Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

С осени двадцать девятого года к тому же появился новый нахлебник – двадцатисемилетний Леонид Зуров, воевавший на стороне белых и неудачно раненный между ног, да так, что не мог иметь семью, зато регулярно обращавшийся к врачам-психиатрам.

Так что Бунину забот хватало.

Впрочем, весь русский народ нес крестные муки – и те, кто оставался на родной земле, и те, кто пребывал на чужбине. По Парижу ходила горькая шутка, пущенная Буниным:

– Большевики до той поры будут бороться за счастье народное, пока не уничтожат весь народ.

Гроб разверстый

1

Когда захлебнулись в крови последние защитники Кронштадта, по всей Руси необъятной полыхали мужицкие бунты. На Северном Кавказе комбриг Ершов отчаянно сражался с большевистскими подразделениями. Не успокаивалась исстрадавшаяся Украина, по ее широким просторам носились тачанки повстанцев. Полыхало ишимское восстание. Но выше всех взметнулось пламя поволжского бунта, где тысячи мужиков преданно поддерживали атамана-мстителя Антонова.

Главным «специалистом» по удушению мужицкого анархизма стал 28-летний барин Тухачевский. Будущий красный маршал переводил всех под корень, зажигал села с двух сторон, безвинные дети и бабы падали под шашками рядом с их отцами и мужьями, доведенными до отчаяния поборами и схватившимися за вилы.

Но вот газеты сообщили: «Конец антоновским бандам». Говорят, что, когда курсанты Тухачевского вели мужиков на расстрелы, обреченные тянули заунывную песню:

 
Что-то солнышко не светит,
Коммунист, взводи курок.
В час последний на рассвете
Расстреляют под шумок.
Ох, доля, неволя,
Могила горька…
 

Народ стонал от ран, от тифа, от голода, от бесправия…

* * *

Ленин, кажется, первым из кремлевских вождей понял: вопреки учению великого Маркса, надо переложить руль государственного корабля вправо. Самый образованный и самый дальновидный среди партийной верхушки, он еще весной восемнадцатого года начал разрабатывать пути экономической ретирады.

Но во время Гражданской войны было не до маневров, задача стояла куда насущней – уцелеть. Тогда торжествовал военный коммунизм с его примитивно-разбойничьей формулой: «Твое – это мое, берем чужое как свое!»

Допущенный в советское хозяйство капитализм – пусть в куцем, мизерном количестве – тут же дал потрясающие результаты. Как по волшебству, прилавки заполнились товарами, даже цены их мало отличались от цен мирного времени. Крестьянин вновь познал важность своего труда, наиболее старательные, наделенные земельными участками, быстро пошли в гору. Ликбезы распахнули двери для неграмотных. Пролетарских детей зазывали в рабфаки и вузы. Комсомол предлагал юнцам не только крушить церкви, но и много интересного – от занятий спортом до туристических походов, от обсуждения кинофильмов и театральных постановок до веселых шествий в дни революционных праздников и бесплатных библиотек, появившихся на каждой фабричке.

Многих заразили идеей коммунизма. Люди поверили Ленину, объявившему построение светлого будущего в десять – пятнадцать ближайших лет. Только прежде надо разбить классовых врагов – внутренних и внешних.

Люди верили вождям, верили в свою избранническую миссию, жалели американских и прочих негров и жаждали мировой революции на благо пролетариев всего мира.

Довольствовались рваными сапогами и, не щадя себя, могли трудиться по две смены. Такого энтузиазма мировая история не знала.

От вождей требовалось только одно: эту бурлящую энергию направлять в доброе русло.

Скептики становились горячими сторонниками ленинских идей, враги начали сомневаться в собственной правоте.

2

Не стоит прибегать к сослагательному наклонению и строить бессмысленные заключения: «Если б Ленин не был болен головой и столь рано не умер, если бы не деспотизм Сталина, если бы не умственная недостаточность и серость Хрущева…»

Ленин не был здоров. Еще с начала двадцать второго года у вождя происходили неприятные для больного и непонятные для докторов явления. Ильич порой без всяких видимых причин стал на короткое время терять сознание, немела правая сторона тела. После этих припадков Ленин некоторое время не мог связно говорить. С марта такие припадки стали повторяться до двух раз в неделю. Они продолжались от двадцати минут до двух часов. Немецкие доктора лечили его от сифилиса. И все это, как положено на большой зоне коммунистического концлагеря, тщательно скрывалось от народа.

Ленина перевезли поближе к природе – в роскошную усадьбу Горки, что в тридцати пяти верстах от столицы по Каширскому шоссе.

И вдруг как бы сами по себе припадки и головные боли прекратились. Осенью вождь чувствовал себя столь исправно, что вновь приступил к работе. Врачи и близкие были приятно удивлены, когда на заседании Коминтерна Ильич держал речь один час двадцать минут на немецком (!) языке.

Как бы ни относиться к Ленину и его деяниям, следует признать: именно он был нужен в те годы на капитанском мостике Советского государства.

Во-первых, под его «мудрым руководством» большевики завели Россию на экономические и политические рифы. Он и должен был вывести государственный корабль на глубокую воду.

Во-вторых, именно Ленин среди всей кремлевской братии, не имевшей ни навыков, ни призвания, обладал наибольшими способностями к управлению государством.

Но в декабре двадцать второго года наступило резкое ухудшение здоровья Ильича: быстро развивался паралич правой стороны тела, оказались парализованными правая рука и правая нога. В марте он лишился речи. Теперь Ленин объяснялся лишь жестами и несколькими невнятными словами. Народ опять ничего не знал.

* * *

Двадцать первого января 1924 года Ленин умер. Было ему пятьдесят три года.

Мозг покойного был в сильнейшей степени поражен атеросклерозом, вес патологический – всего 1340 граммов. Эксперты утверждали: «Часть мозга была уничтожена болезнью». Может, по этой причине порой появлялись совершенно безумные декреты, направленные на уничтожение собственного народа? Очень вероятно.

Двадцать седьмого января ровно в шестнадцать часов тело Ленина было предано земле – возле стены Кремля. Помните, из детских книжек: «Несколько минут великого безмолвия. Движение замерло, остановилось, гулко охнули залпы орудий, по всей стране заревели гудки заводов и паровозов…»?

Пролетарские поэты откликнулись слезными строчками: «В могилу опущено тело вождя…» (А. Истомин), «…Гроб задрожал в руках, опускаясь тревожно и шатко, среди двух боевых знамен» (Е. Чернявский). Сия скорбная поэзия была помещена в громадном томе «У великой могилы» (М., 1924). Но уже через сутки-двое гроб из этой самой могилы обратно вытащили из земли, а покойника водрузили на помосте срочно сколоченного временного Мавзолея. Было сделано все возможное, чтобы замолчать факт захоронения. Удивительная конспирация!

Зиновьев умилялся 30 января 1924 года в «Правде»: «Как хорошо, что решили похоронить Ильича в склепе! Как хорошо, что мы вовремя догадались это сделать! Зарыть в землю тело Ильича – это было бы слишком непереносимо».

Так, в центре древней столицы кощунственно расположили гроб разверстый…

Впрочем, еще в декабре (!) 1923 года Сталин первым предложил Ленина (тогда живого) по его смерти сделать мумией. Зиновьев фантазировал: «Со временем вся Красная площадь превратится в Ленинский городок и долгие десятилетия сюда со всех концов света будет идти бесконечный поток людей, чтобы поклониться покойному вождю».

Бредовая фантазия сбылась. Более того: значки, картинки с портретами Ленина тиражировались миллионами и миллионами, борзые писатели сочиняли небылицы, в которых полностью вытравливался подлинный облик Ленина – с его достоинствами и человеческими слабостями и создавался сусально-приторный, в который верить было просто невозможно.

Проглядев гору советской литературы о Ленине (удручающую своим однообразием и беззастенчивым списыванием авторов друг у друга), я нашел единственное утверждение, идущее вразрез с иконописным обликом вождя.

Вот эти осторожные строки из брошюры видного большевика Пантелеймона Лепешинского, знавшего Ленина с 1898 года: «Владимир Ильич, если не ошибаюсь, не очень-то долюбливал маленьких детей, т. е. он всегда любил эту сумму загадочных потенциальных возможностей грядущего уклада человеческой жизни, но конкретные Митьки, Ваньки и Мишки не вызывали в нем положительной реакции. Мне кажется, если бы его привели в школу, где резвятся восьмилетние малыши, он не знал бы, что с ними делать, и стал бы искать жадными глазами свою шапку… у него не было ни малейшего аппетита на возню с двуногим „сопляком“ (извиняюсь за не совсем изящное выражение)» (По соседству с Владимиром Ильичем. Л.: Госиздат, 1924. С. 22–23).

Позже такие крамольные строки цензура не пропускала.

Еще бы! Мы привыкли видеть вождей, любовно держащих на коленях детишек. (Кстати, Гитлер тоже уважал фотографироваться в окружении юных граждан своей страны.)

Повсюду появились портреты Ленина, бюсты и статуи, статуи – во всех городах на центральных площадях, в школах, детских домах, парикмахерских, булочных, в Елисеевском магазине Москвы и в больнице имени Кащенко для психических, на вокзалах, в заплеванных сквериках и роскошных особняках партийных учреждений. Ленин в фарфоре, металле и гипсе, гипсе, гипсе.

Во всех городах и поселках главную магистраль неизменно называли улицей Ленина. Именем вождя нарекались шоссе, переулки, тупики и тысячи и тысячи колхозов и совхозов. Куда ни шагнешь, везде Ленин. Словно нарочно для того, чтобы вызвать психологическое пресыщение и отвращение.

«Ленинские уголки» с их дешевой и безвкусной атрибутикой появились по всей стране, цитирование «высказываний» Ленина стало необходимой принадлежностью всякой научной работы – будь она о повышении удойности коров симментальской породы или об эффективности подготовительных упражнений при обучении новичков технике бокса.

Бедные подхалимы, несчастные политики.

3

Кое-кто утверждает: культ личности Ленина начался после его смерти. Сам Ильич, дескать, пресекал… Нет, не пресекал Ильич славословия в свой адрес. Даже задолго до болезни.

У меня в руках справочник «Указатель улиц, переулков и площадей города Москвы» (М.: Госиздат, 1921). И что же?

На странице 33 узнаем, что уже в розовом периоде коммунистического царства в столице были улицы: Ленинская, Ленина, Ленинская площадь, Ленинская слобода… Можно добавить заставу Ильича, Ульяновскую улицу.

Уважим истину: Ленин был не хуже других, вместе с ним дорвавшихся до власти.

Его собратья по партии были не менее честолюбивы и еще более жадны. Коренные названия городов и улиц, площадей и переулков, фабрик, заводов, библиотек, больниц получали новые имена: Троцкого, Володарского, Урицкого, Бухарина, Зиновьева, Тухачевского, Калинина, Котовского, Ворошилова, Молотова – всех не перечтешь. Даже всякая мелкая шушера, вроде никому не известных «героев революции», а на деле безнравственных убийц и растлителей народа – Кухмистерова, Каляева, Баумана, Сапунова и прочих, – увековечивалась «для истории».

Не было еще только Сталина. Хотя по рангу мог бы, имел полное право. Почему не было? Может, потому, что Иосиф Виссарионович знал себе цену, был умнее и дальновиднее Троцких и Зиновьевых.

По правде говоря, не Сталину принадлежит печальная честь называться «отцом массового террора», не он стал родоначальником советского «культа личности».

Когда Сталин говорил, что он – верный ленинец и продолжатель дела Владимира Ильича, это было истинной правдой. Иосиф Виссарионович с успехом продолжал и творчески развивал кровавое дело Владимира Ильича.

«Лгут только лакеи»

1

«День моего рождения. 52. И уже не особенно сильно чувствую ужас этого. Стал привыкать, притупился», – писал в дневнике Бунин 23 октября 1922 года.

Десятого октября по старому стилю (22-го – по новому) на Дворянской улице в Воронеже Людмила Александровна Бунина, урожденная Чубарова (древнедворянский род!), родила мальчика, которого нарекли хорошим русским именем Иван. Людмила Александровна позже рассказывала: «Ваня с самого рождения отличался от остальных детей, уже в его младенчестве я знала: он будет особенным, ибо ни у кого нет такой тонкой души, как у него».

Мнение матери разделял бравый человек, генерал Сипягин – крестный Ивана. Он важно предрек: да, этот мальчик «будет большим человеком… генералом!».

Мать обладала характером твердым, самоотверженным, но нежным, склонным к грустным предчувствиям. Она была беззаветно предана семье, детям, которых у нее было девять и пятерых из которых она потеряла. Она, как и отец, отличалась добротой и здоровьем.

Впрочем, сходство на этом, кажется, кончалось. Отец днями пропадал на охоте, обладал фантастическим аппетитом (однажды походя съел целый окорок), был привержен застолью и картежным играм, жил не по средствам и промотал все состояние, свое и жены.

Человек богатырской силы, Алексей Николаевич никогда не впадал надолго в уныние, всегда был в движении, до тридцати лет не знал вкуса вина. Ум живой и образный, не переносил логики. «Охотником» участвовал в Крымской кампании, где, по его рассказам, имел и карточные сражения со Львом Николаевичем Толстым. Когда двадцатитрехлетний Иван Алексеевич посетил в Хамовниках великого писателя, тот сразу же вспомнил его отца.

Еще малышом Ваня много наслушался от матери и дворовых людей сказок и песен, им он обязан первым познаниям в языке – «нашем богатейшем языке, в котором, благодаря географическим и историческим условиям, слилось и претворилось столько наречий и говоров чуть не со всех концов Руси».

В 1874 году Бунины перебрались из города в деревню – на хутор Бутырки в Елецком уезде Орловской губернии. В воспоминаниях Ивана Алексеевича детские годы тесно связаны с мужицкими избами, с полем. Порой со своими сельскими юными друзьями он целыми днями пас скотину.

Курьезной фигурой был воспитатель Вани – окончивший курс Лазаревского института восточных языков сын предводителя дворянства Николай Осипович Ромашков. Этот удивительный человек ел исключительно черный хлеб с горчицей, а пил водку. Окружающие поражались такому необыкновенному меню. Он искренне привязался ко всей бунинской семье, к Ване – особенно. Ваня его тоже полюбил и моментально выучился читать (по «Одиссее» Гомера), а в восемь лет написал стихотворение «про каких-то духов в долине».

На одиннадцатом году жизни судьба сделала крутой вольт. Под слезы матери и строгие наставления отца Ванюша был погружен в коляску, которая, подымая пыль выше колокольни, понесла его в уездный город Елец.

Городская жизнь потрясла мальчишку: множество народу, разряженного, словно в престольный праздник, стремительный бег легковых извозчиков, громадное количество тяжеленных возов, богатые витрины магазинов, лавок, лабазов с красным и галантерейным товаром, с табаком и рыбой, с портерными лавками и чайными, с усатыми городовыми, а еще – мрачный тюремный замок, а еще мощенные камнем улицы, невероятных размеров и сказочной красоты церковь Михаила Архангела – всего не перечесть!

Мужская гимназия поначалу показалась Ване истинным дворцом из тех сказок, что слыхал от Ромашкова: широкая лестница, застеленная ковровыми дорожками, ажурные чугунные перила и такие же ступени, громадный портрет императора, величественные, в праздничной одежде учителя.

С этих самых учителей и началось безрадостное житье. Хотя Ваня был необычайно способен, все схватывал с ходу, но учителя слишком часто были скучны, как октябрьский дождь, нагоняли тоску.

После материнских забот и сельского приволья скучно стало мальчику, наделенному необыкновенной восприимчивой натурой, и у мещанина Ростовцева, куда его поселили «на хлеба».

Сердечное утешение находил лишь в чтении книг да в печали всенощных бдений, которым порой предавался в церквах, куда гимназистов приводили учителя.

Четвертый класс кончить не хватило терпения (тогда основных классов было семь). Бежал Ванюшка восвояси, домой. Боялся отцовского гнева, но попал, видать, в добрую минуту, грозная туча стороной прошла.

И тут маленький Ваня погрузился с головой в чтение, и книга – хорошая, мудрая – стала самым лучшим наставником. Прочитал все книги, хранившиеся в семье. Причем, по собственным воспоминаниям, «видел то, что читал, – впоследствии даже слишком остро, – и это давало какое-то особое наслаждение».

Тут как раз прибыл домой Юлий. Он успел не только с блеском окончить университет, но еще год просидеть в тюрьме по политическим делам.

Юлий оглядел Ивана, хмыкнул и строго сказал:

– Братец, стыдно недорослю дворянского рода Буниных бить баклуши! Если обещаешь усердно учиться, то сам займусь тобой.

– Обещаю! – Иван глядел на Юлия с восторгом.

– Прекрасно! Сегодня же, после обеда, приступим к делу. Стану наставлять тебя языкам, психологии, философии, общественным и естественным наукам. Разумеешь? Ну, скажи, братец, когда на Руси первая печатная книга появилась? Не знаешь? Стыдно! Иван Федоров в 1564 году напечатал «Апостол». Кстати, первопечатник еще изобрел многоствольную мортиру. А как называлась первая русская книга о любви?

– Как? – Глаза младшего брата горели любопытством.

– «Езда в остров любви», вышла в 1730 году. Автор Поль Тальман, а перевел ее с французского Василий Тредиаковский. Ма-аленькая такая, стихи неуклюжие.

– Читал?!

– Нет, в Румянцевской библиотеке лишь полистал. Ну, впрочем, бог с ним, с Тредиаковским. Нам гораздо интересней сенатор Державин.

– Который, в гроб сходя, Пушкина благословил?

– Тот самый! Талант грандиозный… Без него и Пушкина могло бы не быть. Впрочем, мне больше нравится поэзия Лермонтова – удивительная по мощи, по мудрости мысли и богатству слова.

Иван с восторгом глядел на брата.

– Как ты много, Юлий, знаешь! Нет, ты человек необыкновенный… Я очень прошу тебя: наставляй меня! С тобой так интересно, не то что в гимназии. Там учителя бубнят: бу-бу-бу! Спать от них хочется. – Понизил голос. – А я стихи пишу, только не говори никому. Обещаешь?

«Много исписал я бумаги и прочел за те четыре года, что прожил после гимназии в елецкой деревне Озерках, в имении, перешедшем к нам от умершей бабки Чубаровой. Дома я снова быстро окреп, сразу возмужал, развился, исполнился радостного ощущения все растущей молодости и сил, – сообщает Бунин в „Автобиографической заметке“. – …Писал я в отрочестве сперва легко, так как подражал то одному, то другому, – больше всего Лермонтову, отчасти Пушкину, которому подражал даже в почерке, потом, в силу потребности высказать уже кое-что свое, – чаще всего любовное, – труднее. Читал я тогда что попало: и старые и новые журналы, и Лермонтова, и Жуковского, и Шиллера, и Веневитинова, и Тургенева, и Маколея, и Шекспира, и Белинского… Потом пришла настоящая любовь к Пушкину, но наряду с этим увлечение, хотя и недолгое, Надсоном…»

И вот настал воистину исторический день – день рождения первой печатной строки.

В апреле 1887 года шестнадцатилетний Ваня отправил в петербургский еженедельный журнал «Родина» свое стихотворение «Нищий». Это было не лучшее, что он успел уже написать, но отправили именно его из «идейных» соображений (не без подсказки Юлия). К неописуемому восторгу юного автора, уже в майском номере эти стихи увидали свет.

– Теперь уверен: узнает мир меня, мой день придет! – воскликнул юный поэт, прижимая журнал к груди, и слезы оросили лицо его.

* * *

В тот год он особенно много писал и читал. С целью наблюдения за «таинственной ночной жизнью» спал лишь днем, а ночью бодрствовал. Писал стихи и рассказы, рассылал их по журналам и газетам. Литературная деятельность, которую позже сам автор называл «убогой», началась. Думается, что на этот суровый отзыв повлияла высокая требовательность Бунина к собственному творчеству.

Уже в сентябре 1888 года его стихи были опубликованы в «Книжках недели», в которых тогда печатались Лев Толстой, Глеб Успенский, Салтыков-Щедрин.

Издатель и редактор «Недели», видный публицист Павел Александрович Гайдебуров, успевший попробовать тюремной каши Петропавловской крепости, встретив Бунина, густо прорычал:

– Да-с, батенька, в вас есть искра Божья! Но разгорится ли из нее пламя? Сие зависит, сударь, от вас самого. В надежде на самое лучшее беру вас под свое исключительное руководство. Да-с!

Приспело письмо из Харькова от Юлия: «Иван, приезжай, тут жизнь бурлит!..» Так весной 1889 года Бунин отправился к брату. И тут же попал в кружки завзятых «радикалов». Вблизи эти восторженные юноши и эмансипированные барышни оказались не так романтичны и привлекательны, как грезились на расстоянии.

Они постоянно трещали о «затхлой жизни», о «прогнившем самодержавии», мало работали, но много пили, прокурились так, что даже от барышень пахло как от ломовых извозчиков.

«Это были всего-навсего лодыри, которые за многословием и якобы обличением общественных пороков прятали нежелание учиться и работать», – скажет позже Бунин.

А пока что и его бросало из стороны в сторону. Словно щепку в бурном море!

Кстати о море. Побывал в Крыму. Там наслаждался морским ветром, солнцем и купаниями, ходил по сорок верст, бывал очень легким от голода и молодости.

Служил в «Орловском вестнике» – корректором, и передовиком, и театральным критиком. В 1891 году переехал в Полтаву к брату, который уже теперь там заведовал статистическим бюро губернского земства. Здесь началась интересная жизнь.

Иван Алексеевич работал в земстве библиотекарем, затем, как и брат, занимался статистикой, разъезжая по губернии, встречаясь с самыми различными людьми.

Но одна встреча была особенной, воспламенила молодое сердце влюбчивого поэта.

Ее звали Варвара Пащенко. Она носила очки, имела характер расчетливый и служила корректором «Орловского вестника». Она не отказала молодому поэту в ласках. Тот пламенел от страсти и сочинял для нее: «С каждым днем со мной ты холоднее; может быть, расстанемся с тоской; избери же друга веселее и моложе сердцем и душой».

И вот в мае 1892 года Бунин сел на поезд и прикатил в Елец. Он отправился с официальным предложением к папаше возлюбленной – доктору Пащенко.

Доктор знал о существовании Бунина, как и о его решительном намерении. Он был сух. Сдержанно указал рукой:

– Пройдите, молодой человек, в кабинет.

Они уселись в глубокие кресла друг против друга. Папаша, очень схожий лицом со своей дочкой, почесал кончик носа и строго посмотрел на гостя сквозь стекла пенсне водянистым взглядом, словно собирался без наркоза вырезать аппендицит. С легким презрением наставительно произнес:

– Варвара мне сказала, что находится с вами в преступной связи. Здесь я могу лишь ей сочувствовать. Но дочь сообщила и о вашем намерении просить ее руки. – Доктор растянул узкие губы в подобие улыбки. – Вы, молодой человек, настолько не развиты, что не понимаете комичности такого намерения? Вы головой ниже ее по уму и образованию. Угар первой страсти пройдет, о чем вы станете говорить с Варварой, которой я дал хорошее воспитание и образование? Снова объясняться в любви?

Доктор прошелся по кабинету, ступая носками вовнутрь стоптанных башмаков, вздохнул и вдруг перешел на сочувственный тон:

– Поверьте, дружок, страсть хладеет быстро, и окажется, что вы совершенно чужие друг другу люди. И к тому же вы нищий! За это вы должны сказать спасибо вашему отцу, который разорил семью. – Голос доктора стал накаляться. – Он сделал вас бродягой – без дома, без профессии. И вы имеете наглость давать волю вашему чувству? Вы мизинца моей дочери недостойны…

Бунин, пылая от стыда, не дослушал, выскочил от доктора. Дома его ждала… Варвара. Она молча вопросительно глядела на своего вздыхателя.

– Твой отец срамил меня, обзывал…

– Ах, не расстраивайся!

– Давай венчаемся тайком?

– Нет, это убьет отца. Давай по-прежнему жить нелегально, я буду как твоя жена…

Впрочем, спустя непродолжительное время папаша Пащенко написал дочери, что согласен на венчание ее с Буниным. Но она скрыла это письмо. И Иван Алексеевич так никогда и не узнал об этом согласии. (Это послание обнаружили в архиве Пащенко много лет спустя после ее смерти.)

В то же время она тайно виделась с молодым богатым помещиком Арсением Бибиковым, за которого и вышла замуж.

Иван Алексеевич женился лишь в 1898 году на Анне Цакни, гречанке. Женившись, года полтора прожил в Одессе (где сблизился с кружком южнорусских художников). Затем разошелся с женой… Впрочем, по собственному признанию, Цакни он никогда не любил.

* * *

Несчастная любовь к Варваре Пащенко нанесла рубцы на бунинское сердце. Но она же дала писателю тот горестный опыт, который нельзя постичь ни воображением, ни умственным напряжением. Это надо пережить самому.

И еще, что вынес он со своего рождения и юных лет, что пронес через всю жизнь:

«Я многое кровно унаследовал от отца, например, говорить и поступать с полной искренностью в том или ином случае, не считаясь с последствиями, нередко вызывая этим злобу, ненависть к себе… Он нередко говорил с презрением к кому-то, утверждал свое право высказывать свои мнения, положительные или отрицательные, о чем угодно, идущие вразрез с общепринятым:

– Я не червонец, чтобы всем нравиться!

Он ненавидел всякую ложь и особенно корыстную, прибыльную, говорил брезгливо:

– Лгут только лакеи.

И я был в детстве и отрочестве правдив необыкновенно».

Бунин всю жизнь был правдив необыкновенно.

* * *

В ту ночь с 22 на 23 октября, когда ему исполнилось пятьдесят два года, когда чужое небо было залито могильной чернотой и даже звезды, словно провалившись в преисподнюю, не посылали свой мертвенный свет на далекую землю, Бунин записал в дневник слова, которые много объясняют в его характере:

«Тот, кто называется „поэт“, должен быть чувствуем как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т. д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и проч. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным? Вообще раз писатель сделал так, что потерял мое уважение, что я ему не верю, – он пропал для меня. И это делают иногда две-три строки…»

2

В пятницу 24 ноября 1922 года в Русской православной церкви на рю Дарю горели свечи, красными звездочками светились у ликов лампадки и под высокий купол взлетали древние славянские слова – священник, псаломщик и шаферы отправляли древний чин венчания.

Сочетались браком (теперь церковным) Иван Алексеевич Бунин и Вера Николаевна Муромцева. Все было очень трогательно, напоминало старую Русь, и у Веры Николаевны на глаза навертывались слезы.

Из церкви поехали на квартиру к Буниным – на «Яшкинскую улицу», как успел Иван Алексеевич прозвать рю Жак Оффенбах. «Честная компания» в лице Куприна, Бальмонта, Мережковских и Цетлиных разместилась за столом. Щедротами Марии Самойловны он порадовал гастрономическим изобилием. Нежно-розовая семга, свежая икра, жареные почки, «Померанцевая» в запотевших графинчиках – все вызывало давно не удовлетворявшийся аппетит.

– Ты, Ян, на меня не сердись! – говорила Вера Николаевна. – Без церковного венчания какой брак? На Руси, помнишь, говорили…

Иван Алексеевич, смеясь, перебил:

– Помню! «Только Божье крепко»! У нас с тобой давно крепко.

В разговор вмешался Куприн. Откусывая от большого куска мяса, он наставительно сказал:

– «Быть тому так, как пометил дьяк»! За здоровье молодых. – Его монгольское лицо осветилось широкой улыбкой. – По Божьему велению, по царскому уложению, по господской воле, по мирскому приговору – пьем без уговору!

Засиделись до полуночи. Супруги Цетлины, которых ждал у подъезда автомобиль, взялись доставить в родные пределы Бальмонта. Он никак не хотел садиться в авто, на всю улицу выкрикивал свои стихи:

 
О, мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя!
Нарыв уже набух и, пухлый, ждет ножа…
 

Шофер энергичным движением подсадил пиита в авто.

* * *

Через несколько дней после описываемых событий Бунин получил письмо от своего старого знакомца Шмелева. Тот пережил страшное потрясение – гибель любимого сына, офицера Белой гвардии, расстрелянного в Крыму красноармейцами.

Шмелев писал из Берлина 23 ноября: «Дорогой Иван Алексеевич, после долгих хлопот и колебаний, – ибо без определенных целей, как пушинки в ветре, проходим мы с женой жизнь, – пристали мы в Берлине 13 (нового стиля) ноября. Почему в Берлине? Для каких целей? Неизвестно. Где ни быть – все одно. Могли бы и в Персию, и в Японию, и в Патагонию. Когда душа мертва, а жизнь только известное состояние тел наших, тогда все равно – колом или поленом. Четверть процента остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся… Но это невероятно. Всего не напишешь… Осталось во мне живое нечто – наша литература, и в ней – Вы, дорогой, теперь только Вы, от кого я корыстно жду наслаждения силою и красотой родного слова, что, может, и даст толчки к творчеству, что может заставить принять жизнь, жизнь для работы…

Внутреннее мое говорит, что недуг точит и точит, но Россия страна особливая, и ее народ может еще долго-долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву. Думать не хочется. Москва живет все же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрет, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного. В России опять голод местами, а Москва живет, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровкой и Тверской, где цены не пугают… жадное хайло – новую буржуазию. „Нэп“ живет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив и пуглив, и нахален, когда можно…»

Бунин сразу же ответил: приезжайте к нам, как-нибудь устроимся.

После многочисленных и утомительных хлопот Иван Алексеевич получил для Шмелева и его жены визу на въезд во Францию. Седьмого января двадцать третьего года в «дипломатической вализе» она была отправлена в Берлин.

Иван Алексеевич ходит по издательствам, пытается уговорить напечатать книги Шмелева, организует для него вечер, вместе с Верой Николаевной собирает деньги – «первое пособие».

Подобно Бунину, именно на чужбине великий дар Шмелева – первостатейного писателя двадцатого столетия – достигнет своих вершин.

3

В начале зимы в Париж приезжал Московский Художественный театр. Бунин смотрел на сцену, и в его глазах стояли слезы: все так напоминало старую Москву.

«В театре было очень хорошо, – записала в дневник Вера Николаевна. – Москвин, действительно, талантлив. Ян даже плакал, конечно, и вся Русь, старая, древняя наша сильно разволновала его».

– Куда русские люди ездят после театра? – весело спросил довольный горячим приемом публики Москвин. – Правильно, ужинать!

– А супруги Бунины едут? – спросил Станиславский. – Вот и отлично, тогда и я поеду.

Они набились в одно такси: Москвин, Бунины, супруги-художники Наталья Гончарова и Михаил Ларионов. Поехали есть луковый суп.