Текст книги "Санки, козел, паровоз"

Дорогой друг!

Спасибо за письмо, трудное и с болью писанное. Я даже не сразу собрался ответить. Хотя оно мне понятно. Ставит оно не один вопрос, а несколько. И все уровня философского (с нравственным обострением). О страдающих детях. Начну с трудного парадокса. Физик, философ и экстрасенс Чусов пишет в своей книге, что лечить безнадежных детей – противоречить природе. Она выбраковывает самых слабых ради центрального ствола жизни, а мы размываем генетику, ставя под угрозу и сам ствол. Тут простого ответа нет. Что, если однажды цена милосердия может сравниться с ценою всей жизни или даже превзойти… Вопрос Джакометти пора формулировать по-новому, острее и страшнее: имеют ли люди право принести в жертву ребенка (с его слезинкой), чтобы спасти жизнь как таковую или же Вселенную в целом, когда и если таким ребром дело встанет? Это вопрос на целый роман (в стиле новой фантастики или в том жанре, который назван был «фантастический реализм Достоевского»). Твое письмо, по сути, и есть зачин этого романа. Добавлю еще мотив. Допустим, отбраковали ребенка-паралитика, полностью прикованного к креслу. И выяснилось, что из жизни вычеркнули гениального физика Хокинга. Нужно ли говорить, что человек не физическим видом ценен. Хотя один писатель выступал за целостный подход – дескать, и тело, и одежда, и мысли… Хорошо бы, конечно. А то как жить девочке, в три года потерявшей ножку? (И сама собою зазвучала тихая мелодия из Вертинского.) Газету, тобой упомянутую, я, видимо, читаю редко, зато по «Эху» ежедневно слышу похожие объявления. Расстраиваюсь, задумываюсь. Денег, правда, не переводил, хотя порывы такие ощущал.

Что касается церкви как бюрократической машины с ее молельными домами, спецодеждой и утварью, тут неизбежно много ханжества или же наивного обрядоверия. Творец, Автор разумного замысла, кривится и печалится, не сомневаюсь. Но Он не отходит от главного своего принципа – дал свободу выбора и отнимать ее не собирается.

И последнее в этом коротком письме соображение. На философском языке речь идет о противоречии между теодицеей и ужасом жизни. Можно ли, хваля Господа, смириться с запредельной жестокостью, Им, видимо, наблюдаемой, со страданиями – близких и дальних? Как вообще устроен этот механизм? Почему через боль? Мой друг Илья Клейнер в своем последнем романе говорит: «Господь не судит, Он плачет вместе с нами».

Твой А.

М-да, подумал Виталик, великая сила в науке. Ну прям-таки глаза открываются – как же это Чулпан с Диной не сообразили, что не след им генетику размывать да на центральный ствол покушаться, а послушать бы физика-философа-экстрасенса – и хлопот меньше. Окучивай себе ствол… Густо запахло протоколами Нюрнбергского процесса…

И продолжал искать ответов в Библии.

Но вот незадача: только откроет наугад – а там, скажем, такой эпизод. Почтенный пророк, ученик и коллега самого Илии, на хорошем счету у Господа – Елисей. Даже решил одну экологическую проблему – наладил снабжение Иерихона свежей водой. Да вот беда, возращаясь после тяжких трудов по очистке источника, встретил он детишек, а те давай над ним насмехаться: «Плешивый! Плешивый!» Ну что бы сделал при подобном раскладе не такой уж святой человек? Плечами пожал – и правда, лыс. На худой конец уши надрал бы паршивцам. Но Елисей не таков. Он тут же воспользовался своими связями, то есть обратился напрямую к Господу и именем Его проклял насмешников. И тут же – такие обращения к Богу особо приближенных лиц, как известно, дают мгновенный результат – вышли из лесу две медведицы «и растерзали из них сорок два ребенка».

Особенно же возмутил Виталика эксперимент, который Бог поставил над человеком справедивым, непорочным и богобоязненным по имени Иов. И поставил Он этот опыт совместно с Сатаной. Дело было так. Говорит Бог Сатане: ты все по земле бродишь, высматриваешь, обратил ли ты внимание на славного, доброго, богобоязненного раба Моего по имени Иов? А Сатана отвечает: обратил, как не обратить. Да только он не так чтоб бескорыстно Тебя любит. Иов ведь по Твоей милости как сыр в масле катается. Вот лишишь его благ всяких, тогда и посмотрим, как он хорош, Твой Иов. Ну это Господу – пара пустяков. Он тут же поубивал детей Иова (на этот раз без помощи медведиц, нашел другие средства), а заодно лишил его имущества – верблюдов, ослов, волов и прочего. И что Иов? Поплакал, погоревал, а потом сказал широко известное: «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял, да будет имя Господне благословенно!» А Бог с Сатаной не унимаются. Поразил Господь Иова проказой, и нет предела его мучениям, и молит он о смерти, но подопытному помирать рано… И Бог не нашел ничего лучшего, как этому истерзанному человеку прочитать лекцию о его, Иова, ничтожестве, а Его – Бога – величии. Нашел время, нечего сказать! Длинно и красиво вдалбливает он в помутившиеся от горя мозги страдальца примеры своего всеохватного могущества и – ну конечно же – заботливости своей. Ты ли, говорит Он, ловишь добычу львице и насыщаешь молодых львов? Иов даже обалдел от такого вопроса. А Господь продолжает. Кто, спрашивает, приготовляет ворону корм его, когда птенцы его кричат к Богу, бродя без пищи? А правда, кто бы это мог быть? Но допрос продолжается. Знаешь ли ты время, когда рождают дикие козы на скалах?.. Замечал ли роды ланей?.. Кто пустил дикого осла на свободу?.. Кто разрешил узы онагру?.. Ну тут уж наконец прозрел Иов, что все это совершил Сам Великий Ветеринар. Да еще создал бегемота с левиафаном, и весь мир, и пару коньков в придачу. И возлюбил он Господа с новой силой (точь-в-точь как герой Оруэлла – Большого Брата), и восхитился творением, по сравнению с которым его несчастья выеденного яйца не стоят. А Бог дал ему новых верблюдов – и новых же детишек, на вот, не жалко!

Так они посрамили Сатану.

Обычно люди образованные начинают в связи с Иовом употреблять иностранные слова, вроде теодицеи – оправдания Бога. Вот и Умный Алик ее упомянул. То ли Бог оправдывается (мол, Я зато бегемота создал), то ли мы ищем Ему оправдание (такую красоту сотворил!), то ли ищем повод оправдать самое Его существование (нету Бога – и все разрешено). Но если речь идет об оправдании Бога за допускаемое Им зло на земле, то – тут Виталик растерянно разводит руками. Какое там «допускаемое»! Да Он же призывает, повелевает, наставляет – убивать! «А в городах сих народов, которых Господь, Бог твой, дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их заклятию: Хеттеев, и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев, как повелел тебе Господь, Бог твой, дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили пред Господом, Богом вашим». Убедительно, правда? Виталик не так чтоб хорошо знал Уголовный кодекс, но тут же учуял подстрекательство к массовому убийству на почве национальной и религиозной ненависти. А тут еще приятель Боря – он хоть и доктор от Бога, но с Богом у него тоже не сложились отношения – снабдил Виталика двумя цитатами авторитетных людей и тем в какой-то мере утешил: не один он такой, а в хорошей компании.

Вот эти высказывания.

«При всем безумии, что творится в мире, оправдать Бога может только одно – что он не существует».

Стендаль

«Но есть ли в христианском мире книга, наделавшая больше вреда людям, чем эта ужасная книга, называемая “Cвященной историей Ветхого и Нового Завета”? А через преподавание этой священной истории проходят в своем детском возрасте все люди христианского мира, и эта же история преподается взрослым темным людям, как первое необходимое, основное знание, как единая, вечная Божеская истина… Человек, которому в детстве внушены бессмысленные и противоречивые положения как религиозные истины, если он с большими усилиями и страданиями не освободится от них, есть человек умственно больной».

Лев Толстой

Успокоившись, Виталий Иосифович вздохнул с облегчением, и решил:

Пора возвращаться к школе

Так вот, о Лене. Казалось, ничто не предвещало. Лицо широковатое, зубы крупные и не слишком ровные, лоб низкий, в колечках челки, глаза, правда, голубые – но чем это лучше карих или серых? Ноги полные у щиколоток и вовсе не длинные. Талия, правда, тонка, но редкость ли это в пятнадцать лет? Пальцы аккуратные, но чуть приплюснутые на концах. Романическая барышня. Начитанная. «Наберись смелости и возьми меня под руку». Это когда Виталик решился пригласить ее в театр. Как тогда ходили в театр девушки и дамы! В теплых ботиках, которые в гардеробе меняли на лодочки или китайские босоножки. И платьями шелестели, а материя называлась все больше по-французски: крепдешин, креп-жоржет, креп-сатин, креп-марокен. Но Ленка так и потопала, в этих ботах на резиновом ходу и скучном сером в мелкую клетку платьишке. Страшно соблазнительной она показалась Виталику в больнице, после операции, аппендицит вроде бы (пришел навестить, прихватив для храбрости Сережу Рогачева, насмешника и шахматиста): бледная такая, в застиранном коричневом халате. Он робел и любил. И – ненавидел. Ну да, тот самый оксюморон odi et amo, которым Катулл заразил поэзию на сотни и тысячи лет. А как-то – после школы уже, студентами – собрались у Виталика несколько бывших одноклассников (свободная хата по случаю отъезда домашних на дачу). Что-то пили, возможно, пели, наверняка танцевали в полутьме. И тут он поставил на проигрыватель «Маленький цветок». Кто из ровесников наших не помнит выматывающую душу мелодию «Маленького цветка»? Совсем недавно, в Спасо-Хаусе, на приеме по случаю вступления на престол нового американского атташе по культуре, его слух был потревожен – и ублажен – чудными звуками. Престарелый пианист в белом костюме и синей бабочке наигрывает легкий джаз. Tea for Two. Конечно, Summertime… О, Summertime! Эта колыбельная преследовала его долго, в том числе и потому, что, слушая ее многажды, никак не мог уловить одно слово:

 
Summertime and the living is easy,
Fish are jumping and the что-то там is high.
Oh your daddy is rich and your ma is good looking,
So hush, little baby, don’t you cry.
 

И вдруг – «Маленький цветок». Виталик – пианисту: «Кто, ну кто написал эту музыку?» Тот понимающе смотрит, сочувственно: «Не знаю, я на слух играю…» Разочарованный, Виталик пристроил на подоконник тарелку со снедью и стал тянуть джин из тяжелого стакана. Тем временем белого пианиста сменил квартет – аккордеон, гитара, банджо и какая-то дудка, который грянул что-то ирландское, а рядом с Виталиком нарисовалась она – черные круги под глазами, крупный рот, чистая Анна Маньяни, если бы не голые дряблые плечи и зеленые чулки. «Я смотрю – мужчина пьет один, а если мужчина пьет один, он не может быть счастлив». Он допил джин и ушел, оставив тарелку нетронутой. А вернувшись домой, залез в Интернет. «Американский джазовый музыкант Сидней Беше… родился в бедной креольской семье… “Маленький цветок” появился на свет 1954 году…» Нет больше тайн. Нет тайн в мире, ты ограбила нас, Мировая паутина. Да, и пропуск в Summertime заполнил тут же. Cotton там у них, хлопок, понимаешь, в рост пошел. Cтоило мучиться. Вроде такого:

 
Жизнь, ей-богу, хороша, в полной силе лето,
Рыбки плещутся в пруду, уродилась репа.
Папа премию принес, мама в спальне пудрит нос,
Кто ж к тебе, малыш, придет, колыбельную споет?
 

Поставил он, значит, на проигрыватель маленький диск (45 оборотов). И Лена заплакала. По-домашнему прижавшись к нему, лила теплые беззвучные слезы, он слизывал их с ее щек, касался губами бровей, что-то шептал и погружался в горькую нежность, какой не испытывал прежде никогда, да и потом довольно долго.

Все они водят хороводы в Виталиковых снах.

Вот Саша Каплун, тихий, близорукий, с внезапными вспышками тонкого юмора, с вечной каплей на еврейском носу («Каплун капнул», по словам Сережи Рогачева, о котором ниже), покорный исполнитель «Серенады» Шуберта (если, конечно, «Песнь моя летит с мольбою» – это «Серенада» Шуберта, бормотал под нос постаревший Виталик, напрягая память и соображая, с какого бодуна стал Шуберт писать музыку на стихи нашего Огарева?..) на школьных концертах, объект постоянных подковырок (ах это Огарев перевел стихи ихнего Людвига Рельштаба? Вот оно что! Того самого Рельштаба, что назвал «Лунной» Бетховенскую четырнадцатую сонату до-диез минор? Как же, как же – opus 27, № 2, quasi una fantasia, посвящена Джульетте Гвиччарди. Ну так бы и сказали, тогда совсем другое дело), упорный, хоть и не слишком удачливый ухажер за доброй половиной одноклассниц (одна из них, Алла – о ней чуть позже, – рассказывала, как в снежный морозный день Саша часами гулял ее вокруг Кремля, храня полнейшее молчание), доктор технических наук и всяческий профессор, единственный школьный товарищ, с которым Виталик время от времени перезванивался, пока Саша был жив. Да, и он уже – был, переехал в воспоминания.

Как и Сережа Рогачев. Красивый, наглый, белокурый, в улыбке вечная издевка, сестренку Вику кличет дурой и в шахматы играет ловко. К матери, которую звал Оленькой, относился с легкой иронией, отчима презирал. В школу почти всегда опаздывал, схватывал все мгновенно, получал либо двойки, либо пятерки – в равных количествах, давал одноклассникам сеансы одновременной игры вслепую и никогда не проигрывал. Они почти дружили, вода и камень. Уже студентами встречались по вечерам в каком-то учреждении на Варварке, где работала Оленька, сдвигали столы и до ночи играли в пинг-понг. Во взрослой жизни появлялся у Виталика с бутылкой вина и гитарой, пел, жаловался на ухабы партийно-железнодорожной карьеры. Попробовал зарабатывать переводом чего-то научно-популярного – Виталик с ним поделился. Перевод пришлось переписать, сказать ему об этом Виталик постеснялся и отдал гонорар. Они долго не виделись, а потом позвонил еще один одноклассник Володя Марков (см. еще ниже), неведомо где раздобывший его телефон, и сказал, что Сережа умер. На похоронах он узнал мать Оленьку, сестру Вику, но они его, конечно, не узнали.

Володю Маркова, неизвестно почему, Виталик называл дядюшкой, тот Виталика – племянничком. Он жил напротив школы в узкой длинной комнате, куда заходили прямо с улицы и где царил неистребимый неописуемый запах – вот говорю тебе и ощущаю его, но не могу найти подходящего сравнения. Запах этот Володя носил с собой повсюду. Когда через двадцать пять лет после школы они встретились на квартире Лили (см. еще ниже), Володя пришел с двумя бутылками коньяку. Он был респектабелен, благодушен и деловит. Виталик приблизился и понюхал воздух. Конечно, эффектнее было бы сказать, что сквозь дорогой одеколон и проч. его ноздри уловили… Нет, не уловили.

Алла, ах, Алла. Лицо грубовато-восторженное, на носу синяя жилка. Коротко остриженные ногти очень ее портили. Бедное белое платье, туфли тоже белые и бедные, хотя на каблуке. Огромная одышливая мать – Алла могла стать точной ее копией лет через тридцать, но не стала, умерла от рака прямой кишки, – так вот, мать очень любила Виталика, а еще любила Леонида Ильича Брежнева. (И это году в пятьдесят шестом, когда Брежнев-то был не больно важным… Так что любила бескорыстно, за красоту.) Школьный драмкружок, потом – студия в райдоме пионеров, потом – ГИТИС с третьего, что ли, раза, потом – областной драмтеатр. Он так и не видел ее на профессиональной сцене. Но только-только началась «Таганка», и она с истинной страстью, во время полуночных прогулок, шептала ему на ухо: «Плохой конец заранее отброшен, он должен, должен, должен быть хорошим!» Или пела негромко: «Ты представь, что это остро, очень остро – горы, солнце, пихты, песни и дожди». Очень рано вышла замуж за ударника школьного джаза, фамилия с корнем «рез», и как отрезало. Одна из их последних встреч была пламенной. Виталик утащил ее встречать Новый год к приятелю. То ли они успели встретить новый, то ли только проводить старый, но после какого-то бокала Виталик принялся доказывать всем присутствующим, что бенгальские огни – вещь совершенно безопасная, для чего поднес искрящийся стержень к еловой ветке.

Гасили елку и обои, залив всю комнату в коммуналке. Наглотавшись дыма, в саже и копоти, они с Аллой к утру кое-как добрались до ее дома. Она легла, а он сидел рядом и плотоядно смотрел – вид был жалкий и очень соблазнительный. Мама сопела за шкафом. «Одень меня», – сказала Алла. «Закрыть одеялом?» – «Ты меня взглядом раздел, а теперь одень». Это была единственная шутка, которую он услышал от Аллы. А еще он одел ее в свою пижаму, у себя на Псковском, когда она осталась на ночь и до утра они сражались с клопами, которые падали с потолка, ибо ножки тахты он предусмотрительно поставил в миски с водой.

А как-то его поразила внезапная дружба с Витей Сычевым: они играли в свою Швамбранию. У каждого было собственное государство, рисовали карты, писали конституции, воинские уставы, придумывали покрои мундиров, воевали, заключали мир, устраивали революции и перевороты. Всё – до восьмого класса, до совместного обучения. Потом Витя стал стричься в «Гранд-Отеле», первым в классе заузил школьные форменные брюки и научился танцевать стилем, то есть стоять, слегка раскачиваясь и привалив партнершу к своему организму. Они обсуждали с Виталиком достоинства ног Лолиты Торрес и Сильваны Пампанини. Сычев же повинен в одном эпизоде, вспоминать о котором Виталику до сих пор стыдно. Он встретил Витю в компании хлыщеватых ребят с антисемитским душком. Они поравнялись, и Витя, совершенно неожиданно, ударил Виталика в лицо. Довольно сильно.

Да, конечно, догнать, ответить, кулаком в морду, в морду… Пусть их много, но я должен…

Он струсил. И был сбит с толку. Настолько, что на следующий день, когда Витя как ни в чем не бывало заговорил с ним, Виталик ему ответил – как ни в чем не бывало. Потом уж рассказал о случившемся Володе Рассказову (ну как не рассказать Рассказову), очень в ту пору для него авторитетному, и услышал ожидаемое: «Друг – не друг, а такое спускать нельзя. Подойди и врежь». Ах, как это красиво. На перемене, при всем классе, под взглядами Лены, Аллы, Лили. «Ты, Витя, – гад!» И в морду. Или: «Вы, милостивый государь, – подлец!» И в ту же морду.

Он этого не сделал и, как выяснилось, поступил благоразумно. Когда много месяцев спустя в их с Витей разговоре, вполне мирном, хотя и лишенном прежней теплоты, всплыл этот эпизод, тот признал, что науськали его спутники: будто Виталик в присутствии девушек пренебрежительно отзывался о его набриолиненном коке. И слабó тебе дать в глаз жиду, предположили они. Не слабó, ответил Витя и дал. Тронутый такой откровенностью, Виталик, в свою очередь, сказал, что да, был растерян, но после консультаций с уважаемым ими обоими Володей собирался прилюдно дать в глаз ему, Вите, чего не сделал в силу того же коктейля из трусости и растерянности при явном преобладании первого компонента. «Я этого ждал, – сказал Витя. – Ты бы подошел и бил правой в голову, это совершенно автоматическое действие непрофессионала. Я бы ушел нырком и, выпрямляясь, ударил правой снизу в челюсть». Но откуда, спросил Виталик, такие познания? «Да я уже год занимаюсь боксом, второй разряд. – Потом добавил: – Юношеский».

Такой вот скрытный юноша, Витя. Отомстил ему Виталик довольно подло. Из армии Витя писал Лиле (см. по-прежнему ниже). У солдата тяжелая служба, сообщал он, так нужна ему девичья дружба. И присылал множество стихов собственного изготовления. Виталик сочинял на них едкие пародии, и Лиля отсылала их обратно, от своего имени. Вернувшись из армии, Витя собрал у себя друзей по службе и кое-кого из одноклассников. Выпили за дембель, еще раз за дембель, за подруг дождавшихся, помянули не дождавшихся – чтоб им, а потом густой струей пошла Витина поэзия. Через много лет, пытаясь собрать одноклассников, Виталик позвонил Вите и узнал, что тот уже три года как умер.

Володя Рассказов, складный такой, аккуратный, спокойный, в себе уверенный. И на гитаре он играл, и песни пел проникновенным баритоном. В рано развившейся завистливости Виталика он сыграл свою роль. На нем очень ладно сидела одежда, брюки легким изломом ложились на изящные чешские туфли – такие, за триста пятьдесят, для Виталика оставались мечтой до выпускного вечера. В каком-то школьном походе Володя за несколько минут научил его танцевать, да не что-нибудь, а танго – сама понимашь, как это было важно. И в науках преуспел. К выпускным экзаменам они готовились вместе, то у Володи, то у Виталика. В его квартире – отдельной! – висела картина, Дюймовочка в чашечке цветка. Работа отца, красивого отставного полковника. Мама, всегда элегантная, надушенная, – в родительском комитете. Старшая сестра – студентка: Виталик запомнил очень сладкий поцелуй, но напрочь забыл, при каких обстоятельствах. И сдали они оба неплохо, получили по серебряной медали.

Пару раз они встречались, доцент МАИ, по-прежнему гитара и «Клен ты мой опавший». Уверенность, успешность, устремленность к солидной цели. Лет тридцать спустя звонок. «Телефон твой дала Лиля. У меня беда, у жены рак груди, очень нужны деньги, сам понимаешь». – «Еще как понимаю». – «Долларов двести, на две-три недели». – «Конечно, конечно». – «Я не смогу приехать сам, приедет сын. Ты не пугайся, он десантник, вид у него такой».

Приехал, копия Володи, но в четыре раза шире. Очень вежливый. Заверил, не позже, чем через…

Прошел год. Володя позвонил. Очень виноват. Непременно отдам. Не дашь ли еще двести?

Не дал.

Так вот, Лиля. Обворожила АНК, отчима, когда пришла к Виталику на день рождения. И ножка-то маленькая, и танцует правильно, и скромная. Как-то, уже после школы, сгоряча, Виталик пообещал Лиле жениться, если ей понадобится штамп в паспорте для распределения в Москве. И вот она звонит и спрашивает: готов выполнить обещание? А он – в кусты. И заблеял: мол, по-настоящему собираюсь жениться и как же теперь быть, не знаю. Тогда она с легкой грустью: успокойся, говорит, я обошлась. Проверить тебя хотела. Вот и проверила. А жаль, я лучше о тебе думала.

Забавная была у них дружба. Какой-то сюрреализм в Таллине, в общежитии студентов. Надо же, адрес запомнил: улица Маяка-Пыйк, 5. Лиля была там на практике, а он приехал к ней в гости. Когда она уже возвращалась в Москву, а Виталику надо было дождаться своего поезда, который уходил через сутки, он остался ночевать на этой Пыйк в обществе девиц и парней, которые всю ночь сотрясали кровати, урча и повизгивая, а утром завтракали – каждая пара отдельно, тревожно следя, чтобы никто не спер чужой кусок. А еще Лиля успела показать ему эстонскую экзотику в виде пяти сортов творога, наличествующих в каждом гастрономе, густо понатыканных «кофиков», молочных забегаловок «пиима саале», где подавали взбитые сливки, и ресторанов с европейским шиком, в которых официанты в перчатках, наливая в бокал вино, держали левую руку за спиной, а спички, как утверждала Лиля, приносили непременно на блюдечке, причем одна высовывалась из коробка на манер пулеметного ствола. Они даже пили кофе и ели мороженое в одном из таких восхитительных заведений – то ли «Виру», то ли «Кяну кук», – и Виталик небрежным, как ему казалось, жестом показал официанту на свою незажженную сигарету. Тот подошел сразу, но теорию о блюдце и пулеметном стволе подтвердить не удалось, поскольку официант просто вынул коробок из кармана, чиркнул спичкой и поднес ее к Виталиковой сигарете.

Валя Осокина, прямая спина гимназистки, прижать во время танца – ни-ни, так и осталась в стороне от бурных событий школьной любовной жизни. А с фотоовала смотрит так нежно, беззащитно, притягательно.

Еще с выпускной фотографии на Виталика устремлен взгляд симпатичного хомячка. Это Лера, в те времена вовсе хомячка не напоминавшая, с красивыми, чуть косолапо поставленными ногами и туповатым взглядом. В силу какой-то химии именно она вызывала у прыщавой братии бурную реакцию, то бишь эрекцию, на уроках физкультуры. Красавица Валя – нет, а Лера – да, да, да. Ее и тискал, а потом, по его словам, «завалил», по его же словам, – на сене (где уж он раздобыл сено?) – Игорь Новинский, сам на фотографии отсутствующий. Видимо, ушел из школы до выпуска. Парень очень утонченный. Как выяснилось впоследствии из уже взрослых разговоров, вызывал он такую же реакцию у одноклассниц, как Лера у одноклассников. Но вряд ли на физре – худосочный и вялый, расслабленный, он скорее напоминал Печорина. Умен и ироничен. Ехиден и высокомерен. И слово «философические» в применении к письмам Чаадаева произносил так же небрежно, как матерщину.

А Галка? Он забыл ее фамилию, но тело! Взрослой гимнастки, упругое и всегда чуть-чуть пахнувшее потом. Виталик встретит ее снова уже во студенчестве и проведет содержательную неделю в ежедневных поисках «хаты», после чего она ухлестает куда-то с более эффектным парнем из юридического. А в школе он робко поднес ей к Восьмому марта фаянсовую свинку в сопровождении стихов, где самыми удачными строчками были «вот тебе, милый Галчонок, маленький поросенок». Далее шли рекомендации – чем следовало поросенка кормить…

И через пятьдесят лет он помнит их всех: атлетичного и угреватого Славу Никольского – на фото совершенный красавец в стиле белокурой бестии, а живьем был совсем незаметен; Славу же Степанова, бегуна номер один, вполне продвинутого стиляги, вскоре после школы севшего то ли за фарцу, то ли за изнасилование; Володю Сергушина – единственного, кто мог достать лбом до колен, причем своих, чем и прославился, да еще свистел хорошо – «абаделиделидела» из фильма «Стрекоза». Год-другой учился с ним Аркаша Пекарский, рыхлый эрудит, знающий все, а запомнившийся тремя эпизодами: Аркаша переодевается к физкультуре и обнаруживает кальсоны под форменными брюками – издевательский шум; Аркаша на уроке истории подробнейше описывает битву при Пуатье (или Креси?), упирая на особую роль генуэзской пехоты; Аркаша берет у Виталика почитать «Янки при дворе короля Артура» – читает до сих пор. Толстуха Таня Елейная, объект жестоких насмешек, Виталик – сострадательная душа – ее жалел, но ей, как теперь представляется, все это было совершенно безразлично. Неля Помазанова – подавленная страсть в глазах, особой формы икры (резко очерченный мускул, словно и правда мышь шевелится под кожей) и тонкие лодыжки породистой лошади… Хватит на этом, пожалуй. Вот разве еще Таня Рудзак....

Маленькая, с высохшими ножками – что-то с позвоночником, видимо, поскольку носила корсет, хотя на физкультуре появлялась без него. Рыжие взбитые волосенки, конопушки, рот и глаза – отчаянная решимость. Я, я, я… с тем, с этим, с ним… И вдруг – с Б.П. Это наш историк. И вроде бы видели их…

Б.П. – светлое пятно в шеренге правильных учителей. Историк, ну чисто Тихонов из «Доживем до понедельника», только не такой красавец, поскромнее. В школьном джазе играл на скрипке и пел «Раз пчела в ясный день весной». Пиджак «букле», брюки заужены, галстук завязан ловко. Голоса не повысит. Девки тают. И тут – Таня.

Да быть того не может! Или может? Тоже из сострадания? Был замечен провожающим ее домой. И не раз. А она, Таня, – двум-трем своим подругам, а те – своим: его жена устроила скандал. Да как же ей не стыдно, интеллигентный человек… И в глазах напор, и дрожит нижняя губка, и конопушки заливает малиновый плиточный румянец. Дальше можно писать мелодраму из школьной жизни. Развратные действия в отношении несовершеннолетней. На самом же деле окученное литературой чувство взрослого мужчины к неказистой школьнице, замухрышке, почти инвалиду. Жалость и страсть в одном флаконе. Сотня страниц текста – и развязка: замухрышка бросает Б.П. Гумберта и уходит к негру-наркоману, Гумберт побитой собакой возвращается к семье, из открытых окон школы слышны крики октябрят. Да откуда в Москве пятидесятых негры-наркоманы?

Говоришь, при – той – нашей жизни я не рассказывал тебе о школьных друзьях? Правда, я много чего не рассказывал. Уж больно ты была ревнива. Ежедневник мой просматривала – даже на отдыхе, помню, в Анапе, где мы были с маленькой Ольгой. Я знал это и как-то раз, когда хотел поздравить сокурсницу Наташу Курносову, она же Наташа Большая, с днем рождения – всего-то, – записал на нужной странице Snubnose-BD: дескать, birthday у нее, у Курносо(во)й. Так ты в словарь полезла (это ж надо, не полениться, в санаторской библиотеке попросить англо-русский словарь) и выяснила, что это за snubnose такой, и устроила мне головомойку, а потом заставила позвонить этой Snubnose в своем присутствии и поздравить ее от нас двоих. А все же – признаюсь теперь, чего уж – я послал потом Наташе невинный и незамысловатый стишок:

 
На канапе в Анапе лежа,
Как член ЦК или вельможа
Времен последнего Луи,
Я шлю тебе, мон анж Наташа,
Вдогонку поздравленьям НАШИМ
И поздравления МОИ.
 
 
Поверь, не лень, не притупленье
Стила – причина промедленья,
За мною нет такой вины.
Повинно в том смещенье сроков,
Мой друг, всевидящее око
Сверхнаблюдательной жены.
 
 
Теперь, как Пушкин в южной ссылке,
Я то беседую с бутылкой,
То с Черным морем говорю.
– Прощай, свободная стихия! —
Я говорю ему. – Стихи я
Свои сложил. Благодарю.
 
 
Я посылаю их Наташе,
Которая умней и краше
Твоих русалок и наяд
И чьи сверкающие очи,
Как звезды черноморской ночи,
На неба бархате горят.
 

Dancing to the end of love.

А конца любви в школе не было. И эти фильмы – «Возраст любви», Лолита Торрес с крохотными ступнями: 33-й размер, авторитетно сказал Витя Сычев. «Сердцу больно, уходи – довольно! Мы чужие, обо мне забудь. Я не знала, что тебе мешала, что тобою избран другой в жизни путь…» Или «Утраченные грезы» – Массимо Джиротти и Сильвана Пампанини, ноги во весь экран, больше ничего не запомнил. Ноги хорошие, а фильм так себе, столь же авторитетно сказал тот же Витя. Положим, Виталик был еще и не по годам – не слишком мал, не слишком стар – сентиментальным. Вот, скажем, смотрит «Первую перчатку». Вменяемый парнишка наблюдал бы за рингом, а Виталик задумчиво слушает: «Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, наша лодка, плыви. Сердцу хочется ласковой песни и хорошей большой любви». Мнэ… Вкус не очень. Правда, на него так же действовал и вальс при свечах из «Моста Ватерлоо» с Вивьен Ли и Робертом Тейлором. А еще, совсем неожиданно, два противоположных фильма: «Человек идет за солнцем», ну прям глоток свободы, и, конечно, девушка с шариками, идущая на свидание под музыку Таривердиева, – и «Повесть пламенных лет», пафос, надрыв, оглушительный плакатный патриотизм, который проломил барьеры иронии и врезался в память – теперь уж навсегда: а за рекой по хатам полно оккупантов… заспивай-ка мне, Татьяна, колядку… да ты с ума сошел, Демид… Или вот: Ив Монтан лежит у искореженной машины с чеком в руке – плата за страх. Он перевез нитроглицерин, виртуозно ведя машину, не взорвался, как его коллега, а на обратном пути, счастливчик, заработавший кучу денег, разбился. Черт-те что в голову лезет, вроде все это уже после школы, да и при чем тут любовь? То кино, а тут под носом – Наталья и Витамин, к примеру. Наталия Ивановна, англичанка и классный руководитель. Ногти ухоженные. Косметика первостатейная – по тем временам середины пятидесятых. И Владимир Вениаминович, физкультурник, дуболом. Кому-то из ребят, не желающему раздеваться до трусов: «У тебя что, до колена?» В общем, славный парень. И вот у них случилась эта самая любовь. И картинки в школьной уборной с надписями, чтобы не возникало сомнений где кто. Молодцы они были, плевали на все. Повели старшеклассников в поход, дня на три, Витамин ловко рубил сучья, учил ставить палатки, свою натянул идеально, подстелил лапник понежнее, а потом потихоньку увлек Наталью в это гнездо. Тогда-то брезгливые патриоты и вытолкали Виталика из палатки, и он, оглушенный обидой, не смея жаловаться, сидел под вой комаров у остывающего костра две ночи. Вторую – добровольно, назло патриотам, которые смягчились и сами звали его в тепло и уют. На третьи сутки без сна он брел к станции, силясь удержать в поле зрения тусклый бок кружки, торчавшей из рюкзака идущего впереди. Мама: «Как прошел поход, Витальчик?» Но он уже спал. И все же любил рассматривать походные фотографии, позже утерянные. Вот он строит пирамиду из сорока двух (запомнил цифру!) батонов, подпись: «Виталик полсотни батонов купил, подумал, прикинул и башню сложил». Алла в речке, мокрый купальник облепил грудки. Тогда же – на полянке, босиком – Володя Рассказов учит его танцевать. Почему-то пристальное внимание Виталик обращает на босые ноги. У Володи второй палец длиннее большого: жена будет командовать. У Лены – свет очей – пальцы так себе, неаккуратные. А у Лили – очень даже аккуратные. На уроке географичка Татьяна Васильевна, сухая старуха лет аж под сорок, стоит у стены рядом с его партой, упирает указку в носок туфли и пальцем ее, указку, покачивает – вверх-вниз. Потом туфлю сбрасывает – узкая изящная ступня, ровные стройные пальцы, затуманенные капроном, вызывают у Виталика неподдельный интерес и легкое приятное возбуждение. «Затуловский! О чем мечтаем? Расскажи-ка нам, Затуловский, о животноводстве в Астраханской области, чем ворон ловить».