Электронная библиотека » Валерий Генкин » » онлайн чтение - страница 14


  • Текст добавлен: 31 января 2014, 01:56


Автор книги: Валерий Генкин


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Но потом вышла незадача – Мордехай отказался пасть ниц перед неким Аманом, царским любимцем, не выказал ему такого уважения, чем нарушил приказ царя. Осерчавший Аман решил расправиться с Мордехаем, а заодно и со всеми евреями Персии и предложил Артаксерксу истребить их под корень и положить в казну царскую аж 10 000 талантов серебра. Царь тут же согласился и даже на деньги не позарился: себе оставишь, сказал Аману. Мордехай проведал о решении царя, рассказал об этом Есфири, а та устроила пир и пригласила на него царя и Амана. Выпили они и закусили, после чего царю не спалось, и он стал листать дворцовый дневник, куда записывались все события царской жизни. Там он и наткнулся на запись о том, как Мордехай настучал на заговорщиков и спас царю жизнь. Заговорила в нем совесть: «Что ж это я спасителя своего по сю пору толком не отличил, ай-яй-яй! Надо это дело исправить». А как – решил он посоветоваться с Аманом, своим первым министром: все же дадено ему было десять тыщ серебряных талантов, пусть хоть награду придумает Мордехаю. И спрашивает: «А скажи-ка, братец, что бы такое сделать человеку, которого царь отличить желает?» Аман же подумал, что царь именно его хочет наградить (кого ж еще?), и посоветовал для такого дела облачить награждаемого в царские одежды, возложить на него царский венец, посадить на царского же коня и велеть одному из наипервейших вельмож услужить ему. Так оно и случилось, и, затаив гнев, Аман совершил все, что сам придумал: надел на Мордехая царское платье и посадил Мордехая на царского коня. А на следующий день Есфирь призналась царю в своем иудействе и попросила его отменить приказ об истреблении евреев. Царь тут же все и отменил и – подумать только! – разгадал подлость своего министра. В гневе вышел он в сад – охолонуть, а Аман стал умолять Есфирь пощадить его, для чего припал к ложу царицы. Тут, как на грех, вернулся Артаксеркс и видит эту прямо-таки разочаровывающую картину: батюшки, уж не удумал ли Аман овладеть его женой? И в ту же минуту повелел его повесить на той самой виселице, которую Аман предназначал для Мордехая.

Казалось бы – счастливый конец. Можно есть пирожки с маком под названием «уши Амана» и веселиться. Но – дудки. Без отлагательства были написаны и разосланы грамоты, разрешавшие иудеям истреблять своих врагов во всем его, Артаксеркса, царстве. И началась кровавая баня. Евреи истребили семьдесят пять тысяч человек, в том числе и десять сыновей Амана, при этом красавица Есфирь попросила царя о милости: еще на денек продлить это доброе дело – мол, не всех успели укокошить. И тогда успокоились иудеи и постановили следующий день считать днем пиршества и веселия. Так народился веселый праздник Пурим, от слова пур, что значит «жребий», – это ж Аман бросал пур, чтобы определить день погубления иудеев. Такой вот праздник разрешенного убийства. Варфоломеевская ночь, устроенная евреями взамен неудавшейся Варфоломеевской ночи Амана.

Надо сказать, что, хотя Пурим во все лопатки празднуется евреями, и не только набожными, иудейские богословы находят в Книге Есфирь определенные неприятные моменты. Нет-нет, не кровожадность царицы их ставит в тупик, а то, что эта праведная еврейка, родственница благочестивого Мордехая, защитившая еврейский народ в Персии, находилась в интимной связи с гоем! Ужас! А вот антисемиты, в том числе и столь ученые, как Мартин Лютер, видят в Пуриме проявление еврейской жестокости. И уже изрядно постаревший Виталик прочитал как-то в Jewish Chronicle, что один из отпрысков знаменитого еврейского рода Монтефиоре призывает евреев изменить отношение к Пуриму: празднику этому, пишет он, хорошо бы исчезнуть из еврейской традиции. Ибо – гордиться тут нечем.

Рано уверовав, что принадлежность к еврейству – не причина для гордости, Виталик веру эту сохранил. А впервые побывав в Израиле, приблизился и к пониманию того, что имел в виду Граучо Маркс, когда сказал: «Я не хочу становиться членом клуба, который принимает в свои члены таких, как я».


А какие у них были преподаватели!

Исаак Львович Зетель, профессор математики, автор смешной брошюры о построении чего-то там с помощью циркуля и линейки, фонтан слюны и слов, обтрепанный пиджак в меловых пятнах, трет доску животом и рукавами: «Смотрите-ка вот что!» Горячо и невнятно втолковывает что-то, не давая ни малейшего шанса это что-то записать. Иногда в звукоряд вплетались рифмы – Исаак Львович острил. «И улыбнулся им кефир, когда они ушли в потусторонний мир». Это об институтском буфете. А то без всякой подготовки, прислушиваясь к самому себе и по-птичьи повернув голову, проникновенно начинал: «Als unseres Lebens Mitte ich erklommen, befand ich mich in einem dunklen Wald… Да, друзья, с этим интегралом мы с вами действительно очутились в сумрачном лесу».

Подписывался он, естественно, ZL.

Профессор (математики же) Николай Борисович Бескин – ну совсем наоборот. Безупречные буковки и значки на доске – и столь же безупречная логика. Он умудрился заразить насквозь гуманитарного Виталика, и тот стал делать «доклады» на сборищах студенческого математического кружка. Для разгона – о методе математической индукции. Потом он нырнул в некий труд по матлогике, захлебнулся, выплыл, отфыркиваясь, и бросил кружок навсегда. Позже его посетила смутная догадка о причине: по природе своей он склонен играть словами, убегая от точности, размывая смысл, а потому математика была ему категорически противопоказана. Что есть прямая? Геометрическое место точек… бла-бла… кратчайшее расстояние… Тоска. То ли евклидово, гениальное, образное – длина без ширины.

Ироничный гигант Валентин Китаев преподавал курс электрических машин, был безмерно добр и остроумен, а цепочки рассуждений изображал на доске последовательностью символов вроде следующей: ƒ, R→0, I→∞, †, # (короткое замыкание, сопротивление стремится к нулю, ток стремится к бесконечности, летальный исход для работника и тюрьма для бригадира). Студентки его обожали, называли Валечка и охотно давали гладить коленки в обмен на зачет.

Старорежимный старичок Добротворский в безупречно-бедном костюме, точь-в-точь артист Александр Сашин-Никольский, отец Анны из фильма «Анна на шее», вел лабораторки по электроизмерениям и был дружно ненавидим за непреклонность и требования соблюдать все формальности. Стоило написать «ом» с маленькой буквы, он возвращал отчет, и никакие мольбы не помогали. О коленках и речи не шло. Потом к нему привыкли и стали уважать несгибаемого и бескорыстного старца – зачем ему все это? Зачем по пять раз встречаться со студентом, чтобы тот в конце концов отбарабанил какую-нибудь хрень касательно кишок электродинамического вольтметра?

Артистичный Купалян, человек без шеи, с откинутой крупной головой патриция и аккуратно обернутым бумажкой мелком в мягких ухоженных пальцах, читал теоретическую электротехнику. Говорили, очень любил студенток. Почему ж их не любить?

На кафедре телефонии царили две дамы, Ольга Ивановна и Зоя Ивановна, имевшие общую кличку Пупы. Единственного числа это слово не имело, Пуп могло быть только две, каждая составляющая называлась обычным именем. Одна из них стала руководительницей Виталикина диплома и покорила его тем, что не обращала на дипломника ни малейшего внимания.

Смешно, но английский преподавала дама по фамилии Джексон.

И был совершенно замечательный полковник Суров. Полковник из полковников, никого полковничее за всю жизнь Виталик не видел и, похоже, не увидит. Небольшой, сухопарый, ладный, в безупречном мундире и сапогах зеркального блеска, со скупыми четкими словами – ни шагу за пределы уставных формулировок и инструкций. Как заведет про тактико-технические данные старт-стопного телеграфного аппарата СТ-35 – плакать хотелось, до чего красиво.

На филодроме, месте неторопливых бесед и лихорадочных листаний конспектов, злорадных шуток и подремывания на диванчике, рыжий сокурсник Карасев берет Виталика за пуговицу: «Что есть пожар?» Виталик неторопливо разлепляет губы, но огненноволосый отвечает сам: «Пожар есть горение предмета (ударение на первом «е»), к горению не предназначенного». И – вжик – его уж нету с нами.

Горделивая отличница Наташа Петрова на сдаче зачетов по лыжам где-то в Сокольниках торжественно бормочет: «Стоит и спит ажурный лес, он полон сказок и чудес».

Слава Бурнов туповат, напряженно постигает шутки типа «Маша любила петь, а также Вань и Вась», а постигнув, разражается «гы-гы», но здорово мечет копье, чем привлекает девушек – бормочущих про ажурный лес и всяких прочих. Сначала аккуратненькую и старательную комсомольскую активистку Лиду Арахнову, а потом так вообще красавицу, рыхловатую, но очень сексапильную Наташу Сироткину. Он усердно окучивает их поочередно, к обоюдному удовольствию, меняя каждый семестр. Или его меняли? Кто ж сейчас скажет.

Скопидомистый Пичков мастерит на продажу транзисторные приемники и таскает в свою норку все подряд – тяжеленный чемодан трансформаторного железа увез из ленинградской «Красной зари» – той, где сфинкс, мост Лейтенанта Шмидта, промерзший трамвай и узкая ладонь Наташи Большой. Боже, сколько ж их, Наташ, в одной только группе одного факультета.

А вот щекастый улыбчивый Боря Дверкин, спутник Виталика и Арнольда в рейдах на танцплощадку в Парке культуры имени отдыха. Чисто Вергилий – все ходы знал, заходы, приемы и ужимки, а потому был неизменно успешен.

По субботам-воскресеньям в толпе танцующих легко вылавливались более или менее смазливые чувихи, но главным вопросом оставался: «Хата есть?» Плохо без хаты, ой плохо. Выкручивались. У ребят в общежитии. В Нескучном саду. Осторожность соблюдалась, изделия номер два при себе, а Вовка Брикман вообще оригинал – пользовался экзотическим контрацептивом в виде каких-то мягких кубиков, которые следовало ввести в объект вожделения до того. Носил он их, естественно, не в аптечной упаковке, а в коробочке из-под фотопленки, чтобы родитель – следователь городской прокуратуры, о-о-о-чень проницательный – не засек. После дебюта с Валей гигиенические эти упражнения почти не затрагивали эмоциональной сферы Виталика. «И это все? – размышлял он тогда, сидя в электричке. – Увижу ли когда эту Валю?» Милые сердцу Наташи Большая и Маленькая оставались идеальными объектами воздыхания.

Все эти сто семьдесят с чем-то погонных сантиметров ее тела, вполне неуклюжего, чуть сутулого, тонконогого – не давали покоя. Узкие губы распластывались в улыбке по зубам, ромбики ноздрей дрожали: хочу. И Виталик хотел Большую Наташу. Но и Маленькую – складненькую, с розовыми пушистыми щечками и стройными ножками. Зеленое платье старомодного покроя вместе с очками и заколотыми наверх золотистыми волосами просто убивало. А когда они ехали из Питера после практики и не могли наскрести рубль на постель, она подняла ангельский взор на проводника и ангельским же голосом промолвила: «Какие матрасики симпатичные». И им разрешили спать на матрасах. Да-да, та самая, casta diva, которой он подарил перламутровый ножичек со стишками. Впрочем, была конкуренция – весьма импозантный старшекурсник положил глаз на Маленькую. Мильон терзаний. Виталик звонит из автомата на Чистых прудах. Пойдем, погуляем. Ты знаешь, не могу. Ты очень хороший. Но – не могу. Совсем? Совсем. Никогда? Тишина. Он вешает трубку. И слезы. Ох уж эти слезы. «Старинная песня, ей тысяча лет, он ее любит, она его нет». А из репродуктора над катком: «Я понапрасну ждал тебя в тот вечер, дорогая…» Надо было, надо было… Что? Speak daggers? Не умел, слюнтяй. «И только боль воспоминаний…» – слезы в будке на Чистопрудном бульваре не забыл. И вспоминал каждый раз, когда слышал арию Нормы. Ах, casta diva, casta diva… Да, и конечно, тридцать градусов мороза, хотя и март, памятник Тимирязеву, туфли тонкие, они гуляют по Арбату с Тиной. Если имя Ассоль напоминало Грею звук летящей стрелы, то Тина конечно же – звон дрожащей тетивы, когда стрела уже в полете. В перчатках стынут руки, а рядом, на витрине, мирок румяных кукол изысканно-старинный. Потом писал ей из Шхельды. Пожалуй, это была самая сумасшедшая влюбленность. И самый холодный март в его жизни. Он тут же изваял триолет – только что узнал о такой форме:

 
Как мстительны морозы в марте!
Мне захотелось рассказать,
Как жарко в мартовском азарте,
Как мстительны морозы в марте,
Как весело, когда на карте
Вся жизнь и можно проиграть.
Как мстительны морозы в марте,
Мне захотелось рассказать.
 

Тина распахнула божественные ресницы. Он ликовал.

Но я опять отвлекся.

Этот прогал между почти механическими манипуляциями в Нескучном саду и тоскливо-трепетным вожделением тезок-однокурсниц длился чуть ли не год, пока однажды – что-то праздничное со студнем из лосятины, папа-генерал только-только с охоты – Виталик не остался с Большой после ухода гостей.

Свинцовый страх обуял мальчонку. Но он храбро рассказал анекдот:

– «Гоги, я вчера спас девушку от изнасилования. – Как тебе это удалось? – Уговорил».

Посмотрел ей в глаза и услышал:

– Считай, уговорил.

Его залила волна нежности и ужаса. Ведь это не парк-культурные чувихи, это ж она, Большая Наташа. Чудо длинной шеи, гусиная кожа бедра под ладонью. И повторился конфуз первого опыта. Большой взрыв – но Вселенная не родилась, а скорее свернулась. Гарун бежал быстрее лани.

Так случалось и еще раз-другой: стоило усложнить отношение, перевести его из простенького желания в нечто большее, напридумывать райские кущи, дать волне захлестнуть себя с головой – и в растрепанный букет эмоций вплетался страх.

Лет через пятьдесят после окончания института Виталик встретил Наташу Большую. Они со вкусом пили водку в ресторанчике на Соколе, со вкусом же предавались воспоминаниям и, думается, выглядели пожилой семейной парой, решившей отдохнуть от привычного быта и надоедливых внуков. «Шли мы – луна поднималась выше из темных оград, ложной дорога казалась, я не вернулся назад», – расчувствовался Виталик. Наташа посмотрела удивленно.


Пускай проходят века, но власть любви велика, она как море шумит, она сердца нам пьянит. Марк Марьяновский, рижский инженер-поэт-композитор, написал и это, и «Встретились мы в баре ресторана», и даже «На Кавказе есть гора самая большая» – и много чего еще написал Марк, а 1944 году сгинул в Бухенвальде… А вот «Тучи над городом встали», ну да, Бернес поет в «Человеке с ружьем», написал (и слова, и музыку) некий Павел Арманд, племянник Инессы – ибо сестрички Инесса и Рене Стеффен вышли замуж за братьев Арманд, и Павел приходился сыном Рене… Понятно? Ну зачем я все это говорю… Просто оттягиваю признание: да, обманул. Все, сказал, операция прошла благополучно, ничего страшного. Осталось тебя выходить. Да, Котинька, ты уж меня, пожалуйста, выходи. Обманул. Не выходил. Господи, за что? «И сидели с ним на земле семь дней и семь ночей; и никто не говорил ему ни слова, ибо видели, что страдание его весьма велико».

Ты называла меня Котя. Когда сказала это первый раз – пахнуло детством. Там, на даче у соседей Алика Доброго, жил пухлый еврейский мальчик Костя Коган. «Котиньке, иди пить молоко», – звала его бабушка.

Давай я лучше тебе еще какой-нибудь анекдот расскажу. Ты же не знаешь анекдотов про новых русских. Да и кто они такие, не знаешь. Тогда они только-только появились – туповатые ребята с бритыми затылками и разведенными веером пальцами. Красный пиджак, цепь золотая, мобильный телефон… Что такое мобильный телефон? Маленькая трубочка в кармане, звонишь откуда хочешь, из машины, с улицы. Сейчас такие даже у школьников. А тогда они были только у богатых. Так вот, для них главное – побольше денег истратить, показать, кто богаче. Встречаются двое таких, один говорит: «Слушай, Толян, я тут галстук отхватил крутой, полштуки баксов отдал». – «Этот, что ли?» – «Ага». – «Эх, лажанулся ты, Вован. Я точно такой за штуку баксов купил».

Что, не смешно? Не поняла? Баксы? Это доллары. Сейчас вообще много непонятного. Но и хорошего. Приходишь в магазин, а там… Одной водки сортов двадцать. Может, и больше. Нет, нет, не думай, я много не пью. Ты же знаешь, я – последователь Молчалина: умеренность и аккуратность. А вот для твоих поминок водку мне продали, только когда я показал свидетельство о смерти. Мясо, правда, достал – у знакомого рубщика. Tempora mutantur, как написано в мамином дневнике. Ну кто сейчас скажет, что это такое – знакомый рубщик?

Следует ностальгический вздох.

За которым представляется уместной глава

По направлению к другу

Их бесконечные беседы во время вечерних кружений по центру, вдоль кремлевских стен, мимо только-только оформленных витрин ГУМа, по Бульварному кольцу – ох немало это значило и в памяти застряло. Умственные разговоры о мироустройстве – лет до четырнадцати, о девочках – чуть постарше, об искусстве – еще чуть постарше. И если на перегоне Покровка – Чистые пруды один из юных мыслителей высказывал и развивал идею, что множество мировых трагедий в истории обязано – увы – евреям, но не по выдуманной антисемитами причине их жестокости, замкнутости, скаредности, нежелания делиться с иноверцами огромными и якобы хитростью нажитыми богатствами, а совсем по другой причине: евреи придумали Бога, да-да, Единого, Всемогущего, именем которого в дальнейшем убивали и продолжают убивать друг друга в необъятных количествах христиане разных ветвей, христиане и мусульмане, и все дружно – самих Его изобретателей (похоже, автор этой мысли очень гордился ею, но Виталик уже позабыл, кому из них она все-таки пришла в голову), то другой, на отрезке Чистые пруды – Яузские ворота, с жаром возражал, что Бог этот как раз привнес в мир, где прежде царило язычество, милосердие, а кровавая баня религиозных войн – это, мол, следствие низменной натуры человека, которой вера противостоит своей жертвенностью, бескорыстием, любовью – да только пока победить не может, ибо Господь даровал Своему творению свободу выбора, а творение это воспользовалось Божьим даром не лучшим образом. Убедить друг дружку им в то время не удалось, каждый остался при собственном мнении, но каждый в глубине души гордился изяществом и стройностью своей аргументации.

Впрочем, так далеко они забредали редко, вопросы миропорядка и пагубных свойств человеческой природы волновали их в умеренных масштабах. Могли, гуляючи, сорваться на такой пинг-понг:

– Есть ли баски на Аляске?

– Есть ли финны в Палестине?

– А живут ли турки в Турку?

– Пьют ли ляхи «Карданахи»?

– Есть ли гои в Бологое?

– Есть ли геи в Адыгее?

Алик останавливается:

– Геи? Это что?

И продвинутый в английском Виталик давал разъяснение.

А еще баловались логическими задачками (сколько страниц должен прогрызть червяк, чтобы добраться от начала первого тома до конца второго, если в каждой книге двухтомника по сто страниц?), устными играми – в балд у, города, в те самые «последние слова знаменитостей» и конечно же в великих людей: задавая вопросы, на которые давались ответы «да» или «нет», нужно было определить задуманного партнером человека. Количество отрицательных ответов ограничивалось, как правило, десятью. Игру эту они довели до совершенства. Четкими вопросами быстренько загоняли загаданную жертву в угол – когда и где жил, чем прославился. Если, скажем, образовывалась целая группа неотличимых по этим признакам людей, к примеру игроков одной футбольной команды, пускались в ход дополнительные характеристики – на какую букву начинается фамилия и т. п. Со временем они достигли такой виртуозности, что вместо известных персонажей могли загадать любого человека, хоть продавщицу булочной, где только что покупали каждый свое (напомним: Алик – сто граммов пряников, выходило шесть штук, а Виталик – кусок черного хлеба). Алик обожал сладости, Виталик любил что покислее. Вот, скажем, газировка. Алик непременно – если позволяли средства – брал с двойным сиропом и внимательно следил за рисками на стеклянном цилиндре с вязкой жидкостью. Два деления, сорок граммов. Виталик один раз попробовал – приторно. Вернулся к чистой, за копейку. А чуть позже, в середине пятидесятых, появились автоматы – там попить воды с двойным сиропом можно было, лишь применив изощренную технику: уловить истечение сиропа и отнять стакан, не дав ему наполниться, после чего тот же стакан подставить под новую порцию газировки. Автоматы расплодились быстро, что наложило отпечаток на маршруты прогулок. Скажем, стало обычным делом заглянуть в автоматический кафетерий на Дзержинке, где ты покупал в кассе жетон, опускал его в нужную щель, на что-то там нажимал и получал бутерброд с любительской колбасой или голландским сыром, прибывший в нужное место на лифтике. Кое-где появились и автоматы одеколонные, которые за пятнадцать копеек обдавали струей тройного одеколона то место, которое клиент успевал подставить. Но главным блюдом в меню этих прогулок оставались разговоры. Бывало, что один собеседник не без удовольствия ловил другого на какой-нибудь ошибке, что придавало беседам определенную остроту: кто ж не порадуется конфузу ближнего. Виталик, как выяснил Алик, был уверен, что слово «каземат» следует произносить «казамет», Алик же вместо «мембраны» пустил в оборот «мегафону». Это еще ничего: лет до тринадцати Виталик вообще пребывал в уверенности, что гравюра на самом деле – гаврюра. В те годы эта рифмованная пара дня не проводила врозь, а разойдясь по квартирам, Алик-Виталик звонили друг другу. Ну полное подтверждение справедливости старинного анекдота о двух женщинах, которые просидели в одной камере десять лет, после чего три часа разговаривали у ворот тюрьмы.

Однако с годами голубые глаза Алика все чаще оборачивались внутрь собственного мира, и он становился загадочным. Вдруг принесет журнал «Польша», на обложке – печальное лицо мальчика за стеклом, по которому стекают капли дождя. Там, внутри, говорит он Виталику, есть название этой фотографии. Может, догадаешься? Виталик напрягся. Подвох? Мрачно задумался. Дождь. Мальчик грустный. Что уж так его огорчило – подумаешь, дождь пошел. И Алик, выждав паузу: «Стасик опять не пойдет гулять». А потом успокаивает: «Я бы тоже не догадался. Но здорово, правда?»

Или сообщит о высказывании Блока в том смысле, что стихи ему сочинять не следует (не след, говаривала Нюся): слишком он это умеет, а их надобно писать трудно. Из души выскребывать строки, а не ловить словно бабочек… Вот и Ходасевич про Георгия Иванова говорил – поэтом тот станет, только если случится с ним беда, катастрофа житейская. Но как же! – возражал Виталик. – А это:

 
Полутона рябины и малины,
В Шотландии рассыпанные втуне,
В меланхоличном имени Алины,
В голубоватом золоте латуни.
 
 
Сияет жизнь улыбкой изумленной,
Растит цветы, расстреливает пленных,
И входит гость в Коринф многоколонный,
Чтоб изнемочь в объятьях вожделенных!
 
 
В упряжке скифской трепетные лани —
Мелодия, элегия, эвлега…
Скрипящая в трансцендентальном плане,
Немазанная катится телега.
На Грузию ложится мгла ночная.
В Афинах полночь. В Пятигорске грозы.
 
 
…И лучше умереть, не вспоминая,
Как хороши, как свежи были розы.
 

Хорошо-то как, Господи.

Со временем Алик стал кормить его Пастернаком. «Милый мертвый фартук и висок пульсирующий, спи, царица Спарты, рано еще, сыро еще». Завороженный, Виталик все же протестовал: «Ну ладно, согласен, чудо, но почему фартук? Откуда фартук? Зачем фартук?» Алик молчал и сострадательно улыбался.

С такой же улыбкой он мог заметить, лежа на песчаном алупкинском пляже и глядя на загорелых парней в шлюпках: «Ну не странно ли – измени одну букву, и ты превратишь спасателя в Спасителя?»

Такие просветления в друзьях Виталика восхищали. Преодолев не самые привлекательные стороны своей натуры, в эти мгновения он им не завидовал – просто недоумевал. Одно дело – внезапное озарение в человеке известном: скажем, «Чардаш» Витторио Монти, который написал хренову тучу сочинений, а помнят все только этот «Чардаш». Ну ладно, Монти – он все же Монти, а Толик Фомин (да, да, мотоциклист с искрами) ни с того ни с сего написал: «Врасплох застигнутый подсвечник метнулся тенью по сукну, в стакане вздрогнул и вздохнул последний из лесу подснежник».

Сам он тихо радовался своим мелким находкам, забавным строчкам и созвучиям, то и дело забредавшим в голову, – авось, думал, пригодится, в стишок ляжет. И жили в палатках лихие пилотки, томились по ласкам, скучали без водки. Копил рифмы: Восток-кино – Ростокино, она мне – анамнез, колокол – молоко лакал. А тут вдруг выяснилось, что про колокол с молоком пел Высоцкий, типичный удар со стороны классика. Виталик аж покраснел от стыда и досады.

Еще был Алик придумщиком сюжетов. Он и придумал почти все, что они с Виталиком потом, в будущей жизни, превратили в кой-какие рассказы, повести и даже один роман. Но в те времена столь серьезных задач он не ставил. Просто, жуя пряник, мог сказать: «А вот, послушай… Живут двое, один такой трепетный, интеллигентный, еврей скорее всего. А другой – бугай, уголовник, антисемит, свинья в общем… И этого, интеллигента, он всячески допекает. Ну прям сил нет. И вот как-то раз… – Тут он делает паузу – взять следующий пряник и подчеркнуть важность момента. – И вот навещает как-то интеллигент могилку мамы на Востряковском кладбище, постоял у камушка, прибрал там все, протер надпись и керамическую фотографию, сухие листья вымел, цветы – две хризантемы – положил. И тихонько возвращается. Глядь – через аллею, у свежепокрашенной ограды, на скамеечке знакомая фигура. Согнулась вся, сгорбилась, литые плечи опустились уныло, татуированные кулачища бессильно лежат на коленях, а морда красная – как всегда, но от слез. Он! Гонитель его. И вот – переглянулись они, искра меж ними проскочила…» – «Ну и?» – требовал Виталик. – «Что – ну и? Дальше сам придумывай…»

А он не мог. Ну не мог придумать ничего путного. Однажды – по привычке – выдал за свой где-то подслушанный детективный ход: жена убила мужа замороженной бараньей ногой, полиция ищет орудие убийства, а нога в это время запекается в духовке… Алик снисходительно промолчал.

Дружба их родилась случайно, по семейной традиции. Подружки-мамы (помнишь: «Дарю тебе букетик, он весь из алых роз, в букетике пакетик, в пакетике любовь» – Лелечке от Раи?), жившие в одном доме. Потом – каждый день вместе, одни и те же книги. Многое, почти все, знали друг о друге. Хотя: вода и камень. Но главным образом – лед и пламень. Неторопливая погруженность в себя – и вспыльчивая экстравертность. Правда, с возрастом общих увлеченностей оставалось все меньше, игра – всегда и во все – уходила в прошлое, нужда в постоянном общении утрачивала остроту – и Виталик стал замечать, что их дружба незаметно превращается в абстрактную идею. Видимо, в юности, из книг, он пересадил в свой характер эту идею «истинной дружбы», а жизненные обстоятельства со временем изрядно потрудились и оставили от нее почти пустую – лишенную прежнего живого и теплого ядра – скорлупу. Неужто, думал он, беззаветно дружат только в юности, а потом жизнь непременно разводит: жены, дети, работа, дела… Но – удивительно: оболочка эта время от времени, нечасто, вновь наполняется. Как правило, в горестные дни каждого. Смерть мам. Болезни. Наконец, твоя смерть. Был еще всплеск – рецидив старой близости, – когда они стали на пару сочинять, с упоением, лихорадочной какой-то радостью. М-да… А через много-много лет совместно сочиненный ими персонаж по имени Аскольд Диров (очень были довольны таким сочетанием) связал их снова: уролог Аскольд (!) Николаевич Дира (!!) с промежутком в пару месяцев прооперировал сначала Алика, а потом Виталика.

И хотя их дорожки теперь почти не пересекаются, хотя видят они друг друга пару раз в году, Алик-Виталик с раннего детства твердо знают: они – друзья. И это, уж видно, не вытравить никаким «жизненным обстоятельствам». Ау, обстоятельства! Не надейтесь.

Что касается игры в «великих людей», то семидесятилетний Виталий Иосифович стал было приучать к ней своего внука, но вскоре затею эту бросил: мальчик загадал ему Шумахера, обстоятельства жизни которого знал во всех подробностях, но не имел понятия о Рафаэле.


Все течет у плохого сантехника Гераклита. И все, видимо, изменяется. Превращаясь в нечто однородно-образно-типно-е. Как ананас и брюква теряют различия по мере продвижения по ЖКТ… Но есть, есть нечто постоянное, основательное, не подверженное капризам времени. Таковой была и остается одна из черт его, Виталика, натуры: патологическая приверженность к установленному порядку в самых разных проявлениях. К мытью посуды (а мыл ее всегда сам, неизменно напоминая наблюдателям, интересующимся причиной, слова Андрея Дмитриевича Сахарова, который, по слухам, Елену Георгиевну к мойке не допускал: «Я делаю это лучше») он приступал, надев резиновые перчатки, довольно просторные, и при этом никогда не пользовался моющими средствами, полагая их вредными – что-то там поверхностное и активное, – а пускал струю горячей воды и до скрипа водил щеткой и тряпкой по омываемому предмету. Уборка квартиры совершалась в раз и навсегда заведенном порядке и включала, помимо вещей очевидных, протирку плинтусов, выступов на дверях, верхней поверхности карнизов для занавесок – ну и так далее. К старости некоторые ритуалы, сопутствующие поддержанию этого порядка, становились назойливыми и раздражали своей нелепостью случайного свидетеля. Как он протирал очки вложенной в футляр специальной тряпочкой! Футляр раскрывался, оттуда извлекались очки и тряпочка, футляр закрывался с отчетливым щелчком и откладывался в сторону. Затем стекла по очереди полировались сериями круговых движений, проверялся на свет результат, и, буде таковой вызывал удовлетворение, аккуратно сложенная тряпочка возвращалась в футляр, а очки пускались в дело. Ежеутренне в специальной книжечке сочинялся список необходимых дел. Началось это в далеком детстве, лет с десяти, – не оттуда ли берет начало подсознательное стремление аккуратностью и трудолюбием искупить скудость дарований? Тогда-то он и завел блокнотик и мелкими четкими буковками вписывал в него дела и делишки, подлежащие исполнению, а также разного рода перечни – скажем, столиц мира, или представителей отряда кошачьих, или видов холодного оружия. Все это тщательно классифицировалось, и среди названий рубрик встречались такие умные слова, как Miscellanea и Dubia – по-видимому, Виталик подсмотрел их в каком-то собрании сочинений и приписал им необыкновенные красоту и убедительность. Ну а взрослому Виталику особенное удовольствие доставляло вычеркивание из списка дел уже выполненного или переписывание того, что – по разным причинам – выполнить не удалось, на страничку следующего дня. При этом то и дело в мозгу прошмыгивала – и растворялась – озорная мечта: вот бы настала пора, когда все дела переделаны и списка писать нет нужды… А в чем тогда нужда есть? Что можно делать не по списку? А вот что: идти по продувному пярнускому пляжу с тобой и Ольгой, держать ее за руку, размахивать сцепленными руками и – маршируя: «Озябли пташки малые, замерзшие, усталые, и жмутся поплотней, а вьюга с ревом бешеным стучит по ставням свешенным и злится все сильней». Как принято писать – цитирую по памяти.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации