько шума. Ну а тут всего лишь рассказ. Да и вовсе неизвестно, как сложатся события дальше: пока что печататься негде. Пишу про запас. Да и время такое, что не только от рукописей, от нас неизвестно что остаться может…

– Скажите, Иван Алексеевич, а сюжет «В Париже» тоже выдуман вами?

Бунин ответил не сразу, залюбовавшись какой-то тучкой над Эстерелем. Тучка была фиолетово-синей, а снизу и особенно сбоку ее розово освещал яркий запоздалый луч уходящего за горизонт солнца.

– Господи, в какой красоте живем! Как страшно, что придет день – и наши глаза не смогут наслаждаться этой первозданной прелестью, которая была миллионы лет до нас… – Его голос дрогнул, но он быстро взял себя в руки и сказал: – Сюжет, конечно, выдумал… Но была со мной история, которая крепко запала в душу. Когда-то, еще в двадцатые годы, когда я был еще совсем молодой или, по крайней мере, чувствовал себя таким, пришел однажды на улицу Тюрбиго, в редакцию «Последних новостей». Редакция, вы помните, размещалась на втором этаже, а на первом – кафе Дюпона, куда все мы любили захаживать.

Вот и в тот памятный день, после встречи с Милюковым, я заскочил туда выпить рюмку коньяку и чашечку кофе. В зале было довольно оживленно, и я не без труда отыскал себе свободный столик.

Не разглядывая публику, опустился на стул и достал из кармана пиджака верстку рассказа, который шел в воскресном номере «Последних новостей». Вдруг я уловил – вы ведь знаете, какой у меня острый слух! – обрывок фразы, произнесенной на русском языке:

– Терпение – медицина бедных!

Я поднял глаза и увидал любопытную пару. Ему было лет под пятьдесят, но выглядел он очень моложаво: весь какой-то подтянутый, прямой – отличная гвардейская осанка, ежик коротких седеющих волос, очень спокойное и доброжелательное лицо, умные пронизывающие глаза.

Его спутнице, шатенке с красивыми густыми волосами, мягкими волнами спадавшими на плотные, чуть широковатые плечи, было немногим больше тридцати. Вся она светилась каким-то необыкновенным счастьем, любовью к своему спутнику.

Она не отрывала нежного взгляда больших, чуть навыкате серых глаз от его лица и громко, от души хохотала над каждой его шуткой.

Признаюсь, я невольно залюбовался этой парой и… немного позавидовал. Разве есть на свете большее счастье – любить и быть любимым?

Некоторое время спустя я вновь встретил их у Дюпона. Они сидели за угловым столиком, он, как и прошлый раз, был подчеркнуто спокоен и заботливо-предупредителен к ней. Она – нежна, весела и непринужденна. Он что-то сказал, она расхохоталась, привстала и вполне по-парижски сочно поцеловала его в губы.

Допив кофе, я бросил на них прощальный взгляд и вышел на улицу. Больше я их не встречал, но порой вспоминал с некоторой грустью: как редка такая любовь и как они должны быть счастливы.

Однажды, спустя год или два, я куда-то опаздывал, выскочил на улицу Моцарта и прямо-таки налетел на женщину, одетую в глубокий траур. Она молча взглянула на меня крупными серыми и до боли знакомыми глазами. У меня внутри что-то дрогнуло. Я остолбенело взглянул на ее красивое бледное лицо, застывшее словно в смертельном отчаянии, и тут же вспомнил – это та самая незнакомка, которую встречал я у Дюпона!

Она, даже, кажется, не услыхав моих извинений, заспешила прочь.

Какая трагедия произошла? Эту женщину я видел прежде такой счастливой и беззаботной. Что заставило ее облечься в траурные одежды? Никогда мне этого уже не узнать.

Все это с необыкновенной остротой я припомнил совсем недавно, когда, отпраздновав мой день рождения, я долго не мог уснуть. Я легко представил себе сцену их первой встречи, по-молодому вспыхнувшей любви, согревшей их души, столько видевшие и перенесшие и уже не рассчитывавшие на счастье. Но вот внезапно умирает ее друг, бывший генерал. И она вновь остается в одиночестве, в пустой квартире чужого города, среди равнодушных и чужих людей. И теперь она знает точно, что уже больше никогда не видеть ей ни любви, ни счастья.

Рассказ я написал в один присест. Так и появился «В Париже».

…Небо давно потемнело, облака закрыли тучи. Начался мелкий холодный дождь – осень торопилась навстречу зиме. Где-то совсем рядом, в ночной мгле, шумел горный ручей.

Он остановился, глубоко вдохнул сырой, напоенный осенней сырой прелью воздух. Снизу, из долины, медленно поднимался, сгущаясь вдали, белый молочный пар. Протяжно ревели коровы, трогательно и жалко детский голос выводил старинную французскую песенку, хлопали двери и ставни. Хозяева этих древних лачуг лениво перекрикивались, готовясь отойти к раннему провинциальному сну. Темнота внизу, среди этих древних камней, все более набирала силу, и в маленьких окошках то и дело зажигались розовые и желтые огни.

– Вот эта горная дикость все переживет, – задумчиво проговорил Бунин. – Как стояла она недвижимо тысячу лет назад, так и будет стоять твердо, нерушимо, с этим белесым туманом, со звоном колокольцев овечьего стада, с торопливым ручьем, неиссякаемо бегущим вниз по отшлифованным столетиями белым камням…

3

Зима пришла нерадостная, скучная, холодная, голодная.

Продукты стоили дорого, гонораров ждать было неоткуда.

Бунин писал в Америку – просил устроить хоть какую-нибудь помощь. Ответные письма были – от Алданова, Цетлиных, писателя Гребенщикова. Помощи не было.

Перебивались мерзлой картошкой да бобами.

Приемник «Дюкрете» хорошо принимал Москву и Лондон. Красная столица передавала красивые патриотические песни о родине, о партии, о Ленине и Сталине.

Слова некоторых песен усваивались, кажется, наизусть. Вот и теперь, едва раздались знакомые аккорды вступления, Бунин весело крикнул:

– Леня, запевайте! Вместе со всем честным советским народом.

Зуров дурашливым голосом подтянул эфирному солисту:

 
От края до края, по горным вершинам,
Где вольный орел совершает полет,
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасную песню слагает народ…
 

Бунин властным жестом опытного хормейстера оборвал певца:

– Что это вы себе, Леня, позволяете? «О Сталине мудром» у вас по интонации звучит не совсем чисто, вы верхнюю сексту не достали. Впрочем, вам медведь на ухо наступил, а моему музыкальному слуху сам Шаляпин удивлялся. Выпив вина, мы любили попеть.

Покрутив ручку настройки, Бунин поймал волну Лондона. Русский диктор торопливо и гневно произносил:

«Англия и Франция предпринимали титанические усилия, пытаясь заключить с СССР антигитлеровский союз. Сталин преступно игнорировал эти попытки, делая свою ставку на Гитлера. Ему многое симпатично в фашистском лидере. И в первую очередь – его антисемитизм. Апофеозом этого альянса стал пакт Молотова – Риббентропа. Этот пакт возмутил весь мир. Его осудили даже Муссолини, Салазар и генерал Франко. Они заявили: „Большевики не могут быть союзниками в деле защиты христианской цивилизации“. Подписав пакт, Германия не отбросила антикоммунистических целей. Только слепец не видит, как Гитлер готовит нападение на СССР…»

Бунин враз приуныл, горько выдохнул:

– Если бы фюрер был врагом только коммунистов! Боюсь, что он враг всего русского.

– А что делать, если против большевиков у нас нет других союзников? – дернул подбородком Зуров.

Бунин ничего не ответил. Лишь после долгой паузы сказал непонятное:

– Каждый должен сделать свой выбор. И то, что нам сейчас кажется невероятным и трудным, может оказаться единственно верным.

Эти слова никто не уразумел.

* * *

Англия и Германия колошматили друг друга.

Сталин время попусту не терял. СССР лихорадочно готовился к грядущей войне.

Гитлер встретился с Муссолини. За общим ужином Риббентроп с удовольствием вспоминал о поездке в Москву:

– Русская столица вся в лесах – строят жилье. Народ одет бедно, но все улыбаются, выглядят жизнерадостными. В русских, как и в немцах, есть особая простота и сердечность. Столы ломились от красной и черной икры, от лососины и крабов. А как замечательно были приготовлены козлята и барашки! Пальчики оближешь. Сталин подарил мне прекрасное охотничье ружье.

– Вы, Иоахим, тонкий знаток кулинарии, – улыбнулся Гитлер.

– Дело в любезности, с которой нас встретил Сталин. В вашу честь, фюрер, советский вождь произнес пышный восточный тост…

Гитлер сморщился:

– Об этом я слыхал. – Повернул смеющееся лицо к Муссолини: – Дуче, вы знаете, что Сталин пил за Гиммлера – «гаранта порядка в Германии»? Это очень забавно. Генрих истребил у нас всех приверженцев коммунизма, а Сталин искренне восхищался им. Настоящий политик, я очарован Сталиным! И достойный противник… У него есть ощущение истории.

* * *

Двадцать пятого января 1941 года Бунин записал в дневнике: «Хитлер, верно, уже понимает, что влез в опасную историю. Муссолини усрался – чем бы там дело ни кончилось. Возможно, что и Абиссинию потеряет».

Конечно, потеряет. И Гитлер тоже все потеряет – одни головешки останутся. Но до этого он успеет спалить полмира.

Тридцатого января, поворачивая ручку настройки «Дюкрете», Бунин услыхал голос Гитлера. Рядом с Иваном Алексеевичем сидела Магда, и она перевела страстные вскрикивания немецкого вождя:

– Мировой империализм и козни жидомасонов ввергли миролюбивый немецкий народ в войну. Что ж! Тем хуже для них. В 1941 году история узнает новый, справедливый порядок! Не будет больше ни привилегий, ни тирании. – Эфир донес одобрительный рев толпы, бешеные рукоплескания. – Мы как никогда близки к победе. Но для этого необходимы усилия каждого честного немца: солдата на фронте, рабочего на заводе, землевладельца на своем поле. Хайль!

И вновь рев, на фоне которого тысячи крепких глоток запели «Хорст Вессель».

В Германии счастливый народ ликовал – исполнилось восемь лет, как любимый вождь пришел к власти.

* * *

Двадцать первого февраля один из лучших советских разведчиков Шандор Радо сообщил из Швейцарии в Москву: «Германия сейчас имеет на Востоке 150 дивизий. Наступление Гитлера начнется в конце мая».

Дата предполагавшегося нападения на СССР была указана правильно. Но нацисты напали на Югославию и Грецию 27 марта – по этой причине Гитлер был вынужден отложить военные действия против России на четыре-пять недель.

В первых числах марта Рихард Зорге сумел передать в Москву потрясающие по важности материалы: фотокопию телеграммы Риббентропа германскому послу Отто в Токио: «Нападение на СССР планируется на вторую половину июня».

Позже Радо и Зорге сообщили уточненную дату нападения на СССР – 22 июня. Подобная информация поступала также из других источников – от Уинстона Черчилля, югославского посла в Москве М. Гавриловича и прочих.

Но Сталину хотелось мира – на год, еще лучше на два. Он готовил страну к войне. Обескровленная Германия, по мысли советского стратега, стала бы легкой добычей. Шеф НКВД, один из умнейших и коварнейших в партийной верхушке, Лаврентий Берия, угождая Сталину, клал ему на стол докладные записки: «Секретных сотрудников… за систематическую дезинформацию стереть в лагерную пыль как пособников международных провокаторов, желающих поссорить нас с Германией…», «Я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним ваше мудрое предначертание: в 1941 г. Гитлер на нас не нападет!»

Патологически недоверчивый вождь и на сей раз верил.

4

В отличие от советского вождя Бунин с ужасом понял: война России с Германией уже на пороге!

Все чаще с досадой вспоминал день, когда Алексей Толстой не позвонил ему. Как тогда было бы хорошо уехать в Россию! Ведь он не к большевикам хочет – на родину, домой.

Впрочем, стоп! А почему теперь не попробовать, не попытаться уехать в Москву? Лишь бы не опоздать, опередить события. Надо написать Толстому и намекнуть о своих намерениях. Да и сам факт, что отправил подобное письмо – впервые за два с лишним десятилетия пребывания на чужбине, все скажет яснее всяких намеков.

Бунин написал: «Вилла „Жаннет“, Грас[8]8
  И. А. Бунин употреблял иное написание: Жаннетт, Грасс.


[Закрыть]. Алексей Николаевич, я в таком ужасном положении, в каком еще никогда не был, – стал совершенно нищ (не по своей вине) и погибаю с голоду вместе с больной Верой Николаевной.

У вас издавали немало моих книг – помоги, пожалуйста, – не лично, конечно: может быть, Ваши государственные и прочие издательства, издававшие меня, заплатят мне за мои книги что-нибудь? Обратись к ним, если сочтешь возможным сделать что-нибудь для человека, все-таки сделавшего кое-что в русской литературе. При всей разности наших политических воззрений, я все-таки всегда был беспристрастен в оценке современных русских писателей, – отнеситесь и вы ко мне в этом смысле беспристрастно, человечно.

Желаю тебе всего доброго. 2 мая 1941 г. Ив. Бунин.

Я написал целую книгу рассказов, но где ж ее теперь издать?»

Пока открытка шла в Москву, Иван Алексеевич не желал откладывать важное дело в дальний ящик. Он отправляет в Москву еще одно письмо – своему давнему другу с Покровки Н. Д. Телешову. В нем он уже без обиняков заявляет о желании вернуться домой, на родину: «…8.V.41. Дорогой Митрич, довольно давно не писал тебе – лет 20. Ты, верно, теперь очень старенький, – здоров ли? И что Елена Андреевна? Целую ее руку – и тебя – с неизменной любовью. А мы сидим в Grasee’е (это возле Cannes), где провели лет 17 (чередуя его с Парижем), – теперь сидим очень плохо. Был я „богат“ – теперь, волею судеб, вдруг стал нищ, как Иов. Был „знаменит на весь мир“ – теперь никому в мире не нужен – не до меня миру! Вера Николаевна очень болезненна, чему помогает и то, что мы весьма голодны. Я пока пишу – написал недавно целую книгу новых рассказов, но куда ее теперь девать? А ты пишешь?

Твой Ив. Бунин. Я сед, сух, худ, но еще ядовит. Очень хочу домой».

Решительный шаг был сделан. Бунинская жизнь могла резко измениться, если бы…

* * *

В начале июня 1941 года открытка из Граса была получена Толстым.

Изумился маститый писатель, затем на душу накатил страх. Прошлый раз в Париже он мудро уклонился от визита к Бунину. Дело нешуточное – якшаться с белоэмигрантом! Теперь, конечно, о письме известно стало всем, кому по службе знать положено. Можно, конечно, сжечь послание, да толку мало. В НКВД к стене припрут, причинное место дверями прищемят: «Ага, письмо врага народа уничтожил? Следы, сукин сын, заметаешь?» Все великие заслуги забудут, не вспомнят о том, что он – академик, депутат Верховного Совета!

Две ночи не спал, маялся, как Шакловитый на дыбе. Только пытал его не Емелька Свежев с лошадиным лицом, а мертвящий страх. Вдруг однажды утром, когда маститый писатель завтракал, без телефонного упреждения пожаловал к нему гость нежданный – Телешов. Выложил на стол какую-то открытку, задохнулся:

– Вот, Бунин мне прислал. Пишет, что «домой хочет». Что делать? Ведь могут в опасной связи с белоэмигрантом заподозрить. Вы, Алексей Николаевич, человек государственный, рассудите: я ему не писал, это все он сам. Я и на следствии так покажу…

Толстой пробежал глазами текст. И вдруг его озарило! Он расцвел мгновенно, приветливо улыбнулся:

– Николай Дмитриевич, что ж вы кофе не пьете? Коньяк желаете, армянский? О письме не беспокойтесь. Это хорошо, что Бунин наконец одумался, хочет порвать с недобитым эмигрантским отребьем. Я приму меры…

Автор «Петра I» несколько суток потел над единственным посланием. Он тщательно взвешивал каждую мысль, продумывал каждое слово, зачеркивал, заново писал, рвал, курил трубку, мерил шагами просторный кабинет и вновь садился за письменный стол, тщательно выводя буквы, писал. И вот наконец письмо готово.

Минуло полвека. Я держу в руках лист большого формата хорошей бумаги. Он исписан аккуратным почерком синими чернилами. Это тот самый окончательный вариант письма, прежде никогда не публиковавшийся. (В печати появлялись черновые тексты.) «17 июня 1941 г. Дорогой Иосиф Виссарионович, я получил открытку от писателя Ивана Алексеевича Бунина, из не оккупированной Франции. Он пишет, что положение его ужасно, он голодает, и просит помочь ему.

Неделей позже писатель Телешов также получил от него открытку, где Бунин говорит уже прямо: „хочу домой“.

Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример – как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности, творческим методам реализма.

Бунину сейчас около семидесяти лет, он еще полон сил, написал новую книгу рассказов. Насколько мне известно, в эмиграции он не занимался активной антисоветской политикой. Он держался особняком, в особенности после получения Нобелевской премии.

Я встретил его в 1937 году (ошибка, правильно – 1936. – В. Л.) в Париже, он тогда же говорил, что книг его не читают, что искусство его здесь никому не нужно.

Дорогой Иосиф Виссарионович, обращаюсь к Вам с важным вопросом, волнующим многих советских писателей: мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на родину?