Текст книги "Тёмный лабиринт"

– Генрих? Ты чего?

– Всё хорошо. Просто…

– Что?

– Значит, мне не казалось. Многие годы, иногда, в особенно тихие дни я слышал отголоски этой мелодии, поднимающейся из глубины. Но думал, что это лишь призрак минувших дней, живущий в моём воображении.

– Что ж… Вот сейчас у тебя есть шанс насладиться музыкой в полном объёме, – ухмыльнулся Эрик, нажимая на ручку двери перед которой они стояли.

Скрипнули заржавленные петли, створки огромных железных дверей медленно распахнулись. Их встретила бархатная, многие годы не нарушавшаяся темнота. А затем скрип кремния, шипение… И вспыхнул огонь на покрытых пылью фитилях масляных ламп, осветив огромный зал. На противоположной от входа стене располагался орган, бронзовые трубы которого уходили в темноту. Органист, не обращая внимания на потревоживших его покой, самозабвенно играл, и пальцы его танцевали на пожелтелых клавишах слоновой кости.

Сначала Кэти показалось, что плечи его старомодного жилета странно окрашены серым, как и волосы, но тут же поняла, что это пыль. Такая же, как в заброшенных домах покрывает рамы картин и чехлы на мебели, чучела птиц и покинутые детские игрушки. Серые мягкие покровы лежали на плечах и волосах живого человека. И это было страшно. Осторожно приблизились, не решаясь ни окликнуть музыканта, ни подойти к органу.

– Я знаю этот мотив, – неожиданно нарушил всеобщее молчание Эрик. —Слышал эту песню у одной молодой весёлой вдовушки в Париже. У неё был салон…

– Не важно, – торопливо прервал его Генрих, выразительно покосившись на Кэти. – Почему ты сказал «песня»?

– Так это и была песня, её пел тапер, что-то про парня, который собрался в поход, ну жена его ждет, и тут паж приходит:

 
Принёс я весть такую,
что плакать вам, рыдать
Наряд ваш подвенечный
на траур вам сменить
 

– … Не помню точно. Только там мелодия была как бы полной, объёмной что ли… А здесь только основной ритм.

– Ты гений, – улыбнулся Генрих. – Всё верно. Её нужно сыграть в четыре руки.

Он пошёл к странному музыканту, тихонько напевая:

…Мальбрук в поход собрался

Бог весть, вернётся ли…

Генрих опустился на покрытую пылью банкетку рядом с загадочным музыкантом. И тотчас мелодия смолкла, резко оборвавшись в воздухе, словно кто-то перерезал тонкие нити, заставлявшие жить куклу-марионетку.

– Ну что, сыграем вместе? – обратился Генрих к человеку, чьи тонкие, изящные руки застыли в воздухе в дюйме от костяных клавиш.

Кэти почудилась словно бы запинка в его голосе. «Неужели он смущён? В это трудно поверить. И всё же…»

Раздался тихий, едва различимый скрежет. Неестественно медленно, как бывает во снах, музыкант повернул голову и посмотрел ему в глаза. Генрих, в принципе, ожидал чего-то подобного, но всё же на мгновение ощутил беспокойство, когда на него внимательно взглянули прозрачные, как аквамарин глаза с чёрными точками зрачков, не расширившихся даже в таком сумраке. Живые глаза механической куклы. Умный и строгий проницательный взгляд. Лицевая часть весьма искусно выполнена из слоновой кости, но под острым подбородком проглядывали тусклым золотом механические детали, из-под настоящих, гладко зачёсанных назад волос выбегали, прихотливым узором ложась на скулы узкие бронзовые полосы. Костяные фаланги пальцев так же соединяли бронзовые механические сочленения, и от их ударов по клавишам раздавался едва слышимый стук. Руки живых такого не издают. Несколько секунд прошло в молчании. Затем механический музыкант так же медленно наклонил голову в знак согласия и повернулся пустому пюпитру.

Кэти, наконец, решилась последовать примеру Эрика и опасливо, как кот в тёмном проулке, опасающийся, что сейчас из услужливо распахнутого окна на его многострадальную спину выльют ведро помоев, подошла поближе. Как зачарованная, она смотрела, как две человеческие и две механические руки плавно в унисон опустились на желтоватые клавиши. И мелодия, теперь полная и глубокая, печально и торжественно полилась под сводами мрачного зала. Кэти случайно подняла взгляд на Эрика и была очень удивлена. Он не отрываясь смотрел в лицо музыканта, безмятежно игравшего старинную балладу о напрасных надеждах и мечтах, истаявших в дым. И она могла поклясться, что глаза у сурового северного воина предательски блестят. Кэти тронула его за рукав. Эрик не обернулся, только прошептал:

– Подумать только, все эти годы… Бесконечные часы и дни он сидел тут в абсолютной темноте и играл одну и ту же мелодию, ожидая конца.

– Почему конца… – начала Кэти и ахнув, смолкла.

Потому, что бронзовые трубы органа начали медленно опускаться, уходя в каменный пол. И когда самые длинные исчезли, в стене, которую они прежде скрывали, обнаружилась небольшая дверь. Мелодия угасла. И тогда механический музыкант неторопливо расстегнул жилет и рубашку на своей груди. Желтоватые костяные пальцы нащупали и нажали невидимую для присутствующих кнопку, и его грудь раскрылась, подобно лепесткам цветка, а внутри обнаружилось вполне настоящее, хотя и бронзовое сердце. Оно ещё билось, когда кукла передала его Генриху, вырвав из своей груди. Руки музыканта дрогнули и, наверное, выронили бы драгоценную ношу, если бы Генрих не поддержал их, взяв в свои ладони. Аквамариновые глаза закрылись, и музыкант застыл, уронив голову на разрушенную грудь. Зато, хоть и ненадолго, ожило бронзовое сердце, покоившееся в руках Генриха. С нежным, певучим звоном оно раскрылось, открыв спрятанный внутри маленький, невзрачный ключ. Генрих вынул его, и, бросив на пол ненужное уже сердце, шагнул к двери. К всеобщему удивлению, замка в ней не оказалось.

– Значит, он не отсюда, – задумчиво пробормотал Генрих, вертя в руке ключ. Он был довольно необычным. Бородка была весьма сложной формы, а вот навершие представляло собой безглазый скалящийся в жуткой ухмылке человеческий череп.

– Ладно, поглядим, что же за этой дверью. Если, конечно, она не закрыта.

Когда уходили, Кэти краем глаза заметила, как Эрик что-то торопливо прятал себе за пазуху. Генрих мрачно заметил:

– А у отца своеобразное чувство юмора. Выбрать именно эту песенку.

– Как это, юмор? – оторопела Кэти. – Это же очень грустно. Как его хоронили под пенье соловья, и, в особенности, насчет подвенечного наряда.

– Видишь ли, «Мальбрук в поход собрался» стало расхожим выражением, означающим предприятие, заранее обречённое на неудачу.

– Ну, строго говоря у папы был повод сердится на дедушку, – философски заметил Эрик. – Ну что, войдем?

Дверь не была закрыта. Короткий путь по узкому, тёмному коридору, и в лицо им ударил свежий ночной ветер. Генрих едва успел поймать за локоть беспечно побежавшую вперед Кэти, не то она наверняка сорвалась бы вниз. Они стояли в оконном проёме, слепой дырой зиявшем на башенной стене. Внизу, насколько хватало глаз, простирался лабиринт, поднимал к ночным небесам узловатые ветви мёртвый дуб, белым островком маячил мраморный склеп. Ещё Кэти успела заметить странную скульптуру, выполненную из матового мрамора. Вроде бы ангел с ребёнком.

– То самое окно из комнаты, которой нет на плане! – Кэти взвизгнула от восторга. Но тут же задумалась.

– А дальше-то куда? Ни одно живое существо не сможет воспользоваться таким путем. – Ну разве птицы.

– Верно, – отозвался Генрих. – Этот путь не для живых. Да и ключ, скажем так, с символическим декором. Предлагаю посетить фамильный склеп.

Возражений, равно как и других идей ни у кого не оказалось. Вернулись тем же путём. Кэти старалась не смотреть на скорчившуюся фигурку, обнимавшую навеки замолкшие клавиши. Эрик задержался. Уже у двери Кэти повернулась и увидела, как он бережно поднял и посадил в стоявшее у стены пыльное кресло мёртвого музыканта. Она видела, что Генрих тоже заметил, но комментировать не стал, только головой покачал.

– Кто мог сделать… такое? – Кэти не сразу решила, говорить о музыканте как о кукле, или как о человеке.

– Думаю, сам отец, – Генрих был необычно хмурым и задумчивым. – Он любил всякие механизмы, постоянно что-то изучал, собирал, экспериментировал. Эрик, боюсь, это унаследовал от него. Ещё в детстве он любил возиться в мастерской отца, тогда как я отдавал предпочтение живым существам.

– О да. У нас были разные игрушки, – ухмыльнулся Эрик и небрежно добавил. —Но ломали мы их одинаково часто.

– Ну да, ну да, – кивнула Кэти и тут же вытаращила глаза:

– Что!?

02.26 A.M.

Все дороги ведут в Рим. И они поневоле снова оказались в бальном зале. Там как раз кончился котильон, и оркестр взял паузу. Гости ходили по залу, в воздухе висел гул многочисленных голосов, сладкий запах вина и плавящегося пчелиного воска, многообразие ярких красок карнавальных костюмов. По пути встретился Перси, увидев Кэти, он побледнел, пробормотал что-то нечленораздельное и ретировался со скоростью морского бриза. Кэти это немного огорчило.

– Кажется, я его обидела и теперь он меня ненавидит, – с сожалением сказала она.

– Ненавидит? – Генрих улыбнулся.– Да мистер Клейтон влюблён в тебя со всем пылом вечно юной поэтической души. Вон, все симптомы на лицо – галстук съехал, глаза подобны лунам, или, скорее, одуванчикам на тонких стебельках, цветом лица уподобился хладному мрамору, столь часто фигурировавшему в его произведениях. Не слишком удивлюсь, если узнаю, что в этот самый момент он уже создает новую поэму о страданиях влюбленного поэта. Скажу больше, чем заодно избавлю тебя от мук совести – ему необходима именно несчастная любовь. Несчастная любовь чрезвычайно удобная вещь для творческого человека.

– Как это!?

– Давай посмотрим правде в глаза. Чем чревата счастливая любовь? Правильно, – не дал он ответить просиявшей Кэти, – браком. А брак накладывает на мужчину огромное количество обязательств, как финансовых, так и моральных. Мыслимо это для творческого человека? Нет и ещё раз нет. Да и как он может «…бряцать на лире вдохновенной и в сонме муз парить…» когда должен думать о хлебе насущном? Так что несчастливая любовь, и только она, дает возможность спокойного существования в собственное удовольствие и богатую пищу для творческих мук.

– А чего он сбежал тогда, едва меня увидев?

– Ну как же, любовь делает женщин смелыми, а мужчин, напротив, робкими. О чем и те, и другие в последствии сожалеют.

– А, ну тогда ладно.

Перси был тут же забыт и Кэти озаботилась проблемой более насущной – что бы такое съесть, и желательно как можно скорее. Воспользовавшись тем, что Генриха подхватил под локоть незнакомый плешивый джентльмен, и принялся о чём-то тихо, но бурно упрашивать, Кэти приблизилась к столу с прекрасно сервированными закусками. Но едва она успела отправить в рот покрытый бархатистой плесенью кусочек бри, к которому была приколота толстая, словно бы инеем подёрнутая сладчайшая виноградина, как перед ней вырос Пьеро. Увы, их встреча была неотвратима, как встреча Ромэо и Джульетты в постановке Королевского театра. Но в отличии от юной Капулетти, Кэти своему жениху обрадовалась не слишком. Нежнейший, кремово-сливочного вкуса сыр обратился в пепел на её губах.

– О, Кэти!

Ну вот. Опять этот полный любви и всепрощения взгляд Иова на гноище. Лучше бы он ругался. Хотя нет, это как-то мелко для мужчины. Вот, к примеру, взять Отелло. Вот это настоящий образец маскулинности. Ну, не то что бы приятно, когда тебя душат, но всё же… Его бешенная страсть и безумная ревность, мощные чёрные руки на её нежной шее… Кэти с усилием прогнала греховные образы и попыталась сосредоточиться на более высоких материях. Интересно, а как выглядит это самое гноище? Наверняка, что-нибудь весьма непрезентабельное. И почему Иов всякий раз Господа благодарил? Ну, когда он отнял у него дом, друзей, семью? Может, он сам хотел от всех них избавиться? Кэти затрясла головой. Ну как можно было предаваться таким нечестивым мыслям? А Джордж меж тем перешёл от причитаний к упрекам.

– … покинуть родителей…. В абсолютно чужом доме, за полночь, одна… Что скажет твоя мама, я же ответственен за тебя.

– Джорджи, я бы на твоём месте беспокоилась о том, что скажет твоя.

– Твой вопрос носит риторический характер, я понимаю, ты хочешь меня уязвить…

– Да нет. Хочу, чтобы ты обернулся.

– Это зачем ещё?

– Ну, к примеру, чтобы поприветствовать леди Мэлвик.

Лицо Джорджа приобрело нежный салатный оттенок. Он как-то сразу стал ниже ростом, и Кэти могла поклясться, что заметила движение, подозрительно похожее на желание спрятаться за её спину.

К ним на всех парах приближалась женщина, чей корпус напоминал морские галеоны, уверенно взламывающие льды Арктики. Танцующие пары, зазевавшиеся гости и официанты, все в испуге отпрыгивали в разные стороны. И не зря. От своей матери Джордж унаследовал только высокий рост, да странный, трудно поддающийся классификации цвет глаз. Поэт назвал бы их зелёными, художник сказал бы, что они цвета умбры, Кэти же считала (и не поленилась сообщить об этом Джорджу) что они были подобны цвету болот, в изобилии покрывавшим просторы Девоншира. Поскольку Джорджа эпитет «болотные» почему-то не радовал, сошлись на определении «девонширский зелёный». В остальном же он был полной противоположностью своей решительной и властной матери, чей голос с легкостью перекрыл и музыку, и шум голосов. В целом, мог бы перекрыть и трубный глас страшного суда.

– Джордж! Как ты посмел приехать ночью, в незнакомый дом, без моего разрешения? Отвечай, негодный мальчишка!

– Но, мама, поймите, так сложились обстоятельства…

– Что ты там мямлишь? Что бы подумал о тебе покойный отец? Что подумает о тебе преподобный епископ Грегсон?

Только тут Кэти заметила за спиной леди Мэлвик того самого человека, который остановил минуту назад Генриха. Не будь он в компании матери Джорджа, его можно было бы назвать солидным. Высокого роста, осанистый, епископ явно обладал внушительным интеллектом и не менее внушительным брюшком. Мечтой поэта он, пожалуй, не был. Величавую голову украшали сразу три залысины – на затылке и висках, отчего казалось, что достопочтенный падре основательно побит молью. Вздёрнутая верхняя губа, обнажавшая крупные зубы, наводила на мысль о зайце и бобре, а маленькие, глубоко посаженные глаза, хоть и светились мудростью и благодушием, всё же изрядно напоминали рыбьи. Словом, Кэти видела на своем веку лица, в значительно большей степени ласкающие взор. Впрочем, на фоне разгневанной леди Мэлвик он как-то померк.

Леди Мэлвик набрала побольше воздуха и только собралась обрушить на голову сына новые упреки и обвинения, как взгляд её упал на праздно стоявшую у камина Кэти. Выщипанные в ниточку брови поползли вверх, и вообще вид у неё был примерно такой, какой бывает у тигра, к которому в логово по доброй воле заявился маленький пушистый ягнёнок. Несмотря на то, что события сегодняшней ночи характер Кэти, скажем так, изменили, всё же это было чересчур серьезным испытанием. Ощутив слабость в коленях, девушка немного попятилась.

– Ты?!

Удивительно, как много эмоций и значений может содержать одно-единственное местоимение. Произнеси его пылкий Ромэо, который неожиданно встретил в ночном проулке свою Джульетту, это «ты» было бы преисполнено любви и нечаянной радости. Воскликни это святой Христофор, узревший, что не простое дитя, а младенца Иисуса он нёс через брод на своих плечах, восклицание было бы полно восхищения и умиления, в данном же случае…. Никогда прежде Кэти не доводилось слышать такой великолепной смеси удивления, презрения и уничижения. Прегрешения Джорджа были временно забыты, и весь свой богатый потенциал леди Мэлвик обрушила на будущую невестку.

– Как ты посмела?! Мало того, что ты сама поехала за полночь на бал к одинокому мужчине, ты затащила сюда и моего бедного мальчика!

Кэти попыталась оправдаться тем, что уж кого-кого, а Джорджа она сюда точно не приглашала, но что такое голосок малой пташки перед рёвом океана?

… – А твой внешний вид! Декольте! И это будущая леди Мэлвик! Будь ты моей дочерью, я бы…

К счастью, о своей возможной участи Кэти узнать не довелось. К их компании, которая, к слову сказать, начала собирать немалое количество зрителей, наконец, присоединился Генрих. Эрик маячил на заднем плане, беседуя с дворецким. Епископ по неизвестной причине бросил на Генриха жалобный взгляд и шепнул вполголоса:

– Ну, вы всё же подумайте, сэр Рэйберн!

Генрих еле заметно кивнул и тут же приступил к прямым обязанностям хозяина дома – а именно усмирению разбушевавшихся гостей. Спокойно взяв под руку Кэти, от чего та сразу почувствовала себя гораздо увереннее, а леди Мэлвик слегка опешив, на мгновение смолкла, он с приятной улыбкой обратился к Джорджу.

– Мистер Мэлвик, мы с вашим другом Марком Бранном уладили дела, которые стали причиной вашего сегодняшнего визита. Лошадей смогу доставить вам завтра, сегодня же вы можете сделать ваш окончательный выбор. Вас проводит на конюшню мой слуга, Джеймс. Сейчас же, коль скоро все финансовые вопросы решены, предлагаю вам принять участие в празднике, если же вы утомлены – сообщите дворецкому, он предоставит всё необходимое.

На протяжении его монолога леди Мэлвик неоднократно пыталась перебить его многочисленными «но послушайте» и «да как же», но с тем же успехом можно было пытаться остановить северный ветер, низринувшийся с шотландских гор. Покончив с Джорджем, который как-то сразу воспрял духом, (правда бросал недоумённые взгляды на руку Кэти, покоившуюся на предплечье Генриха), он повернулся к разгневанной леди Мэлвик.

– Леди Мэлвик, хоть вы и не были приглашены на сегодняшний вечер, – от возмущения мать Джорджа издала странный звук, похожий на хрюканье, но Генрих не дрогнул, – но я рад видеть вас в числе моих гостей. Прошу, наслаждайтесь вечером. Коль скоро вы на карнавале, не желаете подобрать костюм и присоединиться ко всеобщему веселью? Вам чрезвычайно подошёл бы костюм Моретты. Хотя бы маска. Нет? Тогда, возможно, вас соблазнит искусство моего повара. Позвольте предложить вам попробовать этот замечательный торт с черничным хрусталем и трюфелями.

Генрих жестом подозвал проходившего мимо официанта, и он тут же подбежал, неся на блюде торт, при виде которого у Кэти алчно загорелись глаза. В облаках нежнейших сливок покоились прозрачные чернильно-фиолетовые кристаллы, ярко-зелёные листочки мяты вносили пряную нотку, и всё это великолепие накрывала хрупким куполом тонкая карамельная сетка. Ничего этого леди Мэлвик не оценила.

– Какой жирный, – она презрительно скривила губы. – Извините, для меня это слишком вредно.

– Леди Мэлвик, – Генрих ласково улыбнулся. – Всё хорошее или вредно для здоровья, или непристойно, или незаконно. Вы, как и я, смею надеяться, ярый противник всего непристойного и незаконного, так остановим же свой выбор на том, что вредно.

Он собственными руками ловко отрезал внушительный клин торта и отправил его на подставленную официантом тарелку.

– Согласитесь, немного соблазна вносит яркие краски в нашу жизнь. – Генрих весело протянул тарелку леди Мэлвик, но та отвергла решительным жестом и глянула на него взглядом Клеопатры, которой Октавиан Август предложил сдаться.

– Вот, преподобный Грегсон подтвердит, – Генрих лукаво взглянул на священника.

К удивлению Кэти, дотоле не подававший признаков жизни епископ ожил и с готовностью кивнул. Интересно, почему Генрих его поддразнивает и о чём таком епископ его просил?

– Я выше слабостей и искушений, – леди Мэлвик надменно поджала губы.

– Не собираетесь же вы в своем усердии переплюнуть святых апостолов?

Флоренс Мэлвик оскорбилась и облила его взглядом, полным такого ледяного презрения, что позавидовал бы и Нерон.

– Никто не может сравниться с апостолами! – торжественно произнесла она чопорным голосом.

– Возможно, – миролюбиво согласился Генрих. – Особенно учитывая те факты, что Пётр трижды отрёкся от Христа, Иуда его вообще предал, Фома отказывался верить не только в воскресение Господа, но и глазам своим. Согласитесь, надо быть человеком совершенно особенного склада, чтобы додуматься совать пальцы в рану воскресшего учителя. Будьте более человеколюбивы и не так суровы к детям своим. Иисус был менее строг и взыскателен, чем вы, леди Мэлвик. Осмелюсь предположить, вы не приняли бы в ученики человека, убившего своего отца и изнасиловавшего собственную мать.

Кэти ахнула:

– Это кто же?

– Иуда Искариот.

Падре вежливо кашлянул:

– Ну, строго говоря, Иуда искупил содеянное. Он раскаялся и дабы смыть грех свой, многие годы носил во рту воду, чтобы полить воткнутую в землю на горе палку. И эта сухая, бесплодная палка зацвела, возвестив миру о искуплении.

– То есть, вы полагаете, что любой грех может быть искуплён и прощён?

– Ну, разумеется.

– И если я убью вашего отца и изнасилую мать, а потом представлю вам в качестве компенсации жердь с листьями, вы возрыдаете на моей груди?

Священник молчал некоторое время, потом сдержанно ответил:

– Я – нет. Но Господь простил бы.

– Бесспорно, это же не его родители.

Спор принимал опасный оборот, но Генрих внезапно погасил им же раздутое пламя.

– Я просто хотел сказать, что не должно судить других и не судим будешь. Нагорная проповедь.

– Ах, вы правы, к тому же, и гордыня – смертный грех.– Вернул пас преподобный Грегсон.

Кэти вздохнула с облегчением. Вообще, на присутствовавших дискуссия произвела изрядное впечатление. Джордж походил на человека, которого огрели пыльным мешком по голове, леди Мэлвик удивительно напоминала глубоководную рыбу, название которой Кэти не смогла вспомнить. Так вот, в случае опасности эта рыба раздувается, как воздушный шар с ярмарки, покрывается иголками, открывает рот и выпучивает глаза. Что-то очень похожее являла собой сейчас и леди Флоренс. А вот незаметно подошедший к ним кузен Марк имел вид благовоспитанного серого волка. Очевидно, всё самое интересное он пропустил, потому вежливо обратился к матушке Джорджа:

– Леди Мэлвик, какой приятный сюрприз! Не ожидал вас здесь встретить. Прекрасный вечер, не правда ли?

Леди Мэлвик так не считала. И когда Генрих потянул Кэти за руку, та с большим удовольствием поспешила покинуть театр военных действий. Они с Генрихом отошли в сторону, к фонтанчику, где шаловливый амур целился из лука, выискивая свою очередную жертву.

– Джордж – твой жених? – вопрос был задан в упор и Кэти смешалась.

– Не знаю, – наконец, честно ответила она.

– Значит – нет.

– Почему это? – она даже слегка обиделась.

Генрих усмехнулся.

– Когда к Авиценне (это был такой великий врач, в древности) пришла за советом девушка, и спросила его: «Учитель, у меня есть жених, но я не знаю, выходить ли за него замуж» Авиценна ответил: «Нет». «Почему?» – удивилась девушка. «Ведь я даже не успела тебе рассказать о нем!» И Авиценна ответил: «Потому, что ты спрашиваешь». Всё это, конечно, так. Но тебе не кажется, что ты должна была мне сказать?

Надо было срочно направить беседу в более безопасное русло. И Кэти это удалось.

– А почему леди Мэлвик так рассвирепела, когда ты предложил ей костюм Моретты?

– Ах, это, – Генрих весело рассмеялся. – Моретта – очаровательный персонаж. Это дословно «смуглянка» – служанка «венецианской дамы».

Увидев непонимание в глазах, Генрих показал на десяток дам в бальном зале одетых в шелка и атлас, украшенных перьями и драгоценными камнями. Костюмы были разных цветов и отделки, но всех их роднила белая, словно гипсовая маска и яркие губы – алые, золотые, розовые.

– Это – венецианские дамы. А вот Моретта.

Кэти посмотрела в указанном направлении. Под руку с мужчиной, одетым в весьма забавный наряд – красно-золотой, с нарочито выпяченным животом и в маске с огромным безобразным носом, шла высокая женщина, просто и элегантно одетая. На лице у неё была маленькая, круглая, невесть как державшаяся бархатная маска чёрного цвета.

– Как она держится на лице? – Кэти с любопытством разглядывала удивительную маску.

– В этом вся суть. Ещё эту маску называют «отрада мужей». Она снабжена специальным шпеньком, который надо удерживать зубами, так что Моретта не может ни пить, ни есть, ни разговаривать…

– Да уж… – Кэти от души посмеялась. – Неудивительно, что на три десятка дам только одна служанка. А кто этот садист, ведущий её под руку, в дурацком костюме?

– Это её супруг, полковник Кроу. Костюм не дурацкий, а вполне классический – Полишинель, остряк и весельчак, не умеющих хранить секреты. Может, слышала выражение «секрет Полишинеля»? Полагаю, выбор обусловлен практической необходимостью – полковник обладает не слишком изящной талией.

Посочувствовали супруге полковника ещё раз.

– Однако, мы теряем время, – тихо сказала Кэти. – И мисс Блекхилл нигде не видно. Неплохо бы, чтобы кто-то за ней следил.

Генрих кивнул, не глядя на неё.

– Согласен. Пожалуй, надо бы разделиться. Эрик может… Кстати, где он? – Генрих в тревоге оглядывал зал.

К ним незаметно подошел камердинер. Он хотел что-то сказать, но встревоженный Генрих его не заметил.

– Не знаешь, куда Эрик мог пойти? – спросил он Кэти.

– Нет, – она в волнении оглядывала цветную массу гостей, переливавшуюся, как стёклышки в калейдоскопе.

– Сэр, не угодно ли вам… – встрял камердинер, но от него отмахнулись.

– Не сейчас, Стоун. Кэти, ты не заметила, куда он делся?

– Послушайте, сэр…

– Ой, а может его похитили? – от волнения Кэти едва не уронила сумочку.

– Сомнительно. Кому он нужен? Вот может он что-то узнал…

– Или увидел…

– А может…

Камердинер, наконец, внёс свою лепту в этот пир разума и излиянье душ.

– Сэр, я думал, вас интересует местонахождение его светлости? – в голосе его явственно прорезались металлические нотки.

– Конечно, что же вы молчите.

– Его светлость несколько минут назад покинул зал в обществе служанки мисс Сноу. Насколько я понял, они направились не то в подземелье, не то в погреба, где его светлость обещал что-то взять. Или мисс Сноу должна будет там что-то взять у его светлости, я не вполне расслышал их диалог, поскольку его светлость говорил очень тихо, а девушка, напротив, очень громко хихикала.

– Хихикала!?

– Совершенно неподобающее поведение, я с вами согласен, сэр. Сегодня же с ней поговорю.

– Тогда, я кажется, знаю, о чём шла речь, – мрачно подытожил Генрих.

Кэти же в свою очередь понадеялась, что на лестнице, ведущей в подземелье, будет достаточно темно, что бы кое-кто оступился и сломал шею. Но в это время миниатюрный, тонконогий менестрель поднёс к полудетским губам рожок, и стихла, смолкла и погасла музыка в зале, остановились танцующие пары и весёлый, звонкий голос провозгласил:

– Лита! Зажигаем костры и да вершатся судьбы этой самой короткой ночью года! Следуйте за мной и пусть огни осветят летнюю ночь.

Всё общество смеясь, гурьбой устремилось сквозь оконные проёмы в сад. Кэти заволновалась:

– Куда они все?

– В парк. Там сейчас зажгут костры в честь Литы, праздника летнего солнцестояния. Высокие, их по кельтской традиции называют «башни», они должны очистить, освободить ночь от тайных, злых сил, и один низкий, дымный. Его укроют зелёными ветками, бросят мешочки со свежим папоротником, чтоб дымил, так же тмин, белую полынь и чеснок, что бы никто не заболел в этом году. А затем через него станут прыгать, взявшись за руки, пары, решившиеся скрепить союз. Чем выше будет их совместный прыжок, тем выше рожь и лён поднимется на лугах. В общем, всё это совершеннейшая глупость, не будем терять время.

– А мне бы очень, очень хотелось посмотреть, – прошептала Кэти. – Можно?

– Нет. Мы торопимся и к тому же… – Генрих увидел её опечаленное личико и сказал уже мягче:

– Кэти, это же просто традиция, это не по-настоящему. Понимаешь? Ничего особенно интересного не будет. Освятят вино, засунув в него ритуальный нож, воздадут хвалу рогатому Кернунносу, кельтскому божеству плодородия, попляшут, споют, обвенчают какую-нибудь возможно давно женатую пару, ну и прочие глупости. Я никогда не хожу на эти празднества, это скучно, каждый год одно и то же.

Генрих хотел сказать что-то ещё, но увидел, что глаза чайного цвета наполняются слезами, а губки опасно задрожали, и сдался.

– Ну ладно. Но только на минуту!

– Ура-а-а-а!