Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

– Пейзаж вполне ибсеновский, – с восхищением заметил Бунин. – Как много красоты на свете – и на севере, и на юге. Но, – признался он, – мне милее наша средняя полоса – без северной суровости, без южной расточительности.

И везде в доме – корабельная чистота, изумительная аккуратность, огонь в камине, молоденькая белокурая дочь хозяйки в клетчатой блузке с большим бантом на груди, разливавшая чай.

Потом, уже в темноте, был шикарный автомобиль, шофер в большой косматой шапке, быстрая езда, приятная усталость во всем теле. И кругом снега и снега – так соскучились по этой северной зиме!

* * *

Семнадцатого декабря был сказочный вечер. Луна, ясная, лила сильный и спокойный свет на заснеженный Стокгольм, на островерхие крыши, заглядывала в таинственную глубину каналов, фосфорически блестела снежинками. Бунин покидал город, который принес ему триумф.

На сердце было легко и радостно. Теперь можно не заботиться о куске хлеба, полностью отдаться творчеству. В нем пылало желание жить, любить, творить.

– Господи, благодарю Тебя за все! – умиленно шептали его уста. – Как хорошо!

Поезд мерно и весело постукивал на стыках. Он несся в темноту ночи. Навстречу летели разноцветные огоньки светофоров, мелькали светящиеся окошки неведомых судеб – впереди была жизнь, полная славы, почестей, любви…

Бунин стоял возле окна и обнимал за плечи жену.

– Поверь, Вера, я больше всего радуюсь за тебя: после стольких лет нужды и всяческих испытаний наконец тебе не надо подсчитывать копейки. Живи, душа, себе в удовольствие! – И вдруг, резко переменив тон, тихо произнес: – А что было бы, коли мы с тобой вернулись сейчас в Россию?

Вера Николаевна дальнозорко откинулась туловищем назад, вперилась взглядом в мужа: шутит или взаправду говорит? Нет, лицо его как никогда серьезно. Он продолжил:

– В зените мировой славы, с хорошим капиталом мы ни от кого не были бы зависимы… Нет, я не стал бы, как «буревестник революции» Горький, воспевать рабский труд по рытью Беломорского канала. Уехали бы в Глотово, я ловил бы в пруду карасей…

– А я, старуха, пряла бы свою пряжу. Потом ты поймал бы золотую рыбку и попросил, чтобы вместо большевиков было Учредительное собрание.

Бунин расхохотался:

– Ну вот, ты даже помечтать не дашь! Представляю, какую рожу состроил бы Алешка Толстой, когда прочитал в «Правде»: «Известный… нет, всемирно известный писатель, лауреат Нобелевской премии Иван Бунин возвращается на родину…»

– После того, что он писал о тебе, да и обо всей эмиграции, Алексей Николаевич при встрече с тобой должен был бы провалиться от стыда сквозь землю.

– Нет, ему это не грозит… У него гениальная способность ассимиляции в той среде, в которой он в данный момент находится. Когда был среди нас, он искренне ненавидел большевиков. Вернулся в Россию, стал ненавидеть эмиграцию. У него это получается… ну, так сказать, органически. У него натура такая. А вообще-то он глубоко русский человек, это какой-то осколок старой богатырской Руси, на который нанес жестокие нравственные рубцы нынешний век.

Ведь и Горький испорчен всеми пороками нынешнего века. Но если Толстой в любую эпоху был бы талантливым писателем, то для Горького идеальная среда – это как раз та порочная декадентская обстановка конца прошлого – начала нынешнего века. С изумительной пошлостью он потрафлял вкусам публики, поэтизируя босяков и разную шушеру.

В купе постучали. В дверях стоял Цвибак:

– Господа Бунины, в ресторане вас ждет накрытый стол и Галина Николаевна. Милости прошу!

…Когда после вкусного, затянувшегося часов до трех ночи ужина они вернулись в купе и стали готовиться ко сну, Вера Николаевна поцеловала мужа в лоб и спросила:

– Ян, ты насчет… России – серьезно?

Она надеялась услыхать: «Да!» Но Бунин, грустно улыбнувшись, вздохнул:

– Все это мечты. – Помолчав, добавил: – Пока мечты.

…Поезд уносил его в ночную неизвестность.

Дети одного отца

1

Как смерч, несущий разрушение и гибель всему живому, зарождается в грозовом облаке, так страшные события, разразившиеся над миром в конце тридцатых годов, исподволь зрели в наэлектризованной обстановке Европы. С приходом к власти Гитлера, ставшего мощным катализатором грядущей трагедии, события закрутились неуемным вихрем.

В детстве побиравшийся Христа ради, бывший крановщик Луганского завода, а нынче нарком обороны Клим Ворошилов еще в 1930 году выпустил брошюру «Будет ли война?».

Ссылаясь на «высказывания великого Ленина», еще до Первой мировой предрекавшего войны, нарком писал: «Сказка о последней войне есть пустая, вредная сказка. Ильич, как всегда, сказал правду, войны не миновать». И закончил свой труд справедливой мыслью: «Крепи оборону СССР! – это клич. Социализм должен быть надежно защищен – вот наша задача».

Задача поставлена верно, а как она решалась? Время даст жуткий ответ.

И вообще, чем жил мир в те дни, пока Бунину воскуряли нобелевский фимиам? Заглянем в эмигрантские газеты.

«РАССТРЕЛ 98-ми

В центральных областях СССР за расхищение зерна расстреляно 98 должностных лиц и крестьян. Расстрелянные были преданы суду в округах Москвы и Нижнего Новгорода на основании декрета 7 августа, предусматривающего смертную казнь или 10 лет тюрьмы за кражу государственной собственности.

Вышинский сообщает, что за те же преступления административным карам в РСФСР подлежат 700 000 человек.

Декрет должен применяться „беспощадно, решительно, быстро“.

«В ГИТЛЕРОВСКИХ ЛАГЕРЯХ

Английские газеты печатают сообщение, сделанное на приеме иностранных журналистов начальником германской тайной полиции (гестапо) Дильсом.

– Год назад, – сказал Дильс, – генерал Геринг был убежден, что концлагеря в Германии понадобятся в течение десятилетий. Теперь мы уверены, что через два года они исчезнут. Уже закрыт зоненбургский концлагерь.

Прежде заключенных было 20 000, а теперь осталось только 9000. Среди заключенных много аристократов и помещиков. Они посажены за монархическую пропаганду».

«ТИРАЖИ КНИГ В СССР

Тиражи художественных произведений советских писателей достигают огромных размеров. Книги Горького за последние годы напечатаны в количестве 18 миллионов экземпляров, Шолохова и Панферова – 2 миллиона, Гладкова – 1,8 миллиона, А. Толстого – 900 тысяч и т. д. Каноном советской литературы должно быть создание больших, тщательно отделанных произведений».

«СОЖЖЕННЫЕ КНИГИ

В Москве открылась выставка книг, которые были сожжены в Германии. В качестве экспонатов труды Маркса, Ленина, Сталина, Гёте, Г. Манна и др.».

«ВАТИКАН И ГИТЛЕР

Конфликт между Ватиканом и Гитлером продолжается. Национал-социализм не желает борьбы догм. Церкви должны признать основную идею расы и народа, образ Христа должен обладать боевым характером…»

«ГОЛОД В РОССИИ И ЕГО ПРИЧИНЫ

Сталин, вводя сплошную коллективизацию, обещал населению блестящее развитие сельского хозяйства: „Через какие-нибудь три года СССР станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире…“ Эти три года прошли, и мы имеем вместо избытка – страшный голод…

В колхозы добровольно шли лишь бедняки, привлеченные перспективой расширения своего землевладения за счет зажиточных крестьян и разграбления имущества „кулаков“. Середняки шли туда лишь под административным принуждением, прилагая все усилия к сохранению своего единоличного хозяйства на все еще принадлежащих им усадебных участках. Крестьяне знают, что производимый ими хлеб отбирается у них для отправки в города к фабричным рабочим. В советской деревне идет сейчас острейшая классовая борьба за хлеб и другие продовольственные продукты. В этой борьбе побеждают сейчас – до поры до времени – город, партия и фабричный рабочий. Но страна идет неминуемо к острой бесхлебице. Даже хороший урожай 1933 года не прекратил голода. Голодают сейчас не только лишенцы, выброшенные из своих дворов, но и крестьяне-колхозники, не умеющие правильно поставить колхозное хозяйство. В особо тяжелом продовольственном положении находятся колхозники, вовсе не имеющие усадебных участков или же имеющие лишь малые участки, а также те, у которых нет в их единоличном хозяйстве ни коровы, ни мелкого скота, – то есть никакого подспорья к жалкой оплате их труда в колхозах.

Прямым доказательством голодания миллионов колхозников является собирание ими колосьев на колхозных полях, „стрижка“ колосьев, тайный унос ничтожных количеств зерна в карманах при обмолачивании хлеба в колхозах и т. д. Никакие меры административного террора не останавливают этих счастливых „членов коммуны“ от кражи и порчи хлеба у самих же себя…»

* * *

С приходом к власти Гитлера обстановка в Европе начала накаляться. Известный специалист по международным делам Андрэ Тардье опубликовал в газете «Иллюстрасьон» серию статей под заголовком:

«СТАЛИН, ГИТЛЕР И МУССОЛИНИ – ДЕТИ ОДНОГО ОТЦА

Эти три диктатора – люди одной системы, несмотря на их различия, идут от одного корня: марксизма.

Большевизм в Москве утверждает, что он воплощает марксистское учение. В Риме всякое фашистское мероприятие проникнуто тем же марксистским духом, хотя на марксизм там не ссылаются. В Берлине национал-социализм бросает социалистов в тюрьмы, но методы его остаются не менее марксистскими, чем Сталина и Муссолини…

Карл Маркс – своеобразное смешение библейского ориентализма и германской традиции, до него Фихте и Гегель создали ту теорию государства, которая легла в основу диктатур. Ленин, Муссолини и Гитлер только повторяют их учение.

В зависимости от условий страны провозглашается диктатура класса и партии, личности или пролетариата, но, в сущности, это все одно и то же.

Прошу прощения у Сталина, Муссолини и Гитлера. Но для организации масс и господства над ними Аттила, Магомет, Чингисхан и Тамерлан сделали больше, чем они. В те времена не знали ячеек, профсоюзов и корпораций. Орда вполне устраивала. Люди не пытались маскировать насилие. Они были властью и не хотели быть ничем другим. Это и был тот динамизм, который направлялся против статических жизненных условий народов, веривших в право».

«У Ф. И. ШАЛЯПИНА

В Монте-Карло в этом году сезон был особенно блестящим. Но ярче всех сияла звезда Шаляпина. Артист помолодел и загорел. С юношеским пылом он произносит целый монолог, когда речь заходит о его съемках для экрана:

– Откровенно говоря, я не большой охотник сидеть в студиях и сниматься. Быть может, мой взгляд ошибочен, но всякое искусство, где применяется машина, для меня источник смутного беспокойства. Пою ли я перед микрофоном на радио или перед аппаратом для граммофона, одно присутствие механического устройства приводит меня в уныние и вызывает огромную робость. Я все боюсь, не слишком ли громко пел, не надоел ли слушателям…

Как никакая техника не может заменить кисти художника, так и самое совершенное синема не сможет заменить живой театр, где все является продуктом живой жизни, а не механической! Как робот никогда не сможет заменить человека.

Какие у меня планы? Еду теперь в турне по Европе после гастролей в Монте-Карло. Сначала по Германии, Австрии и Чехословакии. На днях меня настойчиво уговаривали совершить поездку с гастролями по Японии, Китаю и другим странам Дальнего Востока».

«БЕСЕДА С МУССОЛИНИ: „Я ХОЧУ МИРА!“

– Я хочу мира и нуждаюсь в мире! – заявил диктатор. – Я не оптимист, но не вижу опасности немедленной войны. Фактически никто войны не хочет. Приятно отметить, что улучшились отношения между Италией и Францией. Но мир не вечен и не может быть вечным…»

«ВОЕННЫЙ БЮДЖЕТ ГЕРМАНИИ

„Эко де Пари“ анализирует новый военный бюджет Германии на 1934–1935 годы. Он больше предыдущего на 220 миллионов марок и теперь достигнет 894 323 миллионов».

«ПИСЬМО КНУТУ ГАМСУНУ

Милостивый государь, господин Кнут!

…Присядем под сенью ваших всемирных лавров и выясним наши отношения. Вы перешли в лагерь расистов… и, может быть, даже стали ударником с бляхой посередине.

Посылать вам по этому поводу поздравления по телеграфу мы, конечно, не станем, но спросить себя спросим:

– Из-за чего мы копья ломали? Или, как говорит Зощенко, за что боролись?! Что мы потеряли Серафимовича, которому верили на слово, что он беллетрист и страдалец за идею в художественной форме, на это мы согласны.

Что мы потеряли Максима Горького, который нас променял на Беломорский канал, на это мы тоже согласны. Бог с ним! Пусть в конце концов впадает в море и даже не возвращается.

Но потерять такого замечательного писателя, который смущал нас на заре нашей юности, как вы, господин Гамсун, на это мы ни в коем случае не согласны. И с чувством обиды, которым заменяется в эмиграции чувство бляхи, мы вас спрашиваем:

– За что страдали, за что боролись?

На кой черт мы стояли в очереди в уездных наших библиотеках и друг у друга вырывали ваши замусоленные от употребления, но зато вполне загадочные по смыслу и по содержанию книжки, как, например, прославленная „Виктория“ или общеизвестный „Пан“?

…Во имя чего надрывались и до потери сознания отбивали ладоши и хлопали Станиславскому и Качалову во всех четырех актах и антрактах вашей знаменитой пьесы „У врат царства“, невзирая на борьбу с самодержавием и прочие неудобства?!

Зачем? Почему? Во имя чего?

Чтоб под конец жизни, вашей и нашей, вы нам испортили конец? Чтоб одной бляхой погубили всю нашу молодость и библиотеку…

Эх, господин Кнут, господин Кнут! Прощайте навсегда.

Дон – Аминадо».

2

Прав был Муссолини: вечного мира не бывает.

Умирать в окопах или от бомбежек никто не хочет, но словно нечто дьявольское заставляет миллионы людей готовить очередную массовую бойню: ученые еще более совершенствуют орудия убийства, чтобы одной, скажем, бомбой можно было прихлопнуть несколько тысяч, а еще лучше – миллионов! – детей, женщин, мужчин; геологи исследуют недра, чтобы на этом месте, где они найдут ценные руды или нефть, вскоре возникла их добыча – опять же для пользы будущей войны; строители, сами ютясь в бараках, воздвигнут просторные и светлые цеха, где будут изготовлять такие же простые работяги, как сами строители, те самые, усовершенствованные учеными бомбы, танки, подводные лодки.

И когда одной из стран покажется, что она наделала больше других этих бомб, танков и подводных лодок, тогда по приказу главного начальника этого государства все это будет приведено в действие. Полководцы, верные обычаю не считать людские потери, будут посылать на заведомую гибель армии. Народ, оставшийся в тылу «ковать победу», будет подыхать с голоду, жены и матери будут голосить, получая с передовой траурные извещения с обязательной атрибутикой – «погиб геройски».

Когда это взаимное убийство наконец завершится, то главного начальника, которого бы надо судить как безумного и кровожадного преступника, возведут в ранг едва ли не равный самому Богу.

* * *

На берегах Рейна мальчишки с удовольствием выкидывали вверх ручонки и пели вслед за отцами: «Германия, Германия превыше всего!»

Много веселых и задорных песен распевали на других берегах:

 
Ярко-красными огнями
Нам сияет новый час,
Слово Сталина меж нами,
Воля Сталина средь нас!
 

Детишки самого нежного возраста пищали тоже нечто наивно-агрессивное:

 
Возьмем винтовки новые,
На них – флажки,
И с песнями в стрелковые
Пойдем кружки!
 

Все и повсюду пели, подпевали, насвистывали… В воздухе веяло грозой.

Розовый закат

1

Над Буниным гроза разразилась самым неожиданным образом.

Галина Кузнецова давно томилась в Грасе. Ее угнетала однообразная жизнь, пустые провинциальные будни, двусмысленность собственного положения. Когда-то у нее был муж, страстно ее любивший. Был пусть скудный, но свой быт, своя семья.

Но все круто изменилось августовским днем 1926 года…

* * *

Словно разморенная беспощадным южным солнцем, желто-зеленая волна лениво стелилась на золотой прибрежный песок и с тихим шорохом сползала обратно, оставляя после себя темную полосу. Небосвод пламенел багровым закатом, обещая душный вечер.

Поджарый, крепкого сложения человек в полосатых шортах на узких бедрах быстро вошел в воду, поднырнул под набегавшую волну и долго не появлялся на поверхности.

Его голова мелькнула далеко, саженях в пятнадцати от берега. Красиво вытянув тело, взбурливая воду ногами, он широкими гребками уплывал все дальше и дальше. Он плыл по солнечной дорожке, словно торопясь слиться с опускавшимся к горизонту гигантским диском светила.

Вдосталь наплававшись, он вылез на берег, слегка пошатываясь от приятной усталости и оставляя узкими пятками глубокие следы, тут же наполнявшиеся водой, направился вдоль полосы прибоя.

– Иван Алексеевич, Иван Алексеевич! – Размахивая руками, жизнерадостно улыбаясь, к Бунину спешил тщедушный человечек с какой-то дамой.

Когда они приблизились, он узнал историка литературы и пушкиниста Модеста Гофмана. Рядом стояла миловидная, чуть полноватая молодая женщина, невысокого роста, но сложения все же приятного. Весь ее вид выражал особого рода покорность, податливость, что особо ценится любителями женских прелестей.

После горячих приветствий Гофман весело произнес:

– Мне сказали, что вы приехали в Жуан-ле-Пэн и остановились в «Русском доме». Вот мы с Галиной Николаевной, моей соседкой по отелю, большой поклонницей вашего таланта, поспешили к вам, Иван Алексеевич, в гости. А Вера Николаевна сказала, что вы не утерпели, побежали купаться на этот пляж. Мы за вами… Но, доложу вам, вы плаваете как заправский спортсмен! – Спохватившись, оглянулся на свою спутницу: – Позвольте представить – Галина Кузнецова, поэтесса.

Она так ласково, так зазывно взглянула своими большими глазами на Бунина, что у того в сладком предчувствии похолодело в груди. Он молча смотрел на нее, подыскивая какую-нибудь приличную моменту фразу, желая сказать что-нибудь естественное, не банальное, но слова шли на память все какие-то убогие, вычурные.

Легким, непринужденным движением она протянула ему тонкую изящную кисть. С давно не испытанным волнением он задержал ее в своей руке и почувствовал, что все идет кругом и все во вселенной исчезло, все – кроме нее, о встрече с которой, казалось, мечтал всю жизнь, день за днем.

– Я помню ваши стихи, – живо произнес Бунин. – Я читал их в «Благонамеренном».

Она счастливо удивилась, улыбка очень красила ее лицо.

– Спасибо! – Ее голос звучал благодарно и робко. – А я-то была уверена, что стихи никто не заметил.

– Еще как заметил! И даже запомнил.

Иван Алексеевич вдруг почувствовал необыкновенный внутренний подъем и, удивляясь самому себе, что он действительно помнит ее стихи, которые когда-то, месяца два-три назад, видел в журнале, который князь Дмитрий Шаховской выпустил в Брюсселе, начал читать:

 
Почувствовать свое предназначенье
Сгибать мечту, как самый страстный лук,
И падать в раскаленное теченье
Неутоляемых летами мук…
 

Он замялся, но она тут же пришла на выручку и продолжила:

 
Всю жизнь следить с берегового вала
Нездешнего круженье корабля…
Мне – правнучке упрямого Дедала —
Отмерена смиренная земля…
 

Галина спохватилась:

– Какая глупость – в вашем присутствии читать свои стишата. Надо вас слушать и слушать. Когда мне было пять лет, мне на Рождество подарили вашу книгу – «Полевые цветы». Наверное, смешно, но под елкой я читала стихотворение «Летняя картина». Я его и сейчас помню. Хотите прочту?

Бунин приятно удивился. Едва заметно заикаясь – природный дефект, – она весело продекламировала:

 
Там, где тенистыми шатрами
Склонились ивы на затон,
Весь берег с темными садами
В зеркальной влаге отражен.
 
 
Там, где широкой мягкой тенью
Сокрыта в зелени река,
Все веет сладостною ленью
Под тихий шепот тростника.
 
 
Там, отдыхая, сердце дремлет,
Когда закат горит в огне,
И чутко в сонной тишине
Вечерним летним звукам внемлет.
 

Бунин был растроган и думал: «Неужто это та самая встреча – долгожданная и счастливая… Господи, сколько ждал ее! Лишь бы не ошибиться, лишь бы не отпугнуть это удивительное существо, подобных которому еще никогда и нигде не встречал!»

Гофман давно куда-то исчез. Неожиданно для себя Бунин спросил:

– Вы замужняя?

– Да, он, как и я, из Киева. Юрист по образованию.

– А что теперь делает?

Она вздохнула:

– Что он может делать? Шофер такси. Его зовут Дмитрий Петров.

– Он не заревнует?

Она неопределенно и с легким пренебрежением махнула рукой:

– Вы надолго сюда?

– Да нет, недели на две, на три. А вы?

– Через девять дней у Дмитрия кончается отпуск, вернемся в Париж.

У них без конца возникали вопросы, они едва успевали отвечать друг другу. Он не заметил, как взял Галину за руку, и та ответила ему ласковым пожатием.

– Давайте увидимся через час у ресторанчика? – попросил он.

И хотя знали, что уже завтра все курортное местечко будет судачить о них, они вечером пошли в ресторан. С Буниным постоянно раскланивались, почти все русские знали его в лицо, на них смотрели, их обсуждали.

Они пили хорошее красное вино, танцевали танго, и старый еврей-скрипач играл так, словно наступил последний день его жизни. По московской привычке Бунин через официанта передал ему пятьдесят франков. И скрипач, глядя на их столик трагическими темными глазами, заиграл так жалостно, что хотелось плакать.

* * *

…Они ушли далеко-далеко к молу. Звезды скатывались с неба, и он загадал желание.

Словно сговорившись, они свернули от берега и стали подниматься на холм, густо поросший южной зеленью. Галина потянулась к нему, и он страстно и нежно коснулся ее губ…

Море с тихим шумом выкатывало на берег волны, а какая-то запоздалая чайка кричала резко и жалобно, словно предрекая этой встрече роковую развязку.

2

Целые дни Иван Алексеевич проводил вместе с Галиной. Вера Николаевна и прежде не любила ходить на пляж и никогда не принимала морских ванн. Теперь она попросту сделалась бы там лишней.

Муж Галины – Петров – давно привык к самостоятельности жены и поначалу не обращал внимания на ее дружбу с Буниным. Но теперь Галина приходит домой лишь переодеваться и ночевать, к мужу стала оскорбительно холодной. Петров не выдержал, укоризненно произнес:

– Что случилось с тобой, Галя? Зачем ты позоришь нас?

– Если тебе не нравится отдыхать со мной, можешь уезжать, – спокойно заявила Галина.

Он смирился, а вскоре действительно пришла пора покидать Жуан-ле-Пэн: кончился его отпуск. И теперь его ожидал новый удар.

– Что я буду делать сейчас в Париже? – спросила Галина мужа. – Изнывать от жары? Я остаюсь на некоторое время здесь…

– Что? – Дмитрий остолбенело взглянул на жену. Ему показалось, что он ослышался. – Ты, Галя, хочешь сказать…

– Я уже сказала! – отрезала она, всем своим видом показывая, что вопрос этот уже решен и она не собирается его обсуждать.

Дмитрий медленно, словно приходя в себя после тяжелого удара по голове, прошептал:

– А что же… А как же я? Я уеду один, без тебя?..

Он замотал головой, все более и более повышая голос, требовательно заговорил:

– Нет, ты поедешь со мной! Вместе приехали – вместе уедем… Да, теперь я понял, – просто и горько сказал Дмитрий. – Мне говорили, а я, слепец, не видел, не хотел видеть… Ты – и Вадим Андреев, ты – и Сосинский, а вот теперь – «живой классик»! Но теперь не выйдет… – Он хотел схватить ее за руку, но она вырвалась:

– Прекрати!

Дмитрий возвышался над ней всем своим большим ростом, тяжело упираясь волосатыми кулаками в край дубового гостиничного стола.

– Ты поедешь со мной? – уже просительно произнес он.

– Нет! – твердо повторила Галина.

– Пока что ты моя жена и ты будешь подчиняться мне.

– Вот еще! Как крепостная крестьянка – барину и благодетелю, должна я отрабатывать постельную барщину? Не выйдет! Ты больше бы о семье беспокоился. Но ты ничего не можешь, ты плывешь, как щепка в луже…

Дмитрий нервно двинул кадыком и порывисто произнес:

– Выбирай – я или Бунин!

Галина спокойно и иронически усмехнулась:

– Не бойся, не ты! Лучше день с Буниным, чем всю жизнь с дураком-мужем.

Он облился смертельной бледностью, голос задрожал:

– Вот как? Знай: я убью Бунина!

* * *

…Ранним утром Петров из гостиницы уехал. Галина осталась на курорте.

Покинутые любимыми всегда ищут сочувствия. Петров поделился своим горем с поэтессой Ириной Одоевцевой, которая стала близкой свидетельницей продолжения этой истории. Она писала в Москву 30 сентября 1969 года писателю Н. П. Смирнову: «…Петров носился с мыслью об убийстве Бунина (какая бы это была потеря для литературы!), но пришел в себя и на время покинул Париж.

Вера Николаевна сначала просто сходила с ума и жаловалась всем знакомым на измену Ивана Алексеевича. Но потом И.А. сумел убедить ее, что у него с Галиной только платонические отношения. Она поверила и верила до самой смерти. Вера Николаевна поддерживала с Галиной переписку даже после ее разрыва с Иваном Алексеевичем…»

«6 февраля 1970 года… Продолжаю их „печальную повесть“. Уехав из отеля, в котором Галина жила с мужем в Париже, она поселилась в небольшом отеле на улице Пасси, где ее ежедневно, а иногда два раза в день навещал Бунин, живший совсем близко. Конечно, ни ее разрыва с мужем, ни их встреч скрыть не удалось. Их роман получил широкую огласку. Вера Николаевна не скрывала своего горя и всем о нем рассказывала и жаловалась: „Ян сошел с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!“

Даже у портнихи и у парикмахера она, не считаясь с тем, что ее слышат посторонние, говорила об измене Бунина и о своем отчаянии. Это положение длилось довольно долго – почти год, если я не ошибаюсь.

Но тут произошло чудо – иначе я это назвать не могу: Бунин убедил Веру Николаевну в том, что между ним и Галиной ничего, кроме отношений учителя и ученицы, нет. Вера Николаевна, как это ни кажется невероятным, – поверила. Многие утверждали, что она только притворилась, что поверила. Но я уверена, что действительно поверила. Поверила оттого, что хотела верить. В результате чего Галина была приглашена поселиться у Бунина и стать „членом их семьи“».

* * *

Читатель помнит, что это вселение в бунинский дом произошло весной двадцать седьмого года.

Одоевцева действительно хорошо знала суть этой истории, но и она не умела понять, какое исключительное место Галина заняла в сердце Бунина, с какой силой повлияла на всю его жизнь.

Каждый день теперь был наполнен безумной страстью. Они искали и находили поводы забираться высоко на грасские холмы, поросшие дикой южной зеленью, которые укрывали их от нескромных взглядов. Их уединение приносило не только восторги любви, оно сообщало им смысл жизни, наполняло новой силой творческие порывы.

Теперь же, после того как он обрел мировую славу, сказочно разбогател, когда он словно вновь стал молодым и жизнь его радовала как никогда прежде, омолодились и его чувства к Галине.

Еще в Стокгольме, глядя из окна своих апартаментов на тягучую воду канала, Бунин признался Гале:

– Я ощущаю в себе безмерные силы, я так хочу жить, писать и… любить – только тебя.

Она прижималась к нему, и ее фиалковые глаза, казалось, сияли ответным чувством.

3

Далее все случилось смешно и просто, как в дешевом фарсе. Галина в дороге простудилась, и у нее слегка поднялась температура.

– Это все сырой стокгольмский климат, – сетовала Вера Николаевна.

Бунин недолго раздумывал и решил:

– С простудой путешествовать опасно, как бы воспаление легких не подхватить. Дам телеграмму Степуну, он нас в Дрездене встретит. Если улучшения здоровья не случится, то, Галя, придется тебе остаться у него на несколько дней.

Галине хотелось ехать вместе с Буниным, разделять его триумф, присутствовать на званых обедах и литературных вечерах. Но она, привыкшая к покорности, согласилась.

Итак, Галину вверили попечению старого друга бунинского дома, прежде гостившего в Грасе и по-доброму относившегося к Галине.

– Размещу удобно, вылечим быстро! – обещал Степун.

Бунин с нетерпением ожидал Галю в Париже.

Жизнь на берегах Сены шла веселая: каждодневные приемы, продолжающиеся чествования, участие в литературных вечерах, ресторанные застолья.

Как и прежде, он поселился на своей квартире, на улочке, названной именем веселого композитора Жака Оффенбаха.

Прошел после расставания месяц. И только два коротеньких письма пришли из Дрездена. Кроме общих фраз, они ничего не содержали. Бунин стал уставать от бесконечного праздника, ему хотелось засесть за работу, надо было писать пятую книгу «Жизни Арсеньева» – «Лику».

И вдруг пришла телеграмма из Дрездена: «Выезжаю…»

Бунин, испытывая радость нетерпеливого ожидания, пришел на вокзал. Моросил мелкий дождь, перемешанный с набухшими хлопьями снега, на асфальте перрона блестели лужи. В них отражался свет фонарей. Бунин изрядно промерз, не желая идти в густой воздух зала ожидания.

Наконец низвергаясь всей своей масленисто-стальной громадой, шипя паром, коротко-тревожно подавая гудки, подкатил поезд. Едва Галина ступила на подножку вагона, Бунин бросился навстречу, подхватил ее, легонько, с молодой силой поднял в воздух и прижался к ее пахнувшим душистым мылом волосам.

В Париже делать больше было нечего, и уже через день они покатили в Грас.

* * *

Первые дни после их появления в «Бельведере» все пошло, как прежде. Бунин часов по десять просиживал за работой.

Появлялся в столовой усталый, но улыбающийся. Передавал Вере Николаевне несколько страничек, содержавших столько поправок, зачеркиваний, добавлений, что та хваталась за голову:

– Ян, тут ничего не понять!

Вера Николаевна отправлялась к широкому деревянному подоконнику, на котором стояла ее машинка. Перепечатав странички, она эту продукцию сдавала Ивану Алексеевичу. Тот снова правил текст, который теперь уже поступал к «главной машинистке» – Галине.

Перед заходом солнца Бунин шел на прогулку по грасским холмам. Прежде его почти всегда сопровождала Галя. Теперь у нее почти всегда находилось какое-нибудь неотложное дело – Бунин с удивлением глядел на нее, но никогда не настаивал.

Еще во время первой встречи, на вокзале в Париже, Бунина поразили глаза Галины – они как бы потухли, стали холодными и отчужденными. Он вначале эту перемену приписывал ее болезни и дорожной усталости. Но время шло, и Галина все более от него отдалялась.

Ежедневно она писала письма в Дрезден, адресуя их сестре Степуна – Магде.

И почти ежедневно среди обширной почты попадалось ответное послание из Дрездена.

Что-то надломилось в их отношениях, и Бунин, которого эти недобрые перемены волновали все больше, не знал, как вернуть прежнюю их теплоту.

Он заказывал ей дорогие вещи – она не отказывалась, и на короткое время ее взор теплел. Начинал читать ей стихи или говорить о написанном им – Галина откровенно скучала.

Зато она много и охотно говорила о новой подруге – Магде. Бунина эта дружба насторожила, Вера Николаевна удивленно покачивала головой.

* * *

Магда… Бунин видел несколько раз эту мужеподобную даму с низким красивым голосом. Некоторое время она даже пела в берлинской опере. На Бунина она произвела двоякое впечатление: несомненно умна, начитанна, умеет ловко поддерживать беседу, но явственно ощущалось в ней что-то нездоровое, порочное, отвращавшее Бунина.