Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

– Дамы из хороших семей?

– Всякие есть. Да им у нас лучше, чем клиентов в подворотнях ловить. Номера у нас на втором этаже, чисто все, белье каждый раз меняем. Нас хорошо знают, а вы, видать, в Константинополе новенький?

– Новенький! Рад был увидать вас. Я в другом месте пообедаю. Будьте счастливы!

Метрдотель нагнал его в дверях, тихо спросил:

– Большевиков скоро прогонят? Каждый день жду – под зад коленом дали этим паразитам аль нет? Надоело здесь, глаза не глядят на эту Туретчину, тьфу ее! Да еще турчанки за мужьями повадились сюда шастать, лаются, в морду нам плюют. Истинно говорю, собачья жизнь!

* * *

Морально-бытовое разложение правоверных вызвало панику среди турецких женщин. Уже в Париже 11 мая 1921 года Бунин прочитал в «Последних новостях» о гневном послании турчанок, с которым они обратились в константинопольский муниципалитет. Вот этот душевный вопль: «Русские эмигранты разрушили патриархальный быт, созданный велениями Корана и державшийся тысячелетиями. 1950 русских – владельцев и служащих – организовали „лотошные клубы“. Турки же с раннего утра стремятся покинуть семью и бежать в ненавистные их женам и детям места растления, точно муравьи, облепившие улицы Стамбула. Только к рассвету возвращаются они без денег и стыда».

Турчанки требовали немедленного закрытия «лотошных клубов». Что и было вскоре сделано.

…Вкусив стамбульской экзотики, Бунин поспешил к начальнику контрольно-паспортного пункта генерал-лейтенанту Николаю Еремеевичу Агапееву, бывшему окружному интенданту Кавказского военного округа.

4

Контрольно-паспортный пункт в Стамбуле напоминал вражескую крепость, которая вот-вот рухнет под могучим напором наступающих. Толпы требующих визу на выезд в различные европейские державы заполнили двор русского посольства, проникли в приемную и пытались взять штурмом кабинет начальника пункта Агапеева.

Однако Николай Еремеевич, вопреки своему интендантству, был отчаянным храбрецом – в свое время врукопашную ходил на японцев. Но теперь двери почему-то не растворял и на глаза разбушевавшейся толпе не показывался.

Помощник Агапеева, красивый хрупкий поручик, заслонил спиною двери.

– Назад, господа! – горячился поручик. – Начальник занят. Когда освободится – выйдет к вам. Назад! – И он, подталкиваемый наседавшей толпой, то и дело хватался за кобуру, не решаясь вытащить оружие. Он помнил завет своего обожаемого начальника: «Замахнулся шашкой – руби! Вытащил револьвер – стреляй!»

Большой красивый портрет бывшего императора Российского государства Николая II, снятый со стены после мартовской революции и вновь водруженный на свое место после октябрьского переворота, кто-то неосторожно сдвинул в сторону. По этой причине спокойное, не гармонировавшее с происходившей вокруг сутолокой лицо монарха приобрело несколько легкомысленное выражение.

– Стреляю! – отчаянно крикнул подминаемый толпой поручик и уже был готов привести в исполнение угрозу, но в этот драматический момент двери, уходившие чуть не под самый потолок, раскрылись. Стихшим соотечественникам явился сам Николай Еремеевич.

– Кто нарушает тишину? – строго произнес генерал и внимательно оглядел тех, кто мгновениями раньше рвался в его апартаменты. Громадные усы Агапеева, напоминавшие руль от велосипеда фирмы «Энфильд», грозно зашевелились. – Так вот, господа! Позвольте огласить новые правила получения визы во Францию. Впрочем, в другие страны, куда нас пока еще впускают, они такие же. Поручик, зачитайте! – И он протянул лист исписанной от руки бумаги.

Поручик откашлялся и, вполне сознавая важность своей миссии, напирая на низкие ноты в голосе, начал читать:

– «Право на визу получают три категории лиц. Первая категория: имеющие недвижимое имущество во Франции. Вторая: лица, чьи дети или близкие родственники уже имеют пребывание во Франции. И последняя категория: вызываемые на службу в русские учреждения этого государства».

– Все! – произнес генерал и вытер фуляром свое лицо, исполосованное боевыми шрамами, вопреки тому, что долгие годы служил на Кавказе по интендантской части (после ранения на войне с японцами слабо владел правой рукой). – Кто претендует на визу, прошу предъявить соответствующие документы.

Толпа молчала и не расходилась. Прибывшие в этот момент казаки, веселые усатые ребята, решительно стали вытряхивать из приемной, оклеенной изящными голубыми обоями, посетителей.

Перед генералом оказался высокий, с легкими мешками под глазами и продолговатым, очень знакомым лицом мужчина. Он был одет в гороховое пальто.

– Я академик Бунин…

– Рад видеть, – безразличным тоном сказал генерал. – Проходите в кабинет.

* * *

Старый паркет ломко поскрипывал под ногами переводчика «Гайаваты», когда он проходил мимо старинной бронзы и хрусталя парадного зала русского посольства, в помещении которого временно разместился Агапеев. Бунин приближался к монументальным воротам из кованого металла. Он не ведал, что вновь идет по родной земле. Роскошный особняк императорского посла возвели на грунте, который специально доставили из России.

Изящные мраморные плиты, красавец Аполлон с поднятой, словно для прощания, рукой, стоявший в вестибюле, лабиринт лестниц посольского дома – все осталось позади.

Перед Буниным лежали крутые, гористые улочки Галаты с узкими, печальными, как и их обитатели, домами. Турки были подавлены оккупацией союзных войск.

Бунину было еще тяжелее, чем туркам, – те хоть у себя дома. Его глаза не хотят взирать даже на прекраснейшие купола великой мечети, лишь внутренний голос твердит с безысходной отчаянностью:

 
И солнце ярко купол озаряло
В непостижимой вышине…
 

Спасибо тебе, о, благодетельное неведение! Поэт был обречен «познать тоску всех стран и всех времен». Долгих тридцать три года он будет тосковать по России…

Резкий ветер сыпал в лицо мокрым снегом и рвал из рук бумаги – визы на въезд во Францию.

Тайна отеля «Континенталь»

1

И. А. Бунин – И. С. Назарову

Париж, 27 апреля 1920.

Дорогой Иван Степанович, в Софии мы прожили 18 дней в отеле, полном русских беженцев (Hotel Continental), где живут Федоров и Нилус. Там грязь и тиф, мы жили в ужасе, а кончилось это тем, что нас вдребезги обокрали, – все вещи золотые и драгоценные и почти все деньги. Софийский университет избрал меня профессором. Кое-как, по нездоровью, – я ужасно ослабел, – и по делам пришлось уехать в Париж…

* * *

Путь Бунина в Париж лежал через Софию и Берлин.

В Софии его встретили радостно и гостеприимно. Тут же по приезде устроили веселую пирушку с чтением стихов, пением русских песен и бесконечными рассказами о своих беженских приключениях.

Бунин с удовольствием окунулся в беззаботную жизнь. Цель его путешествия – Париж был рядом, необходимые визы получены, и – главное – удалось в целости и сохранности провезти все драгоценности.

Единственным неудобством был отель «Континенталь» – грязный, заплеванный, кишевший подозрительными типами. Некоторые называли его даже «красным гнездом», намекая на то, что там находят себе приют большевистские агенты.

Носильщик, русский мужичок невысокого росточка и с ухватистыми манерами, подскочивший к Бунину еще в купе, сладко говорил:

– Барин, вам нужна гостиница? Нонче свободные нумерочки только в «Континентале» оставшись. Позвольте поклажу вашу со всей осторожностью в саночки доставить-с!

Извозчик, тоже оказавшийся русским, словно сговорился с носильщиком. Он загудел в густую, расчесанную надвое бороду:

– В «Континентале» жизнь самая способная, к тому же и знакомство у меня важное – с портье, который при ключах состоит. Только, барин, придется на чай добавить…

Барин на чай добавил, извозчик слово сдержал – супругов Буниных разместили, но почему-то порознь – в двух крошечных номерах, друг против друга через коридор.

– Жаль, что не вместе! – загрустила Вера Николаевна. – И номер крошечный…

– Тебе люкс? – огрызнулся Иван Алексеевич. – Все гостиницы забиты, ты видишь, сколько несчастных в вестибюле на лавках валяются. А тут – два отдельных номера и белье свежее! Даже удивительно, как удалось хорошо устроиться.

– Куда мою черную сумочку спрячем? Не ходить же мне с ней, тут, говорят, карманников прорва…

Бунин согласно мотнул головой:

– В мой большой чемодан положи под рубахи, на самое дно.

Из сумки вынули массивное золотое кольцо с большим изумрудом – на продажу, остальное спрятали в чемодан.

2

Наличных денег почти не было, вот и приступили супруги…

– К разбазариванию семейных драгоценностей! – как с грустным юмором заметил Иван Алексеевич.

Ювелира нашли в доме по соседству с гостиницей. Старый человек с большими оттопыренными ушами и носом в красных прожилках поглядел оценивающе – нет, не на изумруд – на сдатчика. Ситуацию понял в единый момент – перед ним стоял неопытный русский беженец, не привыкший к бедности и торговле фамильным золотом.

Ювелир пожевал бескровными синими губами, вытянул их в трубочку, разглядывая кольцо, задумчиво посвистел и кисло проговорил:

– Таки это совсем пустяк… Старая плохая шлифовка. Нынче такое не носят. Но я вам, по нашей большой дружбе, заплачу.

И он назвал такую мизерную цифру, что Бунин, пылая гневом, схватил кольцо, едва не оторвав вместе с ним и палец ювелира, крикнул ему в лицо:

– Грабеж! Никогда… – и еще добавил некоторые образные выражения, приличные к этому случаю. Больше к ювелирам он не пошел, отправился в отель.

* * *

Надо было такому случиться, что одновременно с Буниным к «Континенталю» приближался Петр Рысс – биограф исторических деятелей и давний знакомый Ивана Алексеевича. Он пришел навестить своих друзей из Петербурга, тоже живших в «Континентале». Встреча была случайной, но душевной.

– Как хорошо, что встретил вас, Иван Алексеевич! Приглашаю вас на лекцию о положении большевиков в России. Вы получите достойный гонорар. Имя академика Бунина привлечет многих слушателей. Дискуссия состоится послезавтра. Сегодня же поместим ваше имя в афишу. Начало в девять утра…

– Что так рано? Не спится, что ли?

– Здесь так принято. Вот вам адрес, куда надо прибыть. Просьба не опаздывать.

Бунин, откинув голову, с княжеским достоинством ответил:

– Никогда и никуда я не опаздываю!

* * *

Вечером следующего дня Иван Алексеевич нежданно-негаданно попал на веселую пирушку. Местный поэт, содержавший трактир, созвал гостей, среди которых был и военный министр Болгарии.

Хозяин без конца подливал гостям прекрасное вино, предлагал свежий домашний сыр, читал на память стихи Бунина и пил за его здоровье.

Бунин начал раскланиваться. В голове у него приятно шумело.

– Спасибо, дорогие друзья, мне завтра рано вставать!

– Запрещаю! – ревел министр. – Сейчас же арестую.

Вздохнув, Бунин вновь усаживался за стол, вновь пил вино. Домой вернулся только на рассвете и тут же заснул мертвым сном.

3

Когда Бунин наконец пробудился, то часы показывали одиннадцать.

Он сидел на жесткой, скрипевшей при малейшем движении кровати. Вдруг с ужасом вспомнил про лекцию. Стал мучительно размышлять: бежать на нее или?..

В его сомнения вмешалось нечто неожиданное: кто-то коротко стукнул в дверь.

– Минуту! – Накинув халат, Бунин открыл дверь. Никого не было. Он выглянул в коридор. Тот был пустынным. Лишь чья-то неясная тень, словно привидение, метнулась в боковой проход.

– Что за чертовщина! – удивился Иван Алексеевич и даже перекрестился. – Померещилось, что ли?

Не закрывая на ключ дверь, отправился к жене. Та лежала в постели, читая французский роман. Она удивилась:

– Разве ты дома? А как же лекция?

– Не знаю, что со мной случилось! – Он в недоумении развел руками. – Спал как сурок. И лег, правду сказать, почти на заре.

– Опять, Ян, про возраст свой забываешь! – укоризненно покачала головой Вера Николаевна. – С привычками молодости пора кончать. Не двадцать лет тебе! Пятидесятый годок пошел…

– Старый гриб, да корень свеж!

– Серьезней пора быть, Ян, – махнула рукой Вера Николаевна. – Но расстраиваться не следует. Что Бог ни делает, все к лучшему. Помню, отец собрался в Екатеринодар ехать – дело у него там неотложное было. По лестнице спускаться начал, ногу подвернул, идти не смог. Все горевал: «Какие убытки теперь понесу!» И вдруг узнаем: случилось крушение – много жертв! Тот вагон, где отец должен был ехать, сгорел.

– Собирайся завтракать! – сказал Бунин. – Спустимся в ресторан.

* * *

Он шагнул в коридор и похолодел от ужаса: дверь в его номер была распахнута, вещи раскиданы по полу. Чемодан был раскрыт. Все деньги и заветная черная сумочка с драгоценностями исчезли. Осталось лишь золотое кольцо с изумрудом, которое забыл вынуть из брючного кармана.

Он стоял среди этого разорения, бессмысленно повторяя:

– Что это, что это?

Ему казалось, что весь этот ужас снится и что вот-вот он пробудится и все опять станет хорошо. Но нет, беда свершилась въяве. Он запишет в дневник: «Мы оказались уже вполне нищими, в положении совершенно отчаянном… На полу было разбросано только то, что не имело никакой ценности…»

Загадочность ситуации в том, что в отеле Бунин был далеко не самым богатым. Так почему же жертвой грабителей стал именно он? Ответа на этот вопрос нет.

* * *

Но не случись этой истории, могла бы быть другая – еще более страшная.

Бунин еще пребывал в остолбенелости, как в дверь кто-то резко постучал. Он не успел ответить, как дверь распахнулась. На пороге стоял Петр Рысс. Он был бледен, галстук съехал набок, на левой щеке рдела свежая ссадина.

С неожиданной горячностью он бросился к Бунину:

– Иван Алексеевич! Иван Алексеевич! Страшная беда… Не пойму… не знаю! – Рысс вскрикивал, нес что-то несвязное. – Взрыв под сценой! Кто это сделал? Зачем?..

– Не горячитесь, расскажите по порядку! Выпейте воды.

Рысс немного пришел в себя.

– Мы всему городу сообщили, что вы, Иван Алексеевич, будете на дискуссии. Народу привалило прорва. А вас нет! Решили послать за вами автомобиль. Он доехал до ближайшего угла и сломался. Решили начать без вас. Я вошел в зал и вдруг… Полыхнуло, грохнуло… Вот меня чем-то по лицу шарахнуло, болит, черт. Дым прошел, разглядели: сцена разворочена. На первом ряду пять человек убиты на месте. Много раненых, меня, кажется, контузило… Щека болит. Нет ли йода?

Бунин с трудом вникал в слова собеседника, но после просьбы йода начал дико хохотать. Он не мог остановиться даже тогда, когда пришла Вера Николаевна.

– Вот, – проговорил он, беря дыхание, – плачу о своих бриллиантах. А я ведь во время взрыва должен был стоять на сцене. А ее – в щепки. Проспал. Первый раз в жизни. Ты права: «Что Господь ни делает, все…»

Мысль мудрая, да не всегда человек по разуму живет, больше по сердцу.

4

Судьба спасла его, а болгарское правительство за свой счет отправило в вагоне третьего класса в Белград. Когда поезд прибыл в этот город, вагон загнали на запасные пути. В этом железнодорожном тупике и жили Бунины, тратя последние гроши, которые пожертвовало болгарское правительство.

«Сербы помогали нам, русским беженцам, только тем, что меняли те „колокольчики“ (деникинские тысячерублевки), какие еще были у некоторых из нас, на девятьсот динар каждый, меняя, однако, только один „колокольчик“, – писал Бунин много лет позже. – Делом этим ведал князь Григорий Трубецкой… И вот я пошел к нему и попросил его сделать для меня некоторое исключение, – разменять не один „колокольчик“, а два или три, – сославшись на то, что был обокраден в Софии».

Тот посмотрел строго на просителя и сухо спросил:

– Вы, говорят, академик?

Кровь бросилась в голову, но Бунин сдержал себя:

– Так точно!

– А из какой именно вы академии?

Это было настоящим издевательством.

– Я не верю, князь, – сказал Иван Алексеевич, – что вы никогда ничего не слыхали обо мне.

Трубецкой залился краской и резко отчеканил:

– Все же никакого исключения я для вас не сделаю. Имею честь кланяться.

Бунин вышел на улицу, с трудом соображая: «Как быть? Что делать?» Вновь возвращаться в Софию, в этот страшный отель, переполненный ворами и тифозными больными?

Из окна посольства, где размещался Трубецкой, вдруг раздался крик:

– Господин Бунин!

В окне виделся русский консул. Он махал рукой:

– Только что из Парижа пришла телеграмма. Она вас касается. Госпожа Цетлина выхлопотала для вас визу во Францию и еще прислала тысячу французских франков.

На сердце стало тепло. Подумалось: «Как Мария Самойловна могла узнать о его беде, о краже в „Континентале“? Нет, узнать не могла! Но ее исключительно доброе сердце подало весть: „Друг в беде!“ Вот она и отозвалась».

Нет ничего дороже истинных друзей.

Ностальгия

1

Двадцать восьмого марта 1920 года, испив несказанную чашу мучений, Бунин прибыл в Париж.

Город на Сене встретил яркой красотой весны. Весеннее солнце обливало чистые тротуары, на которых чуть не на каждом шагу попадались люди, знаменитые не только на всю Россию, но и на всю Европу: дельцы-миллионеры, великие князья из уцелевших, знаменитые художники, музыканты и актеры, члены Государственной думы и общественные деятели.

Бунина несказанно радовало небо, почти не замутненное облаками, удивительно вкусный и дешевый хлеб, множество русских и шумные улицы, скрип тормозов роскошных авто, цоканье копыт впряженных в коляски лошадей, чистый блеск богатых витрин, парящее чувство свободы.

Бунин долго с платоническим интересом изучал их содержимое: шелковые галстуки, хрустальные флаконы, мягкое нижнее белье, модные костюмы и платья, десятки сортов колбасы, розовые окорока от Феликса Потена и бриллиантовые ожерелья в зеркальных окнах ювелира Картье.

Хотелось идти осматривать Лувр, а пошел в дом 77 по рю де Гренель, в русское посольство, за видом на жительство, хотя, собственно говоря, жить было негде.

В посольстве принимали согласно живой очереди. Очередь казалась бесконечной. Все просили как милостыни разрешения жить здесь, а сердцем тянулись туда. Талантливая писательница-сатирик (и единственная, пожалуй, женщина в этом жанре) Надежда Тэффи, уже получившая «вид», опубликовала заметку:

«НОСТАЛЬГИЯ

…Приезжают наши беженцы, изнеможденные, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут.

Тускнеют глаза, опускаются вялые руки, и вянет душа, душа, обращенная на восток.

Ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим. Умерли.

Боялись смерти большевистской и умерли смертью здесь.

Вот мы – смертью смерть поправшие!

Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда…

Приехал с юга России аптекарь. Говорит, что ровно через два месяца большевизму конец.

Слушают аптекаря. И бедные, обращенные на восток души розовеют.

– Ну конечно, через два месяца. Неужели же дольше? А ведь этого же не может быть!»

2

Мария Самойловна своевременно встретила Буниных на Лионском вокзале. Наобнимавшись с Верой Николаевной, подставив для поцелуев холеную кисть с крупным, чистой воды бриллиантом Ивану Алексеевичу, она повела их к авто, которое стояло у вокзального подъезда. Извергнув из стального нутра струю ядовитого дыма, авто понесло их на рю Фэзенари. В доме 118 находились апартаменты Цетлиных, которые они занимали уже много лет и которые потрясли своим невиданным комфортом Веру Николаевну, особенно двумя туалетными и тремя ванными комнатами!

Буниным отвели небольшую комнату.

В первый же вечер к Цетлиным заглянул Толстой со своей очаровательной супругой Наташей Крандиевской.

Толстой шумно вздыхал:

– Иван, скажу по чести, богатые люди нам помогают. Материально живем неплохо, за весь свой век так не жил. Только вот деньги черт их знает куда страшно быстро исчезают в суматохе!

– В какой суматохе?

– Ну я уж не знаю в какой, но исчезают. А я, знаешь, пустые карманы ненавижу. Но я не дурак, на всякий случай накупил себе белья, ботинок, три пиджачных костюма, смокинг, два пальто… Шляпы у меня тоже превосходные, на все сезоны.

– В эмиграции, конечно, не дадут умереть с голоду, – отозвалась Наташа, – а вот ходить оборванной и в разбитых башмаках дадут. Но это такое счастье – свобода!..

Наташа писала талантливые стихи. Толстой был ее вторым мужем.

* * *

Первого апреля 1920 года тридцатилетний капрал повергнутой германской армии Адольф Гитлер демобилизовался, проведя всю войну на полях сражений и отчаянной храбростью заслужив два Железных креста.

Сжимая кулаки и опаляя случайных слушателей лихорадочным взглядом голубых глаз, Гитлер без устали повторял:

– Мировое еврейство нанесло империи удар ножом в спину! Версальский договор – предательство! Пример большевистского переворота в России показал: и малой силой можно захватить власть в большом государстве! Я верну рейху его былое величие.

Товарищи по полку уважали Гитлера за храбрость и начитанность, но над хвастливыми заявлениями откровенно посмеивались.

Зато Германия, страдавшая от разрухи и социальных беспорядков, жаждала фюрера, и она в конце концов его обретет.

3

Четвертого апреля Вера Николаевна продолжала записи в дневник:

«Неделя в Париже. Понемногу прихожу в себя, хотя усталость еще дает себя чувствовать. Париж нравится… Устроены превосходно. Хозяева предупредительны, приятны и легки, и с физической стороны желать ничего не приходится, а с нравственной – тяжело. Нет почти никаких надежд на то, чтобы устроиться в Париже. Вероятно, придется возвращаться в Софию. За эту неделю я почти не видела Парижа, но зато видела много русских. Только прислуга напоминает, что мы не в России…

Толстые здесь очень поправились. Живут отлично, хотя он все время на краю краха. Но они бодры, не унывают. Он пишет роман. Многое очень талантливо, но в нем „горе от ума“. Хочется символа, значительности, а это все дело портит. Был Шполянский… Уверяет, что в Софию нам возвращаться не придется».

Роман А. Н. Толстого – «Хождение по мукам».

* * *

Седьмого апреля у Цетлиной был день рождения. Накануне она проявила трогательную заботливость:

– Верочка! Посмотрите вот эти платья… Они почти новые. Может, вам что-то подойдет из них? Сиреневый цвет вам к лицу, право.

Сгорая от стыда, впервые в жизни Вера Николаевна надевала на себя чужие платья. Не ради себя, ради хозяйки. Завтра у нее будет «весь русский Париж». Зачем же своей бедностью оскорблять изысканное собрание?

* * *

Беглецов перегоняли идеи. Князь Георгий Евгеньевич Львов созвал «конфиденциальное совещание». За большим обеденным столом с роскошными закусками и напитками уселись Бунин, Толстой, Михаил Осипович Цетлин.

– Господа! – торжественно произнес князь. – Поздравляю – вы назначаетесь редакторами рождающегося на благо отечества издательства. Оно будет находиться в Берлине. Его капитал – восемь миллионов! Нет, нет! Благодарите не меня. Деньги – Михаила Осиповича. Поднимем бокалы за его здоровье!

Бунин не успел порадоваться, как пришла пора разочаровываться.

Потирая носовым платком томпаковую лысину, князь Львов смущенно произнес:

– Иван Алексеевич, я чувствую себя крайне неловко. Но… издательское дело, кажется, вылетело в трубу. Цетлин отказался дать деньги. Между нами, – Львов склонился к уху Бунина, хотя в комнате никого не было, – причина в графе Алексее Николаевиче. Он на подозрении… Большего я сказать не могу! И это – тсс! – между нами.

Бунин усмехнулся:

– Трест «Бунин, Толстой и К°» лопнул, не успев родиться. Признаться, я даже не огорчился, ибо привык к нашему российскому прожектерству и трепотне.

Он вышел на улицу и отправился восвояси – на рю Фэзенари. И тут случай приготовил ему любопытную встречу.

4

Возле роскошного подъезда дома 118, уставленного кадками с пальмами, на ковровой дорожке, застланной на мраморные ступени, стоял невысокого роста некрасивый человек. Он держал в руках фетровую шляпу и не торопился войти в подъезд, уставившись немигающим взором в приближавшегося Бунина. Вены на лбу человека надулись, кожа лица была плохой, сероватого цвета, волос на голове редок, так что проглядывал шишковатый череп.

Бунин узнал человека. Это был знаменитый убийца-террорист Савинков, помощник военного министра во Временном правительстве.

Савинков с неуместной ухмылкой произнес:

– Мое почтение гордости российской литературы! – Чуть помедлив, протянул руку. – Мне нравятся ваши стихи, а проза… Литература должна провозглашать высокие идеи, а в ваших книгах я идейности, простите, не обнаружил.

Бунин усмехнулся:

– Борис Викторович, для вас все идеи, как понимаю, заключаются в коробках.

– В каких таких коробках? – Савинков сморщил лоб.

– С динамитом, когда их швыряют в людей. Такой идейности, сударь, в моих книгах действительно нет. Я никогда не призывал к убийствам и погромам. Для меня свята заповедь Христа: «Не убий!»

Савинков покраснел, зло дернул головой, но не проронил ни слова. Они сели в лифт, поднялись в квартиру Цетлиных. Савинков оставался в мрачном настроении. Это заметили все. Мария Самойловна участливо спросила:

– Борис Викторович, что нынче с вами?

Тот что-то буркнул в ответ и повел ничего не значащий разговор с Толстым. После обеда, когда все перешли в чайный зал пить кофе с коньяком, Савинков подошел к Бунину и остановил тяжелый взгляд на его переносице. Медленно, словно вытягивая клещами из себя каждое слово, сказал:

– «Не убий!» Было время, когда эти слова пронзили меня копьем. Теперь… Теперь они мне кажутся ложью. «Не убий», но оглянитесь вокруг себя – убивают все: из пушек, из ружей, бомбами из самолетов. Даже словом убивают, сокращают жизнь близким людям. А что теперь происходит в России, как не массовое убийство кремлевскими властителями русского народа? Все убивают вокруг. Льется «клюквенный сок», затопляет даже до узд конских. Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает. Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек – от усталости, от лени, от скуки. Такова жизнь.

Таково первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему тогда покаяние? Для того, чтобы люди вроде вас, которые никогда не посмеют убить и трепещут перед собственной смертью, празднословили о заповедях завета?.. Какой кощунственный балаган! И вы смеете меня обвинять в убийстве?

Бунин жестко возразил:

– Вот вы лили кровь невинных жертв. И многого вы достигли? Вы, Борис Викторович, и ваши собратья революционеры разрушали законную власть. Не будь вашей зловредной деятельности, нынче не сидели бы на троне сифилитик Ленин и местечковый Троцкий, люто ненавидящие Россию и ее народ.

Савинков нервно дернул головой, зрачки его болезненно расширились, словно Бунин дотронулся до больного нерва. Сквозь стиснутые зубы выдавил:

– Да, вы правы: позади свежевырытые могилы. Но впереди… Да, я, тот, кто организовал множество террористических актов – от убийства министра Плеве до великого князя Сергея Александровича, – утверждаю – Белое движение не имеет перспектив. Впереди – реки крови, которые поглотят всех нас! Интеллигенция, революционеры, народ заслужили катастрофу, ибо не дорожили благом… – Он безвольно опустил руку, зацепил рюмку, и коньяк пролился на паркет. Тяжелое предчувствие близкого конца беспощадно терзало его.

* * *

Из дневника Веры Николаевны 19 апреля 1920 года:

«Обедали вчера у Толстых с Набоковым. Набоков, очень хорошо по внешности сохранившийся человек, произвел на меня впечатление человека уже не живого. Он очень корректен, очень петербуржец… Разговор шел на политические темы, между прочим, о царе. Про Николая II он сказал, что его никто не любил и что сделать он ничего не мог.

…Вчера за обедом Толстой очень бранил Савинкова: „Он прежде всего убийца. Он умен, но он негодяй“».

* * *

Над Парижем громыхала весенняя шумная гроза. Дождь ударил по островерхим крышам, стоки переполнились мутной водой. Но уже к полудню небо расчистилось, солнце сияло вовсю.

Бунин собрался было на прогулку, как зазвенел дверной звонок. В квартире, весело похохатывая, в новом дорогом костюме и с гвоздикой в петлице появился Толстой. Был он породист, плотен в плечах, а на бритом самодовольном лице поблескивали стеклышки пенсне, придававшие ему несколько высокомерное выражение.

– Сегодня я при деньгах, – выпучивая глаза и явно веселясь, важно произнес он. – Этот факт сам по себе столь удивителен, что я горю желанием отметить его вкусным обедом. Приглашаю в самый роскошный ресторан, куда только супруги Бунины пожелают!

– Если «самый», то тогда «Медведь»!

…До «Медведя», однако, путники не дошли, а остановились на Больших бульварах. Здесь они заняли место в одном из бесчисленных кафе, занимавшем более половины широкого тротуара. За небольшими столиками часами просиживала публика, не торопясь прихлебывая кофе, пиво, смеси различных крепких напитков с сиропами.

Мимо беспрерывно тек разноперый людской поток – поток беззаботных и веселых людей. Они шутили, улыбались, ухаживали за смазливыми официантками и цветочницами.

И только наши россияне оставались серьезными, и чем больше пили вина, тем больше эта серьезность переходила в лютую мрачность.

Толстой, изрядно раскрасневшийся, стучал кулаком по столу:

– Почему мы потеряли Россию? Да потому, что в белом стане были интриги, раздоры, бестолковщина. Колчак, Врангель, Корнилов, Краснов – каждый тянул в свою сторону, не желая согласовывать свои действия с другими. А вот сугубо штатские Ленин и Троцкий четко понимали смысл и стратегию Гражданской войны, понимали лучше Деникина и Колчака. Бредовыми идеями они сумели привлечь на свою сторону народ, холодным расчетом зажгли в его сердце дурные страсти – зависть, злобу, ненависть к богатым.

– А сейчас что, наши поумнели? – вздохнул Бунин. – Нисколько! Поражение ничему белых вождей не научило. За несколько дней, что живу в Париже, успел многого наглядеться. В России еще война гремит, а тут десятки партий, групп, объединений возникли, как поганки после дождя. И все ищут способы самоутвердиться, каждая партия заявляет: «Только на наших стягах написаны священные слова – свобода, демократия, освобождение отчизны от большевиков!»

– И оплевывает всех остальных, – бушевал Толстой. – Нет, дорогой Иван Алексеевич, от белых генералов ждать нам ничего хорошего не приходится! – Помолчал, отпил из стакана и добавил: – От красных, понятно, тоже, кроме удавки, ждать нечего. В западню мы попали.

Вера Николаевна с искренним страхом прошептала:

– А как тогда жить?

Бунин ответил:

– Помнишь историю чудного малинового, в полном цвету репейника, о котором Толстой пишет в «Хаджи-Мурате»? Репейник был страшно крепок, так цепко глубокими корнями держался за почву, что вырвать его было невозможно. Вот и мы, русские люди, если хотим выжить, должны глубоко пустить корни в чужую почву, стиснуть зубы и продолжать каждому делать свое дело – изо всех сил.

Толстой скептически хмыкнул:

– И нам, писателям, продолжать книги сочинять? Для кого? Наш читатель остался в России…