Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

Теперь Галя настойчиво просила:

– Как было бы хорошо, если бы Магда погостила у нас…

Бунину эта просьба была неприятна, но он, не зная почему, согласно кивнул:

– Ответный визит? Пусть приедет…

В середине мая Магда въехала в «Бельведер». «Девчатам», по их просьбе, был отведен общий покой – в светелке на верхнем этаже. Галина, явно томившаяся ожиданием ее приезда, сразу же расцвела, похорошела, повеселела, чмокнула Бунина в щеку, принесла Вере Николаевне букетик цветов, перестала ссориться с Зуровым.

Подруги почти не расставались: вместе спускались к столу, сцепившись руками, вместе гуляли, что-то нежно ворковали, затворялись в своей комнате.

Бунин вначале шутил по поводу столь неразрывной дружбы, Зуров хихикал, Вера недоуменно пожимала плечами.

Но вдруг Бунина осенила жуткая догадка, которая с каждым днем получала десятки подтверждений: отношения подруг были явно противоестественными.

Иван Алексеевич, давно копивший неприязнь к Галине, был взбешен. Мало того что Галина изменила ему, она это сделала садистски необычно – с женщиной! Все клокотало в нем, и ярость увеличивалась острым чувством все более распалявшейся ревности.

* * *

Теперь он не мог работать, ничего не писал. «Лика» была заброшена.

Без аппетита приняв завтрак, он уходил из дома, часами бродил по каменистым окрестностям. Он пытался отогнать от себя мысли о Галине. Но поворот дорожки, куст сирени или поваленное дерево напоминали: «Я был с ней здесь, тут она целовала меня, здесь клялась в вечной любви, здесь я ее…»

Чем больше он старался не думать о ней, тем сильней и неотступней она представлялась ему в самых соблазнительных позах, вспоминались все ее нежности, все слова, которые некогда она говорила ему. Его корчило при мысли о том счастье, которое испытывает его… тьфу, не соперник, соперница!

Он готов был осыпать возлюбленную самыми горячими ласками, сказать ей самые нежные слова и в то же время люто ее ненавидел, как существо недостойное и совершенно павшее.

Бунин хотел все бросить и укатить на Гаити или Ямайку, умчаться в какое-нибудь дальнее странствие, благо теперь он был сказочно богат и мог позволить себе роскошь и комфорт, которые всю жизнь любил и которых был так долго лишен.

Но на него вновь наваливался весь ужас ревнивых переживаний, и ему уже ничего не хотелось, разве что повеситься или застрелиться.

Бунин приходил на кухню, открывал буфет и наливал себе большой фужер водки. Залпом осушив его, опять уходил торить тропинки грасских холмов.

Вера Николаевна, вначале было обрадовавшаяся любовному разрыву, который ждала столь долго, теперь (вот ангельская душа!) страдала за мужа, если бы могла, переложила часть его мук на себя.

Одиннадцатого июля она записала в дневник: «…В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Магды какое-то странное… Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления, и поэтому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее».

4

Некоторым развлечением стали хлопоты, связанные с приобретением «Бельведера». Рукье, владелец, просил совсем недорого. И когда дело казалось слаженным, Бунин вдруг передумал:

– Где это видано, чтобы русский писатель стал домовладельцем! Да и хлопот не оберешься с ней, с этой самой виллой: ремонт делай, налог плати… Да ну ее к лешему. Денег теперь – куры не клюют, лучше будем жить, как жили, – снимать!

Так и остался нобелевский лауреат без кола и без двора.

А вскоре придет день, когда не то что виллу – куска хлеба не на что будет купить. И случится это всего лишь года через два с небольшим после того, как Бунин вдруг стал «миллионером».

Подобное французам казалось невероятным, ибо любому из них таких денег хватило бы до конца жизни. У Бунина все это просвистело, пролетело, размоталось, растранжирилось, расфуфыкалось. Остались лишь сшитые фраки, рубахи, золотые запонки, флаконы с дорогим одеколоном да громадный приемник, который хорошо принимал Москву, что весьма пригодится во время войны.

Не все он раздал добровольно, кое-что разные аферисты выманили из него обманом. Десятого мая 1936 года он записал в дневник: «Да, что я наделал за эти 2 года… Агенты, которые вечно будут получать с меня проценты, отдача Собрания Сочинений бесплатно – был вполне сумасшедший.

С денег ни копейки доходу… И впереди старость, выход в тираж».

Забыв о гордости, послал письмо в Шведскую академию: не может ли денежно поддержать вдруг обнищавшего лауреата? Нет, не поддержали и даже оскорбительно промолчали.

Ну а пока что, терзаемый муками оскорбленной любви, он неспешно ступал по камню Наполеоновой дороги и нашептывал стихи:

 
Отлив. Душа обнажена.
Душа гола, и безобразно
Чернеет ил сырого дна.
 

Внизу в белесом тумане древними серыми глыбами распластался город. Немолчно трещат цикады. Откуда-то потянуло острым запахом коровьего навоза и парного молока. Настал любимый час Бунина – на склоне дня, когда солнце, утомленное дневными трудами, готово спрятаться за горизонт, но еще ярко светит меж деревьев, а под ногами упруго пружинит полный восхитительного аромата хвойный ковер.

 
Гляжу с холма из-под седых олив
На жаркий блеск воды, на этот блеск зеркальный,
Что льется по стволам, игрив и прихотлив.
 

Эти стихи при его жизни никто не узнает. Лишь Вера Николаевна, незадолго до своей смерти, опубликует их.

Розовый солнечный диск полностью ушел за дальние горы Эстереля. Спокойный красный свет каким-то чудным образом задержался на верхушках высоченных сосен, блестел по хвойной золотистой подстилке.

Как всегда в минуты наивысшего душевного восторга, на Бунина накатило молитвенное состояние, когда он наиболее сильно чувствовал связь с Создателем. Он живо ощущал Его в себе, и тогда душа воспаряла выше всех земных огорчений, все человеческие деяния по сравнению со Вселенной и Его делами казались ничтожными.

И это чувство давало то наслаждение, которое не могло дать ничто земное. Его уста жарко выдохнули:

– Да будет, Господи, воля Твоя… Не оставляй меня! И как еще могут люди сомневаться в том, что Ты есть? Разве нужна тусклая свечка, чтоб разглядеть яркое солнце? – И тут же пришло твердое решение: – Надо работать! Я не вечен, но есть давний мой долг – я обязан написать книгу о Толстом. Откладываю «Лику», берусь за этот труд: расскажу – в меру сил своих, – как Толстой шел к Богу, как понимал Его волю.

…Впервые за много дней он в дом вошел спокойный и радостный. Поцеловал жену, похвалил за прекрасный ужин: на столе в красивых тарелках (Бунин подарил Вере Николаевне роскошный сервиз, к тому же работы самого М. С. Кузнецова – знаменитой дореволюционной фирмы) лежали куропатки, буйабес, дорогой сыр, стояли бутылки с хорошими французскими винами.

5

С ранним рейсом автобуса он поутру отправился в Ниццу, в русскую библиотеку. Древний хранитель книг, некогда служивший в Румянцевской библиотеке и в молодые годы знавший Тургенева и Достоевского, чьи портреты с их дарственными надписями висели над его столом, смахнул старческую слезу:

– Вы – наша национальная гордость!

Бунин улыбнулся, увидав рядом с портретами классиков и свой, обрамленный в простенькую черную рамочку.

– Чем могу служить, дорогой Иван Алексеевич?

– Нужны биографические книги и воспоминания о Толстом.

Старик долго лазил по полкам, разгоняя тучи пыли, кашляя отчаянно и рассказывая о посетителях, кои навещали «Румянцевский музеум».

– Лев Николаевич у нас бывал, прямо ко мне в отдел захаживал. И Чертков по его просьбе приходил, я бо-ольшущие списки удовлетворял. И Короленко, и Толстой-второй…

– Второй?

– Да, Алексей Константинович, поэт. Ва-ажный был и очень уважительный. Ну а теперь вы, Иван Алексеевич, литературу требуете. О-очень мне это по вкусу! Уж сделайте сердцу наслаждение, распишитесь на своем портрете – всем хвалюсь, что с вами знаком.

Книги были отобраны, Бунин заполнил почти десяток формуляров и, отягощенный неподъемным портфелем, отправился домой.

В тот же день он отправил письмо в Париж, в Тургеневскую библиотеку:

«Очень прошу правление Тургеневской библиотеки выслать мне недели на две:

1. Биографию Толстого, составленную Бирюковым.

2. Книгу Мережковского: „Достоевский и Толстой“.

3. „Исповедь“ Толстого.

4. „Жизнь Будды“ Ольденберга.

Заранее благодарю за исполнение этой просьбы и очень прошу сообщить, сколько я должен буду выслать библиотеке за расходы по пересылке и пр.

Ив. Бунин».

(Спустя четыре десятилетия причудливыми путями это послание попадет в Москву к автору этих строк, а спустя полвека – книга, о которой речь пойдет ниже.)

На следующий день, когда Бунин сидел за рабочим столом и делал выписки из привезенных накануне книг, услыхал внизу радостные крики Веры Николаевны: – Ян, иди скорей, кто к нам приехал!

Выглянув в окно, Иван Алексеевич увидал супругов Полонских и мальчика лет десяти – это был их сын Александр, или, как его звали близкие, Ляля.

Бунин заспешил вниз. Он любил эту семью. Полонские всегда были спокойны, улыбчивы, доброжелательны. Яков Борисович говорил как об обыденной вещи:

– Мы с женой за всю жизнь ни разу не поссорились!

Теперь он протянул Вере Николаевне большую коробку конфет и букет цветов, а Ивану Алексеевичу в бумажной обертке книгу. – Вот уж правда: на ловца и зверь бежит! – воскликнул Бунин. – Очень нужный том, мне когда-то Тихон Иванович подарил его, да Куприн взял почитать, ну, понятно, не вернул.

Переводчик, издатель и лично знавший Льва Николаевича Тихон Полнер в 1928 году выпустил в издательстве «Современные записки» книгу «Лев Толстой и его жена. История одной любви».

– Поразительно, как вы догадались сделать мне такой подарок, – продолжал удивляться Бунин. – Эта книга – отличный материал, я обязательно ее использую в своей работе.

* * *

В настроении Бунина наступил резкий перелом. Ему было стыдно вспоминать о том упадке духа, который он испытал недавно.

– Бог дал мне талант, я не должен зарывать его! – повторял себе он.

Теперь Бунин, как ему казалось, с отвращением думал о былой близости с этой молодой, полноватой, с теплыми мягкими губами и уклончивым характером женщиной. «Все, что у меня было с ней, – это от дьявола, а потому мерзко, – пытался убеждать себя Бунин. – Ведь все ее желания, все стремления – мелочны и пустяковы. И все время, постоянно – притворство, желание казаться умнее и возвышенней, чем она есть на самом деле. А сколько я принес горя Вере! Почему об этом я забывал? А вот Вера оказалась настоящим ангелом, терпеливо выносившим мои выходки! Господи, прости меня».

И как епитимью, он наложил на себя христианские обязанности: с особой добротой относиться к жене и не раздражаться присутствием Гали и Магды, терпеть их и помогать им в меру своих сил.

Он опять вел усидчивый, трудолюбивый образ жизни. Вставал, когда еще спал весь дом. После короткой прогулки завтракал и читал газеты. Затем поднимался из столовой к себе в комнату и удобно усаживался за стол, загромоздив его литературой о Толстом: из библиотечных книг делал выписки, а свои личные порой превращал в подобие рукописей – исписывал их, заполнял страницы отметками и подчеркиваниями. Любимый карандаш (забавно – как у Сталина) – синий.

6

Жаркий, полный сухого желтого света июльский день сменялся вечерней прохладой. От деревьев ложились длинные сизые тени. Внизу, в городе, на высокой колокольне били в колокол, звали к вечерне. Раскаленные за день камни источали мягкое тепло.

Вера Николаевна и Галина заканчивали накрывать ужин. На этот раз застелили белой скатертью с вышитыми большими цветами дощатый стол, сколоченный когда-то Зуровым возле кустов вишни.

Зуров, размахивая полотенцем, отгонял неугомонных пчел, вившихся над тарелочкой с медом. Вера Николаевна уже два раза не без робости стучала в двери классика:

– Ян, самовар стынет! Все ждут тебя…

И вот наконец он появился на пороге – стройный, моложавый, со счастливой улыбкой на породистом лице, в руках держал объемистый том Полнера – подарок Полонских.

Не спуская с лица легкую улыбку, уселся в торце стола на принесенное нарочно для него мягкое кресло с широкими резными подлокотниками. Помахал перед собой книгой, сказал вроде для всех, но глядел на Веру Николаевну:

– Целый день отдал я сегодня труду нашего друга Тихона Полнера…

– Так интересно? – спросила Вера Николаевна, накладывая мужу рыбный салат.

– Удивительно, как Полнер сумел вникнуть в тонкости отношений Льва Николаевича и его супруги. Но меня поразило больше другое…

Галина поставила на тарелку перед Буниным серебряную кокотницу, сказала:

– Это жюльен из птицы, очень вкусно! Расскажите, пожалуйста, Иван Алексеевич, что вас поразило?

Бунин попробовал жюльен:

– И впрямь, как говорили московские половые, экая нежинская вещь! Как к хорошему быстро привыкаешь, зато так трудно переходить к плохому. А поразило меня то, что каким-то непостижимым образом у нас с Львом Николаевичем в судьбах много общего.

– Ну, прежде всего вы оба происходите из древних дворянских родов, – заметила Вера Николаевна.

– Более того, оба принадлежим к деревенскому помещичьему кругу, одинаково сильно привязаны к старинному укладу, к сельской жизни.

– И я слыхала, что Толстой никогда не затруднялся употреблять мужицкие слова. – Вера Николаевна рассмеялась.

– Ты меня решила подцепить? – Бунин шутливо погрозил супруге пальцем. – Согласен, что и тут с великим старцем у нас есть нечто родственное. Тем более что в деревенском быту эти «неприличные выражения» считаются вполне приличными. Пожалуй, забавней иное: Толстой много размышлял о смысле жизни, о ее суетности, с ненавистью относился к насильственным способам перемен в жизни общества. Лев Николаевич никогда не стремился делать карьеру. И вообще не видел смысла в государственной службе. С ироническим презрением смотрел на сложившиеся мнения, за что ему немало попадало от бездарных критиков. И все это можно сказать про меня.

Пока Бунин рассуждал таким образом, Рощин, молча расправлявшийся с паровой осетриной, произнес:

– Я бы сказал, что у вас и литературные вкусы во многом общие.

Бунин, увлекшись волновавшим его разговором, кажется, забыл про ужин и с горячностью воскликнул:

– Не «во многом» – во всем! Это, кстати, я давно подметил: мы восторгаемся одними и теми же писателями, а если неприемлем – единодушно. Так, восхищаемся Лермонтовым, Державиным, Пушкиным, Лесковым. Не воспринимаем, к примеру, Достоевского, хотя никогда не отрицали его дара. А Чехов? Толстой, как и я, всегда полагал его никудышным драматургом. То же относится и к самому Шекспиру.

– Тут есть о чем поспорить, – важно произнес Зуров.

– Спорь не спорь, но у нас такие привязанности и отталкивания.

Вера Николаевна добавила:

– Помнится, Лев Николаевич не воспринимал всяких модернистов в искусстве. Тут ваши взгляды опять совпадают.

Галина вдруг звонко расхохоталась:

– И как же можно серьезно относиться, к примеру, к футуристам, которые мажут себе лицо краской и в нелепых одеждах появляются на публике?

– А почему их надо осуждать? – пробасила Магда.

Бунин насмешливо взглянул на собеседницу:

– А почему я должен восторгаться ими? Если бы этим чудачествам они предавались где-нибудь в глухом лесу, где, кроме дятлов, их никто не видит, – пожалуйста, развлекайтесь! Но они выступают с разными «литературными манифестами», развращают публику нелепыми взглядами.

– Хотя их, с позволения сказать, творчество не имеет к литературе ни малейшего отношения, – заметила Вера Николаевна.

– Безусловно! – Бунин налил себе белого вина. – Но самое главное, что нас роднит с Толстым, – это отвращение к любым формам жестокости.

Зуров хмыкнул:

– Вы хотите сказать, что добрым было отношение Толстого и к Софье Андреевне? Разве это не жестоко – подвергать мать громадного семейства разным философским экспериментам, отказываться от громадных гонораров, необходимых для поддержания дома? Тогда лучше было бы Толстому оставаться без супружества.

Вера Николаевна вдруг поддержала Зурова:

– А история с завещанием Льва Николаевича? Софья Андреевна боялась остаться на старости лет с громадной семьей без средств к существованию.

Бунин усмехнулся, повернул голову к Магде и Галине:

– Ну, девицы-красавицы, почему вы молчите? Скажите, что Толстой был крайне жесток, когда, к примеру, восставал против того, чтобы его милейшая супруга не таскала по судам за потравы на полях крестьян, за порубку леса, за кражи. Что толку, что эти безобразия неизбежны, коли решился вести деревенское хозяйство! Пусть мужик, у которого дома пять-шесть голодных детишек, сидит по милости графини в тюрьме. Сам заслужил! Не посягай на чужое. Для Софьи Андреевны, может, всякая копеечка дорога. Ей, может, надо новый граммофон купить. А сколько он стоит, ведаете? То-то и оно, дорого стоит. Да платья надо сшить, а в Париже знатные мастера ох как недешево берут. А как смертельно «оскорблял» Толстой супругу, когда не позволял слуге выносить свое ночное судно! Софья Андреевна, понятно, сама за собой такую работу не делала, вот муж и ставил ее в дурацкое положение. Он не желал пользоваться рабским трудом, а Софья Андреевна не могла существовать без поваров, горничных, прачек. Вот и закатывала графиня истерики, на потеху всей Ясной Поляне неслась на станцию – повторять подвиг Анны Карениной, а еще трижды изображала утопленницу в пруду. Там, правда, воробью по колено, но главное – чтоб сраму больше было. Так что, вы правы, не жизнь у нее была – каторга. И эту каторгу устроила сама – и для себя, и для Толстого.

– А как же история с наследством? – не унимался Зуров. – Разве порядочный поступок – оставить жену и детей без литературных гонораров?

– Ну конечно же, как же стали бы жить без папенькиных громадных доходов его «малолетки», которым за сорок перевалило. Бедняжки, – Бунин не без ехидства состроил печальную мину, – кто бы их стал содержать! Впрочем, пора ужинать…

7

Южные сумерки наступили как-то сразу. Ярко зажглись крупные звезды. Засветив яркую керосиновую лампу, Вера Николаевна поставила ее перед Буниным:

– Почитай для нас, пожалуйста, Ян!

Чистым и сильным голосом, которому позавидовал бы хороший актер, Бунин стал читать кое-что из отмеченного им прежде:

– Итак, Софья Андреевна учение Толстого «ненавидела всеми силами души: не говоря уже о том, что оно стояло в полном противоречии с ее любовью к семье и к материальным условиям жизни, оно, это учение, отнимало у нее душу любимого человека и ставило преграду между ним и ею. Оставшись изолированной среди толпы поклонников Толстого, она ожесточилась и при малейших намеках на толстовские идеи считала необходимым возражать. Насмешки Толстого, его протесты, его отзывы о семье, браке и женщинах действовали на нее вызывающе и заставляли со своей стороны, не стесняясь ничьим присутствием, доказывать противоречия толстовских идей и смеяться над ними. При этом ее самоуверенность, на которую жаловался Толстой еще в первые годы после женитьбы, развилась до невероятных размеров. Полное неуважение к идеям „великого“ Толстого шокировало его благоговейных последователей и не могло не действовать на него самого».

Все сидели притихшие, с интересом и наслаждением внимая чтению. Пахло хвоей и горными цветами.

– А дальше, Ян? – сказала Вера Николаевна.

– «В доме Толстых, в счастливой и светлой Ясной Поляне начался ад. Несчастная женщина потеряла над собою всякую власть. Она подслушивала, подглядывала, старалась не выпускать мужа ни на минуту из виду, рылась в его бумагах, разыскивала завещание или записи о себе и о Черткове. Она потеряла всякую способность относиться справедливо к окружающим. Время от времени она бросалась в ноги Толстому, умоляя сказать, существует ли завещание. Она каталась в истериках, стреляла, бегала с банкой опиума, угрожая каждую минуту покончить с собою, если тот или иной каприз ее не будет исполнен немедленно…

Жизнь восьмидесятилетнего Толстого была отравлена. Тайно составленное завещание лежало у него на совести. Все время он находился между не вполне нормальной женою и ее противниками, готовыми обвинить больную женщину во всевозможных преступлениях. Ее угрозы самоубийством, хотя и сделались явлением почти обыденным, всегда держали его в страшном напряжении.

– Подумать, – говорил он, – эти угрозы самоубийства – иногда пустые, а иногда – кто их знает? – подумать, что может это случиться! Что же, если на моей совести будет это лежать?»

Бунин устало откинулся на высокую спинку кресла, прикрыл веки. Он думал о том, что и в его доме не всегда был праздник. Припомнил сцены бурной ревности, которые в прежние годы порой закатывала ему Вера Николаевна, да и прочие семейные неурядицы, для которых он порой давал повод. Он улыбнулся:

– Вера, по сравнению с Софьей Андреевной ты истинный ангел.

Вера Николаевна с нежностью поцеловала мужа в макушку:

– Ян, в отличие от жены Толстого я всегда помню, с каким необыкновенным человеком живу. И ежечасно благодарю за это Бога. Надо быть очень глупой, чтобы не понимать: все мы рождены на мгновение, а вы, любимцы Бога, своим гением будете жить века. – Ее глаза наполнились слезами умиления.

Бунин поймал руку жены и с благодарностью поцеловал ее:

– Спасибо, моя любовь!

«Девчата» деликатно отвернулись, став невольными свидетельницами этой семейной идиллии, а Зуров неуместно произнес:

– Иван Алексеевич, сделайте обществу милость, прочтите еще отрывочек, пусть для заключения нашего литературного вечера.

– Пожалуй! – Он полистал книгу, открыл ее где-то на последних страницах. – Речь идет о последнем посещении Полнером Ясной Поляны. Шел страшный восемнадцатый год. Софья Андреевна встретила гостя с достоинством, устало и спокойно. Ей было уже семьдесят четыре года. «Высокая, немного сгорбленная, сильно похудевшая – она тихо, как тень, скользила по комнатам и, казалось, при сильном дуновении ветра не удержалась бы на ногах. Каждый день она проходила версту до могилы мужа и меняла на ней цветы…

Беседуя, Софья Андреевна не улыбалась, но говорила охотно. Она как бы потухла. Хотя с удовольствием читала вслух свои воспоминания о счастливых днях Ясной Поляны. Она помнила наизусть несколько стихотворений, посвященных ей Фетом… Отзывы ее о последних десятилетиях жизни ее гениального мужа не всегда отличались доброжелательством. Помолчав, она неизменно прибавляла:

– Да, сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек…»

* * *

Пробегут годы. Ивана Алексеевича не станет. Вера Николаевна свою книгу «Жизнь Бунина», вышедшую в Париже в 1958 году, заключит схожей мыслью: «Вот с таким сложным и столько пережившим человеком мне пришлось 4 ноября 1906 года по-настоящему познакомиться и потом прожить сорок шесть с половиной лет, с человеком, ни на кого не похожим».

А в письме писателю Н. П. Смирнову она раскрылась чуть больше:

«Я прожила 46, даже 47 лет в близком общении с творческим человеком и пришла к заключению, что творчество – тайна.

И объяснить его – попытка с негодными средствами. И на творческих людей влияют больше жизненные явления, чем те или иные идеи» (8 июня 1959 года).

– Толстой – это тема всей моей жизни, это вершина, возле которой мы все – карлики, и как люди, и как творцы, – повторял Бунин.

* * *

«Освобождение Толстого» увидало свет в Париже в 1937 году.

– По моему глубокому убеждению, среди целого моря литературы о Льве Николаевиче книга Бунина – лучшая! – сказал мне Николай Николаевич Гусев, секретарь Толстого.

Бунин исполнил свой творческий обет.