Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

Если это невозможно, то не могло бы Советское правительство через наше посольство оказать ему матерьяльную помощь? Книги Бунина не раз переиздавались Гослитиздатом. С глубоким уважением и любовью Алексей Толстой»[9]9
  Сохраняются особенности правописания А. Н. Толстого.


[Закрыть].

* * *

На следующий день, надев свежую рубашку и новый галстук, Алексей Николаевич отправился на автомобиле на Старую площадь. Сдав, не без трепета, свое послание в экспедицию, он отпустил машину и пешком отправился по оживленным улицам Москвы.

«Что Дед, разрешит ли Ивану вернуться в Москву? Видимо, да! Слишком для него заманчиво заполучить нобелевского лауреата. Когда Ивану дали эту премию, Сталин весьма подробно меня расспрашивал о ней. Зацепило, задело его за душу награждение „белоэмигранта“, – размышлял Толстой. – Хорошо, коли позволит вернуться!

Мое участие в этом деле выглядит весьма благородно. Ну а коли не разрешит? Не снимет ли с меня шкуру, как с „пособника вражеского отребья“? Ведь никогда не угадаешь, что в эту голову взбредет, – может наградить, а может убить!»

Толстой направлялся к себе на Спиридоновку. На Лубянской площади зашел в букинистический магазинчик.

Заметив Толстого, навстречу заспешил заведующий – приземистый человек с крепкими плечами и длинными сильными руками.

– Хорошо, что вы пришли, Алексей Николаевич! – сказал букинист. – Я хотел звонить вам. Вот еще одна книжечка редкая попалась…

Он протянул ранний сборник стихов Толстого – «За синими реками». На желтой обложке было означено, что автор – «граф», и изображен вроде как бы графский герб – детали рыцарских доспехов и на щите гривастый конь.

– Да, – согласился Толстой, – книжечка редкая. В одиннадцатом году ее издал «Гриф». Тираж был немалый для поэзии – тысяча двести экземпляров. Но признаюсь вам, Александр Иванович, я его почти весь уничтожил. Да-с! Налет декадентщины на этой поэзии. Перечитал я их после выхода в свет и подумал: «Нет, писать надо так, как Горький пишет! Чтобы поэзия в бой звала». И почти весь тираж запалил!

Букинист опустил глаза: он-то знал, что уничтоженные книги не попадают регулярно на прилавок, как эта. Но Толстой был постоянным покупателем, «живым классиком», да – поговаривали! – любимцем самого Сталина. Так что лучше послушать и не возражать.

Толстой отправился дальше, даже не подозревая, что именно этот букинист по фамилии Фадеев почти четверть века назад приобрел библиотеку Бунина, когда тот навсегда покидал Москву.

И еще он не знал, что через три дня начнется война и в Кремле будет не до эмигранта Бунина. Никогда два старых друга больше не увидятся.

Не доживет Алексей Николаевич и до победоносного завершения войны с Гитлером. В феврале 1945 года Бунин запишет в дневник: «Умер Толстой. Боже мой, давно ли все это было – наши первые парижские годы и он, сильный, как бык, почти молодой! Вчера в 6 ч. вечера его уже сожгли. Исчез из мира совершенно! Прожил всего 62 года. Мог бы еще 20 прожить. Урну с его прахом закопали в Новодевичьем».

…Быстра ты, река Времени!

Гроб в мутной воде

1

В пять часов тридцать минут 22 июня посол Германии в Москве Шуленбург, явно чувствуя себя не в своей тарелке, появился в кабинете Молотова:

– Господин министр, наше правительство поручило мне передать советскому правительству ноту следующего содержания: «Ввиду нетерпимой долее угрозы, создавшейся для германской восточной границы вследствие массированной концентрации и подготовки всех вооруженных сил Красной армии, германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры».

Тридцатью минутами раньше, в пять часов по московскому времени и в три – по берлинскому, в советском посольстве в Берлине загремел телефон. Трубку поднял Бережков – советник посольства. Он услыхал незнакомый, лающий голос:

– Рейхсминистр Иоахим фон Риббентроп ждет советских представителей в министерстве иностранных дел…

На Вильгельмштрассе подъезд с чугунным навесом был ярко освещен прожекторами. Десятки кинооператоров, фотографов, журналистов суетились вокруг.

У Риббентропа были опухшее, пунцовое лицо, мутные, воспаленные глаза. От него несло перегаром, заметно дрожали руки, голос срывался:

– Я вынужден кратко изложить содержание меморандума фюрера…

Когда протокол был соблюден и советские дипломаты направились к выходу, произошло нечто потрясающее. Риббентроп догнал Бережкова. Удерживая его за рукав, он с отчаянием заговорил:

– Я был против этого… Зачем он сделал это? Я пытался Гитлера отговорить… он ничего… он никого не хочет слушать… кроме этого, как его, внутреннего голоса. Он беседует с «универсальным духом».

Бережков поразился: Риббентроп смущается и путается.

– Что я могу сделать?

Риббентроп навалился на него плечом, задышал в ухо:

– Передайте в Москве, лучше самому Сталину, скажите обязательно… я был против нападения. Я не хочу… не могу…

Советский дипломат отпрянул от рейхсминистра.

…Огненный смерч войны уже катился по российской земле.

Двадцать девятого июня Берия вызвал Павла Судоплатова, одного из руководителей советской разведки. Берия сказал:

– Через посла Болгарии Стаменова обратитесь к Гитлеру, выясните, на каких условиях можно прекратить войну.

В Кремле ответ ждали с лихорадочным нетерпением, но, увы, ответа не дождались.

2

Утром 22 июня Бунин встал с постели позже обычного. Всю ночь его мучили кошмары. Приснился мертвый Мережковский, лежащий в гробу. Гроб был не застлан, рядом ни веночка, ни цветочка. И громадная толпа, разбитая на три колонны, пришедшая прощаться с покойным.

Бунина кто-то провел сразу к гробу, приговаривая:

– Господа, пропустите друга усопшего…

Когда Бунин подошел ближе, покойник вдруг стал извиваться в гробу, потягиваясь и искривляясь вправо. Оказавшийся вдруг рядом Милюков тихо прошептал:

– Не бойтесь, Иван Алексеевич, это у Дмитрия Сергеевича предсмертные судороги…

Бунин в ужасе проснулся, сел на кровати и долго не мог успокоиться. Разбудил Веру Николаевну, стал рассказывать сон, та недовольно протянула:

– Ян, ну что ты мне такую жуть рассказываешь… – и тут же уснула вновь.

Бунин перекрестил постель, помолился, но забылся в тяжелой дремоте лишь под утро.

Когда он пришел завтракать, все семейство уже давно ожидало его за столом. Вера Николаевна, разливая постный суп с протертым горохом, спросила:

– Ян, мне приснилось или правда, что ты ночью пугал меня Мережковским в гробу?

Бунин рассказал свой сон. Никто не мог истолковать его, лишь Галина игриво заметила:

– Это к деньгам. Американцы пришлют доллары!

– Как же, пришлют, черта в ступе! Цетлина обещала продуктовую посылку, но уже третий месяц ни слуху ни духу.

Магда полюбопытствовала:

– Вы, Иван Алексеевич, давно знаете супругов Мережковских?

– Как ни странно, в России мы почти не были знакомы, так, лишь раскланивались при случайных встречах. К тому же после моей отповеди на финском вечере в Петрограде – это было в семнадцатом году – Мережковский люто меня возненавидел. Но скрывал это, сколько мог. А после получения мною Нобелевской премии эта неприязнь сделалась явной.

– Помнишь, Ян, как он Пилсудского обхаживал?

Бунин расхохотался:

– Я все истории нежной любви к вождям знаю со слов самого героя – Дмитрия Сергеевича. Его нравственность настолько своеобразна, что самые срамные истории про себя рассказывает со смаком. Помню, когда супруги прибыли осенью двадцатого года из Варшавы в Париж, он у Цетлиных живописал: «Вхожу в кабинет к Пилсудскому. Маршал сидит за столом, вокруг – его сановники. Я с пафосом воскликнул, показав перстом на Юзефа: „Господа! Знаете ли вы, кто это?“ Все, понятно, остолбенели, глаза на меня таращат. Я продолжаю: „Это не кто иной, как современный Христос, наш Спаситель! А там, в Москве, в кремлевских палатах, под видом Ульянова-Ленина, само собой разумеется, Антихрист!“»

Прошло время, мы вместе жили в Висбадене. Однажды во время совместной прогулки спрашиваю:

– Дмитрий Сергеевич, как ваша дружба с Пилсудским?

Тот аж позеленел:

– Дружба? Мерзавец, польское дерьмо – вот кто этот Пилсудский!

– Что так?

– Уж полгода ни мне, ни Зине не выслал ни одного злотого!

За столом все дружно расхохотались. Бунин продолжал:

– Во время последней поездки в Париж я встретил его в кабинете Милюкова. Не без иронии спрашиваю:

– Как ваша дружба с Бенито?

– Дружба?! – Мережковский даже ногами затопал. – Какая дружба? Макаронщик давно не высылает нам пособия. Я, разумеется, перестал писать книгу о нем. Тьфу, дуче негодный!

* * *

Закончив с гороховым супом, все разошлись по своим делам. Вера Николаевна отправилась на базар – менять почти ненадеванный пиджак мужа на что-нибудь съедобное. Бахрах собирал портфель – он хотел съездить в Ниццу к своему новому другу Андре Жиду, которому еще предстояло стать нобелевским лауреатом – в 1947 году. Галя и Магда пошли в набег – «как половцы» – обирать черешню на пустующей вилле на самой верхушке Наполеоновой горы. Зуров, внимательно следивший за ходом боевых действий, в столовой накручивал ручку настройки «Дюкрете». Бунин взял томик Флобера – его письма из Рима к матери. Эти письма он считал верхом эпистолярного жанра.

Но на душе было как-то пасмурно, беспокойно, словно в ожидании страшной беды. Увы, предчувствие не обмануло. Он вдруг услыхал снизу истошный вопль Зурова, смысл которого не сразу себе уяснил:

– Иван Алексеевич, Германия объявила войну России! Война, война!

Враз помертвев, надеясь на какое-то чудо, на то, что не понял что-то, что Зуров напутал, может, даже пошутил – он ведь, известно, шальной, – Бунин побежал через ступеньки вниз, в столовую.

Диктор из далекой Москвы по фамилии Левитан неестественно жестким, даже металлическим голосом говорил в эфир, и звук то делался громким и близким, то уплывал:

«Наши доблестные войска, армия и флот, смелые соколы советской авиации нанесут сокрушительный удар агрессору. Правительство призывает граждан и гражданок Советского Союза еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг советского правительства, вокруг нашего великого вождя – товарища Сталина. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Дверь распахнулась, в столовую вбежала запыхавшаяся Вера Николаевна. Разрыдавшись, она припала к груди мужа. Бахрах отложил поездку в Ниццу. Весело смеясь, еще ничего не зная, вернулись с корзиночкой черешни Галя с Магдой.

Зуров, попискивая эфирным многообразием, пытался точнее настроиться на Москву или поймать Би-би-си, вдруг напал на оккупационное радио Франции. Все услыхали знакомый надтреснутый голос.

– Ведь это Мережковский! – удивился Бахрах.

Нервно покашливая, Дмитрий Сергеевич сюсюкал:

«Дорогие собратья! Скоро нашим бедам придет конец.

Наступил великий день. Он войдет в историю русского народа как лучший и самый счастливый день нашего бурного столетия. Доблестные современные крестоносцы, сметая все на своем пути, ворвались, подобно живительной буре, в мерзкое осиное гнездо, где возникла самая страшная политическая теория из всех, до сих пор придуманных человеком, – теория марксизма-ленинизма! Овеянные светлыми лучами христианского вероучения и арийской науки, идут белые рыцари прямо на Москву, чтобы там прикончить Антихриста, который издевается над всеми нами и особенно над Россией вот уже около четверти столетия!»

Бунин усмехнулся:

– Да, Сталин, быть может, и Антихрист, но Дмитрий Сергеевич – законченный подлец. Совсем Бога не боится, старость свою срамит. На белом коне ни Мережковскому, ни даже Гитлеру в Кремль не въехать. Кишка тонка! Теперь я понял свой сон: этот самый Мережковский для меня умер.

* * *

Спустя годы всплывут некоторые подробности сего эфирного срама. Талантливая Ирина Одоевцева, оставившая интересные мемуары (хотя и несколько субъективные), летом сорок первого года жила по соседству с Мережковским в курортном Биаррице.

Она писала: «Положа руку на сердце, утверждаю, что Мережковский до своего последнего дня оставался лютым врагом Гитлера, ненавидя и презирая его…» Мережковский называл Гитлера «маляром, воняющим ножным потом».

Юрий Терапиано позже будет утверждать, что на немецкое радио Мережковского увлекли его многолетний секретарь Владимир Злобин и какая-то «иностранная дама». Они якобы считали, что подобное выступление может облегчить тяжелое материальное положение Мережковских. Гиппиус о подвиге мужа узнала слишком поздно и возмутилась им.

Когда Мережковские вернулись в Париж, от них все отвернулись. Виктор Мамченко – поэт средней руки, друг «номер один» Зинаиды Николаевны – рассказывал, что когда Мережковский узнал о зверствах гитлеровцев в России и об их явных завоевательных потугах, то испытал к ним «сильное охлаждение».

* * *

Дмитрий Сергеевич скоропостижно скончался 7 декабря того же 1941 года, чуть-чуть не дожив до разгрома гитлеровцев под Москвой.

На Сент-Женевьев-де-Буа – русское кладбище под Парижем – пришло несколько человек. В глинистой яме высоко стояла вода. Когда могильщики опускали гроб, он неловко бултыхнулся, вызвав грязные брызги. Капли долетели до бедной Гиппиус, оросили ее пальтишко. Она вскрикнула и без чувств повалилась на руки Злобину.

С этого момента Зинаида Николаевна несколько тронулась головой.

3

Бунин был потрясен: немцы с уму непостижимой легкостью катились по Русской земле.

– В чем дело? – с ужасом вопрошал он домашних. – Неужто двадцать четыре года большевистского царствования совершенно опустошили души людей? Быть может, интернациональная идеология лишила русский народ естественного желания защищать отечество?

Все вздыхали, и никто не умел ответить. Зуров покривил рот:

– «Новое слово» пишет, что русские повсюду встречают немцев как желанных освободителей, выходят с хлебом-солью. Может, и впрямь Гитлер лучше, чем Сталин? Немцы люди культурные, церкви открывают, землю крестьянам наверняка дадут. Ведь хуже, чем деспотия большевиков, ничего быть не может. Не так ли? Враги наших врагов – наши друзья.

Бунин отрицательно покачал головой:

– Принять из рук Гитлера милость? Это крайняя степень падения. Если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, – я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, видеть, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое люблю, чту ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали – нет, этого не потерплю!

Бахрах поддел Зурова:

– Наполеон Москву занял, зато потом в портки наложил!

Зуров окрысился на нового сожителя, поселение которого в «Жаннет» ему явно было не по душе. Он насмешливо протянул:

– Наполеон! Тому пришлось пядь за пядью отвоевывать, а эти советские… драпают от германцев, как зайцы от волка. На Украине, особенно Западной, фашистов встречают с искренней радостью. Прибалты ненавидят большевиков, в немцах видят освободителей. За столь короткий срок Гитлер оккупировал обширные пространства…

– Это временно! – Бахрах погрозил пальцем.

Зуров отрезал:

– Красная армия была нашпигована агентами, шпионами – Якир, Уборевич, Тухачевский…

Бунин пожал плечами:

– Шпионы? Сомнительное дело. Ленинская гвардия – это действительно шпионы – германские. На немецкие деньги большевики разлагали русскую армию и захватили власть. А после расплатились, открыв границы Германии, которая была на краю краха. Если Сталин уничтожал ленинских прихвостней – Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Тухачевского и прочих палачей русского народа, то в этом была историческая справедливость.

– Вам, Иван Алексеевич, сколько понимаю, все политики не по вкусу, скопом, так сказать, – кисло усмехнулся Зуров.

– Почему все? – ответил Бунин. – Если кто меня приводит в восхищение, так это Уинстон Черчилль. Какая блестящая фигура, какая интересная, полная противоречий и приключений жизнь!

– Говорят, он воевал? – спросил Зуров.

– И еще как, не зная страха! Участвовал Черчилль в пяти кампаниях – в Азии, Африке, Америке, сражался на бронированном поезде с бурами, попал к ним в плен и настолько очаровал их, что враги специально для него устроили футбол. Бежал из плена и пережил сказочные приключения. Министром он стал в тридцать два года, а сорока лет от роду распоряжался британским флотом.

– А я у кого-то читала, – вступила в разговор Галина, – кажется, у Алданова, что министр писал романы…

– Да, писал, притом с изумительной скоростью. Рано утром к нему являлись две стенографистки, и он начинал диктовать. Когда одна утомлялась, за дело принималась другая. В день писал, точнее, диктовал до пятидесяти страниц.

– И в чем его храбрость заключалась? – поинтересовался Зуров. – Ну, скажем, когда из плена бежал?

– Пикантность ситуации заключалась в том, что Черчилль, как писатель и как военный журналист, гневно клеймил тех, кто сдается в плен. Буквально за день до того, как он попал в руки к бурам, Черчилль утверждал: «Нет ничего глупее и унизительнее, чем быть пленником. Вы долгое время делали все возможное, чтобы убить врага. Но вот, возможно даже по вашей вине, у вас дело сорвалось, и вы, по сути дела, просите врага сохранить вам жизнь. Что может быть унизительней?» Черчилль вместе с другими англичанами был доставлен в преторию и размещен в здании школы. Он требовал, чтобы его как журналиста немедленно освободили. Но буры знали, что он, будучи штатским лицом, принимал участие в боевых действиях. Это грозило расстрелом.

И вот ночью, когда охрана зазевалась, Уинстон перелез через высокий забор. Он оказался в одиночестве, во вражеском городе, вдали от линии фронта. Два дня и две ночи прятался Уинстон возле железной дороги, пытаясь вскочить на проходящий поезд. Увы, ничего не выходило. Его разыскивали, за голову лорда была объявлена премия. Шатающийся от голода, жажды и вынужденной бессонницы, Черчилль, казалось, решился на безрассудный шаг. Увидав свет в каком-то окошке, он постучался в дом. Видать, Черчилль нужен был Богу живым. Он попал к англичанину, единственному на много миль вокруг, оставленному бурами для сохранения порядка законсервированных шахт. Именно этот англичанин сначала спрятал беглеца в шахте, а затем посадил в поезд, шедший в португальскую колонию.

Свои приключения и счастливое избавление Черчилль описал в газете «Морнинг пост» (умолчав, разумеется, о спасителе-англичанине). Публикация принесла автору огромный политический капитал.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло! – резюмировала Вера Николаевна, с интересом слушавшая этот рассказ.

– Жаль, что я не пишу в историческом жанре. Иначе непременно написал бы три толстенных тома, – улыбнулся Бунин.

* * *

В дневнике Бунина появлялись новые записи:

«Не запомню такой тупой, тяжкой, гадливой тоски, которая меня давит весь день. Вспомнилась весна 19-го года, Одесса, большевики – очень похоже на то, что тогда давило…

Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится. Желтоватая, уже светящаяся половина молодого месяца. Да, опять „Окаянные дни“!»

С утра довольно мутно и прохладный ветерок. Сейчас – одиннадцатый час – идет на погоду. И опять, опять, на каждое утро, ожидание почты. И за всем в душе тайная боль – ожидание неприятностей. Изумительно! Чуть не тридцать лет (за исключением десяти, сравнительно спокойных в этом смысле) живешь в ожидании – и всегда в поражении своих надежд!

Пришла газета. Немцы: „сотни тысяч трупов красных на полях сражений…“ Русские: „тысячи трупов немцев на полях сражений…“

„Блажен, кто посетил сей мир“. На мою долю этого блаженства выпало немножко много! J’en ai assez![10]10
  С меня довольно! (фр.)


[Закрыть]

Взят Витебск. Больно… Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем! Все сообщения с обеих сторон (немцев и французов. – В. Л.) довольно лживы, хвастливы, русские даются нам в извращенном и сокращенном виде.

Магда и Галя были на „Казбеке“. Генерал Свечин говорил, что многие из Общевоинского союза предложили себя на службу в оккупированные немцами места в России. Народу – полно. Страстные аплодисменты при словах о гибели большевиков».

Грустно покачал головой:

– Я еще в «Окаянных днях» писал: из нас, русских, как из дерева – и дубина, и икона. Разные русские бывают – и герои, и предатели…

4

Из всех развлечений Бунину остались поездки в Ниццу и реже в Канны. В Ницце он обычно шел на кладбище и клал несколько цветочков под монумент на могиле Герцена, в котором ценил острый ум и великий талант публициста.

Бывал в местной русской библиотеке, где брал книги, а однажды раздобыл совершеннейшую редкость – карту СССР. Вскоре эта карта красовалась в «Жаннет» внизу, в столовой. Бунин старательно передвигал на ней красные флажки, изображавшие линию фронта.

Порой прибывал домой с фашистским изданием – «Новым словом», ибо других русских газет не было. Однажды привез тощую книжицу, купленную за смехотворную цену – пять франков. Вечером после чая, по заведенному обычаю, устроили «громкую читку». Бунин веселился:

– Нам пора устроить – как это у большевиков называется? – «красный уголок». Карта висит, книги вслух читаем и обсуждаем…

Бахрах подхватил:

– Нет пока портрета Сталина, но это дело поправимо. Леня нарисует, у него цветные карандаши есть!

Все рассмеялись, а Вера Николаевна обратилась к мужу:

– Что за книжечку, Ян, ты привез?

– Чудо чудное, а не книжечка! И название у нее – «Русские масоны в эмиграции». Только что напечатана в Париже, типографской краской еще пахнет.

– Кто автор? Может, Берберова? – заинтересовался Зуров. – Она, помнится, материалы по масонству собирает.

– И с немцами, говорят, дружбы не чурается, – дополнил Бахрах. – Иначе как можно нынче в Париже печататься?

Бунин вздохнул:

– Вы, к сожалению, правы. Я получил от Нины Николаевны письмецо. Пишет, что только теперь, «при немцах-освободителях», началась «настоящая жизнь». Зовет в Париж…[11]11
  О приверженности Н. Берберовой к Гитлеру упоминает, к примеру, известный писатель и издатель Роман Гуль: «Во время оккупации Франции Гитлером Берберова осталась в Париже (и под Парижем), написала, в частности, стихотворение о Гитлере, в котором сравнивала его с „шекспировскими героями“… Из зоны оккупации г-жа Б. звала уехавших в свободную зону писателей Бунина, Адамовича, Руднева и др. вернуться под немцев потому, что „наконец-то свободно дышится“, и т. д. Жившее тогда у Буниных лицо пишет: „Помню, это письмо Берберовой Иван Алексеевич прочел вслух за обедом“» (Гуль Р. Одвуконь. Нью-Йорк, 1973. С. 287).
  Лицо, о котором говорит Гуль, – это А. В. Бахрах. Об этом же есть дневниковая запись Я. Б. Полонского от 2 ноября 1942 г.: «Иван Алексеевич получил открытку Берберовой. Обхаживает его: „На Ваши книги набрасываются в Киеве“ (лжет, не сообразила: ведь не на что набрасываться – советских изданий почти нет, а те, что существуют, к продаже запрещены; а эмигрантских изданий тоже нет, да и не могут они по целому ряду причин продаваться там). И дальше: „Мы Вас любим, обожаем, – Бенуа и Шмелев уже заняли определенную позицию. Зайцев – еще нет“».
  «Целый ряд причин» – это категорический отказ Бунина сотрудничать с фашистами. Полонский добавляет: «Очень им, видно, нужен для престижа Бунин» (Время и мы. Нью-Йорк; Тель-Авив; Париж. 1980. № 80. С. 292).


[Закрыть]

– И что же вы ответили?

– Да ничего не ответил. На такие письма не отвечают, если их автор дама, а если мужчина, то оскорбляют физически. Нет, автором книги указан какой-то неведомый мне Александр Покровский. Впрочем, это, скорее всего, псевдоним.

– Возможно, той же Берберовой! – предположил Бахрах.

– Почитайте нам, Леня! – Бунин протянул Зурову книжку.

Зуров по давней любви к художественному чтению любил блистать в обществе. Вот и теперь, то понижая голос, то патетически возвышая, произносил:

– «С 1915 года русское масонство становится определенно революционным и явно заговорщицким. На первых ролях Гучков, Керенский, Некрасов, князь Львов и другие. Масоны энергично работали над планами дворцового переворота в различных вариациях. Переворот не удался, и масоны употребили все силы, чтобы использовать 1917 год. Это им удалось вполне. В 1917 году масонами было совершено самое крупное преступление: им удалось навязать стране масонское правительство, которое и привело Россию к гибели. Сейчас уже нельзя отрицать, что русским масонам принадлежит «честь» подготовки, избрания и назначения Временного правительства, все главнейшие деятели которого были масонскими столпами.

К масонским ложам принадлежали: Авксентьев, Бронштейн (Троцкий), Зиновьев (Апфельбаум), Раковский, Розенфельд (Каменев), Савинков, Свердлов, Собельсон (Радек), Ульянов (Ленин), Финкельштейн (Литвинов), Чайковский Н. В., Чернов и другие».

Никто не возразил, все молча согласились.

Бунин прервал:

– Леня, хватит! Слишком все это тяжело, ибо похоже на правду.

– Иван Алексеевич, пойдемте гулять! – позвал Бахрах.

5

В тот день, карабкаясь по крутизне грасских холмов, Бунин долго и смачно ругал войну, фашистов, коммунистов, обзывал нехорошими словами Гитлера и Сталина. Вдруг вспомнил:

– Ах, у господ кремлевских интернационалистов завтра праздник – очередная годовщина ихнего «великого» Октября! Гитлер вплотную к Москве подошел, русские люди – и необученная молодежь, и очкастые якобы добровольцы, не знающие, каким концом винтовку держать, – гибнут тысячами, замерзают в снегах, погибают под гусеницами гитлеровских танков, а Сталин, Молотов, Микоян и прочие завтра гулянку в каком-нибудь бункере устроят. Будут пить, обжираться, с секретарш трусы стаскивать – что им наш народ…

Бахрах удивленно поднял голову: по лицу Бунина текли слезы.

6

На этот раз писатель заблуждался: 7 ноября 1941 года Сталин не собирался отсиживаться в бункере. Он решил удивить весь мир и воодушевить своих подданных: на Красной площади готовился военный парад.

По ночам, оцепив все окружающее пространство в радиусе Бульварного кольца – муха не пролетит, таракан не проползет, а про шпионов и говорить не приходится, – шли репетиции этого самого парада. Бодро чеканили шаг молоденькие курсанты училища имени Верховного Совета, крепкие ребята дивизии особого назначения имени бдительного и беспощадного Дзержинского, бойцы особого батальона Московского военного округа, зенитного полка противовоздушной обороны и прочая и прочая.

В те часы, когда Бунин в Приморских Альпах строил свои проникнутые художественной фантазией предположения относительно кремлевской пьянки, негодяй, лазутчик и враг всего честного советского народа, рядовой по фамилии Дмитриев заряжал пистолет. Когда народ напрягался в борьбе, сей отщепенец, родившийся в 1910 году в трудовой семье москвичей, комсомолец, а затем и член партии большевиков, решил покуситься на жизнь великого друга и учителя.

Прежде отщепенец охранял Рублевское водохранилище, ибо враги могли насыпать яду и все это поступило бы в водопровод столицы. За бдительную службу отщепенец был повышен в должности: ему поручили сторожить авто, на которых ездили вожди. Гараж помещался в Георгиевском переулке, в бывших царских конюшнях, как раз напротив заднего крыльца Госплана СССР.

И вот тут-то в его голову пришла вредная мысль: погубить вождя и тем самым обезглавить весь народ. Рядовой Дмитриев, втерев очки потерявшей бдительность охране, в канун Великого Октября забрался на Лобное место (нашел местечко!) и стал дожидаться автомобиля, на котором поехал бы сам тов. Сталин.

Но вождь по каким-то важным партийным и государственным делам задерживался. Зато поехал его верный друг и сподвижник, надежный ленинец Анастас Иванович Микоян. Едва завидев, как авто выехало из Спасских ворот, отщепенец открыл стрельбу.

Вражеская пуля разбила фару.

Фару в тот же день заменили, а вновь обретшие бдительность отважные чекисты повязали отщепенца, набили морду и допросили – легко предположить, что с пристрастием, то бишь с защемлением детородных органов дубовой дверью учреждения на Лубянской площади.

Начальник Управления НКВД Евсеичев, страшно напуганный за свою судьбу, подошел вплотную к Дмитриеву, заглянул в его расквашенную физиономию, рявкнул:

– Говори, собака, почему ты пошел на преступление?

Дмитриев – среднего роста, круглолицый и темноволосый – очень спокойно, без малейшей тени страха отвечал:

– До войны в газетах, по радио, в выступлениях руководителей всегда говорилось, что, если начнется война, мы будем воевать на территории противника. А получилось все наоборот. Немец все дальше лезет, смотрите, уже до Москвы дошел. Поэтому я решил совершить свой суд за обман народа.

Евсеичев хрипло рассмеялся:

– Врешь, негодяй! Кто с тобой в сговоре? Злодей-одиночка на такой поступок не может решиться.

– Я не шпион, не диверсант…

– Врешь, буржуазный прихвостень! Я из тебя форшмак сделаю, но ты правду мне скажешь. Нам известно – ты фашистский шпион!

– Да нет, просто я люблю родину, а вы любите ромбы в петлицах…

Страшный удар сокрушил Дмитриева.

Тем временем на Дмитриева пришли характеристики с места довоенной работы, из партийной организации и с военной службы. Евсеичев сплюнул:

– Расписали его, как икону: и стахановцем был, и физкультурником, и трезвым, и политически грамотным. Ну совсем сдурели!

Дмитриева расстреляли, но кремлевским стратегам эта история настроение испортила. Дмитриеву облыжно вписали в следственное дело: «Находясь в камере, кричал: „Да здравствует Гитлер!“», и еще бдительней стали вылавливать недовольных – развелось их уйма!

…До покушения, и тоже неудачного, на другого великого фюрера – Гитлера оставалось более двух с половиной лет.

В четверг 20 июля 1944 года начальник штаба Резервной армии полковник граф фон Штауффенберг, стоявший во главе широко разветвленного заговора, взорвал мощную бомбу в ставке Гитлера близ Растенбурга. Цель была благородной: сохранение германской армии от бессмысленного уничтожения.

Взрыв в помещении для совещаний наделал много грохота и разрушений. Тут одной фарой не обошлось. Громадный дубовый стол с массивной доской разлетелся на куски, потолок частично рухнул, оконные стекла улетели за несколько десятков метров. Как, впрочем, и рамы. Лучший стенографист Третьего рейха Бергер погиб на трудовом посту. Трое были ранены. Один офицер (имя для истории не сохранилось) вылетел вместе с рамой и стеклами в окно. Зато генерал-заговорщик по фамилии Фельгибель, которому было поручено сообщить о смерти вождя нации, от ужаса едва не впал в столбняк. Он увидал, как покрытый гарью, в обгорелом и изодранном в клочья мундире, тяжело повиснув на Кейтеле, из бункера на свет божий появился неубиваемый Адольф Гитлер.

Согласно медицинскому свидетельству, у фюрера «на правой ноге в области ляжки имеются ожоги первой и второй степени, наполовину обгорел волосяной покров головы, барабанные перепонки лопнули, правая рука частично парализована». Про остальные повреждения сведений нет, но они, думается, были.

Гитлера спасла его… близорукость. В момент взрыва он почти лежал на столе, рассматривая карту.

Нечистый фюреров хранит, а всех заговорщиков казнили.

Впрочем, вернемся назад, к событиям военной зимы 1941 года.

7

Близ города Мюнстерэйфаль в Рейнской области, в красочном местечке под кодовым названием Вольфсшлюхт, в декабре сорок первого года расположилась ставка вермахта.

Помещения были обставлены в соответствии со вкусом хозяина – Гитлера: только самое необходимое. Из роскоши – на стенах картины старинных мастеров и гравюры любимого фюрером Мартина Шонгауэра.

В тот час, когда Бунин прогуливался по каменистым дорожкам захолустного Граса, вспоминая счастливое житье мирного времени и пышные званые обеды, Гитлер имел обыкновение такие обеды вкушать.

В столовой, обставленной скромно, но со вкусом, сидели еще двое – Геббельс и некий Генрих Гейм, юрист по образованию, любимец фюрера. Гейм считался знатоком изобразительного искусства, и его вкусы пришлись по сердцу фюреру. Кроме того, Гейм стенографировал застольные беседы шефа.

Гитлер, с отвращением относившийся к «убоине» и всячески проповедовавший вегетарианство, с насмешкой посмотрел на Геббельса:

– Бедный мой Йозеф! Что ж вы так на угрей набросились? А вы знаете, на какую приманку их ловят? – Гитлер хитро посмотрел на приятеля и звонко рассмеялся. – Их ловят на дохлых кошек!