Текст книги "Тёмный лабиринт"

04.57 A.M.

Вода качала его тело, словно в колыбели, подчиняя своему ритму и делая невесомым. Мерные движения, слабый холод, слабое тепло, когда поверхности обнажённой кожи касались то вода, то воздух. Эрик чувствовал, как клетки его разорванных мышц тянулись друг к другу, соединяя и восстанавливая разрывы и порезы. Острая боль сменялась тупой, ноющей, а значит (знакомое ощущение) скоро всё восстановится полностью. Лунный свет бело-зелёным маревом проходил сквозь сомкнутые веки, даря чувство защищённости и покоя. Откуда-то, из далекого прошлого всплыло видение (или воспоминание?) Мать говорила – нам не дано помнить час своего рождения. И всё же….

Тихий женский голос: «Мне очень жаль. Но твой сын родился мёртвым». «И всё же я хочу взять его на руки». Тогда лунный свет так же лился через его сомкнутые веки. И внезапно его сменила тьма. Тогда он открыл глаза.

Вода танцевала, колыхалась, менялась, как цветные стёклышки в калейдоскопе. И мешала понять, какое же именно выражение лица у стоявшей над ним Ровенны. Полтора года назад он вот так же смотрел на неё из-под воды, когда, желая её развлечь и удивить, дурачился в сонных водах ночного Лидо. И радовался, видя, как удивление на её лице сменяется волнением и беспокойством.

Венеция! Тогда он увидел этот город первый раз, ничего в ней не понял, кроме того, что она непозволительно, невозможно прекрасна. Похожая на гордую королеву, ставшую нищенкой, трогательна в своей бедности, ветшающей роскоши. Истёртое кружево лепнины на фасадах, трещинки на стенах дворцов, как морщинки на лице женщины, запах дыма, моря, дешёвых сигар, тлена и духов. Он едва не опоздал на этот проклятый аукцион, потому, что шатался по городу, потеряв чувство времени и реальности, как влюблённый. Его поразили строгие, устремлённые в небеса линии готических соборов, их искрящие витражи и музыка. Он долго стоял у церкви святой Марии из Назарета, слушал величественный хорал, биение, мерцание детских голосов, поднимающихся ввысь, в холодные небеса, где сгустилась непроницаемая ночная тьма, и когда служба кончилась, всё же решился войти, испытывая странную, непривычную робость.

Внутри было темно, сладко пахло ладаном и тающим пчелиным воском, а ещё камнем, пылью и человеческим теплом. Он прошёл вдоль стен, исчезающих в сумраке, среди волшебных мраморных статуй, от света свечей казалось, что они дышат, из стрельчатых арочных ниш на него смотрели пытливыми глазами лица с фресок и вдруг остановился, как вкопанный. Небольшое полотно, заключенное в круглую раму, а на ней такая чужая среди суровых святых и величественных образов, девочка с медовыми волосами, играющая с ребёнком. Перед ней стоял бронзовый столик странного вида, а на нём ровным пламенем горели свечи, и он тоже зажёг и поставил одну, не зная, зачем это нужно, но так хотелось хотя бы что-то сделать для неё. «Это – Мадонна великого Рафаэля» – негромко, но с тайной гордостью сказал незаметно подошедший священник.

А потом был аукцион, и Ровенна, совсем другая, с её болезненной, гибельной красотой, волнующей дерзостью, такая яркая, смелая. И девочка с медовыми волосами растаяла, отошла в тень, чтобы вернуться так неожиданно сегодня, в старом парке. Но тогда ночь напоила его своим хмельным вином и всё рассыпалось искрами в его памяти. Они вышли с Ровенной из аукционного дома, слушали бродячего певца, очень юного, босоного, затянутого в грязный алый кушак, смеялись и бросали ему медные монетки. Он купил Ровенне букетик фиалок, и она украсила ими корсаж и волосы, а потом, откинувшись на погребальный бархат мягких подушек гондолы, они молча скользили по зеленоватым в лунном свете водам каналов, глядя на хищную секиру на корме. Они едва сказали друг другу несколько слов, но его буквально мутило от желания, волновали её запах, непривычная молчаливость, чуть насмешливый взгляд из-под опущенных век. А потом, в душном, жарком номере он едва успел захлопнуть дверь, как она потянула его к постели, на ходу сбрасывая с плеч тонкую, как паутина шаль. Уже перед рассветом он забылся коротким сном, чувствуя на груди приятную тяжесть её головы, и мягкий тёплый шёлк спутанных волос. И каким же оказалось его пробуждение!

Состояние умиротворения и покоя как рукой сняло. Эрик резко сел на дне бассейна и в упор посмотрел на женщину, стоявшую перед ним. Она с улыбкой протянула руку, затянутую в узкую муаровую перчатку:

– Вы позволите?

Он молча протянул руку. Любопытство всегда было его ахиллесовой пятой, так что он огромным усилием воли подавил все эмоции и, постаравшись принять равнодушный вид выбрался из фонтана. Ноздри уловили лёгкий запах лаванды, мускуса и корицы. Её запах. Но было кое-что ещё. Слабый, едва уловимый запах стали. И это заставило если не беспокоиться, то, по крайней мере, внимательно следить за ней. Но почему она медлит? Ей что-то нужно, но что?

– Чем обязан такой любезности?

Это напоминало предварительный обмен формальными любезностями, который проводят политики, перед тем, как взяться за дело и вцепиться друг другу в горло. Ровенна улыбнулась и посмотрела на Эрика тем нежным, трепетным и проникновенным взглядом, который действовал на мужчин как удар копытом.

– Ностальгия. Знаешь, я ведь даже не успела рассмотреть тебя. Мы были так близки… А близость не позволяет увидеть целостной картины.

Эрик усмехнулся, расстегнул брюки, и они упали вниз, на мокрую траву. Он отшвырнул их ногой и остался стоять, теперь полностью обнажённый, как статуя работы Микеланджело. Ровенна не спеша обошла его кругом, внимательно рассматривая. Почему она медлит? Ведь с каждой минутой он всё более восстанавливается, и она не может не понимать этого.

– Ты совершенен, – Ровенна взглянула на него странно блеснувшими глазами. – Ах, как я рада, что с тобой ничего не случилось!

– Скажем так, почти ничего. На меня почему-то напали волки. – Эрик внимательно следил за выражением её лица.

– Ах, неужели! И как же тебе удалось спастись?

Так вот в чём дело.

– Я их победил.

Ну и ладно, наверняка все герои древней Эллады немного преувеличивали. В конце концов, что такое Илиада? Поездка парня, которому было нечего делать за овчинкой, с помощью которой старатели добыли пару унций золота. А сколько шума!

Завершив круг, Ровенна остановилась прямо перед ним.

– Ты прекрасен, как Нарцисс, и так же, как и он, знаешь, как ты великолепен, – она приблизилась и положила ладонь на его грудь. Вторая рука Ровенны соскользнула вниз, вдоль по рельефному прессу, ниже и ниже. Он заставил себя не двигаться и ничем не выдать нарастающее волнение, но она заметила. И неправильно истолковала.

– Боишься? Мой бедный мальчик, не надо. Подними на меня свой отороченный инеем взгляд. Я так люблю твои глаза – искрящиеся, льдисто-синие. В них холод и величие фьордов, где ты был рожден. Твое могучее тело, никогда знавшее солнечного света, будит во мне так много желаний… Тёмных, порочных… Как ты мог подумать, что я могу всё это разрушить, бросить во тьму? – её маленькие, тёплые рукилегли на его грудь и медленно начали гладить. Нежно, словно успокаивая.

«Бросить во тьму». Что за пошлая девичья экзальтация. И какая самоуверенность! Его руки сжали тонкую беззащитную шею. Ну, давай же, ударь меня. Сталь, а значит, скорее всего, стилет у неё в корсаже, обоняние не могло его подвести. Но… Ровенна развела руки в стороны. Эрик ждал. И… Ничего. Он чувствовал, как отчаянно бьется её сердце, видел, как расширяются зрачки, открылись, в попытке получить глоток воздуха губы. Ещё несколько секунд и всё. Ещё несколько секунд. Но она не сопротивлялась. Только отчаянно смотрела ему прямо в глаза и раскрыла, подобно крыльям, руки.

И, проклиная свою слабость, Эрик разжал ладони и приник к её губам. Её поцелуй был жадным, сумасшедше страстным, и он едва заставил себя разорвать этот сладостный плен. Отодвинул её, сжав плечи, оттолкнул. И Ровенна тут же упала на колени, сжимая его запястья, покрыла поцелуями живот, где ещё не успели затянуться шрамы, а затем её тёплые губы опустились ниже. Это было уже слишком. До этой минуты Эрик ещё пытался как-то сдерживаться и мог уйти, но теперь… По венам потёк жаркий яд соблазна, мысли и чувства притупились. Все эмоции и ощущения сжались до одной единственной точки. Он больше не чувствовал холода и боли, только эти мягкие губы, скользящие по всей длине его плоти, тёплый рот, принимающий её в себя до конца. Время раскололось, рассыпалось осколками в темноту. Не в ту, знакомую, ночную, а в ту, которую боялся даже он. Со стороны это выглядело, наверное, странно. Женщина в шелках и бриллиантах на коленях перед израненным, обнажённым мужчиной. Он улыбнулся сам себе, но внезапно…

Рука Ровенны взметнулась вверх, пальцы впились в тело чуть ниже левой стороны груди с такой силой, что ему показалось, они вошли внутрь. И сердце взметнулось, подобно птице, попавшей в силки. Эрик вздрогнул от этой неожиданной боли, отстранился, глядя ещё затуманенными глазами на неё, поднимающуюся с колен. Губы Ровенны беззвучно шептали какие-то слова и Эрика охватило странное чувство – словно на него набросило ветром липкую сеть, тонкие нити которой, проникая в тело, оплетали сердце.

– Твоё сердце теперь подчиняется мне. И никому не снять это проклятие. Я оплела его паутиной и, как паук, выпью в любой момент.

Да неужели. От его пощечины Ровенна упала ничком на мокрую траву. Повернулась, смеясь разбитыми губами:

– Какой ты свирепый. Мне это нравится. Ну, иди же сюда.

Нет.

Но юбка от падения задралась, обнажив стройные ножки, а взгляд был таким презрительно-дерзким, что он не выдержал. Упал на тёмную, сладко пахнущую ночной прохладой траву, сжав в одной руке её запястья, другой задирая, сминая юбки ещё выше. Рука прошлась по обнажённым бедрам. Белья на ней почему-то не оказалось. Что ж, тем лучше. Резким толчком он вошёл в сухое, неподготовленное лоно. Её лицо исказилось от боли, не вызвав у него ни малейшей жалости. Ненависть настолько сплелись с желанием, что Эрик сам не мог бы сказать, что доминирует и чего он больше хочет – вдохнуть аромат этого цветка или растоптать его в пыли. Сдавив её плечи, он начал двигаться резко и быстро, нисколько не заботясь о чувствах женщины, лежавшей под ним. Разорвать, подчинить её себе. Она с тихим стоном выгнулась, втянула воздух сквозь стиснутые зубы и прошептала:

– Ну давай же… Возьми меня… Я так хочу…

И вдруг обвила ногами его бёдра, подалась навстречу его движениям. Вздрогнув от неожиданности Эрик взглянул в её побледневшее от страсти лицо, приоткрытые раскрасневшиеся губы, меж которых блеснула жемчужная полоска зубов. Пепельные волосы разметались тёмными змейками, смешиваясь с травой, руки, которые он больше не удерживал, взлетели и обняли его обнажённую спину, глаза широко распахнулись и в их ночной темноте отразились белые пятна звезд. И услышав, как она выдохнула его имя, он, склонившись, осыпал поцелуями её блестевшую звездным инеем грудь, тяжело вздымавшуюся в тесном вырезе платья. И всё рухнуло – и попытки её забыть, уверить себя в безразличии, в ненависти. Весь этот год, прошедший в тумане и пустоте, в бесконечных воспоминаниях, как мог я прожить его без тебя? Он провёл дрожащими пальцами по её лицу и шее, пытаясь передать всю ту огромную нежность, ржавчиной источившую сердце, шептал ей слова, которые никогда не говорил прежде ни одной женщине, чувствуя, как рассыпается в пыль его броня. Он потянул вниз её корсаж, освобождая высокие, маленькие груди с тёмными точками сосков, тут же сжавшимися от прохладного ночного воздуха. На землю, жалобно звякнув, вывалился ненужный стилет, и он машинально отбросил его в сторону, как какое-то мерзкое насекомое. И всё вокруг менялось вместе с ним, потянуло от леса то тёплым, то горячим ветром, вспенилась зелёная трава, изорванная, измятая их телами, рванули ввысь столбы деревьев, смыкаясь в вышине готикой сводов. И глянул вниз, в этот колодец месяц, мертвенно – бледный, в ореоле скоплявшихся грудами облаков, и залил все фосфорическим, зеленоватым светом.

Задыхаясь от наслаждения, Ровенна впилась острыми, перламутровыми ногтями в его напряжённую спину и вдруг руки её сорвались резким движением вниз. Эрик резко вскинул голову вверх, сдержав стон, чувствуя, как по коже заструились дорожки крови. Дыхание рвалось из груди, он склонился, нашел её рот, впился жадным поцелуем. В ноздри ударил её запах – тёплый, пьянящий. И смешивались с ним запахи земли, сока истерзанных трав, цветов и крови. Невыносимый жар, разраставшийся между их телами захлестнул его волной, застил глаза пеленой тумана, сковал все члены сладкой судорогой, он не видел, как в пароксизме подступающегося блаженства разметала руки Ровенна, стиснув пальцами что-то в траве, только чувствовал, как всё более судорожно, резко, подавались её бедра навстречу его движениям. Она закричала, выгнулась под ним, судорожно сжимая коленями его спину, сердце Эрика дало перебой, он словно провалился в пылающую тьму, откинул назад голову, как вдруг…

Клинок стилета вошёл в его горло, сжимаемый твёрдой, тонкой рукой, которая минуту назад так нежно гладила его волосы.

05.02 A.M.

– Кухня!? – с округлившимися глазами Кэти рассматривала тёмное, низкое, но довольно просторное помещение. Здесь, как нигде в замке, витал дух старины. Почерневшая от дыма громадная каменная печь скалила из темноты свою необъятную пасть, с потолка свисали пучки ароматных трав, на полке располагались щербатые глиняные горшочки, в которых росли шалфей, тимьян, мята и еще какие-то неизвестные Кэти растения. Стена рядом с дверью была увешена бронзовыми колокольчиками, каждый снабжен пеньковым шнуром, уходящим в стену и табличкой, шрифт на которой выцвел и поблёк так сильно, что уже невозможно было разобрать, какой комнате он соответствует. Возле шкафа со всевозможными мешочками, полными круп и муки стоял массивный, дочиста выскобленный стол, а на нем дубовая кадка, накрытая тканью.

– Ну да, – Генрих прикрыл за собой дверь. – Миссис Филч, наша кухарка, только через час придёт, чтобы испечь хлеб. И мне всегда тут нравилось, если честно. Ещё маленьким сюда прибегал, стянуть что-нибудь вкусное или просто спрятаться от своего преподавателя латыни.

Кэти уселась на низкий колченогий стул, стоявший у стены, и стала наблюдать, как Генрих быстро развёл огонь в печи, водрузил на крюк большой медный чайник, принёс таз, в котором обычно моют овощи и начал раздеваться.

Кэти, всё ещё испытывая сильное смущение, заставила себя не отводить взгляд. До чего же красивый! Не такой высокий и мощный, как его брат, Генрих имел грацию бенгальского тигра, а мускулы под матово-белой кожей напоминали стальных змей. Почувствовав на себе её взгляд, Генрих, уже полностью обнажённый, повернулся к Кэти. Ну вот! Опять она, залившись краской, поспешно перевела взгляд на фырчащий над огнём чайник и принялась его сосредоточенно рассматривать.

– Мне кажется, я знаю, о чём ты сейчас мечтаешь – улыбнулся Генрих.

– Я? О… – Цвет лица Кэти теперь вполне мог соперничать с легендарным тирским пурпуром. И представлял серьезный интерес для научных изысканий в области медицины.

– Уверен, ты хочешь чаю. Я сейчас приготовлю тебе его с тимьяном и медом.

– Ой, да! – более чем искренно воскликнула Кэти, хотя секунду назад думала она вовсе не о чае.

– Но сначала душ.

Генрих быстро искупался, поливая себя водой с помощью глиняного кувшина, потом поставил в таз упиравшуюся Кэти. Несмотря на то, что для неё в воду добавили кипятка, едва струя из кувшина коснулась её кожи, раздался визг.

– Холодно!

– Куда? Назад! Ты же хочешь быть чистенькой?

– Не хочу! Ай!

В целом, диалог сильно напоминал дискуссии Кэти с няней лет этак двенадцать назад, но сейчас её это мало занимало. Когда с водными процедурами было покончено, постороннему человеку могло бы показаться, что в кухне недавно происходило что-то очень криминальное. По всему полу была разбросана рваная в клочья одежда, вода в тазу была красивого алого цвета, стул перевёрнут.

Завернутая сразу в несколько холщовых полотенец, и удивительно похожая на нахохлившегося воробья, Кэти, насупившись, сидела на кухонном столе, болтая ногами. На обидчика, весело хлопотавшего над чаем старалась не смотреть. Пусть страдает, осознавая свою вину. К её большому разочарованию, Генрих пребывал в великолепном настроении, печали и вселенской скорби на девичьем лице не замечал, и угрызений совести за совершенное насилие явно не испытывал. Когда в фарфоровые китайские чашки полилась струя крепкого, ароматного чая, искушение победило. К тому же, в буфете обнаружилось имбирное печенье, так что пришлось мириться.

– А это что? – с удовольствием грея руку о горячую чашку, Кэти стащила покрывало со стоявшей рядом кадушки. Под ней обнаружилось что-то мягкое, белое, ноздреватое.

– Это же тесто для хлеба! Ты что, никогда не видела?

– Не-а. Ой! – извлечённая из недр теста ладошка потянула вслед за собой длинные вязкие нити. – Оно не отклеивается! И как из этой штуки хлеб делают?

– Смотри, – предварительно окунув ладони в мешок с мукой, стоявший рядом на полке, Генрих помял ком теста в руках и продемонстрировал Кэти забавного поросёнка. Она в восторге захлопала в ладоши.

– Ух ты! А давай его зажарим!

– Ничего не выйдет, мой кровожадный малыш. В печи он потеряет форму.

– Ну, пожалуйста! А ещё чегонибудь слепи, а?

После недолгих споров поросёнок был отправлен в печь. Генрих, отряхнув от муки руки, вытащил из кадки расшалившуюся Кэти и, взяв в ладони её смеющееся лицо, поцеловал в горячие от чая губы. Кэти, приникнув к его рту, обвила его шею руками. Полотенца сиротливо свалились на стол, но никто этому не воспрепятствовал.

– А… – Кэти смущённо покосилась на дверь, – она не запирается?

– Увы, нет. Но беспокоиться решительно не о чем – кому придет в голову прийти сюда в такой час? – и Генрих мягко потянул её к себе.

– Жёстко! – пожаловалась Кэти, когда край стола больно врезался в нежные ноги.

– Тогда так, – смеясь, шепнул ей Генрих, подхватывая её на руки. Сам забрался на стол и посадил Кэти сверху, позволив ей удобно оседлать себя бёдрами. – Осторожно! – он показал ей на громадный мешок с мукой, который угрожающе кренился с соседней полки. Но Кэти не обратила внимания. Дрожащие от волнения ладони пошли вниз, от жесткой рельефной яремной впадины по мраморной груди, которой мог бы вдохновиться Пракситель, живи он чуточку позже.

– Приподнимись, – и она послушно выполнила приказание. Какая она там влажная, горячая, открытая! Кэти медленно опустилась на его гладкий, твёрдый как камень пенис.

– Да-а-а… – её глаза широко раскрылись от непривычного ощущения. Её распирало, разрывало изнутри, и невозможно опуститься полностью. Пришлось удерживать вес своего тела на коленях, она медленно опускалась и поднималась, упираясь ладошками о его грудь. Генрих, очевидно забывшись, в нетерпении надавил на её бедра, заставляя опустится ниже и вызвав крик боли.

– Прости, – он, успокаивая, погладил её ладонями. Руки встретили сопротивление высокой груди, бёдер, живота. Кэти сместилась чуть вперёд, опираясь ладонями о его руки. Уронив голову к его шее, она судорожно вдохнула его волнующий, тёплый запах, порывисто прижалась к его рту недолгим поцелуем. Руки Генриха подтолкнули её под ягодицы, и она попробовала двигаться назад и вперёд. От жаркого трения и между ног по телу начала подниматься горячая волна, мир перед глазами затуманился и поплыл. В подступающем экстазе Кэти резко откинулась назад, и… Лопатки врезались в нечто жёсткое и шершавое. А в следующий миг сухой пушистый водопад обрушился на голову, и вокруг закружилась снежная метель из первосортной муки.

Генрих потряс головой, стряхивая с лица сугробы муки и попытался сурово взглянуть на отплёвывающуюся, фыркающую Кэти. Не смог.

– Ты похожа на Снегурочку.

– Кто такая? – она попыталась вытряхнуть муку из волос.

– Персонаж русского фольклора. У них был языческий бог по имени «Мразь», повелитель северных ветров и зимнего холода. Как обычно, с приходом христианства он утратил своё могущество и стал героем детских сказок по имени дед Мороз.

– Злой?

– Да нет, детям на Рождество подарки приносит.

– Как это? Ты же говоришь – он языческий?

– Ну, русские вообще странный народ. Так вот, подле него всегда находилась снежная девочка по имени Снегурочка.

– А кто она ему?

– Вроде бы внучка.

– О, так у него дети есть?

– Нет.

– Тогда непонятно.

– Ну, полагаю, истоки этой легенды лежат в традиции человеческого жертвоприношения. Я расскажу. Находили самую красивую девушку в деревне, привязывали к ели…

Кэти торопливо закрыла его рот глубоким поцелуем. Отстранившись попросила:

– Про Снегурочку потом, хорошо?

Генрих, смеясь, кивнул, и вдруг, без всякого предупреждения, поднялся со стола, подхватил взвизгнувшую Кэти и перевернул её на спину. Сдавил узкие колени и широко развёл в стороны, так что все её нежные места оказались широко раскрыты. Кэти поёрзала в нетерпении, облизнув сухие губы. Ну что же он медлит? Она буквально истекала влагой в предвкушении, но Генрих не торопился – головка его твёрдой плоти лишь поглаживала, тёрла уже до предела возбуждённые, налитые кровью нижние губки. Постанывая от неудовлетворённого желания, она попыталась придвинуться ниже, уперлась в его жёсткий, напряжённый живот. Он усмехнулся, покачал головой, потом все же вошёл в её распалённое лоно, но лишь на пару дюймов, чем вызвал вздох недовольства.

– Ну давай же, ну что же ты… – пробормотала Кэти довольно невнятно, и с яростью взглянула на Генриха.

Её мучитель улыбнулся, резко вышел и остался стоять, любуясь её такой открытой, покорной позой, перекошенным от гнева личиком.

– Скажи. Потребуй, чего ты хочешь.

Превозмогая злость и унижение Кэти прошипела:

– Возьми меня. Прошу. Пожалуйста!

И тут же почувствовала, как он входит, заполняя её всю, до боли, до предела. И начинает медленно двигаться внутри. Склонившись к ней, он коснулся губами её нежной шеи, провел кончиков языка по поднявшимся венам, потом Кэти почувствовала лёгкое, невесомое прикосновение зубов. По её телу пробежали мурашки. А если он…? Любопытство побороло страх. Так хочется увидеть это воочию!

– Покажи клыки.

– Что?! – от неожиданности он даже двигаться перестал.

– Давай. Я хочу.

Генрих хмыкнул, опустил голову вниз, к животику Кэти, а когда медленно лицо поднял, все её веселье как рукой сняло. В комнате было довольно темно – каменная печь лишь отбрасывала кровавые всполохи на предметы и мебель, зато толстая свеча из желтоватого пчелиного воска, стоявшая на серванте возле стола хорошо осветила лицо Генриха. Прежде гладко зачёсанные назад волосы упали на высокий лоб, отчего его лицо утратило всякий налёт цивилизованности, а вот зрачки прозрачных, как вода глаз, расширились настолько, что тьма поглотила серебро. И застывший, странный взгляд этих минуту назад знакомых и любимых глаз заставил Кэти содрогнуться. Клыки под приподнявшейся губой оказались гораздо длиннее и острее, чем она себе представляла. Кэти словно холодной водой окатили. Но тут её внимание отвлекло какое-то движение слева.

В кухню проследовал Спарки, которому дубовая дверь была, конечно же не помехой. Бросил на замерших в странной и нелогичной, по его мнению, позе хозяев уничижительный взгляд, и прошествовал к миске, стоявшей у камина, которую Кэти прежде не замечала. Торжественно обойдя её кругом, Спарки сунул свой нос прямо в свежее молоко, очевидно оценивая качество, потом, посидев подле минуту, с важным видом покинул кухню.

Генрих смахнул на пол полупустой мешок муки, явно бывший лишним на столе, и засыпал её грудь и живот тёплым снегом. Потом чертил пальцами узоры по нежной коже, обнажая среди искристо белого персиково-розовое, и Кэти смеялась. Почувствовав, что его движения ускоряются, Кэти обхватила его ногами за талию и бедра, привлекла к себе, насаживаясь на его ощерившийся член всё сильнее, как вдруг дверь в кухню медленно отворилась с омерзительным скрипом.

Льющийся из коридора свет сделал фигуру вошедшего персонажем из театра теней, так что лица его Кэти не увидела. Впрочем, особого желания у неё и не было. Человек охнул, попятился, несколько секунд поколебался, очевидно решая, что лучше – принести извинения или сейчас же покинуть авансцену. Кэти его, в общем-то понимала. Когда идёшь в кухню, ожидаешь увидеть что угодно – поваров, трудящихся над яствами, слуг, сервирующих подносы, Санта Клауса, застрявшего в трубе, на худой конец грабителя, лезущего в окно, но что бы… Наконец, нежданный гость предпринял разумные действия – опрометью бросился вон, попутно опрокинув медный ковшик для варенья и ведро с водой. Кэти скрыла в ладонях пылающее лицо.

– Ох, какой ужас. Этого я никогда не забуду.

– Конечно, забудешь. Минуты через две, – он спустил её на пол, перевернул спиной к себе, опустился на колени. А в следующую минуту Кэти почувствовала, как его твёрдые пальцы раздвигают её ягодицы и язык ласкает и гладит попеременно оба отверстия. Очень скоро неприятный эпизод канул в Лету, и золотистые воды реки повлекли Кэти за собой в сладкое небытиё. Почувствовав, как дыхание её участилось, Генрих поднялся, подхватил Кэти рукой, лаская живот, грудь, непроизвольно сжал горло и у неё вырвался стон удовольствия. Он чему-то улыбнулся, покачав головой, ещё сильнее сдавил тонкую шею и вошёл нарочно резко и жёстко. Эта неожиданная грубость отозвалась во всём теле неведомым прежде ярким удовольствием, и Кэти, широко распахнул удивлённые глаза, попыталась повернуть голову, словно ища объяснений. Но он, намотав на руку узел золотистых волос, запрокинул её голову вверх, не позволяя ни шевельнутся, ни вздохнуть, и ей оставалось лишь подчиняться, всем телом ощущая его волю, его власть, чувствовать, как он заполняет лоно, до боли входя в неё и не встречая сопротивления. И когда уже Кэти была на миг от того, чтобы упасть в сияющую глубину экстаза, дверь распахнулась, услужливо пропуская полненькую, весьма пожилую женщину. Та некоторое время с негодованием смотрела на открывшуюся её взору сцену, затем, не проявив никакого почтения к молодому господину, замахнулась на Генриха тряпкой.

– Генри! Негодник! Что ты натворил со столом? И что это за запах?

Только тут Кэти заметила, что вся кухня заполнилась едким, удушливым дымом. Миссис Филч опрометью бросилась к печи и извлекла из неё дымящийся чёрный холмик.

– Что это было? – сурово возопила она.

– Поросёнок… – потерянно пробормотала Кэти.

– Он был из теста, – поспешил уточнить Генрих, потому, что взгляд несчастной поварихи тут же метнулся в тёмный угол, где свисали, подвешенные на железных крюках обшитые джутом свиные окорока.

– Так вы ещё и тесто испортили?! – миссис Филч захлопотала, как лань над раненным детенышем, над кадушкой с безнадёжно опавшим тестом. – Как же я хлеб-то печь буду?

– Нэнни, ну Господь с этим хлебом, не им единым, как говорится. – Генрих спрятал кадушку под стол, как труп врага. Но бедная повариха никак не могла успокоиться.

– Скверный мальчишка! Всегда ты так! Разве я не велела тебе держаться от кухни подальше?

– Ну не всегда, – возразил Генрих и по тону его Кэти поняла, что смелый и бесстрашный в схватках с представителями мира человеческого и нечеловеческого, старенькую повариху он побаивается.

– Да? А кто кошку в дымоход спустил?

– Нэнни, мне было семь лет!

– А порох в печь кто бросил? – гремел хорошо поставленный голос кухарки, всегда приводивший в трепет лакеев, да и не только их.

– Я не собираюсь оправдываться! – начал оправдываться Генрих, и на щеках его проступил лёгкий румянец.

– Ох, говорила я твоей покойной матушке, царствие ей небесное, балует она тебя больно! А твой покойный батюшка, царствие ему небесное, всё смеялся, когда ты всю утварь к кухонным полкам приклеил, говорил: «Ничего, Нэнси! Повзрослеет! Изменится!» Мне тогда восемнадцатый шёл. Сейчас девяносто. Повзрослел ты? Изменился? Ничуть!

– Правда, приклеил? – восхитилась Кэти, открывавшая для себя всё новые удивительные грани возлюбленного.

– А то как же, барышня. Все, как есть и горшки, и тарелки, всё чем-то к полкам прилепил. Старый Томас, царствие ему небесное, дёрг-дёрг поднос, значит, с полки, а он ни с места! Бедняга чуть умом не тронулся, решил, нечистая сила, значит. А этому негоднику смех! – она вновь бросила испепеляющий взгляд снизу вверх на хозяина. – А учителю латыни, мистеру Барнсу, царствие ему небесное, мышь кто в тарелку подсунул?

– Ну ладно вам, Нэнни! – Генрих, смеясь, обнял за плечи и поцеловал старенькую кухарку в сморщенную, как печёное яблоко, щёку.

– И девочку простудишь, – проворчала она, но уже не так сердито. И неожиданно, стянув с себя потёртую, порыжевшую от времени шерстяную шаль, заботливо укутала плечи Кэти. Наконец, после окончательного примирения она удалилась, на прощание украдкой, по-матерински перекрестив Кэти.