Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

Пляски на погосте

1

Все более седели виски, все труднее становилось взбираться на грасские холмы, все тревожнее делались газетные сообщения.

Гитлер обвинял Сталина в безудержной гонке вооружения. Советская печать писала о грядущей войне как о неизбежной.

Бунин не мог смириться с изгнанием, как не может смириться с мыслью человек, приговоренный к пожизненной каторге.

Над рабочим столом Ивана Алексеевича, укрепленная кнопкой, уже начала желтеть страничка рождественского стихотворения, преподнесенного ему Лоло.

 
На заре изгнаннических дней
Мы судьбе бросали гордый вызов,
Были мы отважней и сильней,
Не боялись тягостных сюрпризов.
 
 
Но судьба гнала надежду прочь,
Удушала грезы и мечтанья.
И темнела беженская ночь,
И томили вечные скитанья…
 
 
Годы шли. Мы начали роптать,
И душой, и телом увядая…
В сердце страх прокрался, точно тать,
Вслед за ним ползла тоска седая.
 
 
Голова давно уж в серебре,
И не тешат праздничные трели,
Мы горим на беженском костре,
Но еще как будто не сгорели…
 
 
Спим – и видим милый отчий дом, —
Из тюрьмы воздушный строим терем,
Все еще чего-то жадно ждем?
Все еще во что-то страстно верим?
 
 
Каждый год на празднике чужом
Мы грустим – непрошеные гости.
Веселясь, мы неискусно лжем.
Если пляшем – пляшем на погосте.
 
 
Наступает наше Рождество —
Старый стиль мы чтим благоговейно.
Будет скромно наше торжество, —
Мы его отпразднуем келейно.
 
 
Пусть полны задумчивой тоски
Наши речи, ветхие одежды,
На убогой елке огоньки…
Но в душе живут еще надежды!..
 
 
Мы глядим на беженскую елку, —
Вспоминаем старую Москву,
Рождество… Я плачу втихомолку,
Опустив усталую главу…
 

«Может, хватит нам плакать втихомолку, – думалось Бунину. – Махнуть рукой на все да укатить в Россию! Киса Куприна призналась: „Я ходила в советское посольство, хотим с отцом домой уехать“. Ей намекнули: „Передайте отцу: советская власть дорожит литературными талантами. Мы вернем Александру Ивановичу его имение в Гатчине, издадим собрание сочинений“.

Но как сделать первый шаг? Прийти на рю де Гренель и заявить в посольстве „Жить без России не могу!“? А если дадут от ворот поворот? Вспомнят „Окаянные дни“…

Куприн, конечно, куда злее против Советов писал, да ведь он совсем больной, чего с него возьмешь? Хорошо, если мне откажут здесь. А каково, если пустят в Москву, а там и расправятся? Впрочем, это сомнительно. Все-таки нобелевский лауреат, писатель с мировым именем. Однако уверенности нет в своей безопасности. А что станет с Верой, если мне припомнят старые грехи? Потом, советская цензура свирепствует… Нет, надо еще подумать. Толстой правильно учил: „В случае сомнений – воздерживайся!“»

И вдруг случилось нечто невероятное.

2

В ноябре тридцать шестого года Бунин вернулся в Париж после своего пребывания в Праге. Там прошли его литературные вечера. Как и всегда, чествовали словно героя: кино-и фотосъемки, портреты в газетах, десятки интервью, сотни автографов, выступления на радио, цветы, шампанское… Короче говоря, восторг и триумф!

И тем более жутким стало происшествие в германском городе Линдау. Там фашистские таможенники подвергли его настоящим издевательствам – раздевали, держали почти голым на каменном полу и сквозняке, а потом долго водили по городу под проливным дождем.

В прессе началась настоящая буря против насилия над знаменитым русским, а Бунин люто возненавидел гитлеровцев.

* * *

И вот вскоре после этих переживаний судьба приготовила ему нежданный сюрприз.

Бунин зашел в оживленное парижское кафе. Вдруг гарсон принес ему записку. Бунин узнал почерк и не поверил глазам: «Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой».

Застучало громко сердце, ушли все прежние обиды. Бунин поднялся и направился в ту сторону, которую указал гарсон. А Толстой уже торопился навстречу. Бунин сразу заметил: Толстой значительно сдал. Похудел, осунулся, волосы поредели. Роговые очки сменились пенсне.

– Иван, дорогой, как я счастлив! Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика? Ты вполне еще молодец! – радостно рокотал Толстой. – Почти не изменился, только стал еще красивее и величественнее.

На ходу, то и дело притягивая к себе Бунина за плечо, жарко задышал ему в ухо:

– До каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…

Бунин шутливо перебил:

– Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены?

Толстой сердечно забормотал:

– Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил. Ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля! У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии? С твоим характером…

– И склонностью к мотовству! – расхохотался Бунин. – А хорошая жизнь стоит больших денег.

Толстой заговорщицки шепнул:

– Давай встретимся, поговорим по душам! Нам ведь есть о чем поговорить. Так?

И тут же Бунин решил, что другого такого случая уже никогда не представится: к Толстому сам Сталин хорошо относится! Надо наводить мосты. Серьезным тоном негромко произнес:

– Твое предложение мне нравится. Я живу все там же, на Оффенбаховской улице. Приходи ко мне!

Они сели за столик Толстого, выпили по фужеру шампанского.

– Я завтра после обеда вылетаю в Лондон, – сказал Толстой. – Но к тебе приеду на кофе, предварительно позвонив.

* * *

Бунин пребывал в тревожном и радостном ожидании.

Поднялись утром пораньше, прибрали в квартире. Вера Николаевна заспешила в магазины. Стол сделали праздничным, украсив его целой батареей винных и коньячных бутылок, изысканными сырами, цветами.

Часы пробили десять, потом одиннадцать, двенадцать…

В грустном молчании приступили к завтраку вдвоем.

Толстой не пришел, не позвонил.

Сдержи он слово – и в жизни Ивана Алексеевича мог произойти крутой поворот.

* * *

Милый читатель! Теперь мы знаем много сокровенного, такого, что, казалось, навеки погребено в архивах спецслужб.

Итак, к делу. Будучи крупнейшей фигурой в эмиграции, Бунин постоянно находился под пристальным наблюдением разведок. Если мы пока не располагаем документами «с того берега», то теперь наконец можем рассказать нечто любопытное и вполне сенсационное из того, что касается «этого берега».

В Москву в известное учреждение на Лубянской площади с двадцатых годов поступали донесения и ложились под грифом «Совершенно секретно» на стол руководителей Службы внешней разведки. Информатор в деталях владел обстановкой, ему было известно, что ест, пьет, с кем спит, что говорит Бунин.

Вот, в частности, донесение от 24 июля 1937 года. Информатор сообщает о материальном положении Бунина (значительно приукрашивая его), о том, что его навещают Рахманинов, Алданов, Шмелев, супруги Мережковские, Борис Зайцев с супругой, Надежда Тэффи и другие. В подробностях освещается скандал в эмигрантском обществе, вызванный поселением в доме Бунина его любовницы Кузнецовой. И вот нелестная характеристика Бунина, в которой проглядывает явное желание угодить Москве: «Бунин человек честолюбивый, эгоистичный, любитель хорошо пожить. И он по существу общественно-равнодушный, безответственный».

Далее идет откровенная чушь: автор донесения пишет про какой-то «самогипноз», который «столь крепок», что «раз начатая роль „апостола фашизма“ глубоко вошла в бунинскую натуру», что «нет силы, способной заставить Бунина честно пересмотреть свое отношение к Союзу. Он для этого недостаточно серьезен. Его стихия – пожить всласть, покрасоваться, попить, поесть, побегать за хорошенькой девчонкой, а денег до конца жизни должно хватить».

И еще: «Бунин крепок и здоров. Может много выпить, находчив, остроумен, питает слабость к английским вещам… В последнее время – слабость к женщинам».

Оставим донос без комментариев, но зададим себе вопрос: кто его автор? Служба безопасности информатора не раскрыла. Но полагаю, догадаться можно. Почему в полном перечне лиц, посещающих Бунина, не назван Рощин? А ведь он, как никто другой из гостей, долго проживал под крышей писательского дома. Может, как раз потому и не назван, что сам писал? По моему мнению, так и было.

Не случайно Вера Николаевна, обладавшая обостренной интуицией, доброжелательная ко всем ближним, глубоко ненавидела лишь одного – Рощина. Так, в частности, 25 июля 1935 года она записывает в дневник: «Рощин уехал. Какое облегчение: прожить без него хоть несколько дней…»

* * *

Ну а теперь еще одна загадка для любознательного читателя. Документ, который я держу в руках, просто потрясающий. Ничего подобного, по крайней мере, исследователи творчества Бунина не только не видели, но и не могли предполагать.

Итак, две рукописные страницы за подписью И. Бунина. Они адресованы Советскому правительству, датированы 22 декабря 1924 года.

«Второго декабря мною было отправлено почтой заявление в адрес посольства СССР на имя первого секретаря посольства товарища Волина.

На это заявление я никакого ответа не получил и склонен самое неполучение его рассматривать как ответ, – конечно, отрицательный.

Вследствие того, что, как я предполагаю, подобный результат мог иметь место исключительно как следствие сомнения в искренности моих заявлений, а также ввиду того, что я исчерпал все возможности сделать эти заявления возможно убедительнее и искреннее – возможности, предоставлявшиеся только письменным изложением и поэтому – крайне слабые, – я прибегаю теперь к последней возможности заставить мне поверить: я изъявляю готовность добровольно ехать в СССР и предстать перед судом.

Я это делаю в уверенности, что сомнений или недоверия по отношению ко мне теперь быть не может.

Я прошу разрешения явиться в посольство. И. Бунин.

Я буду ждать ответа по тому же адресу: Avenue de la Republique, Bureau 5, Poste Restante „Liebgott“[5]5
  Ул. Республики, бюро 5, до востребования «Боголюбивому» (фр.).


[Закрыть]».

Легко представляю конфуз тех «специалистов», которые встречали в штыки всякое упоминание о симпатиях Бунина к новой России и его желании вернуться на родину. Как бы ни была велика наша ненависть к большевизму, но она не должна заслонять истину.

Конечно, и с этим, и с другими посланиями, ему подобными, следует быть осторожным. Главное – необходимо выявить того, кто скрывался под агентурной кличкой Боголюбивый. И еще: письмо написано женской рукой. Но это вполне понятно: Бунин, человек умный и в достаточной степени осторожный, старался избежать ненужного риска, письмо Бунин мог продиктовать связному или весьма доверенному лицу. Стиль не шибко изящен? Да, это не «Темные аллеи». Но это обычный стиль бунинской переписки.

Впрочем, нам еще предстоит многому удивляться. Удивляться тому, о чем не только читатели – исследователи не знали и даже не смели догадываться.

3

Вопреки принципам борьбы за создание в Германии «центра арийской расы-созидательницы», Гитлер с мудростью великого вождя решил привлечь для борьбы за собственные идеалы презираемый им народ – славян.

В 1936 году в Берлине было создано управление делами российской эмиграции. Перед фюрером предстал некий генерал Бискупский, которому было строжайше приказано: из хаотического беспорядка, в котором доныне пребывали российские эмигранты, призвать их в стройные ряды управления, сделать им перепись, выявить тех, кто в состоянии держать в руках оружие, и со все возрастающим нетерпением ждать самого счастливого часа в их никому не нужных жизнях – похода на Россию. Высокая честь командовать ожидающими возлагалась на Бискупского, за что ему было обещано месячное вознаграждение и персональный автомобиль.

Генерал был счастлив оказанным доверием. Он повесил в новом служебном кабинете большой портрет фюрера, а затем ретиво принялся за дело переписи и учета, а попутно давал интервью – это за отдельную плату.

Конкурирующая с «Последними новостями» газета «Возрождение» заплатила генералу необходимые марки и обогнала соперников, опубликовав первой интервью с Бискупским.

На вопрос корреспондента, что генерал ощущает от столь высокого назначения, тот печально вздохнул:

– С нелегким сердцем я решился принять сделанное мне предложение.

Корреспондент с неуемной решимостью пытался уточнить:

– Угрызения совести?

Генерал возмущенно свел брови:

– При чем тут совесть? Раздоры и распри в русской эмигрантской среде приняли столь острые формы, что мне будет очень трудно навести согласие в их ряды. Впрочем, если кто будет вносить в нашу созидательную работу разлад, то… одним словом, мне обещана помощь немецкого правительства.

– Какова будет судьба эмигрантских политических организаций?

– Это зависит от германских властей. И от линии поведения самих политических организаций. Дисциплина должна быть железной. Нацисты – честь и ум народа. Кто думает иначе – в концлагерь! Хайль Гитлер!

Генерал стряхнул пыль со знамени борьбы – теперь уже не за Россию, а за дело Гитлера и мир во всем мире.

4

В Кремле тоже не сидели сложа руки. Еще 19 августа в открытом судебном заседании Военная коллегия Верховного суда Союза ССР начала слушать дело о врагах народа.

Суду были преданы Г. Зиновьев, Л. Каменев, И. Бакаев, Е. Дрейцер, Э. Гольцман, И. Рейнгольд, С. Мрачковский, Р. Пикель, В. Ольберг, К. Берман-Юрин, И. Круглянский, он же Фриц-Давид, М. Лурье, Н. Лурье и другие.

Следствие с активной помощью самих подсудимых установило, что в 1932 году по указаниям Л. Троцкого, находящегося за границей, и Зиновьева, находившегося под рукой, был основан троцкистско-зиновьевский блок.

Газета «Правда» гневно писала:

«Его (блока) единственной основой послужил индивидуальный террор. В его состав вошли руководители вдребезги разбитой бывшей троцкистской и зиновьевской оппозиции… Под руководством объединенного центра этого блока был подготовлен ряд террористических актов. По непосредственным указаниям Троцкого и Зиновьева было подготовлено и осуществлено 1 декабря 1934 года злодейское убийство С. М. Кирова» (15 августа 1936 г.).

«Правда», будучи главным печатным органом ума и чести эпохи – большевиков, задала тон и одну за другой печатала гневные статьи: «Враги народа пойманы с поличным», «Уметь распознать врага», «Презренные двурушники», «Страна клеймит подлых убийц», «Товарищу Сталину», ему же – «Ваша жизнь принадлежит народу, революции, великому делу коммунизма», «Беспредельна любовь трудящихся к большевистской партии, к родному Сталину», «Беречь и охранять товарища Сталина».

Газеты помельче – тиражом, партийным стажем и авторитетом – клеймили псов и наймитов еще отчаяннее.

Народ клялся беречь пуще собственного глаза родного вождя и требовал уничтожить всех двурушников, как бешеных собак.

Двурушники, захлебываясь собственной кровью, каялись, признавались и обличали друг друга.

Главный наймит Гришка Зиновьев на суде не только полностью признавался во всех обвинениях, но еще и пригвоздил к позорным столбам (на каждого – по столбу) своих сообщников Смирнова, Николаева, Котолыванова и всех остальных.

Менее сознательно вел себя Каменев. Он единственный из компании не разоблачал сообщников и еще нахально заявил, что не знал о существовании заговорщицкого «Московского центра».

Государственный обвинитель – меньшевик с 1903 года, ставший в ленинские ряды лишь в двадцатом году и всю жизнь с революционной беспощадностью доказывавший свою преданность делу Ленина – Сталина, – Андрей Януарьевич Вышинский, видимым образом орошая окружающее пространство слюной, гневно иронизировал:

– Вы только посмотрите на Каменева! Этот… говорит, что не знал о центре, но поскольку центр был, то, значит, знал! Послушайте, как он лжет: «Я ослеп – дожил до пятидесяти лет и не видел центра, в котором я сам, оказывается, действовал, в котором участвовал действием и бездействием, словом и молчанием».

Ну надо же, какой спирто… спиритуализм и черная магия! Ложь! Лицемерие! Цинизм!

Андрей Януарьевич стучал кулаком, плевался, пил воду и опять долбил волосатым кулаком по полированной трибуне с красивым гербом СССР. Несколько подустав, как боксер к последнему раунду трудного поединка, победа в котором, правда, гарантирована, тяжело дыша, он воплем заканчивал обвинительную речь:

– Весь народ трепещет и негодует! Коварного врага щадить нельзя! Взбесившихся собак я требую расстрелять – всех до одного!

Сказал – как гербовую печать приложил.

5

Процессы покатились один за другим, словно пустые бочки с горы: с пропагандистским грохотом, с улюлюканьем печати, под одобрительный свист толпы.

Тот, кто недавно призывал громить антисоветчиков и шпионов, часто сам оказывался на скамье подсудимых. В этом не было логики, но в этом была историческая и нравственная правда.

Распаляясь от собственного гнева и выпитого коньяка, Андрей Януарьевич требовал расстрела, расстрела, расстрела…

Испытывая сладострастие маньяка, он стирал в кровавый порошок товарищей по партии, бывших большевистских главарей – Ягоду, Рыкова, Зеленского, Розенгольца, Пятакова, Дробниса, Радека, Лифшица, Раковского, Сокольникова, Граше и прочих и прочих.

По всей стране шла разоблачительная эпидемия, продолжавшаяся несколько десятилетий. Все бдительные граждане (а таких, увы, оказалось миллионы!) наблюдали за соседями, сослуживцами, случайными знакомыми: кто и что сказал про Сталина? про родную власть? кто обругал коммуниста? кто живет не по средствам? кто одобрительно отзывался о заграничном образе жизни? если молчит – что скрывает?

И порой хватало одного анонимного заявления, чтобы отправить честного и работящего человека в концлагерь. В роли «политических преступников» оказывались сплошь и рядом полуграмотные работяги, которые честно трудились на благо кремлевских заправил.

Даже Гитлер к своим согражданам относился куда мягче.

Даже Сталину ретивость добровольных разоблачителей показалась немножечко, ну самую малость, излишней. Он заступился за партийных. В 1937 году на мартовском Пленуме ЦК партии он стал увещевать сограждан:

– Стоит рабочему, члену партии провиниться, опоздать раз-два на партийное собрание, не заплатить почему-либо членских взносов, чтобы его мигом выкинули вон из партии. Не интересуются степенью его провинности…

И все умилялись: «Ах, какой справедливый великий Сталин! Отец родной, да и только».

Беспартийные и вовсе не вызывали сочувствия.

* * *

По официальным сведениям, в СССР лишь с 1935 по январь 1941 года репрессиям подверглись 19 миллионов 840 тысяч человек, из них только в тюрьмах расстреляли более семи миллионов. За семьдесят лет царствования большевиков они уничтожили более 60 миллионов соотечественников. Тут уж ничего не скажешь, только онемеешь от ужаса.

Но еще удивительней, что после всех этих зверств у коммунистов даже в наши дни (начало двадцать первого века) находилось много страстных поклонников. Загадка русской души!

* * *

Приезжали иностранные гости.

Им устраивали царскую встречу, расселяли бесплатно в лучших гостиницах, предоставляли автомобили и смазливых переводчиц. Показывали строящийся социализм с фасада.

Гости восторгались:

– Какие достижения! Социализм – это радостное будущее человечества!

Приехал в СССР и гонимый в Германии по национальному признаку Лион Фейхтвангер. Покатался на казенном лимузине и с восторгом чувств воскликнул:

– Слава великому гуманисту Сталину! Светоч и кормчий…

И еще быстренько накатал книгу под выразительным названием: «Москва, 1937. Отчет о поездке для моих друзей». Вышедшую на немецком языке в Амстердаме книгу тотчас перевел на русский язык оставшийся неизвестным переводчик (расстреляли, что ли, прежде чем книга была отпечатана?).

* * *

Труд Фейхтвангера продавался в Париже.

Бунин приобрел его и сделал множество пометок. Не откажу себе в удовольствии и приведу места, на которые Иван Алексеевич обратил особое внимание. Синим карандашом он поставил нотабене, галочки, подчеркнул по полям и в тексте следующие места:

«Каждый шестой рубль общих поступлений в Союзе отчисляется на мероприятия по обороне против фашистов. Это тяжелая жертва… О войне говорят не как о событии далекого будущего, а как о факте, предстоящем в ближайшем будущем. Войну рассматривают как жестокую необходимость, ждут ее с досадой, но с уверенностью в себе…

Сталин говорит неприкрашенно и умеет даже сложные мысли выражать просто. Порой он говорит слишком просто, как человек, который привык так формулировать свои мысли, чтобы они стали понятны от Москвы до Владивостока… Он чувствует себя весьма свободно во многих областях и цитирует, по памяти, не подготовившись, имена, даты, факты всегда точно.

Его считают беспощадным, а он в продолжение многих лет борется за то, чтобы привлечь на свою сторону способных троцкистов, вместо того чтобы их уничтожить, и в упорных стараниях, с которыми он пытается использовать их в интересах своего дела, есть что-то трогательное».

Гневно вдавливая карандаш в страницы, разбросав на полях вопросительные и восклицательные знаки, Бунин словно подвел итог прочитанному, сделав в адрес автора короткую надпись: «Какой сукин сын! Подлый подхалим!»