Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

– Нам, ваше превосходительство, без ругани никак не обойтись. Ругань у нас заместо покурить. Ах ты, гнида дроченая, куды в яму прешь! Я тебя, рожу дырявую… Ваше превосходительство, я наш Елецкий уезд во как, как свою бабу, вдоль и поперек изъелозил. Всю по статьям знаю! Завяжи мне сейчас зенки, так я вас все едино вмиг домчу.

– Ты, мужик, возле косогоров аккуратней.

– Это точно, не ходи по косогорам, сапоги стопчешь! Вы не сумлевайтесь, я двадцать годов дороги тут шлифую. Завяжи мне…

– Смотри осторожнее!

– Помилуйте, двадцать годов… Ваше дело сурьезное! За делом и в Москву невелик переезд, а до Озерков с ветерком донесу – не расплещу! Жисть у нас пошла приблизительная, ваше сиятельство. За овес – плати, за сено – отдай, не греши. Стоямши возле станции смерзнешься до очумения, в трактир зайдешь. Калачик с колбаской съешь да чайку выпьешь – гривенный и набежал, да половому семик, за коня, что на дворе стоит, алтын. Да городовому, этому статую бесчувственному, расход готовь… Ах, тпру, проклятая!

– Что, что такое?

– Тот самый косогор объявился.

– Осторожней!

– Не извольте сумлеваться! Двадцать годов езжу.

– Смотри!

– Опосля дождя тут оно, точно, жидко…

– Куда несет тебя? Держи! Что же ты, суконное рыло, коляску повалил?

– Хоть зенки завяжи, тута… м-м-м…

– Ах, черт! Ты кобылу лучше за хвост держи, раз за вожжи не умеешь!

– Надо же… Позвольте вам подняться. Жидко здеся. Двадцать годов езжу! Остолбенение прямо нашло. Ах, вошь ты ползучая, а не лошадь, овсом кормленная. Как ты посмела их генеральское превосходительство в грязь положить?

Хохот, аплодисменты заглушили рассказчика. Даже сдержанный на похвалы Бунину Дмитрий Сергеевич изволил улыбнуться.

– Сколько российский театр потерял в вашем лице, Иван Алексеевич! – воскликнул Алданов.

– Станиславский, поди, по сей день жалеет, что ты не поступил к нему в труппу, когда в десятом году звал он тебя, – добавила Вера Николаевна.

Потом допили шампанское, спела Линская:

 
Мой костер в тумане светит,
Искры гаснут на лету.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту.
 

За роялем сидел Вавич, он же продолжил «Песней рекрута»:

 
Последний нынешний денечек
Гуляю с вами я, друзья!
А завтра рано, чуть светочек
Заплачет вся моя семья…
 

Это было истинной правдой: завтра, точнее – уже сегодня, ибо был второй час ночи, Михаил Иванович отправлялся в Америку. С кинематографической фирмой «Голливуд» был заключен контракт.

– Условия контракта такие, что себе не верю, – смущенно сказал Вавич Бунину. – За съемку в двух фильмах должен получить целый капитал, до конца жизни хватит. Только боюсь, долго не проживу. Сердце стало шалить… Порой даже на сцене.

– Причина – шампанское?

– И это – тоже! Ведь я в театре начал работать с пятого года – в частной оперетте Тумпакова в Петербурге. Двадцать пять лет мне тогда было. Сразу же заметили, отовсюду приглашения посыпались – пел в «Буффе», «Паласе», у Блюменталь-Тамарина, Щукина, Зона… Одних граммофонных пластинок вышло более полутысячи. У самого Шаляпина, поди, меньше.

– В каждом доме звучал голос Вавича, сколько тайных и явных слез было пролито над бесподобными «Очами черными»…

– Да, Иван Алексеевич, был некоторый успех: и цветы, и восторги публики, и любовные записки, и тосты… И песни до утренней зари. И чувствовал себя прекрасно! А теперь… Хотя сборы делаю, а все равно живу, как в провинции на плохих гастролях… Скучно мне без Москвы, Петербурга, Киева… Только и забываюсь во время пения. Как хороши русские песни!

Гости опять стали приставать к Вавичу:

– Михаил Иванович, спойте – прощальную.

Вавич не стал отнекиваться, сел за рояль и с надрывом запел:

 
Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и грустных на вид!
Тихо плететесь вы мелкой рысцою
И возбуждаете смех у иных!
Были когда-то и вы рысаками,
И кучеров вы имели лихих.
Ваша хозяйка состарилась с вами…
Пара гнедых, пара гнедых!
 

Куприн, подошедший к роялю, протянул Вавичу бокал. Тот выпил вино и посвежевшим голосом продолжил. Он вновь взял минорный аккорд:

 
Грек из Одессы, еврей из Варшавы,
Юный корнет и седой генерал —
Каждый искал в ней любви и забавы
И на груди у нее засыпал.
Где же теперь, в какой новой богине
Ищут они идеалов своих?
Вы, только вы лишь верны ей поныне,
Пара гнедых, пара гнедых.
 

Чувствительная Вера Николаевна держала за рукав мужа, и по ее щекам катились крупные слезы, да и сам Бунин остро воспринимал чудное пение Вавича, был весьма растроган.

 
Вот почему запряжены с зарею,
И голодая по нескольку дней,
Тихо плететесь вы мелкой рысцою
И возбуждаете смех у людей!
Старость как вам, так и ей угрожает,
Говор толпы безвозвратно утих:
И только кнут порой вас ласкает…
Пара гнедых, пара гнедых!
 
 
Тихо туманное утро в столице,
По улице медленно дроги ползут:
В гробе сосновом останки блудницы
Пара гнедых еле-еле везут.
Кто ж провожает ее на кладбище?
Нет у нее ни друзей, ни родных,
Несколько только оборванных нищих.
Пара гнедых, пара гнедых!
 

Вавич всем отвесил общий поклон, порывисто обнял Бунина, поцеловал в щеку Веру Николаевну и быстро, не оглядываясь, ушел.

* * *

Через полгода из Америки Бунин получил объемистый пакет. В нем лежали видовые открытки, письмо размашистым почерком Вавича и восторженные отклики газет. И за океаном слава венчала русского актера.

Кровь на льду

1

Утром 7 марта Бунин проснулся в счастливом состоянии духа. Еще ночью шел обвальный весенний ливень, а теперь в окно виднелось прозрачно-эмалевое небо. Веселый зайчик, отраженный от раскрытой форточки, дрожал на цветных обоях. Бунин с наслаждением вытянулся на широкой деревянной кровати и вдруг вспомнил то, что вызвало его радостное настроение. Вчера поздно вечером, промокший до последней нитки под дождем, в бунинской квартире появился, задыхаясь от быстрого движения, Струве.

Обнажив в улыбке крепкие желтые зубы, он воскликнул:

– Свобода! Возвращаемся домой! В России свергли большевиков…

Бунин, боясь поверить в такое счастье, недоверчиво протянул:

– Невероятно…

– Откуда у вас, Петр Бернгардович, такие сведения? – спросила Вера Николаевна.

– Да вот же телеграмма! – Струве суетливо стал доставать из пиджачного кармана расползавшуюся намокшую бумагу. – Сынок прислал из Берлина. Читайте сами: «Большевистское правительство свергнуто восставшим народом». Мимо вас бежал, думаю, дай зайду, обрадую…

– Вот уж действительно нечаянная радость! – Вера Николаевна отвесила поклон образам. – Выпейте чашку кофе!

– Нет, я лишь на минуту. Поеду домой, надо позвонить в Берлин, там, думаю, знают подробности.

– Надо сообщить в «Последние новости», – предложил Бунин.

– Они сами ждут известий, тираж не печатают! До встречи!

…И вот теперь, напевая с интонациями Вавича «Очи черныя, очи страстныя», Бунин легко сбежал с лестницы, со своего пятого этажа вниз. (Недавно он целый час просидел в лифте, грозно ругая на двух языках это «адово изобретение», и с той поры до последних дней своих избегал пользоваться подъемной машиной.)

Консьержка протянула ему газеты. Верх первой полосы «Последних новостей» был украшен громадным заголовком:

ДНИ РЕВОЛЮЦИИ.

СЛАВА БОРЦАМ ЗА СВОБОДУ!

Торопливо стал читать – вздох огорчения вырвался из груди его: хотя в Кронштадте восстание против большевиков, но ленинцы-троцкисты власть из своих рук не выпускают. Передовица взывала:

«К свободе!

…Мы знали, что освобождение России придет изнутри, а не извне. Мы не верили в то, что Россия может быть спасена иноземным вмешательством. Мы не верили и в то, что народ примет освобождение из рук тех, кому он боялся бы вверить свою судьбу на другой день по восстановлении порядка».

«Писал Милюков, – решил Бунин. – Это его тяжеловесный слог времен Тредьяковского. И опять пустословие, неуемное стремление выдать желаемое за действительное. Вот уж точно: от избытка чувств уста глаголят. Впрочем, что нам делать, если не надеяться на чудо? Может, и впрямь дело на сей раз выйдет? Большевики – жалкая кучка, а ненавидящих их – миллионы. Господи, как хочу домой!»

Пожаловали Толстой и автор будущих многочисленных уголовных романов Николай Брешко-Брешковский. Толстой поставил на стол бутылку дорогого вина и пророкотал:

– Взят Псков! Ленин со своей шпаной сбежал в Германию.

– Достоверные факты! – замотал головой Брешковский и стал разливать вино. – И Питер тоже в руках восставших.

– Положим, большевиков прогонят, – допустил Бунин. – Но кто займет их место? Кто поведет Россию? Милюков? Шульгин? Или, не дай бог, Савинков со своими ушкуйниками? Где гарантии, что они будут лучше нынешних правителей?

– Гарантия одна, – хохотнул Толстой, – хуже большевиков никого не бывает. А править Россией – новой Россией! – будет Учредительное собрание.

* * *

Теперь Бунин, после долгого перерыва, лихорадочно заносил в дневник:

«8 марта. С волнением (опять!) схватился нынче за газеты. Но ничего нового. В „падение“ Петербурга не верю. Кронштадт – может быть, Псков тоже, но и только…

Вечером заседание в „Общ. деле“, – все по поводу образования „Русского комитета национального объединения“. Как всегда, бестолочь, говорят, говорят…

Возвращался с Кузьминым-Караваевым. Он, как всегда, пессимист. „Какая там революция, какое Учредительное собрание! Это просто бунт матросни, лишенной советской властью прежней воли ездить по России и спекулировать!“»

«10 марта. По газетам судя, что-то все-таки идет, но не радуюсь, равнодушие, недоверие (может быть, потому, что я жил ожиданием всего этого – и каким! – целых четыре года).

…Американский Красный Крест получил депешу (вчера днем), что „Петроград пал“. Это главное известие».

– Господи, зачем попускаешь злодеям, попирающим Россию! Освободи ее, услышь мольбы, которые к тебе возносим… – Бунин взывал к образам.

Но неведомы пути Его.

2

Что же случилось в Кронштадте в те мартовские дни?

Второго числа на вечернем закате распахнулись крепостные Цитадельные ворота. Оттуда – кто пеший, кто на санях – появилось сотни полторы хорошо вооруженных ружьями, пулеметами и гранатами военных. Они держали путь к большевистскому Ораниенбауму.

В морской цитадели русской Балтики победил антисоветский мятеж. Но над городом реял… красный флаг.

В рупоре мятежников – «Известиях Военно-революционного комитета Кронштадта» – появилось воззвание, в котором рекомендовалось «всем советским работникам и учреждениям продолжить работу». Была опубликована резолюция, принятая двадцатитысячным митингом рабочих, матросов и солдат крепости. Митинг прошел под председательством главы Кронштадтского Совета П. Д. Васильева, который был убежденным членом партии большевиков.

Это идет несколько вразрез с лживыми утверждениями некоторых советских специалистов, семь десятилетий твердивших, что мятеж был организован «эсерами, меньшевиками, анархистами и белогвардейцами при поддержке иностранных империалистов».

Наиболее видных представителей других партий большевики к этому времени успели свести под корень. Так что в красном гарнизоне трудно было найти «белогвардейцев» и тем более нельзя говорить про «поддержку империалистов», ибо восставшие были брошены, по сути дела, на произвол судьбы.

* * *

Возмущение назревало давно и постепенно. Причин тому много. Скажем, дела деревенские. Дела невеселые. Ведь почти все, чью грудь сегодня обтягивали полосатые тельняшки, родились и выросли на селе.

Летом девятнадцатого года многие моряки сумели побывать в отпусках, навестить родные деревни. И прежде они получали письма оттуда, из которых знали о крестьянских тяготах.

Но то бесправие и та страшная разруха, до которой довели большевики деревню и свидетелями которой стали те, кто завоевывал власть кремлевским вождям, потрясли видавших виды моряков.

Несмотря на победы над Колчаком, Деникиным, Юденичем и главными силами интервентов, несмотря на завершение Гражданской войны в конце двадцатого года, большевики не собирались прекращать политику продразверстки.

Всякий, живший в селе, мог рассказать о сокрушающей деятельности продотрядов. Власти закрывали глаза на ту жестокость и откровенный грабеж, которым занимались эти самые отряды. Ведь часть добычи шла в закрома «пролетарской» власти. Да и кронштадтские матросики знали об этих разбоях не только понаслышке – по собственному опыту: «принимали участие», «реквизировали излишки, кой-кого к стенке ставили»…

3

Любопытно свидетельство Марины Цветаевой, которую голод загнал однажды в поездку с продотрядом. Побывала она на станции Усмань Тамбовской губернии. Вот как происходили эти рейды:

«Трагически начинаю уяснять себе, что едем мы на реквизиционный пункт и… почти в роли реквизирующих. У тещи сын – красноармеец в реквизиционном отряде. Сулят всякие блага (до свиного сала включительно). Грозят всякими бедами (до смертоубийства включительно). Мужики озлоблены, бывает, что поджигают вагоны. Теща утешает:

– Уже три раза ездила – Бог миловал. И белой мучки привозила, и сальца, и сахарцу. Да не фунта-ами: пуда-ами!

А что мужики злобятся – понятное дело! Кто ж своему добру враг? Ведь грабят, грабят вчистую! Я и то уж своему Кольке говорю: „Да побойся ты Бога! Ты сам-то хотя и не из дворянской семьи, а все же достаток был и почтенность. Как же это так – человека по миру пускать? Ну, захватил такую великую власть – ничего не говорю – пользуйся, владей на здоровье! Такая уж твоя звезда счастливая“. Потому что, барышня, у каждого своя планида. Ах, вы и не барышня? Ну, пропало мое дело. Я ведь и сватовством промышляю. Такого бы женишка просватала! А муж-то где? Без вести? И детей двое? Плохо, плохо.

Так я сыну-то: „Бери за полцены, чтоб и тебе не досадно, и ему не обидно. А то что же это, вроде разбоя на большой дороге“. Пра-аво! Оно, барышня, понятно… (что это я все „барышня“, – положение-то ваше хуже вдовьева! Ни мужу не жена, ни другу не княжна!) оно, барынька, понятно: парень молодой, время малиновое, когда и тешиться, коли не сейчас? Не возьмет он этого в толк, что в лоск обирать – себя разорять! И корову доить – разум надо. Жми, да не выжимай. Да-а…

А уж почет-то мне там у него на пункте – ей-Богу, что вдовствующей императрице какой! Один того несет, другой того гребет. Колька-то мой с начальником отряда хорош, одноклассники, оба из реалки из четвертого класса вышли; Колька – в контору, а тот просто загулял. Товарищи, значит. А вот перемена-то эта сделалась, со дна всплыл, пузырек вверх пошел. И Кольку моего к себе вытребовал. Сахару-то! Сала-то! Яиц! В молоке – только что не купаются! Четвертый раз езжу. <…> С утра – на разбой. – „Ты, жена, сиди дома, вари кашу, а я к ней маслица привезу!..“ – Как в сказке. Часа в четыре сходятся. У наших Капланов нечто вроде столовой. (Хозяйка: „И им удобно, и нам с Иосей полезно“. „Продукты“ – вольные, обеды – платные.) Вина что-то не заметно. Сало, золото, сукно, сукно, золото, сало. Приходят усталые: красные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской сала и масла лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа – дележ: впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте.) Купцы, попы, деревенские кулаки… У того – столько-то холста… У того – кадушка топленого… У того – царскими тысячу… А иной раз – просто петуха…

Рузман (семьянин) добродушен. Обнаруживая какой-нибудь запретный (запрятанный) плод, вроде куля муки, сам первый сочувствует:

– Ай-ай-ай! И семейство большое! Нельзя же, в самом деле, семь собственных детей, жену, бабушку и дедушку одним чистым воздухом питать!

Есть в нем и ценитель: так, хитро скрытное и долго сопротивляющееся вызывает в нем любование.

– Такой плут этот Микишкин, такой плут! Ему бы только ликвидацией банков заведывать! И куда он это, вы думаете, он свои николаевские забальзамировал?!

Полегонечку (восьмой день!) вхожу, вживаюсь, уже делю (лирически!) триумфы и беды, уже хозяйка, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, – мне: „Что же это наш Иося нам изменяет?“

Я по самой середине сказки, mitten drinnen. Разбойник, разбойникова жена – и я, разбойниковой жены – служанка. Конечно, может статься – выхвачу топор… А скорей всего, благополучно растряся свои 18 фунтов пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою борисоглебскую кухню – и тут же – без отдышки – выдышусь стихом!

Зовут на реквизицию. (Так герцоги, в былые времена, приглашали на охоту!)

– Бросьте вы свои спички!.. (Сколько у вас осталось коробочек? Как – целых три даром отдали? Ах, ах, ах, какая непрактичная!) Едемте с нами, без спичек целый вагон муки привезете. Вам своими руками ничего делать не придется, – даю вам честное слово коммуниста…

И хозяйка, ревниво (не ко мне, конечно, а к мыслимым „продуктам“):

– Ах, Иося, разве это возможно! Кто же мне завтра посуду будет мыть, когда я на базар пойду за дрожжами!

(Единственный, в этой семье, покупной „продукт“)».

Это свидетельство – клеймо позора ленинской власти.

Социальные перевороты хороши только для разбойников и убийц. А у Ленина и нынче миллионы приверженцев. По злобе сердца? Или по непроходимой тупости?

4

Кронштадтские матросы, солдаты и рабочие своими глазами увидали те преступления, которые творили большевики.

Их деяния потрясали цинизмом и жестокостью.

Даже сам Ленин, страстный любитель всяких экзекуций, признавал: «Это изнеможение, это состояние – близкое к полной невозможности работать». Можно уточнить: полной невозможности жить.

В январе – феврале 1921 года голодал не только город (как и в предыдущие два-три года), но и ограбленная деревня. Крестьянин, видя, что у него отнимается все на корню – и у середняка, и у бедняка, – перестал сажать и собирать (по крайней мере, посевные и обрабатываемые площади резко сократились). Вопреки заверениям Троцкого, остановился транспорт. Ужас перед надвигающейся голодной смертью стал причиной массовых забастовок.

Петроград не был исключением.

Местный губернский комитет с 3 января двадцать первого года еще более ограничил норму выдачи хлебных пайков. Так, к примеру, на домохозяйку, имеющую не менее троих детей, выдавалось четыреста граммов – по сто граммов на рот.

Через две с половиной недели последовало еще одно сокращение пайков.

Одиннадцатого февраля прекратилась подача электроэнергии. Петроградский Совет принял решение оставить безработными много тысяч рабочих и служащих – закрыть девяносто три предприятия. Тысячи людей обрекались на голод.

Двадцать четвертого февраля вышли на улицу труженики Балтийского, Трубочного и других заводов. Тут же был введен комендантский час, запрещены митинги и манифестации, спустя несколько дней ввели и военное положение.

Против рабочих были брошены части красных курсантов.

Двадцать пятого февраля ЧК произвел массовые аресты.

Двадцать шестого февраля представитель Кронштадтского Совета Гаевский выступил перед петроградскими властями в защиту бастующих рабочих.

И это неслучайно: Кронштадт, расположенный всего в двадцати девяти верстах от бывшей столицы, пристально наблюдал за тем, что в ней происходит.

Большая часть Балтийского флота зимовала на Неве. Два новых линкора – «Севастополь» и «Петропавловск», минный заградитель «Нарва», тральщик «Ловать», приготовленный к консервации линкор «Андрей Первозванный» и вспомогательные суда стояли в Кронштадте. Сила воистину грозная!

Кубрики зимовавших кораблей были наполнены отличными матросами и офицерами, хлебнувшими из горькой чаши Первой мировой. Численность экипажа к дню восстания составляла 26 887 человек, из них 1455 – командный состав. Шумная, озлобленная толпа собралась 28 февраля на «Петропавловске».

– Долой большевиков! – неслось из толпы. – Да здравствуют Советы! Но без партий…

Много читавший, много видевший старший писарь линкора, служивший на флоте с четырнадцатого года, уроженец Полтавщины Степан Максимович Петриченко поднялся на башню пушки. Поправив очки, напрягая на ветру осипший голос, громко стал читать резолюцию собрания:

– Требуем организовать немедленные перевыборы в Советы – тайным голосованием, предоставление права крестьянам распоряжаться землей так, как это им желательно. Требуем свободы слова не только для большевиков, но и для всех социалистических партий, деятельность которых не утеснять. Требуем свободы торговли, разрешения кустарного производства, а особенно настаиваем на отмене политотделов и коммунистических боевых отрядов…

– Амнистию требуем! – ревела толпа.

– И еще требуем политическую амнистию! – подхватил Петриченко.

– Правильно, требуем и стоим на своем! – раздались голоса митингующих. – Мы Ленина на трон возводили, а он теперь нам дыхнуть не дает! Долой большевиков!

– Советы без большевиков! – кричали из толпы. – Долой компартию! Да здравствуют Советы!

* * *

Здесь следует кое-что пояснить. Может показаться, что власть партийной верхушки, власть ЦК коммунистов и советская власть – это одно и то же. Правительственный аппарат создан большевиками или управлялся и состоял из членов этой партии.

Но если вдуматься, то отношение простых людей к советской власти совсем иное. Остро ненавидя партийные бюрократические верхи, в советской власти на местах, в социальных низах видели в ней всегда – и в первые годы после Октября тоже! – защитницу и помощницу. Советы и находившиеся в их подчинении профсоюзы обеспечивали работяг разными и вполне осязаемыми благами: от практически бесплатных путевок в дома отдыха и санатории до жилья и оплаты больничных листов. Все сколько-нибудь заметные социальные завоевания революции (а они были все-таки, отрицать их нельзя) связывались именно с советской властью, но никогда – с партией. (Знак равенства между ними поставили позже – лишь в тридцатые годы.)

Матросы Кронштадта уже в феврале двадцать первого отлично разобрались в ситуации, сложившейся в стране. Если прежде царя считали помазанником Божиим, человеком, предопределенным самой судьбой править народом, то Ленин, Троцкий, Зиновьев – по понятиям этого народа – были допущены к власти лишь для того, чтобы благоустраивать судьбу простых трудящихся.

Но вот у всех на глазах произошла метаморфоза. Те самые главари коммунистов, которые вчера призывали: «Долой буржуазию!», дорвавшись до власти, въехали во дворцы и зажили так, как самой буржуазии и не снилось, высокими стенами отгородились от народа. Если вчерашние фабриканты организовывали производство, изучали его, знали порой не хуже самих инженеров, то теперь ими командовали сплошь и рядом неучи. Результаты были налицо: страна разваливалась на глазах.

Вот почему в тот последний день февраля натруженные глотки отчаянно орали:

– Долой партию – вся власть Советам!

Но эта идея была обречена на неудачу, ибо большевики никак не могли отдавать власть – не для того они ее захватывали. Сама эта идея была смертью коммунистическим лозунгам.

5

События набирали грозную, трагическую силу.

Диктатор Петрограда Гришка Зиновьев отлично знал, с чего начинаются революции – вот с таких демонстраций и забастовок. Одну за другой он слал в Кремль панические телеграммы: «Требую военную помощь!»

– Я готов! – докладывал на заседаниях ЦК жестокий красавец барин Тухачевский, прежде служивший в царской гвардии. Будущий красный маршал не страдал излишними сантиментами: в народе он видел лишь стадо, годное исключительно для осуществления его, Тухачевского, честолюбивых планов. – Надо сразу раздавить несколько тысяч, чтобы остальные пикнуть не смели.

– Да, придется задушить гидру контрреволюции! – соглашался Ленин.

– Лучше договориться по-хорошему, – осторожничал Сталин. – Пусть Калинин придет к массам, уговорит…

– Выжечь каленым железом, и баста! – твердо сказал Ленин.

6

Тем временем народные волнения тяжелой броней били в валы большевистских редутов. Рабочие, доведенные до отчаяния все усиливающимся голодом, пытались разграбить продовольственные склады. За Трубочным заводом забастовал Лаферн, затем Кабельный и Балтийский, фабрика Бормана и Государственная типография.

Народ, два последних десятилетия самими же большевиками приучавшийся к неповиновению властям, теперь был готов умереть, но не жить по-скотски, то есть по-большевистски.

Трусливый Зиновьев, которого судьба словно в насмешку вознесла в диктаторы, в своем особняке проводил совещания чуть не круглые сутки.

– До чего распустили эту сволочь! – визжал он бабьим голосом. – Даже «Аврора», к матросам которой когда-то сам Ильич грозился уйти, теперь на стороне смутьянов. Позор! Куда ты, Кузьмин, смотришь?

Член партии большевиков с 1903 года, выпускник Петербургского университета, помощник командующего по политчасти Балтфлота, Николай Николаевич Кузьмин был тоже за «жестокую политику»!

Вскоре партия украсит его грудь еще одним орденом Красного Знамени – за эту самую жестокость при подавлении кронштадтских мятежников. В тридцать девятом году друзья по партии лишат его наград и расстреляют как «германского шпиона».

«Мне отмщенье и аз воздам!» Эту библейскую мудрость наверняка припомнят многие высокопоставленные убийцы, сидя в камерах Лубянки, Лефортова, Суханова, в мордовских концлагерях и прочих большевистских резервациях.

Карающая рука «диктатуры пролетариата» отправит их на смерть. Но осудят ли они себя сами, вспомнят ли о крови безвинных и голодных россиян, ими пролитой?

То ведомо лишь Господу. Но чтобы покаялся кто-нибудь публично – нет, того не было ни разу. Любой палач обязательно выдумывает оправдания своим злодействам.

* * *

Кузьмин говорит торопливо, на вопросы отвечает лишь в общих чертах – подробностей обстановки он сам не знает. Но все хорошо понимают лишь одно – положение большевиков сложное.

Забывая об университетском образовании, Кузьмин подводит черту под своим выступлением вполне простонародно:

– Давить гадов надо!

Троцкий одобряет эту мысль:

– Российского мерзавца давно следовало к ногтю прижать! Чем меньше русских останется, тем лучше.

Большевистские главари об уничтожении русского народа говорят открыто, не таясь. Составляют планы, прикидывают свои силы, определяют очередность. Словно тараканов морить собираются.

Для скептиков приведем стенографический отчет речи Троцкого в Курске. В декабре 1918 года на многолюдном собрании он призывал:

«Чем можем компенсировать свою неопытность в управлении государством? Запомните, товарищи, – только террором! Террором последовательным и беспощадным! Уступчивость, мягкотелость история никогда нам не простит. Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который, если понадобится, сможет уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени, нет возможности выискивать действительных активных наших врагов.

Мы вынуждены стать на путь уничтожения, уничтожения физического всех классов населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти!»

…Страшно подумать, но по сей день у этого чудовища есть последователи, именующие себя «коммунистами» и воспевающие «завоевания Октября».

* * *

Вернемся к кронштадтским событиям весны двадцать первого года. По Николаевской железной дороге уже мчатся эшелоны с верными бойцами революции, которым успели внушить ненависть к «контрреволюционерам».

Но пока что уговаривать кронштадтских матросов едет Калинин, некогда служивший в петербургских домах комнатным лакеем. На затылке – кепочка, на неразвитых плечиках – задрипанное пальтишко, опереточный вид – нарочно для публики.

С Финского залива порывисто дует ветер, но под весенним солнцем на замечательной достопримечательности Кронштадта – чугунной мостовой кое-где уже сошел снег.

Бушуют семьдесят тысяч матросов, видавших-перевидавших виды, ходивших и в атаку на суше и топивших вражеские суда в Балтийском море, экспроприировавших буржуйское добро, свергавших Временное правительство. Их сказками не убаюкаешь!

Историк напишет: «Всюду кучи синих форм, фуражки с лентами, клеши, маузеры на боку, разговоры одни и те же: о волнениях в Петрограде, о бегстве из Кронштадта ответственных коммунистов, бушуют матросы, кроют Троцкого матерно, обещают спустить под лед Гришку, знают, что сегодня приедет разговаривать с братишками Калинин. Смеются. Ждут на Якорной площади, где у статуи адмирала Макарова промитинговали всю революцию.

В полдень на Якорной не протолкнуться. С линейных кораблей и из мастерских матросы и рабочие заполнили площадь, ждут, гудят. На окраине грянул оркестр, замахали в воздухе красные знамена. Это по льду из Ораниенбаума приехал невзрачный мужчинка в очках, с хитрецой, намуштрованный Лениным и Троцким, М. И. Калинин. Его сопровождает комиссар Кузьмин. Якорная гудит: «Пусть Калиныч говорит! Пусть расскажет, за что Троцкий наших отцов и братьев по деревням расстреливает!»

И вот на площади появилось авто, в котором восседает будущий «всесоюзный староста».

Неловко взгромоздился на памятник Макарову ненавистный матросам председатель Кронштадтского Совета большевик Васильев:

– Товарищ Калинин приветствует вас, дорогие товарищи, но, товарищи матросы, товарищ Калинин нынче охрипши. На свежем воздухе ему надует еще больше! Пусть выборные матросы идут в Манеж…

Матросов не проведешь. Они орут:

– Не пойдем никуда! Пусть тут говорит!

На самодельную трибуну поднялся Кузьмин. Он хорошо запомнил напутственные слова Троцкого: «Сломать матросскую вольницу, не уступать ни в чем!»

– Не надо бузить! – кричит он. – Партия большевиков ведет нас по правильному пути. Наш маяк – огни коммунизма. Да, положение теперь у всех нас аховое. Надо годик потерпеть, тогда и заживем всласть…

– Пошел вон! Отъел себе морду, ишь, агитирует, мать его… – загалдела толпа, вплотную подступая к трибуне. – Иди к Троцкому, поцелуй его в жопу.

Делать нечего. Кряхтя, цепляясь за деревянные некрашеные поручни, на трибуну взобрался Калинин. Долго откашливался, платочком губы утер. Взмахнул рукавом:

– Товарищи матросы! Ведь еще товарищ Троцкий справедливо назвал вас красой и гордостью революции. Зачем же вы теперя бунтуете? Рази вы забыли славные боевые страницы?..

Вновь заревела на минуту было стихшая толпа:

– Хватит сказки сказывать!

– Тебе в Кремле тепло, а мы дров и угля не имеем!

– Сегодня небось с утра курицу жрал, а нам и мороженой картошки не стало! Чеши отсюда, пока башку не открутили!..

С позором скатился с трибуны Калинин, а туда уже вскочил лихой матрос. Размахивая бескозыркой, закричал в толпу:

– Кучка коммунистов-бюрократов завела нас в болото! Нету дальше дороги, все пропадем! Попили нашей кровушки Троцкий с Зиновьевым! Долой еврейский произвол!

Одобрительный рев взлетел в небо:

– До-ло-ой!

Матросы поднимались на трибуну, вспоминали расстрелы рабочих в Петрограде, казни крестьян по деревням…

Оставляя сыреющие следы, Калинин полетел по льду на автомобиле – от греха подальше. Его ждал уютный вагон экстренного поезда и графинчик водки – «с морозца!» – под паровую осетринку. Надо было спешить в Кремль с отчетом Троцкому и Ленину. Разводи пары, машинист, несись «зеленой улицей» к столице. Уж очень волнуются вожди, ждут реляций с внутреннего фронта.