Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

Попасть в Россию!

1

Еще осенью сорок второго года от Алданова в Грас пришел второй номер «Нового журнала», который, напомню, Марк Александрович вместе с Михаилом Цетлиным стал издавать в Америке вместо почивших «Современных записок». (Замечу, что «Новому журналу» была суждена завидная судьба, он выходит по сей день.)

Алданов засыпал Бунина просьбами: «Иван Алексеевич, высылайте нам свои рассказы».

И Бунин отправлял бандероли в Нью-Йорк, с трудом наскребая франки на почтовые расходы.

В первом номере «Нового журнала» появились два рассказа – «В Париже» и «Руся», во втором – чудная и трогательная новелла «Натали», в третьем – «Генрих», в четвертом – «Таня». Бунинское творчество неизменно оценивалось высоко – его рассказы открывали номера.

* * *

А теперь забавный штрих. Бандероль в разгар военных действий из США (!), в которой лежал второй номер «Нового журнала», дошел до Граса за восемь дней. В мирное время восьмидесятых годов письма Бахраха из Парижа шли в Москву больше месяца! Такие трудовые подвиги были возможны лишь в СССР.

Когда появился посыльный с почты, Бунин и его семейные пили утренний кофе. Иван Алексеевич проглядел журнал, обратился к домочадцам:

– Две статьи на одну тему – очень интересно! Известный вам публицист Николай Тимашев назвал свой очерк «Сила и слабость России». – Бунин доел пирожок с капустой, допил кофе и продолжал: – Тимашев пишет: «В сей грозный для родины час надо забыть о политических распрях и о ненависти к большевикам. Не бороться с советской властью, но всячески ей содействовать, помогать победе над гитлеризмом. Это нравственная задача каждого россиянина». И тут же статья нашего друга Марка Вишняка «Правда антибольшевизма». Вишняк утверждает: кто победит в войне – дело не суть важное, главное – уничтожение большевизма. И резко осуждает тех, кто, забывая о преступлениях большевиков, желает победы России и тем самым поддерживает ненавистную власть.

Зуров нервно дернул головой, презрительно посмотрел на Бунина:

– Вы-то, Иван Алексеевич, небось полагаете: прав Тимашев! И вы желаете большевикам победы. Так?

– Ну уж это мое дело, что я думаю!

– И все же! Разве вы боитесь свои мысли высказать вслух?

– Я желаю победы не большевикам, но России! – сдерживая закипающий гнев, произнес Бунин.

Зуров криво усмехнулся:

– А разве нынче Россия и большевизм не одно и то же? Прав Вишняк: желать победы большевикам – все равно что простить их кровавые злодеяния. И очень жаль, что нобелевский лауреат потерял память, забыл о миллионах кровавых жертв большевизма…

Бунин вскочил из-за стола, опрокинул на пол чашку:

– Как вы смеете говорить со мной столь дерзко?

– А, – злорадно крикнул Зуров, – задело за живое? Знать, правду я сказал!

– Вон из моего дома!.. – Бунин схватил стул, размахнулся, готовый опустить его на голову нахала.

Зуров резво отскочил, схватил со стола нож:

– Попробуй стукни!

Галя и Магда с испугом глядели на спорщиков. Между ними бросился Бахрах, а Вера Николаевна повисла на руке мужа:

– Ян, не надо! Не горячись!

– Ах, какой негодяй! – Бунин держался за сердце. – Я понимаю, что у него больная голова, но для чего мне терпеть такие издевательства! – И он беспомощно опустился на кушетку. Вера Николаевна полезла в аптечку за валидолом.

2

Эта история получила неожиданное и странное продолжение.

В марте 1943 года ясным, прозрачным утром Бунин вместе с Бахрахом отправился на автобусную остановку. На древнем и вдребезги разбитом, словно пережившем бомбежку, автобусе они направились в Ниццу.

В этом милом городке, где теперь чуть не на каждом шагу слышалась русская речь, Бунин направился в излюбленное кафе на Приморском бульваре. Как обычно показывая безрассудную храбрость, на весь зал ругал Гитлера, Муссолини, войну, голод. Доносчиков в то время развелось не меньше, чем где-нибудь в Берлине или Москве, и отчаянный нобелевский лауреат явно испытывал судьбу.

Бахрах краснел, бледнел, потел, но унять своего собеседника никак не умел.

Вдруг какой-то невзрачно одетый человек в низко надвинутой велюровой шляпе направился к их столику. Лицо у него было явно славянским – скуластым, белобрысым, с настороженным взглядом.

На мгновение задержавшись, он быстрым движением сунул под локоть Бунина какую-то бумагу.

Иван Алексеевич сразу почувствовал себя заговорщиком. С нарочито спокойным лицом он засунул бумагу в карман.

Поспешив закончить завтрак, они пошли к морю. Бахрах деловито огляделся и шепотом дал команду:

– Доставайте листовку!

В том, что это листовка движения Сопротивления, они оба не сомневались. За чтение подобного документа грозило суровое наказание – вплоть до концлагеря. Гитлеровцы шутить не любили!

Торопливо расправив бумагу, свернутую вчетверо, Бунин прочитал и ахнул:

– В спор Тимашева и Вишняка вмешался сам Милюков. Ах, как любопытно! Это его памфлет «Правда о большевизме». Я слыхал, что его размножают на пишущих машинках и распространяют с риском для жизни среди русских. – Спрятал бумагу в карман. – Надо быть аккуратней! Дома внимательно почитаем…

* * *

После скудного ужина в столовой «Жаннет» обитатели бунинского дома жадно слушали чтение мэтра – в руках он держал листовку, тайным путем полученную в Ницце.

Бахрах сказал:

– Я слушал немецкое радио на русском языке, они говорили об этом послании Милюкова ко всем русским. Радио обозвало Милюкова «сталинским холуем и рабом Кремля», но содержание памфлета огласить не решилось.

– Вот мы сейчас и огласим его, – весело сказал Бунин.

Все уселись поудобней. Даже Зурова взяло любопытство, он опустился в угловое кресло. Бунин начал:

– «По существу, мы все – антибольшевики. В этом заключается причина того, что мы должны были покинуть нашу родину.

„Гром победы, раздавайся“: этой обличительной цитатой Вишняк хочет сразу дискредитировать своих противников. Что же? Мне тоже приходится цинически повторить: „Да, гром победы, раздавайся!“ К негодованию Вишняка, „джингоисты“ (предатели) по своей упрощенной логике „требуют от него выбора“: „Вы не за Гитлера? Значит, вы за Сталина!“ Грешен я и в этом. Бывают моменты – это еще Солон заметил и даже в закон ввел, когда выбор становится обязателен… Но что поделаешь? Ведь иначе пришлось бы беспощадно осудить и поведение нашего Петра Великого».

Бунин читал еще долго, потом подвел итог:

– Милюков, как и тысячи других россиян, изгнанных с родины большевиками, свой выбор сделал. Я тоже говорю: «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый Росс…» Многим выбор дается не просто. Кого считать меньшим злом для России: кровожадного Сталина с его партийной сворой или Гитлера, объявившего крестовый поход против СССР? Но фюрер уже показал свою ненависть к русскому народу, который он не отделяет от коммунистов. А это грубейшая ошибка. Зато Сталин опирается на национальное патриотическое чувство. То есть на то качество, которое всегда было духовной основой русских людей. Очень хочется верить, что война многому научит большевиков, научит любить и беречь народ, государство. Гитлер плохой психолог и стратег. Он презирает другие народы и переоценивает собственные силы. Он растянул линию фронта, не согласовав это с собственными возможностями. В оккупированных странах он сеет жестокость, ненависть, страх. А неслыханная жестокость в отношении евреев? Нет, такой стратег обречен на поражение, и его катастрофа будет ужасной.

Бахрах полюбопытствовал:

– Кто, господа, читал в «Новом слове» хронику войны?

Бунин улыбнулся:

– Очень забавно, как эти вояки пишут о своем разгроме: «Закончилась защита германской 6-й армии у Сталинграда». А о том, что сотни тысяч убитых и взятых в плен, – ни гугу! Как сейчас чувствуют себя все те, кто прислуживал Гитлеру? Я не говорю про бездарную Берберову, зазывавшую меня в «освобожденный немцами Париж». Меня больше огорчают другие, как, к примеру, Георгий Поземковский или Шмелев. Связались с наци, вошли в какие-то созданные ими комитеты и организации…

– После триумфального марша первых месяцев войны разве думал кто, что Сталин сумеет оказать сопротивление Гитлеру?

– Да, Леня, думали! Более того: были уверены – аз, грешный, тот же Милюков, бойцы Сопротивления, миллионы людей, которые считали своим долгом сражаться с нацистами. Слыхали, что Вова Сосинский совершил подвиг? Немцы передали по радио, что он теперь в концлагере. Жив ли? Славный молодой человек. Мать Марию очень жаль – она, оказывается, была чуть ли не главной фигурой среди парижских резистантов. Тоже в концлагере.

– Прекрасная поэтесса! – заметил Бахрах.

– Безусловно! Еще Гумилев отмечал в ее поэзии «общую призрачность» в соединении с гипнотизирующей четкостью. Как-то незадолго до своего последнего отъезда из Москвы зашел я к Рахманинову – он тогда жил возле Страстного монастыря, – у него на столе раскрыт поэтический сборничек. Говорит: «Какое трогательное стихотворение Кузьминой-Караваевой – это ее фамилия до пострига в тридцатые годы. Хочу на музыку переложить».

Я прочитал стихотворение, и почудилось мне в нем нечто страшное, пророческое. Я помню его наизусть. Послушайте и вы, друзья, восторг испытайте:

 
И жребий кинули, и ризы разделили:
И в час последний дали желчи мне испить.
О Господи, Ты знаешь, я ли буду в силе
Своею волей ужас смерти победить?
 
 
Внизу глумится над моим мученьем воин;
Собрались люди у подножия креста;
Сочится кровь из ран моих, а дух спокоен;
Ночь многозвездная глубока и чиста.
 
 
Земля уснула; месяц встал дугой щербатой.
И вот с последней и предсмертной высоты
Везде мне видимы, забытой и распятой,
Такие, как и мой, проклятые кресты.
 

Бунин читал так, что у Веры Николаевны перехватило дыхание, а Бахрах, явно взволнованный, медленно произнес:

– Слишком часто талантливые поэты предсказывают судьбу.

Вера Николаевна уточнила:

– Вспомни, Ян, написанное тобою в восемнадцатом году: «Возьмет Господь у Вас…» И далее: «Народ мой! На погибель вели тебя твои поводыри!» Это истинно глас пророка.

– К сожалению, все мрачное, что я предсказывал, вполне сбылось. И не только я… Многие говорили, что игра либералов в революцию добром не кончится. Доигрались!

* * *

Окончательной победы над нацистской Германией П. Н. Милюков не дождался, но он ее предсказывал, верил в нее и видел ее начало. Он дожил до счастливых дней, когда российский солдат начал крепко бить немца, когда фельдмаршал Паулюс поднял в Сталинграде руки и многотысячная плененная толпа гитлеровцев готовилась пройти по Садовому кольцу в Москве – позорным парадом под конвоем красноармейцев.

Милюков умер в яркий, пронизанный радостью возрождения весенний день – 31 марта 1943 года. Вокруг не было ни одной родной души. Крупнейшего политического деятеля двадцатого столетия, многолетнего руководителя партии кадетов хоронили по-казенному скудно, возле могилы стояли пять-шесть случайных людей. Его прах приняла земля скромного провинциального Экс-ле-Бэна. (Лишь после войны усилиями соотечественников прах перенесли в Париж, на кладбище Батиньоль, где в семейном склепе уже покоилась его супруга Анна Сергеевна.)

3

Тремя днями раньше, в воскресенье 28 марта, Бунин услыхал по радио жуткую новость: «Сегодня ночью в Беверли-Хиллз, штат Калифорния, скончался от ракового заболевания великий русский пианист, дирижер и композитор Сергей Рахманинов. Еще 17 февраля он дал свой концерт в Ноксвилле. Покойный был большим патриотом. За короткий срок через Красный Крест он отправил в Россию более двухсот посылок. Смерть Рахманинова – удар всей мировой музыкальной культуре».

Весь день Бунин пребывал в меланхолии. Собираясь на прогулку, сказал Бахраху:

– Разделите, Александр Васильевич, мою печаль, идемте…

В лесу было еще сыро. Бунин брел по дорожке, вившейся вдоль домов, огражденных высокими стенами белого камня. На развилке он вдруг живо сказал:

– В августе тридцатого года на этом самом месте у Рахманинова сломался автомобиль. Сергей Васильевич любил водить авто сам, самому пришлось и чинить. И мне дико и странно было видеть, как знаменитые пальцы пианиста погрузились в масляное чрево машины. Когда ремонт закончился и роскошный «линкольн», блестя черной поверхностью и ярко светя фарами, готов был катиться с грасской горы, я уговорил Сергея Васильевича остаться в «Бельведере». В тот вечер мы долго не ложились спать.

Бунин вспоминал, как, удобно развалившись в плетеных креслах, они курили дорогие сигары, пуская в темное небо кольца дыма, потягивали дорогой коньяк (привезенный щедрым Рахманиновым) и вспоминали неповторимую молодую пору – май 1900 года. Они встретились тогда в Ялте. Чуть не всю ночь они проговорили на берегу моря, почувствовав друг к другу неодолимую тягу.

– Подобное бывало, пожалуй, лишь в романтические годы молодости Герцена и Тургенева, – тихо произнес Бунин, словно его мог слышать старый друг.

В ту первую встречу Рахманинов порывисто обнял Бунина и воскликнул:

– Будем друзьями навсегда!

Познакомились в ялтинской гостинице «Россия» во время большого артистического ужина. Они сидели рядом, пили шампанское «Абрау-Дюрсо». Было весело и празднично. Потом вышли на террасу, с восхищением говорили о классической русской литературе, о Державине, Пушкине, Лермонтове, Толстом.

Они снова вошли в зал. На гастролях в Ялте в те дни был Московский Художественный театр, только что приехавший из Севастополя. За столом гуляли Станиславский, Москвин, художник Симов, только что вернувшаяся от лежавшего в болезни Антона Павловича Книппер-Чехова, Мамин-Сибиряк, Куприн. Вместе с Чириковым вошел уже получивший всероссийскую известность Горький, еще кто-то…

Станиславский и Горький усадили Рахманинова и Бунина за стол рядом с собой, пили их здоровье, обнимали, бесконечно славословили и заставляли поднимать бокалы…

Улучив удобную минутку, они улизнули от шумной компании, ушли на набережную, на мол. Вокруг не было ни души, только над головой ярко сияли южные звезды. Они уселись на просмоленные канаты, жадно вдыхая их дегтярный запах, и говорили, говорили все радостнее и горячее, поминутно обнаруживая родство душ и сходность взглядов на искусство и жизнь.

Потом Рахманинов читал Майкова: «Я в гроте ждал тебя в урочный час, но день померк…»

Бунин ответил стихотворением Державина «Русские девушки»:

 
Зрел ли ты, певец тииский,
Как в лугу весной бычка
Пляшут девушки российски
Под свирелью пастушка:
Как, склонясь главами, ходят.
Башмачками в лад стучат.
Тихо руки, взор поводят
И плечами говорят…
 

Рахманинов воскликнул:

– Я подростком прочитал старинную книжку – там была поэзия Державина – и сразу влюбился в его стихи. Но на музыку их перекладывать тяжело…

– Но «Пчелку златую» уже больше столетия народ распевает.

– Это исключение!

– Согласен, что у более поздних поэтов стихи органичней ложатся на музыку. Вот тот же Алексей Константинович Толстой:

 
То было раннею весной.
Трава едва всходила,
Ручьи текли, не парил зной,
И зелень рощ сквозила…
 

Рахманинов с воодушевлением подхватил:

 
Труба пастушья поутру
Еще не пела звонко,
И в завитках еще в бору
Был папоротник тонкий…
 

– Как чудесно, – не удержался Бунин, – как точно подмечено: «В завитках папоротник тонкий…» Или совершенно потрясающих два заключительных четверостишия:

 
И плакал я перед тобой,
На лик твой глядя милый, —
То было раннею весной,
В тени берез то было!
 

И уже вместе тихими, слившимися воедино голосами они напели:

 
То было в утро наших лет —
О, счастие! о, слезы!
О, лес! о, жизнь! о, солнца свет!
О, свежий дух березы!
 

…Такой порыв молодой дружбы более не повторился, но привязанность и горячие взаимные симпатии навсегда остались.

* * *

– Ян, всегда, со дня нашей первой встречи, я утверждала, что у вас с Сергеем Васильевичем много общего, – говорила вечером Вера Николаевна, когда они вчетвером сидели за чаем. – И внешне, и судьбы. Только ты легче, суше, да и натура у тебя устроена тоньше…

– Ты пристрастна ко мне. Но я действительно всегда ощущал родственность наших душ. И вот смерть все оборвала! После Юлия я ни один уход так остро не воспринимал. Жизнь сразу стала бедней. Но что меня утешает, – говорил Бунин, – это то, что Сергей Васильевич прожил все-таки счастливую жизнь. Ведь ему не было и двадцати лет, когда в Москве разнесся слух о «новом Моцарте». Сам Чайковский восторгался талантом юного Рахманинова. И везде сопутствовала ему слава: и как пианисту, и как дирижеру, и, конечно, как величайшему композитору. Не зарыл он свой талант в землю, вознес его высоко – за это да простит Господь его грехи.

– Уходят наши сверстники, – вздохнула Вера Николаевна.

– Не сверстники – жизнь наша уходит! – уточнил Бунин.

4

В 1943 году в девятом номере «Нового журнала» «американец» Михаил Цетлин поместил некролог: он писал о «замечательных качествах покойной Н. А. Тэффи».

Многие глубоко огорчились, прочитав это известие, улыбнулась лишь сама… Тэффи. Она была если не совсем здорова, то вполне жива.

Цетлин умрет в США через два года, Надежда Александровна переживет автора своего некролога на семь лет.

Увы, зато остальные некрологи не врали. Еще в конце ноября 1942 года в местечке Шабри скончался талантливый писатель, автор «Сивцева Вражка» Михаил Осоргин. Он занял откровенно патриотическую позицию, ему пришлось прятаться от нацистов. Сохранились письма, которые он отправлял в концлагерь Сосинскому. «Держитесь, Володенька, – подбадривал он, – победа будет за нами. Враг обязательно будет разбит!»

Прочитал Бунин некролог на своего старого знакомца Бальмонта, давно пережившего свою оглушительную славу. Поэт умер в безвестности и бедности.

Скончались замечательный художник Федор Малявин, бывший лидер правого крыла кадетов и крупный экономист Петр Струве, молодая талантливая поэтесса Ирина Кнорринг – ее стихи нравились Бунину, издатель двадцати двух томов «Архива русской революции» Иосиф Гессен, знаменитый в прошлом на всю Россию земский врач Альтшуллер, разоблачитель Азефа и вечный охотник за всеми провокаторами Владимир Бурцев, блестящий переводчик Григорий Лозинский.

Незадолго до окончательной победы русских сделает свои последние шаги мать Мария – шаги героические, ибо уйдет она в газовую камеру, спасая подругу по тюремной камере и назвавшись ее именем. Своею волей она победила ужас смерти. Нацисты отрубят голову красавице княгине Вике Оболенской.

В сентябре 1945 года, когда Бунин переберется в Париж, он придет проститься с Гиппиус. Зинаида Николаевна будет лежать в дешевеньком сосновом гробу, с бумажным венчиком, с тонкой церковной свечкой меж бескровных пальчиков, на которые скатятся восковые слезки.

Священник отец Липеровский служил панихиду.

Бунин, враз побледневший, приблизится к гробу. Печальная мысль посетит его: «Была талантлива, честолюбива, знаменита. И что получила к старости? Одиночество, бедность, болезни и… вот этот венчик на восковом лбу! Все мы так: взовьемся ввысь, а потом – шмяк! Господи, прими ее душу с миром».

Бунин постоит минуту и выйдет в столовую. В большое окно будет виднеться просторный двор католической школы, чуть подернутые первой бронзой осени каштаны и холодное безоблачное небо. Чуть усмехнется: «А ведь и мне недолго осталось ждать такого же венчика!»

Он еще раз земно ей поклонился и приложился к руке. По его щекам бежали слезы, а в памяти всплыли стихи, которые давно-давно, еще во время совместного отдыха в Висбадене, он услыхал от Зинаиды Николаевны:

 
Дойти бы только до порога.
Века, века… и нет уж сил.
Вдруг кто-то властно, но не строго
Мой страшный остановит путь.
 

Ее путь был остановлен. Поэтесса Гиппиус теперь принадлежала литературе, а ее душа Богу.

…Русская эмиграция, порожденная державной катастрофой, уходила в Вечность.

Гром победы, раздавайся!

1

С отъездом Гали и Магды атмосфера в «Жаннет» сразу сделалась легче. После того как в предвечерние, самые любимые Буниным часы он с Бахрахом возвращался с прогулки, начинался ужин.

Когда-то, еще в начале войны, Зуров с брезгливой миной поковырялся в блюде, которое приготовила Вера Николаевна, и кисло произнес:

– Это что, рыба? Это какая-то тряпка…

Питание действительно резко ухудшилось, но Бунин строго оборвал:

– Вы, Леня, нам можете предложить что-нибудь другое? Если нет, так не портите аппетит остальным.

С той поры обитатели виллы ругали голодное существование и дурную пищу исключительно в своих дневниках да в посланиях близким. За столом же с христианской безропотностью поглощали то, что Бог послал.

Случалось, Бунин брал на себя боевую задачу по добыче пищи.

В такой день, стараясь не привлекать внимания окружающих, писатель с утра исчезал с «Жаннет», унося с собою какой-то таинственный сверток.

Спустившись по Наполеоновой дороге, Бунин попадал в старый город. Здесь, в кривых и крутых улочках, когда-то – лет за двести до описываемых событий – бродил уроженец Граса Оноре Фрагонар, которому суждено было стать национальной гордостью Франции.

Теперь же другой великий, которому предстояло стать гордостью России, и не художник, а писатель, пытался променять изящный фрак или несколько прижизненных книг Бальзака или Мериме на что-нибудь съедобное.

От книг бакалейщики сразу отказывались («Такого, слава богу, в доме не держим!»), а фрак – последний оставшийся! – долго мяли в руках, зачем-то плевали на пальцы и растирали по сукну, пристально рассматривая на свет, кряхтели, но свой товар выложить не спешили.

– Какой французский бог создал таких болванов! – прорывало наконец долго крепившегося Бунина. – Как ты смеешь плевать на фрак, в котором я вальсировал с принцессой Ингрид, а шведский король пожимал мне руку?! Денег у меня было столько, что я мог скупить все ваши паршивые лавчонки вместе с их дурацкими хозяевами!

Упоминание королей благотворно действовало на республиканские души потомков Фрагонара. Они выдавали за английский товар несколько яиц и килограмма два картошки (которая неизменно оказывалась мороженой), а когда крепко везло, добавляли пачку сигарет.

Бунин входил в столовую с выражением на лице, которое, по его замыслу, должно было обозначать непроницаемость и спокойствие. Но на нем ясно читалась радость: он гордился своими успехами коммерсанта.

– Господи! Вот еще нашелся купец Иголкин! – горестно восклицала Вера Николаевна, уже успевшая обнаружить в шкафу исчезновение еще одной вещи. – Эти жулики-торговцы опять, Ян, тебя облапошили!

Но Бунина не покидало праздничное настроение. В нем просыпался русский барин, для которого было и удовольствие, и потребность обогревать теплом своего расположения близких.

– Конечно, мы знавали времена и получше, – говорил он, закуривая «трофейную» сигарету. – Но тем, кто сейчас в сырых окопах защищает нашу Россию, куда трудней. Вот когда разгромим фрицев…

И тут начинались мечты:

– Вернемся в Париж! Орест Зелюк издаст «Темные аллеи», получим кучу денег, купим новую обувь, Леониду и Але брюки – на сих славных мужей уже срамно смотреть – и пойдем обедать в ресторацию Кузьмичева.

– Ах, скорей бы! – в один голос вздыхали Вера Николаевна и Зуров. Бахрах, еще не совсем остывший после литературного спора, возобновлял его:

– Иван Алексеевич, вы сегодня опять говорили о патриотизме Толстого. Но как это совместить с теми его заявлениями, что войны нужны лишь тем, кто стоит у власти, чтобы сохранить свое исключительное положение?

Бунин, резко отставив чашку с киселем, начинал наливаться гневом.

В этот момент в спор вмешивался Зуров:

– Да, Толстой писал, что «патриотизм» – дурное чувство, от него следует избавляться.

Бунин изливает гневную тираду, пронзая острым взглядом то одного, то другого спорщика:

– А вы сами это читали? Вот, не читали. Я, простите, наслушался всякой болтовни по этому поводу: «Толстой антипатриот»! Вы верите в это? Кто любил Россию больше? Может, Савинков, Керенский или Лейба Бронштейн? Или, может, Ленин, ненавидевший русских и проводивший жизнь во всяческом довольстве на швейцарских курортах?

Так вот, если вы согласны, что Лев Николаевич принадлежит России больше, чем кто-либо другой, в том числе и его критики, то будем рассуждать дальше. Коли вы не торопитесь (а торопиться нам теперь некуда), то я пойду отыщу выписку, которую я сделал в каннской библиотеке.

Шлепая тапочками, Бунин удалился к себе наверх и долго не возвращался. Наконец он появился, держа в руках несколько исписанных листков.

– Критики ссылаются чаще всего на слова Толстого из его трактата «В чем моя вера?». Слушайте! «…Я знаю теперь, что разделение мое с другими народами есть зло, губящее мое благо, – я знаю и тот соблазн, который вводил меня в это зло, и не могу уже, как я делал это прежде, сознательно и спокойно служить ему. Я знаю, что соблазн этот состоит в заблуждении о том, что благо мое связано только с благом людей моего народа, а не с благом всех людей мира. Я знаю только, что единство мое с другими людьми не может быть нарушено чертою границы и распоряжениями правительств о принадлежности моей к такому или другому народу. Я знаю теперь, что все люди везде равны и братья. Вспоминая теперь все зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству… То, что мне представлялось хорошим и высоким – любовь к отечеству, к своему народу, к своему государству, служение им в ущерб благу других людей, военные подвиги людей, – все это мне показалось отвратительным и жалким».

Впечатляет? – Бунин в упор посмотрел на Бахраха. – Сильно написано. Так вот, если эту мысль или еще некоторые другие вырвать из контекста, в связи с чем они написаны, тогда действительно может показаться, что все эти горе-критики Льва Николаевича правы. А они именно так и делают: одни как злоумышленники, а другие, вроде бы честные люди, по своей серости, потому что Толстого знают лишь поверхностно, лишь – в лучшем случае! – его романы.

А ведь все эти высокие мысли Толстой прилагает к тому идеальному обществу, которое будет, когда на земле наступит Царство Божие. Более того, он упорно повторяет завет Христа о соблюдении абсолютного целомудрия.

– Но ведь тогда человечество прекратится! – восклицали оппоненты Толстого.

– Не бойтесь! – улыбался Лев Николаевич. – Нам с вами Царство Божие не грозит.

Толстой брал максимальную точку отсчета (как и сам Христос), и иначе быть не могло. Он писал об идеальных, пожалуй, нравственно стерильных отношениях между людьми, – и каждое слово его справедливо. И конечно, самого великого русского писателя смешно обличать в непатриотичности. Действительно, какой патриотизм в Царстве Божьем? Англичанам или немцам в голову не придет хаять своих великих мыслителей, а мы это делаем легко, походя. Стыдно, право! А Лев Николаевич жил среди нас, грешных, и любил Россию так, как дай бог нам ее любить! – заключил Бунин.

2

Вообще делать выписки из книг и подчеркивания в книгах – это было любимым и необходимым занятием Ивана Алексеевича.

Как-то за завтраком, когда вновь зашла речь о том, что эмиграция вымирает, Бунин согласился с этим.

Перешагивая через ступеньку, он опять поднялся к себе в комнату. Через минуту спустился с листком бумаги:

– Вот выписал из письма Чехова, которое он адресовал сестре своей Марии Павловне из Ниццы: «Работаю, к великой досаде, недостаточно много и недостаточно хорошо, ибо работать на чужой стороне за чужим столом неудобно…» – Помолчал, посмотрел в окно на вечернее небо Граса и каким-то тусклым, севшим голосом добавил: – Что уж хуже – работать на чужой сторонушке…

И он вновь удалился к себе: теперь тяжелыми, грузными шагами старого, страдающего человека.

3

– Мы стали, лев Сиона, настоящими бродниками, – говорил Бунин, подымаясь в гору и тяжело дыша. – Да, я совсем ослаб. Давно ли козлом скакал по этим горам! А теперь еле ползаю. Тяготы нынешней собачьей жизни и особенно питание силосом, которым впору коров кормить, вконец подорвали мои силы.

Бахраха подмывало сказать: «Да ведь и возраст ваш немалый, недалек семидесятипятилетний юбилей!» Но он благоразумно промолчал. Бунин к собственной старости относился с некой брезгливостью и не любил разговоры о ней.

Неожиданно Бунин произнес:

– Пишу теперь «Темные аллеи» и думаю: а зачем, для кого? Ведь пройдет совсем немного времени, и весь мир исчезнет для меня!

– Вам на судьбу грех жаловаться! Стали мировой знаменитостью…

– Что мне толку от мировой славы, если бы на родине, в России… Вот напечатали в Америке «Темные аллеи», точнее, кусок из них, денег – ни гугу, зато несколько рассказов испортили сокращениями. У них, видите ли, нравы строгие, пуританские! Художник и скульптор может изображать натуру во всей ее нагой прелести, а писатель – ни-ни!

После паузы, скрипнув зубами:

– Эти блюстители морали, эти гнусные ханжи – самые растленные души! – И все более распаляясь: – В конце концов, мне наплевать на их взгляды. Но какое право они имеют вторгаться в мою жизнь, в мое творчество! Ведь это гитлеровско-сталинская доктрина: писать, творить не так, как художник хочет, а как это требуется для утверждения их человеконенавистнических теорий!

Закашлялся, остановился на минуту-другую и, как всегда, быстро успокоился.

– Да если и проживу еще лет пять – десять – ведь это лишь краткий миг. Уже давно каждым отпущенным мне днем наслаждаюсь, как подарком судьбы. У меня все внутри каменеет, как подумаю, что близок день, когда я уже не увижу ни голубого неба с легкими тающими облачками, ни красного спокойного света заходящего солнца, не наслажусь всем тем неизъяснимым, тайным и зовущим, что есть в женском теле…

Бахрах, который только утром читал (по совету патрона) «Путь жизни» Толстого, решил поспорить:

– Но еще Лев Николаевич утверждал, что страдания и смерть представляются человеку злом только тогда, когда он закон своего плотского существования принимает за закон своей жизни…

Бунин со смешанным чувством удовольствия и легкой иронии взглянул на спутника:

– Браво, мой верный Санчо Панса! Но эта фраза подготавливает следующую, основную мысль: страдания и смерть, как пугала, со всех сторон ухают на него, на человека, и загоняют на одну открытую ему дорогу человеческой жизни, подчиненной закону разума и выражающейся в любви. Страдания и смерть есть только нарушение человеком закона своей жизни.

– Стало быть, если жить исключительно духовной жизнью, то не будет ни страданий, ни смерти?

– Правильно! Чем выше уровень духовности человека, чем он совершенней, тем страдания и смерть ему менее страшны. – Бунин шумно выдохнул: – Ох, господи, только, видно, я так несовершенен, что с отвращением думаю о своем смертном исходе. – И едва слышным голосом признался: – Я сказал Вере, чтобы она… – Бунин замялся и сквозь зубы произнес: – Чтобы в гробу накрыла мое лицо. Никто не должен видеть мое смертное безобразие.