Текст книги "Санки, козел, паровоз"

Вот к Алику и вернемся.

 
Страдал жестоко, но неброско,
Студент Виталий Затуловский.
 

Это, как выяснилось, пятьдесят лет назад Виталик написал на метровском билете и отдал его Жене. Той, с которой после знаменательного эксперимента с алкоголем встретился на горбике Устинского моста. А напомнила она Виталику об этом через полвека в Тургеневской библиотеке, где Алик давал сольный спектакль под названием «Встреча с читателями». Он теперь писатель, даже член. А книга его очень хороша, ах как хороша его книга. Он спустил с поводка свои раздумья об искусстве – и окунуться в это оказалось истинным удовольствием. И стихи свои читал, устремив голубой взор мимо и чуть выше. Там Арон с Сарой рифмуются с Ронсаром, дон Отелло – с Донателло. Во! Только после той книги стихи отдавали опереттой. И вдруг: «О город дивный мой, о нищий страшный город, осенний и босой, раздет, разбит, распорот…» А еще он шалит с переводами «Матушки Гусыни»:

 
Королева с утра
В летний солнечный день
Напекла два мешка пирогов.
Но из глуби двора,
Перепрыгнув плетень,
Вор стащил все и был таков.
Но король не дремал,
Он воришку догнал
И ударил беднягу мечом.
И мошенник, мгновенно вернув пироги,
Закричал: воровать? Нипочем!
 

Виталик вспомнил, как перекладывал Гусынины вирши для дочки. Перед этим стишком он тогда спасовал – легкость и изящество Самуила Яковлевича казались недостижимыми:

 
Дама бубен
Варила бульон
И пудинг пекла на обед.
Десятка бубен
Украла бульон,
А пудинг украл валет…
 

Ну и так далее. Теперь же лавры друга снова подтолкнули его к соревновательному настроению. Где, собственно, карты из оригинала? И что за образ короля-изверга: мелкого воришку – мечом? Правда, видать, тупым – преступник не пострадал.

Виталик поскреб затылок. И вот:

 
Дама червей
Копченых угрей
Купила на пять медяков.
Валет той же масти —
Такое несчастье —
Стащил их и был таков.
Король червей
Велел всех угрей
Зажарить, а с ними – яйца.
Воришка был скор —
Вернул все, что спер,
И обещал исправиться.
 

И хотя сам Виталик понял, что за Маршаком ему все равно не угнаться, Матушка Гусыня не оставляла его в покое целую неделю, принуждая то и дело хвататься за карандаш. «Посмотрим, посмотрим, – бормотал он, – что тут наваляла эта птица». Ага: Over the water and over the lea, / And over the water to Charley. За морями, за лесами, за широкими полями жил да был Чарли – тот еще парень, выпивоха и бабник: Charley loves good ale and wine, / And Charley loves good brandy, / And Charley loves a pretty girl / As sweet as sugar candy. Что называется, сладкоежка. Дальше следует рефрен за морями и проч., и Гусыня заявляет, что нет и не будет у нее для Чарли ни доброй закуси – I’ll have none of your nasty beef, ни, как понял Виталик, сырья для пива – I’ll have none of your barley, но определенно найдется немного муки тонкого помола, чтобы испечь проказнику пирожок.

Вот как распорядился этим текстом Алик Умный:

 
Любит Чарли эль, вино,
По лесу прогулку,
Любит Чарли юных дев,
Сладких, словно булка.
 
 
Только нету у меня
Ни вина, ни мяса.
Нет в запасе ячменя,
Пива нет и кваса…
 

Здесь образ Чарли получил дальнейшее развитие. Кроме выпить-закусить-прижать девчонку он обрел склонность к неспешным прогулкам среди дубов и вязов добрых старых английских лесов. Пора листопада, к примеру Шуршит Чарли палыми листьями, какой и кончиком стека подденет, полюбуется и дальше бредет. Одно слегка озадачило Виталика – пристало ли Чарли пить квас?..

И он захотел сказать свое слово:

 
За морями под горой
Сидит Чарли удалой.
Любит он вино и бренди,
Любит добрый эль,
Любит девушек красивых,
Сладких, словно карамель.
 
 
За морями под горой
Сидит Чарли удалой.
Ни вина, ни девушки —
Завести интрижку, —
Только пригоршня муки,
Чтоб испечь коврижку.
 

Он так привязался к Чарли, что, встретив его снова уже в другом произведении, даже огорчился, поскольку этот малый превратился в отпетого жулика:

 
Charley, Charley,
Stole the barley
Out of the baker’s shop.
The baker came out
And gave him a clout,
Which made poor Charley hop.
 

Краткое содержание: кое-кто у кое-кого кое-что спер и за это получил по шее.

 
У кондитера у Пита
Чарли спер большое сито —
 

эх, надо бы Питера, что с кондитером дает хорошую внутреннюю рифму «кондитера-Питера», но тогда сито летит к черту —

 
Да еще прихватил карамели.
Только Пит – мужик что надо,
Так отделал ситокрада,
Что не мог тот сидеть две недели.
 

Довольный собой, Виталик ревниво заглянул в перевод Алика:

 
Честнейший малый Чарли —
Простите уж меня —
Украл из лавки пекаря
Три меры ячменя.
 
 
Но вышел тучный пекарь
Со скалкой (или без?),
Удар – и бедный Чарли
Подпрыгнул до небес.
 

В общем, заключил Виталик, все молодцы. Ро-ро-ро, цы-цы-цы.

Была у Матушки еще мичуринская (или лысенковская?) история о том, как на ореховом деревце выросли мускатный орех и золотая груша, на что специально прибыла посмотреть дочь испанского короля. Виталик, недолго мучаясь, написал:

 
Вот лещина у ворот,
А на ней, послушай,
Вырастает каждый год
Золотая груша.
Из большого интереса
К этой груше виду
К нам кастильская принцесса
Скачет из Мадрида.
 

«К этой груше виду» – мнэ… Он покраснел. Да и в Кастилии ли Мадрид? Оказалось – вовсе нет. Он снова поскреб затылок и, посовещавшись с собой, заменил кастильскую принцессу на испанскую, а заодно похерил милое сердцу, но корявое «этой груше виду»:

 
Из большого интереса
К этому растенью
К нам испанская принцесса
Скачет с нетерпеньем.
 

Ну и знаменитая «Тетя Трот и кошка сели у окошка» Самуила Яковлевича у нахального Виталика обрела такой вид:

 
Леди Трот и рыжий кот
Как-то за обедом
Ели шоколадный торт
И вели беседу.
– Вы танцуете фокстрот? —
Спрашивает леди Трот.
– Я стесняюсь светских дам,
Разве с мышкой по средам.
– Это, право, чересчур
Для приличной кисы.
Кот сказал, подумав: – Мурр,
А могу и с крысой.
 

Прошло двадцать лет, встречаемся все реже. Разве здесь, в машине, ну и на кладбище, три раза в год: по весне – прибраться, в день рождения, ну и – в день смерти… Недавно прочел я роман одного португальца, Вержилио Ферейры. Монолог немощного старика, обитателя приюта для престарелых, обращенный к покойной жене. Но мы-то с тобой разговариваем – ты не молчишь, задаешь вопросы, поправляешь, когда я завираюсь… Тот старик был откровенен до бесстыдства – видно, знал, что жена его не слышит. А я все еще робею, стесняюсь с полной откровенностью говорить о своих женщинах, тех, что были до тебя и – особенно – одновременно с тобой. Их мало, но были же. Разве когда-нибудь… Что? Какие новости? Вчера, скажем, поехал подавать документы на визу, Ольгу навестить. Стою в вестибюле метро «Спортивная», головой верчу, вижу – симпатичный сухонький старичок интеллигентного вида прислонился к колонне и читает «Новую газету». Родственная душа. Я к нему. Будьте любезны, то-се, как пройти к Большому Саввинскому переулку? А он оживился, головку набок склонил и – мне:

– Непростая задача, молодой человек, но вы обратились по верному адресу. Кто-кто, а я вам помогу. Вы поднимаетесь из метро и оказываетесь на улице сколькото-летия чего-то там – никак не запомню сколько и чего, но другой улицы там просто нет. Идете по ней направо до пересечения с улицей Усачева. Но! Не вздумайте свернуть на Усачева – это не доведет до добра. Не дайте себя сбить с толку, продолжайте движение, пока не увидите, как изящным плавным загибом от вас уходит влево Малая Пироговская. Так вот – вам туда не надо. Стисните зубы, преодолейте соблазн, топайте дальше…

– В сторону Новодевичьего монастыря? – робко прервал я его.

– Вам Большой Саввинский нужен или монастырь? Говорите сразу, не отнимайте у меня время. Вы знаете, сколько стоит мое время? Вам и не снились такие деньги, иначе вы бы в метро не ездили, а сели в такси и назвали нужный адрес. Но раз уж вы обратились ко мне, слушайте, повторять не буду: вы игнорируете Малую Пироговскую, отвращаете от нее лик свой, ибо буквально через несколько метров вас встретит Большая.

– Ага!

– Не ага, а черт с ней! Если уж вы прошли мимо Малой, соберите остаток мужества и минуйте Большую. Тем более что буквально тут же перед вами гостеприимно распахнет свои просторы Погодинская!

– И мне, конечно, туда не надо? – высказал я догадку.

Он посмотрел на меня с искренним сожалением:

– Туда-то как раз и надо. Вы поворачиваете на Погодинскую, и почти сразу по левую руку вас ждет Саввинский.

– Слава Богу!

– Но – Малый! Да не расстраивайтесь вы так. Совсем с лица спали. Просто идите дальше, каких-нибудь сто метров – и вот вы у цели. Большой. Саввинский. Переулок.

А других новостей что-то не припомню. Живу спокойно и, можно сказать, счастливо. У меня славная жена, которую я люблю и – думаю – она меня, ведь как иначе жить с таким занудой? У меня наша с тобой дочь и наши с тобой внуки. А в долгие дни твоего ухода в меня вселилось убеждение, что любовь в истинном обличье проявляется только вместе с жалостью, и такая уже не исчезает, просто со временем переходит в тихую, дремлющую и очень светлую форму.

Они поженились довольно скоро после самолетного знакомства. И сначала – тридцатилетние, с немалым опытом чего-то там за плечами – впились друг в друга, словно подростки. Он с удивлением открывал для себя новый мир ежедневного праздника. Она, засыпая, лепетала: «Котя, мой Котя». Одна была, очень смешная, загвоздка – патологическая аккуратность Виталика. Он понимал, что это ненормально, но полотенца в ванной вешал всегда ровно и поправлял за Наташей. Туфли в передней выстраивались в линию. Стопки тарелок в шкафу были строго организованы: сначала глубокие, поверх – мелкие большие, потом – десертные. И не дай Бог перепутать: он хмурился и переставлял по-своему. Смотреть на его письменный стол было тошно: стопка бумаг ровнехонька, карандаши остро заточены, в стаканчике ничего лишнего. То же и на рабочем месте в лаборатории: все резисторы и конденсаторы разобраны по номиналам и разложены по ячейкам – ну и так далее. Деньги в бумажнике – Ленин к Ленину. Наташа сначала терялась, потом стала раздражаться. Впрочем, когда конфликт достигал опасной точки, Виталик резко менялся. Раз увидел по телевизору какой-то триллер: маньяк, такой же аккуратист, пытается убить жену, оставляющую вещи где попало. Виталик криво усмехнулся – и тут же стал небрежно бросать полотенце на сушитель. Семья была спасена. И родилась Ольга.

А теперь вот и Кирка, внук. Ребенок как ребенок. Марки машин хорошо знает. И заливисто хохочет, когда что-нибудь срифмуешь. Скажем: Кирка – в голове дырка. Ха-ха-ха… А Ольга – деловая, энергичная, уверенная. Может быть, чуть чересчур. Тут у меня машину угнали. Новую, десятку. Ну да, тогда таких не было. Вот как эта. Хороша? По тому нашему с тобой времени – и правда хороша. Сейчас-то она чуть ли не признак бедности. Так вот, угнали, и она, Ольга то есть, сразу же сказала: «Папа, я тебе новую куплю». И купила. А помнишь, как мы в Одессу втроем… То была вторая наша машина, желтая такая, «одиннадцатый» ВАЗ. И на походном примусе грели болгарские голубцы из банки. Ольга от них балдела прямо. А ночевали в какой-то дыре с клопами. Или не было клопов? Не было. Перепутал – с теми, что падали с потолка в Псковском переулке. Так вот, купила. Нечаянная радость – и смущение от благодарной щедрости дочки. Ожидал ли? Пожалуй, хотя помню Кафкино: родители, ожидающие благодарности от детей, подобны ростовщику.

Профессия – ростовщик.

По-нашему, банкир.

Ольга теперь в крупном банке, референт (так красиво секретарей называют) вице-президента.

Потому может мне машину купить.

Вот еще одно твое письмо.

5 июля 1977 г.

Дорогой Котя!

Сейчас уже без десяти 11, Оленька наконец угомонилась, а я могу спокойно писать. Ее не дождешься – она занимается прожектерством: вот какое длинное письмо она напишет папе, но только не после завтрака (а к вечеру говорит – только не до ужина и не после ужина, а завтра после завтрака). Чтение тоже идет с трудом. Зарядку она по программе не делает, но зато лазает, висит, крутится на карусели (у меня голова кружится, а ей хоть бы что). Обычно выходим мы из дома часов пол-одиннадцатого (встаем от полдевятого до четверти десятого). По дороге заглядываем в кафе, там она пьет свой молочно-фруктовый коктейль через соломинку, а я – кофе. Когда погода более-менее приличная, не льет, как бывает нередко, и не холод без солнца, то идем на «моря-окияны», там прямо на пляже детская площадка, я сижу на скамейке, часто в куртке, а она (и др. дети) носится по площадке босиком (конечно, не все три часа босиком), потом моет ноги в море, а если погода приличная, то окунается. Часа в три обедаем. Пока я готовлю, Оленька гуляет еще во дворе. Потом она час ест, а в пять – полшестого мы снова идем пить коктейль и на море, на детскую площадку.

Но сегодня такой ветрило, что всех посдувало с пляжа. Некоторые сидят в пальто, кое-кто и купается. Мы пошли в лес, встретили Оленькину подружку Машу, к которой она прилипла (подружка-то на два года старше, в сентябре в школу пойдет). В лесу полно черники, и с моей помощью Оля съела, наверно, стакан. А вообще, даже к клубнике она равнодушна, я ей силой впихиваю (клубника – государственная, неважная, по 2 р. 50 к., а на рыночке, перед универсамом, где работает наша хозяйка, по 3 р. 50 к. и по 4 р. – приличная). Помидоры по 2 р. 50 к. привозят из Риги, здесь они бывают редко. Огурцов мало, обычно кооперативные – по 2 р. Появился крыжовник, но зеленый, по 60 к.

С этого воскресенья народу понаехало очень много. Сегодня полтретьего после разговора с тобой мы с Оленькой зашли в кулинарию купить булочки, там рядом столовая – народу полно, даже на улице очередь. Всего здесь две столовых, диетической нет. Конечно, стоять с Олей в очереди и еще час есть – это слишком. Гораздо легче готовить дома. Хозяйка раз принесла курицу, мы ели ее четыре дня. Теперь принесла 1,5 кг мяса, почти одна мякоть, я часть приготовила, часть в морозилке.

Пока с продуктами прилично (хотя сегодня бабки бегали по всем магазинам в поисках мяса, видно, перебои в снабжении), но народу, говорят, больше обычного (и чего едут, прогноз, что ли, не слышат, мы-то уж заехали, куда деваться), так что как будет дальше – неизвестно. Правда, с молочными продуктами свободно.

Купила я здесь апельсины, даю ей. Но лучше всего она ест помидоры. Стараюсь давать ей клубнику, пока не сошла. Тьфу-тьфу, диатеза у Оленьки нет. Ждет она тебя, Котя, ужасно. Меня совершенно не слушает, знает, что все сходит с рук, а если и стукну, то она трендит сразу: «Не больно, не больно, курица довольна», потом для приличия погнусавит, и все идет по-старому.

(продолжение письма синим карандашом)

6 июля 1977 г.

Оленька просит лист бумаги – собирается наконец приступить к письму. Погода сегодня плохая: холодно, ветер с моря (уже третий день), брызжет дождь. С десяти до часу мы все же гуляли в сосновом лесу.

Наша хозяйка – бедность удивительная, на быт и еду денег нет, живут впроголодь, хотя она и работает в магазине – честная. Но это ты сам увидишь. Белье нам поменяли ровно через десять дней, мусор выносят, всем пользуемся.

Целуем тебя, Котя, милый.

Оленька истерзала меня с письмом, все время отвлекает – я пишу эту синюю часть письма уже час. За это время у меня созрела мысль, не сделать ли мне витамин из клубники. Хозяйка принесла со своего участка целое ведро. Угостила нас (я их тоже иногда угощаю чем-нибудь) отборными ягодами. М. б. я у нее куплю и сделаю витамин. Да, вместо стеклянных банок все возят даже варенье в полиэтиленовых пакетах (пакет в пакет), только их запаивают утюгом.

Целую, целую.

Всем большой привет.

Как же, как же, Виталик помнил, как, приехав на Рижское взморье сменить Наташу и пасти дочку, гулял с Олей и Машей и из последних сил сочинял для них истории – непременно с хорошим концом, так они требовали. Героем был клоун по имени Чудак с разноцветными глазами и волшебным чемоданом, который (чемодан) мог выполнять всякие желания, а при необходимости превращался в самолет.

Когда Ольга подросла и отказалась слушать байки про Чудака, Виталик стал напрягать фантазию, чтобы удержать интерес дочки к прогулкам вдвоем, – ведь мантра «Пап, расскажи что-нибудь» никуда не делась. Попытки пристроить к делу детскую классику не очень удавались – во-первых, он и сам с трудом вспоминал приключения детей капитана Гранта, Тома Сойера и Гавроша, а во-вторых, вскоре выяснилось, что Ольга все это и сама знает. Пришлось придумывать. И как-то в ответ на просьбу рассказать «про войну» сочинил такую вот историю, которую и назвал

Историк

– Куда ж ты ее, в такой-то мороз? – К санкам наклонился старик в лохматой куртке и просунул пальцы Мике под платок. – Э, да у нее жар!

– Потому и везу, что жар. К доктору везу. – Я половчее пристроил лямку на груди.

– А доктор сам чего не пришел?

– Не может. Слабый.

– Ты, стало быть, сильней?

Вот настырный старик. Чего привязался? Я натянул лямку и потащил санки дальше. Главное – не садиться. Тетя Ксения вчера воду везла с Невы, села – и все. И осталась.

– Эй!

Оборачиваться я не стал. Если надо – пусть догоняет.

Он и догнал.

– Тебя как зовут?

– Сергей.

– А она тебе кто? Сестра?

– Он это. Брат. – И чего говорить, только силу терять. До Николай Петровича вон еще, два дома.

– А брата как зовут.

– Ну Мика, Миша зовут.

Начиналась горка. Очень я ее боялся. Снег убитый, скользко. Лямка на грудь налегла, так назад и тянет, мочи нет. Дышать больно. Вдруг – будто нет лямки. Оглянулся – старик санки толкает. Одной рукой. Здоровый. Так и вошли. Он еще дверь парадной подержал, а я санки втянул. Я думал Мику оставить и на второй этаж подняться, чтоб с Николай Петровичем его отнести. А старик вдруг берет Мику на руки и говорит:

– Куда?

И к самой Николай Петровича двери его поднес, а потом на раму от аквариума посадил. У доктора большой аквариум был. Только он тогда уже стекла вынул, а раму за дверь выставил.

Ну вот, старик Мику посадил и ушел. Николай Петрович когда Мику развернул, мне плакать захотелось.

Я голым-то его давно не видел. Знал, конечно, что худой, но чтоб так… Николай Петрович слушал его, а я держал. Потом одели мы его. Доктор ему дал кипятку попить с блюдца и сахарину на язык насыпал, а мне – кипятку только. И сказал, чтоб я его не возил больше, нельзя ему на улицу – воспаление легких.

– Сульфидина бы ему, да нету. На вот. – Он завернул в бумажку две красные таблетки. – Одну сегодня вечером дашь, другую завтра. – И рукой махнул.

Потом сказал, чтоб домой шли.

Под горку хорошо было. И кипяточка я попил все-таки. Уже полдороги проехали, и – здрасте – опять тот старик.

– Что, – говорит, – доктор сказал?

И пока шли, все выспрашивал и головой качал. И Мику вместе с санками на третий этаж на руках отнес.

– Можно я к вам зайду?

И зашел.

Комната уже выстыла. Мику мы на кровать положили, и я стал печку растапливать. А дядя Роман – он сказал, его Романом зовут, – развязал на Мике платок и в сумку свою полез. У него сумка была кожаная – как мешок, только с ручками. Достал коробочку, вроде папиной готовальни, а из нее – трубку белую. Прижал конец трубки к Микиной руке, где локоть, только с другой стороны, и на другой конец надавил. Потом убрал все, а из кармана еще коробочку вынул, совсем маленькую, круглую, как от вазелина, – я уже близко подошел, печь растопил. Смотрю – там шарики серые. У мамы бусы такие, только эти поменьше.

Дядя Роман отколупнул от шарика кусочек и Мике в рот положил, а мне полшарика дал. Я его на язык положил, он сразу и растаял. Сладкий.

– Вот что, Сергей. Я у вас жить буду. Идет?

– Живите.

И стал он у нас жить.

Сначала каждый день уходил, возвращался затемно. Утром нам с Микой давал бульон – бросал в теплую воду таблетку, и мы пили. И сам он пил немного. А вечером опять в воду какие-то опилки бросал, они там разбухали, и вроде каша получалась, сладкая. Так Мика скоро совсем поправился, по комнате бегал, песни пел. Я тоже посильнее стал. Потом дядя Роман натаскал ведрами снега, в баке растопил на печке, воду нагрел и нас выкупал.

А по вечерам он с нами разговаривал. Расспрашивал, как до войны жили. Про отца, про маму. А то вдруг сам рассказывать начнет, что после войны будет. Про Ленинград, каким он потом станет. Так прошло уж не помню сколько. И вот сидим мы как-то вечером, его слушаем. Вдруг в дверь стучат. Дядя Роман открыл – там Колька Сурин из соседнего подъезда. Стоит, плачет. Никогда я не видел, чтоб Колька плакал. Он в нашей школе, только я в третьем классе, а он в четвертом. Я вот почему испугался, что он заплакал. Колька говорил всегда, мол, все стерпеть можно. Надо, мол, брать пример со спартанцев. Там одного мальчишку учитель остановил, а у парня лисенок был. Так тот лисенка под рубашку засунул, чтоб учитель не увидел. И лисенок ему весь живот искусал, а парень этот и вида не подал. Так вот, Колька пришел и плачет. Говорит, мать с ума сошла. Она карточки потеряла. Дядя Роман схватил его за руку:

– Идем, быстро!

Они ушли, а потом вернулись оба. И Колька у нас остался.

Вот вечером дядя Роман нас покормит и начинает свои рассказы. Про то, какая будет жизнь, и про то, что весь Ленинград станет как музей и по улицам будут людей водить и рассказывать про Петра Великого, и про декабристов, и про революцию, и про блокаду. А в самом городе, говорил, жить не будут. И вот, когда он все это рассказывал, Колька сидел, надувшись, как мышь на крупу, а потом бурчал:

– Враки все это, сказки. Станут тут музеи устраивать. Это куда ж такую прорву людей девать? И так теснотища. У нас вон семеро в одной комнате было. Конечно, перемрет за войну много, но и вернутся ведь, и новые народятся.

Дядя Роман только головой покрутил:

– Правду говорю, Коля. Я точно знаю, музей будет. И жить станут хорошо, просторно. И недалеко совсем от Ленинграда. А вообще, в городах люди селиться перестанут.

И так он много говорил, что жить люди будут в лесу, у рек, ходить не по асфальту и бетону, а по траве и песку. Ну а если станет тесно, часть людей улетит на другие планеты.

– Откуда это вы все знаете? – спросил Колька.

– Я ведь историк, – сказал дядя Роман. – Мне положено знать.

– Ну уж нет. Историки – они про старину все знают. Про то, что было.

– И про то, что будет, брат, тоже.

А как-то раз дядя Роман принес девчонку. Что девчонку – это я потом понял, когда ее размотали. Волос у нее почти не осталось, меньше, чем у меня. Руки болтаются, голова все вперед падает. Глаза как у лягушки. Потом она ничего, ожила. Галкой зовут. Про родителей ничего не помнит. Ее в доме засыпало, дядя Роман откапывать помогал и ее с собой взял.

Мика сказал тогда, что у нас получился теремок.

– Ну да, – сказал Колька, – медведя только не хватает.

А дядя Роман стал спрашивать, что за теремок и почему медведя.

Мика ему, конечно, все рассказал. Только чуднó мне было, что человек теремка не знает. Я таких не встречал.

Колька тоже это заметил. И ему это не понравилось. Он молчал, молчал, а потом, когда дядя Роман ушел, мне и говорит:

– Серега, что-то мне это не нравится.

– Что тебе не нравится?

– Что дядя Роман про теремок ничего не знает.

– А что тут такого? – говорю. – А может, он нарочно, чтобы Мике интересней было. – А сам думаю: «Ой, не похоже, чтоб нарочно». И Кольке сказал: – Может, ему эту сказку никто не читал, а у самого детей нет.

– Не бывает таких, чтоб сказку про теремок не знали.

– Значит, – говорю, – бывает.

– А я тебе прямо скажу, если не знает про теремок, значит – не наш.

– То есть как – не наш?

– Не русский. Не здешний. Чужой.

– Скажешь тоже! Зачем это, интересно знать, ему тогда всех нас кормить? И Мику лечить? – говорю, а сам думаю: «Ой, прав Колька. Не наш дядя Роман. И шарики все эти, и вообще…»

– То-то и оно. Жить ему надо где-то? Вот заброшен он в Ленинград с заданием. Пристроился к тебе жить. Мику вылечил. Вроде как вошел в доверие.

– А тебя от голодухи спас? Спас. А Галку зачем принес? Какой ему от вас прок?

– Не знаю. Но верно, есть прок. Скажи лучше, откуда у него еда такая? А лекарства? Ясное дело – шпионское снаряжение. Давай-ка ему проверку устроим. А потом скажем… ну хоть Ивану Савельичу. Он знает, что делать.

Иван-то Савельич над нами жил. Он на Кировском заводе работал.

– И как ты его проверять будешь? – спрашиваю. – Может, сразу сказать? Там разберутся.

Молодец Колька, не послушал меня тогда. Могли бы и не разобраться. Колька, помню, сказал:

– Не. Так не годится. Вот погоди, сейчас придет он, проверим.

А дядя Роман в тот вечер еще одного привел. Совсем малыша, года четыре. Он и сам не знал, сколько ему. Только знал, что зовут Вася Шапошников.

– Я Вася Сапосников, – говорит. И все.

Дядя Роман его на улице подобрал. «Где мама?» – спросил. «Дома». – «А где дом?» Молчит.

Стоит посреди комнаты, рот скособочил – сейчас заревет.

– Что же нам с тобой делать, Вася Шапошников? Давай раздевайся и поешь. Потом маму искать будем, – говорит дядя Роман.

– Найдем маму, не плачь, – поддакнул Колька. – Дядя Роман добрый. Он тебя покормит, сказку расскажет. Он мно-о-го сказок знает. Правда, дядя Роман?

– Ну, – говорит дядя Роман, – уж про сказки и не знаю даже…

– Много, много… Ты про курочку Рябу любишь, Вася?

– Пло Лябу люблю.

– Вот дядя Роман тебе про курочку Рябу расскажет.

– Пло Лябу! – Вася вроде и плакать передумал.

– Знаешь, Коля, – говорит дядя Роман, – расскажи-ка ты ему про эту курицу. Я что-то плохо помню. Я, знаешь, вообще сказки не запоминаю.

– И про репку?

– И про репку.

– И про сороку-ворону?

– Сороку?

– Ну да. Кашу варила, деток кормила, этому дала…

– Знаешь, и про сороку не помню.

Тут Колька на меня так посмотрел.

И такая меня тоска взяла!

А дядя Роман вдруг сказал:

– Ладно, ребята, я тут одну сказку, кажется, припоминаю. Давайте-ка сядем.

Я такой сказки никогда не слышал. Жили когда-то в далекой стране крылатые люди. И вот примчался к ним из соседней земли гонец. И говорит тот гонец, что напал на них свирепый Звездный Дракон. Бились с ним, говорит гонец, наши воины и полегли все до единого. Остались во всем государстве только старые да малые. И обложил их Дракон ужасной данью: велел отдать ему пятьдесят мальчиков и пятьдесят девочек, унес их в свой дворец на высокую гору и заставил себе служить. Помогите, просит гонец, наших детей спасти.

Выслушали гонца крылатые люди. Кликнули клич: кто пойдет со Звездным Драконом биться, детей выручать? Вызвались девяносто девять богатырей и с ними самый сильный и самый добрый богатырь Агенор. Полетели они к Драконову дворцу. «Отдавай детей – закричал Агенор, – или выходи на смертный бой!» Захохотал Дракон, бросился на крылатых людей, огнем их жжет, скалы в них мечет. Не испугались крылатые, впереди всех бьется с Драконом сам Агенор. Больше всех жжет его огонь, сильнее всех ранят острые камни. Изловчился Агенор и пронзил копьем сердце Звездного Дракона. Рухнул Дракон. Чует, что конец его близок, и говорит: «Хоть и победил ты меня, крылатый, а не спасти вам детей. Как перестанет биться мое сердце, так рухнут стены дворца и раздавят их». Закричал тут Агенор своим товарищам: «Пусть каждый из вас возьмет на руки мальчика или девочку и летит прочь отсюда!» Взял каждый крылатый богатырь мальчика или девочку, и слетели они с высокой горы. Один мальчик только остался. Подходит к нему Агенор, хочет на руки взять – и не может. Ушла от него сила, пока он с Драконом бился. Видит Агенор – сейчас умрет Дракон, остановится его сердце. Снял тогда Агенор свои крылья и отдал их мальчику. И только слетел тот мальчик с горы, как забился Дракон, заскреб когтями по камню, заревел – и затих. И в тот же миг рухнул Драконов дворец и похоронил под обломками богатыря Агенора. Долго потом летали вокруг той горы его крылатые братья и звали, и звали его, но никто не откликался на их зов.

На следующий день дядя Роман оставил свою сумку. Вообще-то он всегда ее с собой носил, а в тот день оставил дома. Ее Галка нашла и говорит, что убрать бы надо, а то Мика или Вася возьмут поиграть и что-нибудь уронят там или испортят.

Колька взял сумку и на шкаф закинул. И на меня посмотрел.

День теплый был, солнце. И мы послали Галку с малышами погулять. Она ничего, пошла. А мы сразу за сумку.

Что мы там нашли? Ну, во-первых, коробочку ту, с шариками. Только их уже меньше половины осталось. Другая баночка – побольше – с опилками, из которых каша. Еще была та готовальня с инструментами. Я сразу узнал трубочку, которой дядя Роман Мику лечил. Потом какая-то белая, как портсигар папин, штука с окошком и кнопками. Только поменьше, с мою ладонь. Вот и все. Ни бумаг никаких, ни пистолета, ни фотоаппарата, ничего шпионского. Колька, правда, покрутил эту, с кнопками, но уж больно она маленькая была.

Сунули мы все в сумку и только хотели ее обратно на шкаф положить, как вошел дядя Роман. Я красный стал сразу, а Колька ничего, нашелся.

– Мы, – говорит, – от малышей хотели ваши вещи убрать.

И подает ему сумку.

Дядя Роман сумку взял, на стол положил. И говорит:

– Смышленые вы ребята. Что с вами поделаешь. Решили, что я разведчик?

Колька к двери стал боком двигаться. А я стоял столбом.

Дядя Роман на диван сел и вдруг сказал:

– А знаете, вы правильно решили. Я ведь и правда вроде разведчика. Только не враги меня сюда заслали.

Достал из сумки ту коробку с окошком и велел нам смотреть. Окошко маленьким было, а тут вдруг выросло, краев не видно. И из него – машины какие-то, самолеты без крыльев, шары вроде мыльных пузырей. А потом – площадь с высокой башней, кругом люди, много их, все смеются, руками машут, а одна женщина плачет и смеется сразу. И все смотрят на тех, кто с башни спускается, а на башне сверху вниз огромными буквами надпись. И я, не знаю уж почему, сразу понял, что там написано: «Агенор».

Потом окошко снова маленьким стало и погасло. А дядя Роман – он бледным сделался и к спинке привалился. Потом сказал, что эти люди его сюда и прислали. И что в этой коробке с окошком и кнопками записывается все, что он увидел и узнал. И если он вернется, то там смогут все это узнать и увидеть собственными глазами, вот как мы их только что видели. Люди эти добрые и сильные, но они не сразу стали такими. И им очень важно знать про нас, потому что мы им помогли.

Помню, Колька все мотал головой и говорил, что как же так, если вы все можете, почему не трахнуть по фрицам, почему Гитлера не прихлопнуть. А дядя Роман стал вбок смотреть и сказал, что даже и нам-то он помог против законов. Нельзя ему вмешиваться в нашу жизнь, а только и можно что наблюдать. Но вот он не выдержал, не вынес. А с Гитлером мы сами должны справиться и обязательно справимся. Это он точно знает.

Тут Галка Мику с Васей привела.

А потом стали мы замечать, что дядя Роман ослаб очень. На щеках пятна. Иногда вдруг говорил непонятно, малыши пугались. На улицу перестал выходить. Лежал больше. Даст нам утром по опилочке и опять ляжет. Нас к тому времени семеро стало: две близняшки из дома напротив к нам прибились, у них старшая сестра умерла, а мать еще в начале блокады убило.