Текст книги "Тёмный лабиринт"

10.00 A.M.

– Кэти! – услышала она сзади негромкий голос. Обернулась. Эрик и Генрих стояли по краям ведущего в галерею арочного прохода, за которым зияла темнота.

Она перевела взгляд на залитую солнцем лужайку, где Джордж приветствовал рассвет застольной песней и пятым кофейником с превосходным кубинским кофе. «И это утро станет для тебя последним…». Оно кончается так же, как кончилась последняя ночь её человеческой жизни. Отныне ночь станет нескончаемым днём, а дни будут протекать мимо, не видимые ею. Сердце глухо стукнуло последний раз и остановилось.

И… ничего страшного не произошло. Лёгкие внезапно опустели, от этого было жутко, но не больше. Она попробовала вздохнуть, наполнив грудь воздухом. Получилось. Только вот необходимости больше не было, лишь память не давала покоя, страх перед новым, странным и непривычным стискивал ледяной рукой… Но прошло несколько секунд, и она привыкла. Кэти шагнула вперёд, как бы ища защиты у стоявших в полумраке мужчин. Но кто это с ними? Подле Эрика стоял невысокий темноволосый мужчина, в котором изумленная Кэти узнала так поразившего её механического музыканта.

– Это Роберт, – радостно представил его Эрик.

– Роберт!?

– Ну да, надо же его как-то звать, – Эрик явно смутился.

Роберт слегка поклонился Кэти, и та с удовольствием отметила про себя его исполненные достоинства приятные манеры. Аквамариновые глаза внимательно, но деликатно взглянули на неё, и у Кэти вырвалось:

– А… Он всё понимает?

– Да! – восторженный голос Эрика вызвал у Кэти невольную улыбку, – только пока не говорит. Но эту проблему я решу за неделю, не больше. Внутри его грудной клетки оказалось достаточно места, я смогу поместить туда лёгкие из кожи, на каркасе из китового уса, так же смогу добавить к его нервным окончаниям (представляешь, они у него есть!) литиевые соединения, и тогда…

Узнать, что же произойдет «тогда» помешала ладонь Генриха с размаху запечатавшая уста младшего брата.

– А ещё говорят – я зануда… – вздохнул Генрих, почти виновато взглянув на Кэти. – Идёмте. Солнце придёт в эту галерею минуты через три, не позже.

И они начали спускаться в подземелье.

10.00 A.M.

Ласковые, ещё по-утреннему нежные лучи июньского солнца проникли в маленькую, отделанную ореховыми панелями комнату и осветили страшный беспорядок. Платья, поношенные и не очень, безделушки с ярмарки, распятие, новенькая, ещё не разрезанная Библия, купленная на прошлое Рождество, баночки с косметикой и свежий номер «Модницы», зачитанный до дыр, всё было свалено кучей на неубранной кровати. Фанни, пыхтя и отдуваясь, вытащила из-под продавленной кровати ковровый чемодан, кое-как отряхнула его от пыли и паутины и начала лихорадочно швырять в него вещи. Сейчас к мисс Спенс, получить у неё расчёт как можно скорее, и… Ну право же, разве может замужняя дама работать горничной? И вообще работать? Нелепо. Так она Мэтью сейчас и скажет. Хотя, пожалуй, лучше сказать это после венчания. Ах, ну наконец-то можно будет вдоволь с утра поспать, объедаться сколько влезет любимым апельсиновым джемом, ни о чём не беспокоясь… А платья новые можно будет купить, если эти станут тесноваты… Из плена радужных видений и сладких грёз её вырвал пренеприятный скрип отворяемой двери. На пороге возник Мэтью и вид у него был задумчивый.

– Фанни, старушка… – он явно был смущён.

– Договорился с епископом? – Фанни нравилось, когда жених изъяснялся кратко и по делу. А вот эти все интермедии… Собственно, за то она его и полюбила. Когда с утра, на сеновале первая (и единственная) фраза, которую он произнес, была «Ну что, старушка, коль так, теперь обженимся, что ль?», в её сердце вспыхнул огонёк любви. А перед сеновалом ничего сказано и не было, и это хорошо, а то ничего и не случилось бы. Она же порядочная девушка, как можно. А так, уступила грубой мужской силе, какой спрос. Однако, что он там такое говорит?

– Погоди, вопрос есть. Серьёзный. Ты как относишься к этому, как его… Во, искусству?

– Мэтью, ты сдурел?!

Но жених был настроен решительно:

– Нет, а ты всё ж скажи.

– Да на кой оно мне? – Фанни была возмущена до глубины души. Тут самый главный день в их жизни, а он о какой-то гадости спрашивает.

– Уф, ну слава Богу, а то я аж переволновался даже.

Жизнь подобна долгой и не всегда лёгкой дороге. И не так уж важно, чтобы идущие по ней рука об руку, смотрели друг на друга в продолжении всего пути. Гораздо важнее, чтобы они смотрели в одну сторону, куда бы ни вела их эта дорога. Решив не уточнять откуда столь странные вопросы поселились в душе её суженного, Фанни уж было собралась предложить помочь ей со сборами, но тут взгляд её упал на плотный конверт, который Мэтью держал в руке.

– Что это у тебя?

– Письмо, – Мэтью воззрился на конверт, будто сам его впервые видел, – мисс Блэкхилл просила господину передать.

– Что!? – Фанни ушам своим не верила, – ты взялся выполнить просьбу этой ведьмы? Назови мне хоть одну причину, по которой…

Называть Мэтью не стал, просто продемонстрировал невесте пятифунтовую банкноту. Которая тут же перекочевала, правда, после небольшого робкого сопротивления в холщовый, вышитый бисером кошелёк Фанни.

– Ну, это конечно, меняет дело, – уже не столь сурово заметила она, – чего ж не передал?

– Так ведь…

– Мэтью, – строго заметила Фанни, – так негоже. Деньги получил, а от работы отлыниваешь? Неси скорей, утро уже, сам знаешь, хозяева днём дела не ведут, хорошо если с тобой встретиться изволят.

– Знаю, – вздохнул Мэтью, всё ещё слегка скорбевший по пятифунтовой банкноте. Конечно, что такое деньги, когда речь идёт о любви? А всё ж пятерки было жалко, он уже вознамерился обзавестись на эту весьма солидную сумму неплохим гардеробом. Но увы, там, где царит Афродита, Гермес с его низменными меркантильными советами торжественно изгоняется. – А не знаешь, Фанни, к слову сказать, чего это хозяева так? И в правду чудно – сколько лет тут работаю, а ни разу их днём не видал, ни сэра Генриха, ни сэра Эрика.

– Как не знать, – Фанни фыркнула, гордясь свей осведомлённостью, – у них лигрическая лиакция на солнечный свет. Доктор сказал, во как.

– Ну? Странно…

– Вот уж не странно. И чего в этом солнце хорошего? Только родинки от него, да загар как у неблагородной. Вот я как раз этому не удивляюсь ни сколько. Впрочем, – засуетилась Фанни, – мы тут болтаем с тобой, а время-то идёт! Беги уж, письмо передай.

10.45 А.М.

Солнце косыми золотыми столбами проникало через узкие стрельчатые окна крытой галереи. Пылинки танцевали и кружились в этих медовых сияющих спусках и падали на нагретый дощатый пол. А в глубине галереи, там, каменная арка гранитной радугой отрезала наполненный тёплым летним воздухом коридор от сумрачной залы, стоял Эрик. Облокотившись о перила прохладной резной балюстрады, он холодно смотрел на женщину, стоявшую перед ним. Она прекрасно выбрала место – они могут поговорить, но он и на дюйм не может пересечь определённую ею границу, пол из буковой доски перечерчен золотым и тёмно-синим. Воображаемый, в сущности, Рубикон, но если Цезарь имел выбор – пересечь эту жалкую речонку или остаться на безопасном берегу, то он этого выбора не имеет. За гранью словно бы акварелью нарисованной тени для него только смерть, и она это знает.

– Даже не знаю, зачем я пришёл, – Эрик как бы небрежно потянул уголок несколько раз перечитанного и бережно сложенного письма. Её письма. – Но ты сказала, что удивишь меня. Едва ли это возможно, но тем не менее…

– Я уезжаю. – Ровенна сделала шаг вперёд. Достаточно близко, что бы он мог рассмотреть каждую складку на её свежем дорожном платье, чтобы услышать аромат уже до боли знакомых духов, с нотами мускуса и мирта, и достаточно далеко от резкой границы света и спасительной тени, которую, она знала, ему не пересечь.

– Куда же? – с безразличной вежливостью осведомился он, с удивлением отмечая её нежный румянец и свежесть лица. Никакие события и волнения этой ночи, никакие жизненные невзгоды не могли оставить даже мимолетного отпечатка на вечно юном теле Ровенны. Хрупкая красота женщины иногда подобна несокрушимой рыцарской броне, защищающей нечто поистине смертоносное. Эрик невольно любовался бархатной матовостью кожи, нежным и чистым очерком губ. Говорят, с возрастом человек получает то лицо, которое заслуживает. Ах, если бы! Как просто было бы тогда отличить порочных от безвинных! Но увы, часто добродетель имеет вид самый неприглядный, и нисколько не привлекает душу простого смертного, жаждущего всего яркого, красивого и желательно простого для понимания. Добродетель предсказуема и ожидаемо однообразна. Порок же, как правило, имеет куда более неожиданные и соблазнительные формы.

– Думаю, сначала в Шотландию. – Ровенна смотрела ему в глаза таким спокойным и ясным взглядом, будто и не было событий минувшей ночи, а встретились они под вечерним фонарём Сан-Марко, и можно мило болтать ни о чём, слыша шум крыльев голубей… – Улажу кое-какие дела в Эдинбурге. А потом в Венецию! Я, знаешь ли, соскучилась по её узким улочкам, усыпанным конфетти, грязным зеленоватым каналам, суете рыбного рынка. А помнишь, как полыхали огоньки в хрустале рубиновой люстры нашего номера? Там комнаты такие старые, всё скрипит – старый вощёный паркет, дубовая кровать, помнишь, мы едва не сломали её?

Эрик с изумлением увидел слабый румянец, проступивший на её щеках. Неужели? Но он тут же попытался стряхнуть наваждение. Это морок, иллюзия, не больше. Как можно хотя бы на долю секунды поверить этой женщине? Уйти, как можно скорее… Он улыбнулся вежливой, безразличной улыбкой.

– Что ж, желаю приятного путешествия, – он повернулся, чтобы уйти и никогда больше не видеть её, не слышать этого голоса, не чувствовать эту сладкую боль, которая каждый раз тупой иглой оставалась в сердце после каждой, такой несчастливой встречи.

– Эрик. Я люблю тебя. – Ровенна стояла перед ним, с каким-то отчаяньем глядя ему прямо в глаза, вся залитая солнцем, словно жидким золотом. Только сейчас он заметил, что в руках она сжимает этот проклятый глаз ведьмы, мутный, зеленоватый шар, сейчас при дневном свете выглядевший таким безобидным.

– Чем докажешь? – Эрик усмехнулся и хотел сказать что-то ещё, но она разжала руки, и глаз ведьмы, ударившись об пол, разбился миллионом ледяных брызг. Один осколок рассёк нежную кожу на лице Ровенны, но она будто не заметила, стояла, глядя на него, потом медленно повернулась, чтобы уйти.

– Значит, в Шотландию? – он сам не узнал свой внезапно охрипший голос. И вдруг шагнул вперёд, впервые переступив черту, отделявшую день от родной для него ночи. Поймал её за руку, развернул, резко дёрнув за запястье, прижал к себе с такой силой, что ощутил всё её тело, податливое, нежное. Впервые почувствовал на своей коже солнечные лучи, сначала тёплые и нежные, но в следующую секунду они стали огненными, и нестерпимая боль разлилась по всем незащищенным участкам тела. Задыхаясь, едва сдерживая себя, он нашёл её рот, поймав ладонью шёлковый пепельный затылок, прижав так сильно, что у неё перехватило дыхание. И чувствуя земляничную сладость её губ, Эрик почти не ощущал, как разрушается, сгорая, его плоть под безжалостными солнечными лучами, как тление распространяется, как пожар по всему его телу.

– Сумасшедший! – Ровенна с неожиданной силой оттолкнула его под покров спасительной тени, но даже измученный, едва живой, он видел, как дрожат её раскрасневшиеся губы, как расширились зрачки обычно безразличных глаз.

– Я не стою того! И никто не стоит! – она неожиданно обняла его, порывисто, страстно, и прошептала, почти касаясь губами его щеки:

– Шесть дней я буду ждать тебя на золотой миле.

И прежде чем Эрик успел не то что бы ответить, просто понять, она вырвалась из его объятий и убежала в сияющий тоннель залитого солнечным светом коридора.