Текст книги "Санки, козел, паровоз"

И Виталик удовлетворенно прикрыл веки – как бы впал в дрему.

Милейший Леша Баулин, он же Палыч, на заседаниях обычно молчал, но и он по мере сил посодействовал развенчанию мифов – как и можно было ожидать, спортивных. Один его сюжет Виталик запомнил – ведь он был связан с Англией.

– По распространенному мнению, – говорил Леша, – марафонская дистанция, те самые сорок два километра с какими-то там метрами, соответствует расстоянию, которое пробежал грек Фидиппид от Марафона до Афин, чтобы сообщить о победе над персами. А прибежав и доложив, он вроде бы тут же пал мертвым. Переутомился. На самом-то деле все было не так. На первых трех Олимпиадах Нового времени дистанция эта – около сорока двух километров – каждый раз немного менялась. Но в тысяча девятьсот восьмом году игры проводились в Лондоне, причем стартовая линия располагалась напротив окна Виндзорского дворца, из которого наблюдала за происходящим половина королевского семейства, а финиш размещался перед королевской ложей стадиона Уайт-сити, где сидела его вторая половина, и расстояние между королевскими половинками равнялось – в пересчете с миль и ярдов – сорока двум километрам и ста девяноста пяти метрам. С тех пор оно и стало марафонской дистанцией – исключительно ради удобства монаршей семьи.

А Фидиппид, надо сказать, и на самом деле сотворил чудо. Он сбегал из Марафона в Спарту – а это двести сорок шесть километров – попросить помощи в битве с персами, а спартанцы в это время что-то там праздновали, выпивали, пляски плясали и сказали: «Щас некогда. Видишь, мы заняты». Бегун вытер пот и – обратно. Прибежал и рассказал: так, мол, и так, они заняты. Тогда афиняне сами расправились с персами, а Фидиппид, пробежав в общей сложности пятьсот километров, вовсе и не думал умирать.

Что касается Толи Фомина, то темы его сообщений были совершенно непредсказуемы. По-видимому, его интересовало все – неудивительно, что после университета он довольно скоро распрощался с физикой и занялся философией, предмет которой, по распространенному мнению, невозможно описать достаточно строго, а значит, и положить ему границы.

– Думаю, что сапожник Володя со второго этажа нашего дома, Виталик и Алик его хорошо знают, вряд ли читал «Золушку», – так мог начать свою речь будущий философ, – и слава Богу, не то он сильно бы удивился, узнав, что ее башмачки были сделаны из хрусталя. Стал бы кричать, руками размахивать: мол, как так, почему, с какого перепугу стали тачать стеклянную обувь?

А дело было так. Сидит Шарль Перро в своей комнатушке и при тусклом свете свечи, или лучины, или что там у них было по части осветительных устройств, напрягая уставшие глаза, читает средневековую сказку. Старику под семьдесят, башка со вчерашнего трещит: бургундское легло на анжуйское. Буало опять его обругал – нельзя, мол, нарушать законы изящной словесности. А тут еще шрифт такой неразборчивый… Но сюжетец – славный. И стариковской дрожащей рукой он пишет verre вместо vair, стекло вместо беличьего меха. Да, да, там, в старинном манускрипте, Золушка получила чудесные туфельки из нежного беличьего меха. А мы-то думали – с чего это добрая фея наградила трудолюбивую девушку такой неудобной обувкой…

И тут же, без перерыва:

– Вот некоторые противники вегетарианства говорят, будто и Гитлер был вегетарианцем, животных жалел, а сам… А я вам истинно скажу – не был. По свидетельству его повара, любил изверг баварские сосиски, пироги с дичиной и фаршированных голубей. А слух о его вегетарианстве пошел от того, что фюрер страдал хроническим метеоризмом и врачи рекомендовали ему вегетарианскую диету в качестве средства от газов. Тут, правда, здравый смысл пасует, если мы вспомним горох, изюм и черный хлеб. Кроме того, Гитлера регулярно кололи высокобелковой сывороткой из бычьих тестикул, а это тоже не шпинат и не простокваша! Фюрер, кстати, и атеистом не был, как утверждают многие священнослужители. В «Майн кампф» черным по белому написано: «Я убежден, что действую как посланец Создателя. Изгоняя евреев, я совершаю Божье дело». И адъютанту своему, генералу Герхарду Энгелю, сказал без обиняков: «Я и теперь, как прежде, католик и таковым пребуду». Недаром на пряжках его солдат стояло: Gott mit uns.

В декабре шестьдесят первого закончилась деятельность Общества. Интерес к нему упал резко, как южная ночь. Слава Богу, обошлось без тяжелых последствий. Разве что Толя Фомин провел на даче сезон, читая Горация и питаясь югославским куриным супом. Или то был Вергилий?

Впрочем, жизнь продолжалась.

 
Девушка, милая девушка,
Тут никуда не денешься,
Тут никуда не скроешься,
Крепко вагоны скроены.
Двери слились в поцелуе
Губ резиновых
Намертво. Жду я всуе —
Не раздвинутся.
Или еще не вечер?
Я – в восторге.
Где мы назначим встречу
И во сколько?
 

Немало подобных записочек раскидал Виталик в ту пору повышенной возбудимости.

Но сейчас речь не об этом. Мне страстно захотелось напомнить тебе, до чего это красиво —

РЫЖАЯ СОБАКА НА ЗЕЛЕНОМ ЛУГУ.

Вот, напомнил. А теперь мы естественным образом возвращаемся к прерванному в силу сложившихся обстоятельств разделу

По направлению к другу
(продолжение)

И вот как-то раз, терзаемые эстетическим голодом, Виталик с Аликом забрели в музей на Волхонке и, шатаясь по залам импрессионистов и пост– (тогда они только-только узнали значение этих слов), пристроились к табунку, как выяснилось, студентов чего-то художественного, гонимому перед собой худым седоватым джентльменом. И… Они раскрыли уши и души, они прозревали. «Рахат-лукум» – это гогеновские-то полотна! Посмотрите на ритм вертикальных женских фигур – одна… вторая… третья… И звучала музыка. «А, ты ревнуешь». Оказалось, на подписи отсутствует запятая, что извращало смысл. И вся технология «Девочки на шаре». Это так просто. Усадить квадратного гимнаста на куб – что может быть надежней и устойчивей? А девчушку поставить на ненадежный, подвижный шар, ручки ее изломами рвутся к небу, вылетают за горизонт, она вот-вот оторвется – и останавливает этот полет красное пятно, роза в волосах. Джентльмен самозабвенно травил байки о Ван Гоге, а Пикассо, судя по всему, вообще был его приятелем – хитрец Пабло, с одобрением вещал джентльмен, раздавил вишню на куске холста и тут же продал это произведение обалдевшему миллионеру. «Кто это?» – спросили они у смотрительницы. Профессор Колпинский. Ох уж этот профессор. И они зачастили в музей, на редкие тогда картинные выставки и просто так, без повода, сострадали поедаемой тигром лошадке Руссо, но Колпинского больше не встретили.

А на первом вечере встречи (первом для Алика Умного, втором для Виталика) вдохновенный Аликов одноклассник Женька читал заунывно: «Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров…» И еще: «Каждый пред Богом наг, жалок, наг и убог, в каждой музыке Бах, в каждом из нас Бог». И еще: «Теперь покурим белых сигарет, друзья мои, и пиджаки наденем». И что-то о рыбах, царапающих глаза о лед. Рыб, царапающих глаза, Виталик жалел, а еще старался понять, как и почему одно это слово – «белые», приложенное к сигаретам (Господи, да какие ж еще бывают?), волшебным образом обычную скучную фразу опрокинуло в другой мир. Не понял и смирился.

Женька давно умер. Теперь и спросить не у кого.

Ты знаешь, сейчас ходит байка (а может, и не байка), что, когда Бродскому сказали, будто Евтушенко написал статью против колхозов, наше всё номер два высказалось в том смысле, что, коли Евтушенко – против, то оно, наше всё, – за. И западло стало нынешнему интеллигенту и ценителю поэзии признаться в симпатиях к Евгению Александровичу. И Виталику – с его-то неразвитым поэтическим чувством – было неловко. Ну как тут при ценителях рассиропиться и увлажнить щеку, вспоминая:

 
Уходят наши матери от нас,
уходят потихонечку,
на цыпочках,
а мы спокойно спим,
едой насытившись,
не замечая этот страшный час.
 

Знаешь, дочитаю-ка тебе до конца. Ведь как услышал полвека назад, так и запомнил – до последнего звука.

 
Уходят матери от нас не сразу,
нет, —
нам это только кажется, что сразу.
Они уходят медленно и странно,
шагами маленькими по ступеням лет.
Вдруг спохватившись нервно в кой-то год,
им отмечаем шумно дни рожденья,
но это запоздалое раденье
ни их,
ни наши души не спасет.
Всё удаляются они,
всё удаляются.
К ним тянемся,
очнувшись ото сна,
но руки вдруг о воздух ударяются —
в нем выросла стеклянная стена!
Мы опоздали.
Пробил страшный час.
Глядим мы со слезами потаенными,
как тихими суровыми колоннами
уходят наши матери от нас…
 

А теперь представь себе нас в те времена: накушавшиеся гоголя-моголя юные потребители эстетической информации, поставив на проигрыватель «Реквием» Моцарта, а на стол – пару свечей в бронзовых бабушкиных канделябрах, впиваются взглядом в репродукцию «Над вечным покоем» под Tuba Mirum. А этот – млеет от Евтушенко. Ну что тут скажешь. Ну нельзя же, в самом деле, признаться, что ты равнодушен к колокольному звону и слушать только-только вышедшую пластинку с ростовскими колоколами тебе в тягость. И иконы не трогали – а можно ли сойти за ценителя высокого, если тебя не волнуют иконы? Он любил чего попроще – и в живописи, и в поэзии, и в музыке. Простенькую классику предпочитал: «Чардаш» Монти и «На прекрасном голубом Дунае» Штрауса, «Грезы» Шумана и «Элегию» Массне, «Менуэт» Боккерини и вальсы Шопена. И очень интересовался, как пели серенького козлика до того, как Верди написал «Риголетто». Но каково признаться, что Первый концерт Чайковского или сюита из «Лебединого озера» ему более по душе, чем этот, как его, Бриттен… Стыда не оберешься.

Пресытившись игрой в Общество, Алик-Виталик возобновили переписку, по-прежнему оставляя записки в почтовых ящиках. Помечали конверты греческими буквами, чтобы запомнить порядок – авось потом пригодится. У Виталика сохранилась пара писем Алика, правда, без конвертов, то есть с неизвестными номерами-буквами. Отличались они цветом чернил – не будь этого различия, сошли бы за одно. Вот такое:

Огромный и страшный вышел из маленькой щелки. Тянет мягко. Холод струится в душу, обволакивая ледяным туманом. Густая масса давит и держит. Горящее винное торжество подкатывается к горлу. Хочется бешено лаять, плеваться и рвать. Что-то тяжко и веско затыкает сквозящую рану, через которую готовы излиться буйство и желчь, – затыкает тупо, притерто, со знанием дела, с ухмылкой. Глазами умирающего ягненка ты смотришь на душные волны чужого, постороннего, мощного. Гадко и гладко. И – весело. Подленький молоточек дробно стучит в затылке. Внутри полыхает жажда – терпкой свободы, изумительного, безграничного разгула. Но – на шее обрыдлый хомут обыденной жизни. Заключив вольнолюбивую душу в клетку быта, смотришь на мир горьким глазом. Вдруг среди плоской унылой равнины с грохотом взрывается, взметается что-то свое, до боли родное – и приносит мгновенное счастье. Жадно собираешь и копишь обломки таких мгновений. Но как их мало! И тяжко бунтовать в себе, когда от внутреннего пожара – лишь слабые отсветы в глазах. Мир чванливо и сонно гордится своим величием. С грацией бегемота он стискивает в своих лапах твой вопль, твою ярость. Но дух личности гибок и горд. В борьбе с мертвым дыханием мира он крепнет и закаляется. И когда-нибудь этот дух поведет плечами, стряхивая дряхлые цепи, разольется на свободе, потопит обломки поверженной тюрьмы… Когда-нибудь. А пока он извивается и корчится в муках, тускнеет и становится тенью…

Колоссально синие ночи! Олицетворение беспомощности, унылого растекания, карикатура современной интеллигенции. Двигает черными пальцами. В тоненьком слое сознанья серые разводы истекают каплями ржавчины. Клейкий зеленый сок обволакивает стволы. Изодранные линии и серебряные чешуйки холода. А вот добрый самаритянин согнулся в бессилии, луч света вырывает его фигуру. Безмолвно стоят двое в темном, один нагнулся, в вялом и тщетном порыве стремясь поддержать гибнущий луч (чу! см. Блока. – В.З.), справа дикий глаз и темная морда, сдавленный храп коня и – сквозь бледную морозную дымку – зимний пейзаж с конькобежцами… Три развороченных плоскости и опять фигуры, фигуры, много фигур: две штуки – Исав и Иаков. И как вымпел – Майское дерево Гойи и медленный резиновый взрыв.

Какую (ие) картину (ы) описал он?

А коли это запись сна, то здесь же даю и запись своего.

Москва / Грозный. Еду на машине, один, ночью. Почему-то ее оставляю, продолжаю путь пешком. Голые люди с вялыми, безразличными лицами, мужчины и женщины, стоят в ряд – некоторые, понимаю, мертвы. Других вот-вот убьют. Девушка просит: не надо, Тенгиз (Тамраз?), пожалуйста. Но просит как-то лениво. Тенгиз берет длинную колбаску, надувает, накидывает девушке на шею и душит. Девушка обмякает, но остается стоять. Хочу найти машину, оставленную в Москве, но здесь явно не Москва. Какие-то грандиозные постройки – дворцы, триумфальные арки, – и тут же ряды унылых домов, кучи мусора. Утром мне на поезд (а как же машина?), я должен еще попасть в гостиницу. После какого-то провала во сне я снова у своего «москвича», рядом монтажник-балансировщик и еще какие-то люди в спецовках. Мы поможем, говорит один, но сам понимаешь… Ага, я сбегаю за бутылкой. Монтажник дружелюбно протягивает мне два аккуратно сложенных бутерброда с колбасой. Я беру их, один возвращаю.

А вот еще сон. Старик, проведший в лагерях многие годы, оказался в полном одиночестве и растерянности на свободе – и всеми силами хочет туда вернуться. Чтобы жить, как привык, и там умереть. И беседует со мной, объясняя, чем рождено желание и как его хочет осуществить. «Вот посоветуй, ты образованный, как бы туда попасть, да надолго, не совершив большого греха…» Такой вот «Фараон и хорал». Я проснулся, а заснув снова, погрузился в совсем уж несусветную чушь. Из окна своей квартиры я увидел Михаила Михайловича Жванецкого, который бойко торговал свеклой. Решил взять три штуки, некрупные. Спустился в халате и тапочках – а дело было зимой. Оскальзываюсь на ледяных буграх, подхожу. И – разочарование – никакой свеклы. Сильно исхудавший, сгорбленный Жванецкий в грязном ватнике, прикрытом еще более грязным фартуком, отвешивает творог – берет из фляги, прямо рукой, мнет, кладет на гнутую чашку весов и пальцем придерживает. Норовит обвесить. А мне вовсе творог не нужен, мне бы свеклы, но ее нет и в помине, и я снова, по ледяным наростам, – домой, в тепло.

Ну и третий. Два мясника разделывают тушу. Я наблюдаю с подавляемым страхом. Замечаю – корова живая. Без кожи. Как-то вяло реагирует, беззвучно ворочает головой. Я умоляю мясников поскорее прикончить ее, перерезать горло. Один удивленно пожимает плечами – откуда такая жестокость, нехотя берет нож, проводит по шее.

Далее письмо Алика делало вираж:

В сонме сломокопателей рдеют гривяные зораки, грохчей омельчей патродий горлонет штерек штоп. Лемон, табар, вадарит, кориф и строп градил. Майа, Майа, Майа. (Поскольку в то время Алик еще не был знаком со своей будущей женой Майей, этот повтор мог появиться под влиянием стихотворения Николаса Гильена о заклинании змеи – майомбе омбе-майомбе, сенсемайя, змея, сенсемайя… Уж очень оно нам нравилось. – В.З.)

И завершалось так:

Кносс, Микены, Ираклион. Да! Кстати об Ираклионе. В Ираклионе местный врач Ямалакис собрал изумительную коллекцию минойских гемм. Крохотные такие геммы…

Такие эпистолярные шалости напомнили Виталию Иосифовичу – уже позже, много позже, на склоне лет, – переписку шестнадцатилетнего Тютчева с девятнадцатилетним другом по университету: «Обстоятельства, любезнейший Михайло Петрович, эта самодержавная власть в нашем бедном мире, не позволили мне все это время видеться с вами… Сердечно сожалею, что ваше соседство более, до сих пор, для меня удовольствие отвлеченное, чем положительное. Надеюсь, однако, что не замедлю приятную мысль превратить в приятную существенность». Во дает! Покруче Ираклионовых гемм.

А играм не было конца. Очередная могла родиться на ходу, прожить час-другой и умереть. «А ну, перейди от чернильницы к аптеке». И довольно скоро звучал ответ: «Чернильница – ink-pot – инки – ацтеки – аптека». Ну и так далее. Когда Алик в творческом порыве соорудил потрясающий палиндром: «хап ее да за пуп, а зад ее пах», тему пупа они продолжили вместе, и упорный труд дал такие плоды:

 
А врет, стерва!
Оне лопали ила полено,
А
Я
Пою и, супермен, ем репу сию – оп!
А дома-то вижу: пуп у живота – мода…
Но рано, кот уж жуток, он – Арон.
А та – во! Хороша, да шороховата.
Пардон, не лен, но драп…
И к часу «к» боги-фанатики кита – на фиг, об кусачки.
 

От палиндромов их скоро отвлекла идея прорваться со своей продукцией на телепередачу «Вокруг смеха», которую вел много лет подряд Александр Иванов. Посидев вечерок над нижеследующим текстом, они отправили его на адрес студии.

Уважаемые вокругсмеховцы!

Три поколения семьи Хочубеевых который год помирают со смеху над вашей передачей. Поведаем вам нашу маленькую семейную тайну: лишь только затихает дивный голос Александра Александровича и гаснет голубой экран, мы садимся за круглый стол и за чаем с баранками продолжаем передачу семейными силами: каждый рассказывает какую-нибудь назидательную историю с моралью.

Посылаем вам отчет о нашем последнем чаепитии – так сказать, вот наша ложка к вашей бочке. Хе-хе. Шутка.

1. Рассказ бабушки Нины Пантелеймоновны (84 года)

– Искупаемся? – сказала она, целуя его, и сняла с запястья японскую «Сейку».

– Уточка ты моя! – сказал он, целуя ее, и снял с руки швейцарский «Лонжин».

Выйдя на берег, влюбленные растерянно смотрят друг на друга.

Мораль. Счастливые часов не наблюдают.

2. Рассказ дедушки Семена Яковлевича (81 год)

Иван Иванович возвращался после преферанса. Дорогу ему перебежала серая кошка. «Слава Богу, не черная», – подумал он. Еще одна серая кошка шмыгнула в подворотню. Иван Иванович продолжил путь. Когда же третья серая кошка повстречалась запоздалому путнику, он призадумался.

Мораль. Ночью все кошки серы.

3. Рассказ мамы Майи Семеновны (слегка за сорок)

Заперев сельпо, Кузьминишна подхватила две пузатые авоськи, крякнула и зашагала к дому. Норковый малахай завмага багрово вспыхнул в лучах заходящего солнца.

Мораль. На воре шапка горит.

4. Рассказ папы Рамиля Саидовича (средних лет)

Знаменитый исследователь океанских глубин Жак-Ив Кусто очень любил птиц. Однажды, увидев, как мальчишки гоняют подбитую ворону, он оттаскал их за уши и хотел было помочь птице. Но та в страхе улетела.

Мораль. Пуганая ворона Кусто боится.

5. Рассказ соседа по лестничной клетке Миши (пьющий, но миролюбивый субъект без определенного возраста)

У Раисы Кузьминичны выпил бокал «Чинзано» со льдом, Юрий Борисович предложил рюмку «Наполеона», а Любовь Митрофановна поднесла наперсток зеленого «Шартреза». И только вернувшись домой, Семен Тимофеевич смог наконец налить себе стакан любимого портвешка «Кавказ».

Мораль. В гостях хорошо, а дома лучше.

6. Рассказ домработницы Маруси (62 года)

Тщетно пытался Петя Крахин с помощью гардеробного номерка выудить застрявший между половицами гривенник. Вот уж и звонок, антракт кончился, а номер не лез в щель.

Мораль. Этот номер не пройдет.

7. Рассказ друга дома Никодима Пантелеймоновича (под пятьдесят)

Интересный обмен совершил книголюб Ситкин из Мелитополя: за сборник рассказов А. Битова он получил две книжки молодых, еще не тронутых критикой прозаиков.

Мораль. За одного Битова двух небитых дают.

8. Рассказ супруги друга дома Людмилы Максимовны (дамы бальзаковского возраста)

Домработница Мавра смела пыль, выбила ковры, натерла паркет, перемыла посуду. Сняв наконец передник, она сказала:

– Так я пойду, Никанор Ильич?

– Иди, Мавра, – ласково ответил тот.

Мораль. Мавра сделала свое дело, Мавра может уйти.

Тогда все это казалось им очень свежим. А вот еще эпизод, достойный отдельного заголовка.

Как Виталик с Аликом напились до потери пульса

Дело было году в шестидесятом, может, чуть раньше. Жили пока на Псковском. Умствовали понемногу, Общество это самое, прочие игры. Анкету сочинили смешную, как им казалось, – о ней потом. И вот решили, как истинным ученым пристало, поставить на себе эксперимент – выяснить, сколько они могут выпить и как меняется поведение под действием алкоголя. Подготовились. Купили бутылку водки, бутылку несусветного напитка под названием «Советское виски» и бутылку полусладкого вина по кличке «Российское», в то время довольно популярного. Была, видимо, и кое-какая закуска. Надо бы у Алика спросить, память у него – капкан. Место эксперимента – у Виталика, поскольку его мама с отчимом АНКом и братом, младенцем Валериком, обретались на даче. Экспериментальное оборудование – магнитофон «Эльфа-6».

Разлили водку, всю сразу, по тонким стаканам. Залпом выпили и тут же включили магнитофон. Эх, послушать бы ту запись. Говорили о вечном – правда, недолго. Виталик довольно злобно напустился на Хемингуэя, мол, примитивность его языка рождена не художественной задачей, а бедностью таланта. Да они там с этим своим Скоттом, который Фицджеральд, напивались в сосиску на деньги богатеньких почитателей вроде Сары и Джеральда Мэрфи и дружно завидовали гению Фолкнера. Ну уж, возражал Алик, простота никогда не бывает лишней – взять хоть пушкинскую прозу, проще некуда, а какова! И Сару эту ты зря приплел. Она вообще-то женщина с великим вкусом была. Сам Пикассо, слышь, восхищался. Как швырнет она на стол миску с помидорами – натюрморт невиданной гармонии, – так Пабло тут же бросается его писать. Ну, раз Пикассо, соглашался Виталик, тогда конечно. И тут же великодушно простил всю парижскую богему, которая так густо наследила и в «Ночи», и во «Фрэнсисе Макомбере». Потом он выдвинул смелый по тем временам тезис, что Шагал – о ужас, – в сущности, очень литературный живописец. Его картины можно описывать словами, хватило бы только этих слов и таланта увязать их в нужные цепочки… Там прежде всего бросаются в глаза именно сюжеты… Ну тут Алик сел на шагаловского ослика да как вдарит шпорами – от Виталика только перья полетели. Да разве ж его мир сюжетен? Это ж высокий миф, Вселенная! Какой сюжет у Гомера? Да такой же, как у красных коров и часов с крылышками. Каких таких коров, там лошади… А может, даже ягнята?

Но, слава Богу, нормальные инстинкты брали свое, и они начали звонить девушкам. Один звонок Алик счел особенно важным, требующим тщательной подготовки. Поэтому они разлили пол-литра виски по стаканам и выпили. События стали развиваться еще стремительней. Алик набрал номер и сказал несколько веских, важных, нужных и, видимо, нежных слов. Настолько нежных, что они вдохновили и Виталика. Он взял у друга трубку, выяснил, с кем имеет честь, и незамедлительно пригласил собеседницу завтра же встретиться на самой горбушке Устинского моста в шесть часов вечера.

Тут силы оставили Виталика. Похоже, они еще разговаривали, но о вечном ли, о преходящем – он не запомнил. Алик держался молодцом. Он умудрился разлить по стаканам вино и, кто его знает, может, и выпил свой. А Виталику стало плохо, очень плохо. По поздним смутным воспоминаниям, он опустился на колени перед кроватью и замер. А его партнер, как выяснилось, героически поднялся в свою квартиру, снарядил раскладушку и лег спать, не потревожив домашних.

Согласно представленному позже отчету, разбудил его звонок. Слабым, дребезжащим голосом Виталик просил срочно раздобыть и принести ему лимон. Принес. И – уж где достал? – полстакана водки: similia similibus curantur.

Ох, как же ему было нехорошо. Но еще ужаснее Виталик почувствовал себя, когда часа в три вспомнил, что на шесть им назначено свидание Жене Галиной, легендарной сокурснице Алика и всей университетской компании.

Ко времени эксперимента с «Советским виски» относится и сочинение вот такой анкеты. Ах, до чего остроумной она им казалась!

Предлагаемая анкета имеет целью выявить среднее отклонение умственных способностей от номинала, установленного ГОСТом для лиц, проживающих на 56-й параллели. Просьба отнестись к ее заполнению с подобающей серьезностью. Ответ по адресу – шел адрес Жени Галиной – Акраму, Юсуфу и Оглы-Кавалерову (Олешу они уже прочли. – В.З.).

АНКЕТА

1. Сколько Вам лет и почему?

2. Нравятся ли Вам собственные ноги?

3. Основная профессия?

4. Неосновная профессия?

5. Длина кишечника в метрах?

6. Знакомы ли Вы с Аней из бакалейного отдела?

7. Сколько денег Вам нужно для полного счастья?

8. Ваше отношение к Джону Ф. Даллесу и к унитазам «Компакт» из китайского небьющегося фарфора?

9. Как Вы полагаете, почему жить так трудно?

10. Поддерживаете ли Вы Маратхскую конфедерацию и национальное движение Аудского княжества против Гвалиора, Индура и Барода?

11. Имеете ли дагерротип Адама Мицкевича и почему?

12. Приходилось ли Вам бывать в верховьях Конго и если нет, то когда?

13. Ваши соображения по поводу рентабельности эксплуатации плантаций какао в деревне Хлябово Московской области.

14. Когда намереваетесь умереть и зачем?

15. Принимали ли участие в восстании гиксосов против фараона Тутмоса XXVII?

16. Как Вы думаете, почему эти вопросы задаем Вам мы, а не наоборот?

17. Ваше отношение к мультивибратору и IV Коминтерну?

18. Что преимущественно снится и почему?

В случае быстрого ответа Вас ждет солидное вознаграждение.

Акрам, Юсуф и Оглы-Кавалеров

Несколько экземпляров анкеты они разослали друзьям, но ответов Женя не получила.

Я купил в соседней лавке пищевые две добавки, потому остался нищим и теперь сижу без пищи. Так к чему, едрена мать, мне добавки добавлять?

Да уж, стихи заполонили мир. И чего неймется хорошим, умным, талантливым людям? Хаос гармонизируют, энтропию, так сказать, к ногтю. Вот и Алик с Виталиком не избежали заразы и уже в зрелые годы в редкие совместные застолья, вспоминая юность, упражнялись в версификации, распуская хвосты перед немолодыми дамами, как прежде – фикстулили – перед девушками. Выстреливали лимерики с непременной долей скабрезности.

 
Один господин из Альгеро
Имел яйца разных размеров.
Одно было с горошину,
И цена была грош ему,
Другим же он сделал карьеру, —
 

начинал один и получал в ответ:

 
Пожилой господин из Майкопа
Маслом сливочным смазывал жопу,
И, наевшись гороха,
Издавал он не грохот,
А лишь нежный и ласковый шепот.
 

А как-то, заранее – по обыкновению – подготовившись, чтобы пустить пыль в глаза, затеял уже совсем облысевший Виталик на одном из дружеских сборищ игру: сочинять по очереди частушки про Аррабаля. Только-только вышедшую книгу этого провокатора все в компании живо обсуждали, так что предложение показалось естественным. Перчатку поднял Алик, вечный партнер по игровым затеям. Начал Виталик забористо:

 
Меня милый не ласкает,
Не целует, не е…,
Аррабаля он читает
Дни и ночи напролет.
 

Алик думал не слишком долго – выпил рюмку коньяку, зажевал лимоном и:

 
Ах беда с моею кралей,
Нет мне с нею сладу,
Каждый вечер Аррабаля
Тащит мне со склада.
 

Виталик вздрогнул. Похоже, разгрома не получится. И все же откинулся в кресле, расстегнул верхнюю пуговицу камзола и двинул следующую:

 
Аррабаля полюбила,
Аррабалю я дала,
Книжку новую купила,
Начитаться не могла.
 

В ответ, и голубым глазом не моргнув:

 
Мой миленок проявил
Деловую смётку,
Аррабаля он вчера
Выменял на водку.
 

Виталик – уже тревожно, запас заготовок скудел:

 
Мой миленок знаменит,
Всем известный эрудит.
Спрашивает: Галя,
Читала Аррабаля?
 

И услышал почти мгновенно:

 
От миленка мало толку,
Дрыхнет черт упитанный.
У него на книжной полке
Аррабаль нечитаный.
 

Он обреченно выпустил последний заряд:

 
Я миленочка искала,
Истоптала валенки —
Он читает Аррабаля,
Сидя на завалинке.
 

Соперник забил финальный гвоздь:

 
Любит мой милок Стендаля,
Сразу видно, что не глуп.
Я ж купила Аррабаля
И дала ему отлуп.
 

Опустим занавес над этим позором.

К старости же Виталий Иосифович неожиданно для себя вновь испытал желание писать письма – не мейлы, легко рождаемые, еще легче исправляемые, мгновенно доставляемые и так же быстро стираемые, а тяжелые, основательные эпистолы, которые обдумываешь, грызя карандаш, правишь, зачеркивая, вставляя и переставляя слова, а потом переписываешь набело, снабжаешь подпись лихим хвостиком, заключаешь в конверт и несешь к почтовому ящику. Желание-то возникло, да только он долго не мог придумать предмета, достойного возвращения к столь почтенной и трудоемкой форме общения. Адресатом, способным эту форму оценить, был конечно же Алик Умный. А предмет после некоторых размышлений объявился.

Дорогой друг!

Ну скажи на милость, где они, куда пропали, чей гнев вызвали, кому досадили, встали поперек горла, пришлись не ко двору, чтобы вот так вдруг взять да и исчезнуть? Кануть, можно сказать, в небытие, растаять, сгинуть, испариться – словно бы вмиг исполнились пожелания безумного принца относительно судьбы его тугой плоти… В печали и недоумении гляжу я вокруг себя, тщась найти хоть какое-то объяснение, и глаза мои, полные неизбывного горя, встречаются с не менее грустным, чтобы не сказать – отчаянным, взором иных обездоленных страдальцев – милосердного отрока Алеши, доброй бережливой лошади, измученного голодом крокодила. Да, да, и не надо меня убеждать, что крокодиловы слезы не достойны сострадания нашего! Я тронут – тронут до глубин уязвленной души. Ослабевшая от прожитых лет память возвращает меня к ним, трепетные ноздри ловят тонкий благородный запах, и увлажненному старческой влагой взору вновь предстает этот угольный блеск, окаймляющий темно-малиновый уют укромных пещерок —

они зовут,

они влекут,

они манят,

они дарят

тепло и сухость, покой и чистоту, чувство самоуважения и веру в надежность мироустройства. В них незыблемость нравственных установлений общества, ощущение прочности семьи, гармония и порядок, всё – в них.

И вот – их нет с нами. Ах, не говори мне, что нынешние вульгарные, кричащих расцветок, безвкусные предметы, укравшие это благородно шелестящее имя, могут заменить безвозвратно ушедший символ человеческого достоинства и разума, сохранявшийся в стране, разума и достоинства уже лишенной.

Твой

Виталик

Алик ответил довольно быстро:

Ну да, там же получилась печальная история. Добрый мальчик Алеша подарил свою новую красивую блестящую галошу босой кошке, а мама на него напустилась… Лошадь же распорядилась своим имуществом, i. e. четырьмя галошами, по собственному разумению, на что в свободной стране имеет полное право (как Роман Аркадьевич Абрамович, уплатив налоги, купить «Челси»), а потому лицемерно-заботливое авторское «разве здоровье тебе не дороже?» полагаю неуместным. Что касается мольбы о поставке партии новых и сладких калош (sic! написание через «к» представляется мне предпочтительным), исходящей от крокодильева семейства, то я с младенчества верил: не подведет Корней Иванович, пришлет – аккурат к ужину и именно дюжину. Возвращаясь же мысленно к истории Алеши, кошки и маминого реприманда, как могу я удержаться от горестного восклицания: ах, нет справедливости в мире! Доброта оказывается незащищенной. Увы, увы. Впрочем, оставить упованье – это удел вошедших в Преисподнюю. Мы же укрепим сердце надеждой – и калоши, Бог даст, вернутся.

Обнимаю.

Алик

Воодушевившись, Виталик накатал второе письмо.