Текст книги "Вне закона"

Глава 82

Антона вызвали к начальнику. Ничего хорошего это не предвещало, и предчувствия его не обманули. В кабинете находились полковник Михайлов и еще один майор из собственной безопасности.

– Ну что, Голицын, допрыгался? – с угрозой в голосе, даже не предложив присесть, спросил начальник райотдела.

– Я, товарищ подполковник, не Сергей Бубка, чтобы прыжками вас удивлять.

– О!!! Да он еще и хамит начальству! – с удовлетворением констатировал Михайлов.

– Жалоба на тебя поступила, что ты ночами подследственных пытаешь. Прокуратура поручила нам и собственной безопасности провести проверку, – казенным голосом проскрипел плешивый правдолюбец. – И я, как начальник райотдела, на время проверки отстраняю тебя от работы. Сейчас ты пройдешь с майором Дятловым Виктором Лаврентьевичем, он осмотрит твой кабинет и сейф. После чего напишешь объяснительную и так далее. И боюсь, Голицын, что просто увольнением ты не отделаешься. Ну да… тебе не привыкать. СИЗО тебе хорошо знакомо. Нары твои еще не остыли.

– Спасибо за отеческую заботу, товарищ подполковник. Только СИЗО – это как судьба несчастная. От него… в нашем бизнесе… никто не застрахован.

– Майор Голицын! Кругом! Вон из моего кабинета! – заорал начальник райотдела.

Голицын развернулся на каблуках и, щеголевато щелкнув ими, строевым шагом, от которого зазвенели кубки и призы в стеклянном шкафу, вышел из кабинета.

– Шут гороховый! – заорал ему вслед начальник райотдела.

– «Да, я шут, я паяц, так что же?..» – фальшиво загнусавил, выходя из приемной, Голицын.

– Прекратите паясничать, товарищ майор, – прикрикнул на него, остановившись в коридоре, Дятлов.

Голицын резко развернулся и, нагнувшись к самому уху особиста, зловеще прошипел:

– Слышь, ты, Дятел мигреневый! Я тебя и все твое ведомство на кончике булыги вертел. Я и смерть видел, и перья острые, и булыги надроченные… И через все прошел, не замаравшись. А таким, как ты и начальник райотдела с Мехлисом, еще на свободе у минетчиц учиться надо их нелегкому мастерству. У вас, крыс штабных, один путь, чтоб жопы свои спасти, – это минет королевский научиться делать. Так что, товарищ… майор… пока ты меня не поймал на чем-либо, перья свои не распускай. А то я их тебе быстро укорочу. И клюв твой дотошный в жопу твою большую и нежную запихаю. Понял?!

И, повернувшись спиной к вспотевшему и побледневшему Дятлову, отправился к себе в кабинет.

Глава 83

СИЗО, как правило, живет ночной жизнью. Ночью «коногоны» гоняют «коней», рассылая и получая тюремную почту. Ночью братва принимает «грев» у «прибитых» ею наглухо «попкарей». Ночью, после проверки и команды «отбой», менты хату уже не «раскоцают». Если только не случится ЧП. Да и народу в хате, как всегда, больше положенного. Так что и спят арестанты в три смены.

Червонец собрал «блаткомитет» хаты, состоявший из пяти старых арестантов, из которых у каждого за спиной была уже не одна ходка. Пока «шныри» канителились с чифиром, Червонец, забив три папиросы атомной дурью, пустил первую по кругу. В «хате» раздался специфический и такой желанный кашель. Не болезненный, с мокротой туберкулезной, не сухой и противный, а тот, о котором бывалые арестанты всегда говорят: «Не кашлянешь – не кайфанешь». И сквозь вонь и смрад плохо вымытых семидесяти с лишним мужских тел, сквозь ни с чем не сравнимые благоухания совковой параши пробился обожаемый арестантами дух свободного управляемого кайфа. Сидящие рядом с курящим шалманом заработали ноздрями, жадно глотая выдыхаемый счастливчиками дым. Чтобы хоть на «вторых» догнать.

Эх, доля арестантская. Нелегкая доля.

Пока чинарик обошел круг, подоспел чифирок. Полный фарш…

– Эх, еще бы бабу, – с вселенской тоской в честных до безобразия глазах пропел, растягивая слова, сидящий справа от Червонца карманник Лимон.

– Ну, ты, Лимон, и загнул. Иди на парашу, подрочи, а вместо бабы возьми «сеанс» из «Плейбоя».

– Да я там уже на всех «сеансах» был. У меня на глянец аллергия.

– Ну, тогда жди выводки. Тебе ж следак обещал свиданку с марухой.

– Так он за это пять явок, не меньше, потребует. А у меня делюга беспонтовая. Она по швам трещит. Терпила в суде поплывет, он меня не опознает. Поэтому следак и пыжится. Он мне за пару явок свою жену подмоет, а за пять сам жопу зачалит.

– Ну, так и влупи ему. Он у тебя молодой, симпатичный.

– Не-е, Червонец, я баб люблю. Мне жопы, даже красные, без интересу.

– Ну, тогда кури бамбук, хлебай чифир и радуйся жизни. Я тут тему одну прокачать хотел. Пусть шныри молдаванина подтянут.

Шнырь по кличке Шарик метнулся в пятый от окна проход и растолкал спящего там молодого, здорового молдаванина. Тот, заспанный и слегка удивленный – зачем это он среди ночи понадобился авторитетам? – подошел и, поздоровавшись, остановился напротив прохода у окна. Сидевшие и лежавшие на соседних нарах зеки притихли, понимая, что сейчас начнутся либо «качели», либо «спросняк».

Глава 84

Ночью на больничке СИЗО у осужденного по фамилии Кодряпу начался обширный инфаркт. То ли его спровоцировал состоявшийся вечером большой шмон, то ли спор с другими сокамерниками из-за «ушушаренных» кем-то сигарет. Но как бы там ни было, Кодряпу, сидя на параше, почувствовал сильную боль в груди и потерял сознание. Прибежавшая на крики сокамерников фельдшер долго не решалась будить дежурившую этой ночью подполковника Исямову. Пока все-таки она ее добудилась, пока вызвали ДПНСИ с ключами, пока открыли камеру, Кодряпу стало еще хуже. После беглого осмотра Исямова определила инфаркт.

И снова, пока она дозвонилась в городскую кардиологию и к дежурному по городу, пока договорилась с конвоем, пока нашли санитаров, чтобы донести несчастного до машины… Кодряпу умер, не приходя в сознание. Исямова перезвонила дежурному по городу и сообщила, что уже никто никуда не едет. После чего, сделав необходимые записи в истории болезни осужденного Кодряпу, пошла к себе в кабинет досыпать.

К большому своему удивлению, она заснула сразу, глубоко и спокойно. Впервые в жизни она не только нарушила клятву Гиппократа, но и своими действиями, спровоцировав инфаркт, практически убила пациента. Не раздевшись, она легла на кушетку и подумала, что муки совести если не убьют ее, то, по крайней мере, не дадут спокойно уснуть… Ничуть не бывало.

Накануне Исямова поинтересовалась, чего раньше никогда не делала, у смотрящего за больничкой опера, за что сидят ее пациенты. Польщенный ее вниманием, молодой лейтенант стал с удовольствием рассказывать о студенте, убившем свою квартирную хозяйку, вместо того чтобы заплатить ей за проживание. А после истории о похождении «Раскольникова» рассказал ей о молдаванине Кодряпу, который, судя по материалам дела, с дружками изнасиловал на глазах у матери, а затем убил ее несовершеннолетнюю дочь. Но потом, наняв самого дорогого адвоката, отказался от всего и получил очень маленький срок уже не за изнасилование и убийство, а за кражу!!! Опер еще долго восторгался еврейской адвокатской мафией, но Исямова уже не слушала…

Проснулась она утром. Светило солнце. Голова была легкой, как будто она не убила, а родила…

Господи! Твоя воля…

Глава 85

Понятыми при обыске кабинета и сейфа Голицына были студенты юрфака. Антон сидел в кресле и с интересом наблюдал за действиями Дятлова. То ли наезд на него в коридоре, то ли всем известная репутация Антона подействовали на Дятлова, но обыск, или как там его хитро окрестило начальство, проходил вяло и без энтузиазма.

Осмотрев все столы и порывшись в служебном сейфе Антона, Дятлов махнул рукой и быстро составил протокол, в котором казенным языком лаконично зафиксировал, что ничего запрещенного или предосудительного в служебном кабинете и сейфе майора Голицына обнаружено не было, и, дав студентам расписаться, отпустил их с миром. Подойдя вплотную к Антону, Дятлов сказал:

– Идемте покурим, товарищ майор…

– Я не курю, спасибо, товарищ майор, – ответил Антон, но по лицу Дятлова понял, что тот хочет ему что-то сказать не в кабинете, и на одном дыхании добавил: – Хотя отлить после всего этого не помешает.

Когда они зашли в туалет, Дятлов достал из кармана горсть патронов и три целлофановых пакетика. В одном был кокаин, а в двух других марихуана. То есть малый джентльменский набор любого опера. Антон покрылся испариной, или «прозрел», как говорят в УТОСе. Все эти «невинные» аксессуары были давно Антоном забыты, и сегодня, приобщи Дятлов этот хлам к протоколу, ночевать бы Антону в СИЗО.

Дятлов разорвал пакеты и спустил содержимое в унитаз. Туда же полетели и патроны.

– Вот так, товарищ майор, не все штабные крысы – шушеры. Некоторые и вам, полевым мышам, урок порядочности преподать могут. А вообще, майор, мой тебе совет – увольняйся. Они в тюрьме выбили из зека показания, что вы с Кротовым в тире ночью по живым мишеням стреляете, чтобы показания получать. Министру доложили… Он приказал терминировать эту тему под корень! Тебя уже неделю прослушивают, так что делай выводы. А я тебя как порядочного человека знаю. Да и твой отец моей жене на операционном столе жизнь спас…

– Спасибо тебе, брат! – сказал Антон и, резко обняв Дятлова, крепко прижал его к себе.

И в это время раздался веселый голос Кротова:

– Раньше я думал, что все менты красные, а теперь вижу – есть и голубые…

Глава 86

Короткую и такую непривычную тишину в камере нарушил хриплый и громкий голос смотрящего за хатой Червонца:

– Ну, что зыркаешь? Что шнифты таращишь и бивни скалишь?! Просыпайся, это тебе не снится. Расскажи братве, за что ты чалишься.

– Червонец, ты же знаешь… Я за хату сижу.

– Да вот тут цинк по централу прошел, что в хате люди были. Не хочешь поподробней о своей делюге побазарить? Мы, конечно, не мусора, чтобы твоей делюгой интересоваться, но, дело пятое, на хате кровь пролилась… Много крови… Я так, братва, кумекаю, – обращаясь к зекам, громко заговорил Червонец. – Мы тут все не святые, но у многих в той жизни остались матери, жены и дети. И если, пока я здесь, бомбанут мою хату, я это переживу. Но если при этом завалят моего батю и мать, если при этом на глазах у моей жены всем кодлом трахнут одиннадцатилетнюю дочь, а потом до кучи завалят и ее, и тринадцатилетнего сына, я спрошу с мракобесов. Крепко спрошу!

В камере зашумели. Толпа зеков, на лицах которых горел огонь ненависти и презрения, плотным кольцом окружила побледневшего молдаванина.

– Стойте, братва! Беспредела не будет! У меня еще один вопрос нашему молдавскому кенту. Скажи-ка, брат лихой, а куда это тебя вчера по обеду выдергивали?

– Червонец, я ж говорил – до кума. Меня ж не одного… Там еще с хаты кого-то тягали…

– Ты стрелки не переводи. Ты за себя ответь.

– Кум дергал. Спрашивал за хату, за братву. Я ничего не сказал.

– И про брагу не сказал?

– Не, Червонец, не говорил.

– Ты кому беса гонишь? Я еще на малолетке выдрочил то, что ты знаешь. Кроме тебя, из хаты дергали только Слона и Артура. Так что, это они про бражку куму напели?

– Колись давай, сучье племя, а то сейчас из собственных яиц на своей жопе глазунью жарить будешь!

И опять в камере повисла такая тишина, что, казалось, сейчас она всей своей страшной тяжестью навалится на голову несчастного стукача и раздавит его, как мокрицу.

Молдаванин рванулся к дверям камеры, очевидно, чтобы позвать кого-то на помощь, но толпа сбила его с ног и в полном молчании долго и остервенело вбивала в извивающееся тело жертвы всю свою ненависть к маньякам, педофилам и стукачам. Через несколько минут кровавое месиво, оставшееся от насильника и убийцы детей, было брошено под двери возле параши. Червонец постучал, открылась кормушка, и заспанный попкарь недовольно спросил:

– Че надо? В подвал кто-то хочет?

– Нет, начальник, тут один больной с нар на голову упал. Заберите, а то он буйный…

Кормушка с треском закрылась.

Глава 87

Лена, Антон, Кротов и Потапов сидели в офисе и обсуждали последние события.

– Ты, Антон, не горячись. Никто тебя ментам не отдаст. Я тут пробил по своим каналам… И узнал, что обстановка не совсем благоприятная, чтобы нормальным людям в системе работать. Наша с Леной фирма – это запасной аэродром не только для тебя, но и для всех порядочных ментов типа Дубцова и Кротова. Поэтому повторяю: работы хватит для всех. Отсюда вывод: если я, как шеф, а Лена, как шефиня, а Сашенька, как секретарша, всех устраиваем, то милости прошу. Пишите рапорта и увольняйтесь, пока система вас не раздавила. В конце концов, вернуться на мусорские галеры никогда не поздно.

– Спасибо, Валерий Иванович. Мне ваше предложение дорого и лестно. Я просто не хочу, чтобы мой уход выглядел побегом.

– Антон, а ты знаешь, что из нашего СИЗО мне будет очень трудно устроить тебе побег? Из него, по-моему, кроме то ли Артема, то ли Баумана, точно не помню, никто еще не бежал. Да и то, когда этим революционерам устраивали побег, Ленин, наверное, держал лестницу, а Дзержинский на шухере кричал «Атас!». Я это к тому, что ждать, когда тебя посадят, нет никакого смысла. Времена смутные, предвыборные времена. Надо пересидеть. Послушай меня, старика, увольняйся.

– Антон, под каждым словом Валерия Ивановича я готова кровью расписаться…

– Лена, женщина и так за свою жизнь много крови теряет. Правда, и другим портит ее немало. Так что побереги свою. Ты мне нужна здоровая и красивая.

– Если этот спич означает: женщина, не влазь в базар и знай свое место, то я его и так знаю. Ты мне тоже нужен здоровый, а главное – живой. Светлой памятью о тебе я не согреюсь.

– Лен, успокойся. Я хочу выслушать мнение и остальных членов совета стаи.

– Кроты в стаях не живут. Они по жизни одиночки. И пусть многого не видят, зато все слышат и замечают. Так вот, дети подземелья целиком и полностью разделяют мнение генералов песчаных карьеров. Валерий Иванович прав. Надо валить, Князь, пока при памяти. Второй раз я тебя с кичи вытаскивать не буду.

– Ну, на том и порешили! – подытожил Антон. – Табор уходит в небо! А значит, и «место встречи изменить нельзя…». Пусть Сашенька греет мне второй стул возле себя. Чай, кофе сварить, за сигаретами сбегать – это мы еще можем.

– Размечтался. Работать будешь по специальности. Уборка мусора, ремонт и прочистка канализации, утилизация разных отходов, – сказала Лена, на чем весь разговор и закончился.

Часть вторая

Пролог

Последний срок особенно тяжело дался Туману. Во-первых, годы уже были не те. Когда переваливает за сорок, хочется о душе подумать не отстраненно, а конкретно. Как о некой больной, тоскливой, измученной субстанции, без которой человек превращается в голимую биомассу. Туман как мог поддерживал одного известнейшего и авторитетнейшего вора в законе, который, несмотря на предупреждение о провокациях, все-таки не побоялся приехать на похороны своего учителя и кумира Васи Коржа.

Коржа похоронили. А его ученика и крестника арестовали, подбросив ему в машину наркоту. Уважаемые люди из Москвы очень убедительно попросили Тумана греть облыжно арестованного Вора и следить, чтобы больше беспредела по отношению к нему не было. Дело быстро шло к суду, на котором оно, кстати, и развалилось. И все бы ничего, но начальник тюрьмы, один капитан и сержант, напившись водки, ночью выволокли Вора в коридор, забили его в наручники и до утра жестоко избивали резиновыми дубинками. Цель избиения была двойная. Во-первых, хотелось показать, кто в доме хозяин, во-вторых, чтобы Вор кричал от боли. Другие зеки, услышав эти крики, могли подумать: «Если они с Вором так, то что будет с нами?» Да и мало ли, что могли подумать другие зеки. Но случилось непредвиденное – Вор не закричал. За все время ночных пыток он не проронил ни звука. Это особенно раздражало садистов, и они трудились до пота. Напрасно. Вор задавил их своим духом. И они, бросив его на пол камеры, ушли, молчаливые и злые.

А дальше начались удивительные вещи. Каким-то чудом на другой день у Тумана появились фотографии избитого до полусмерти человека. И так как он содержался в одиночке, нельзя было сказать, что это зековские разборки.

На третий день часть этих фотографий легла на стол областного прокурора. И он, придя в бешенство, принялся разрывать ментов – правда, не за то, что избивали человека, а за то, что это стало достоянием общественности.

Затем Туман, заручившись поддержкой московских уважаемых людей, уехал в Киев и передал бумаги с планом постов № 8 и № 9, где содержались так называемые «отрицалово» и «вышаки», в редакцию газеты «Киевские ведомости», на то время самой читаемой в стране. Чертежи с комментариями Тумана опубликовали, и все правозащитные органы задали силовикам один-единственный вопрос: а что, вор в законе не является гражданином страны?! Неужели безнаказанно истязать и мучить гражданина страны можно за его убеждения?!

Помимо тюремных дуболомов, этим делом занимались и серьезные менты. Двоих из которых, Мутыку и Перемуху, Туман не только уважал, но и серьезно побаивался. Эти два мента сумели за достаточно короткий срок сделать город «красным» и управляемым. Они реально покончили с уличным беспределом, вернув обывателю лавочку во дворе, детям – песочницы, а влюбленным – темноту парков и скверов.

Туман не хотел связываться с этой страшной парочкой, но судьба в очередной раз затащила его в этот водоворот. Его объявили в розыск. Завели на него десяток уголовных дел, и кольцо стало быстро сужаться. Весь собранный против него компромат сам по себе никакой угрозы не представлял. Но Туман четко понимал, что, если возьмутся за ментов, через которых он загонял на тюрьму гревы, те, не выдержав неформальных методов дознания, могут оговорить и себя, и его. С самым главным ментом, через которого шли основные гревы, Туман как-то встретился и, посадив его в машину, спросил:

– А зачем ты, Вова, наговорил и на меня, и на себя? Нам же еще жить в этом городе, детей растить, как тебе не стыдно?!

– А ты знаешь, как меня били? Да я бы признался и в худших преступлениях! – не подозревая, что Туман записывает весь их разговор, плача, каялась несчастная жертва римского права. – Хозяин бил меня железным прутом по яйцам, и я прыгал выше головы. Он сказал, что в суде я получу условно, а ты – реально.

Примерно такие же записи были сделаны и с другими фигурантами по делу. Пленки остались на хранении у адвоката, а Туман по-прежнему петлял между Киевом и Харьковом, оставаясь на нелегальном положении. Это продолжалось долго – видно, его грозным противникам было не до него. Но однажды Тумана все-таки арестовали. Тяжело проходить все круги ада после сорока. С духом все нормально, а со здоровьем беда.

Ну, беда – это еще не горе, и, весь год сидя на описанном им же посту № 8 (в камере, где содержались «вышаки»), Туман не переставал верить в Бога и высшую справедливость.

Следствие прошло как обычно. Туман не подписал ни одного протокола и не дал никаких показаний. Менты старались так, что из обвинительного заключения следовало, что мораторий на расстрел нужно временно отменить. Более того, из суда они сделали шоу. Впервые в истории городской фемидиады Тумана, как особо опасного преступника, судили в актовом зале СИЗО. То есть в тюрьме. Но для Тумана это был последний и единственный шанс. Судья был в высшей степени порядочным человеком, а это давало реальный шанс.

И когда один за другим посыпались притянутые за оперские уши эпизоды, когда один сексот за другим в гласном судебном заседании стали отказываться от данных ими на предварительном следствии показаний, когда были прослушаны пленки, судья, до этого, казалось бы, равнодушно следивший за ходом процесса, вдруг заорал на перепуганного основного свидетеля обвинения: «Признайтесь, что вы оговорили себя и Тумановского! Запомните, от этого зависит вся ваша дальнейшая судьба». И засланный перепуганный урод признался, что тюремщики заставили его оговорить и себя, и Тумана.

После этого суд перенесли в район, все заинтересованные лица потеряли к нему интерес, а у Тумана состоялся один судьбоносный разговор.

Особенностью Октябрьского суда было то невеселое обстоятельство, что в том месте, где торжествовало правосудие, туалет предусмотрен не был. Коммуникации в старом здании были безнадежно больны. Несколько лет назад во дворе в спешном порядке построили туалет, которым пользовались все подряд: и судьи, и прокуроры, и конвоиры, и зеки. Для конвоя было сущим наказанием выводить зеков на оправку. Их, как правило, пристегивали наручниками по двое и запускали в стоящий посреди двора кирпичный туалет с одной дыркой. А сами конвоиры – в количестве четырех человек и более – окружали стратегический объект и отгоняли от него родственников и зевак. В туалете зеки оставляли своим «марухам» ксивы с клятвами в вечной любви и просьбами не задерживать продуктовую передачу, а также массу других, не менее важных инструкций. Судя по надписям на его стенах, сроки были временными, а любовь вечной. Пришельцы иных цивилизаций, изучая настенные надписи, с трудом разобрались бы в нашей загадочной душе.

Походы в такие экстремальные туалеты сближали людей. Туману трудно было представить себе, как пристегнутые наручниками люди справляли естественную нужду столь неестественным способом. Малую нужду, очевидно, – на брудершафт, а большую – один сидя, а другой стоя, наблюдая за процессом. Тумана, разумеется, выводили одного, под усиленным нарядом конвоиров, да и в «воронке» возили в отдельном «стакане». В этом заключалось небольшое преимущество авторитета. В боксиках на тюрьме держали отдельно от общей массы арестантов, чтобы он эти самые массы не разлагал. Во время одной такой вынужденной прогулки в туалет и состоялся тот разговор с судьей, изменивший всю дальнейшую жизнь Тумана. Они изначально были в разных весовых категориях. За плечами судьи ярко мерцали лампочки ГОЭРЛО, Госпром, ДнепроГЭС, Магнитка, Большой театр, луноход и симпатичные ракеты «земля-земля-воздух». А за спиной Тумана одиноко и сиротливо проступали своими зияющими вершинами вышки вертухаев и архипелага ГУЛаг.

Кроме того, судья уже облегчил свою жизнь, выходя из туалета, а Туман был только на пути к мечте. Конвой расступился и посторонился, давая судье проход. Но всегда внешне равнодушный и оптимистичный судья вдруг остановился и, прицельно глядя на Тумана, разразился странным для него и судьбоносным для Тумана монологом.

– Послушайте, Тумановский, мне нет никакого дела до ваших воровских и ментовских разборок. Я внимательно изучил вашу биографию, и вот что я для себя понял. Вы дурак! Не тех вы любили и не перед теми преклонялись. Тумановский, вы пустоцветный бенгальский огонь. Вы ничего не осветили и никого не согрели. Вам есть что мне ответить или возразить? Для меня странно не то, как сын летчика и инженера стал рецидивистом. Для меня странно то, как человек с вашим прошлым мог добиться таких выдающихся достижений на поприще жизненного строительства. Я вам, Тумановский, скажу сейчас, возле этого легендарного места, то, что не смогу сказать в зале суда под запись и протокол. Я верю в вашу невиновность. Скажу больше, я отпущу вас из зала суда, так как реально вас нужно привлекать за незаконную передачу продуктов питания в места лишения свободы. На моей памяти после смерти Вывшинского по этой статье никого не осудили. Но с одним условием. Вы полностью изменитесь. Как пластический хирург меняет человеку внешность, так и я хочу этим последним приговором изменить вашу судьбу. Законодательство несовершенно. А человек зачат в мерзости и рожден в грехе. Я отпущу вас, но вы дадите мне слово поумнеть. Это так просто. Нужно хоть один раз в жизни задуматься. Переосмыслить пройденное и переворошить пережитое. И самому себе доказать: я – хороший. Тогда откуда четыре судимости?! Если не сможете сразу, не торопитесь. Жизнь подскажет. Но жизнь, а не существование. Жизнь, а не выживание. В нормальной жизни всегда найдется место для риска и для экстрима. Но в рисковой, экстремальной жизни нормального человеческого мало. Данко умер, так никем и не понятый. Для того чтобы осветить идущим дорогу, заниматься самотрансплантацией не надо. Достаточно самому набраться смелости и сходить в разведку. Я, например, в разведку с вами сходил бы.

– И я бы с вами… – задыхаясь от волнения, выдохнул Туман.

– В то время, когда вы покоряли Москву своими талантами, я в Донбассе под терриконами самоутверждался в драках и разборках с такими же непутевыми детьми из неполных шахтерских семей. Я имел больше шансов свернуть себе шею, падая с крыши общежития. Но там жили девки, и я, сняв гипс, в одной связке с доктором, снова покорял свои вершины. Но в какой-то момент я наступил на горло собственной заднице и сказал самому себе: «СТОП! Не сопьюсь и не сяду!». Но помните, Тумановский, это ваш последний шанс. Стоит вам разрушить пасочку в детской песочнице, взять из почтового ящика чужую газету, перейти улицу на запрещающий сигнал светофора, как я уже буду за вашей спиной. И я прослежу, чтобы следующий ваш срок стал пожизненным.

Я даю вам слово, что лично прослежу за вашей судьбой. Мне жалко все, вами не рожденное. И мне противно от плодов, вами произведенных. Я даю слово, а его можно сразу отнести в пенсионный фонд, что лично посажу вас, если вы хотя бы плюнете мимо урны.

– Вы шутите, ваша честь?!

– Да уж какие тут шутки, Тумановский. Либо бросайте эту дурную привычку, либо обеспечьте губы оптическим прицелом. Ну а если серьезно… Споткнетесь – добью ногами. А будете человеком – я с вами. И с трудоустройством на первое время помогу, и со всем остальным. Темную сторону вашей луны я уже видел. Теперь покажите светлую.

– Но, ваша честь, а как же случайности, крайности, форс-мажоры и просто ментовской беспредел?! – с неподдельным страхом в голосе заблажил Игорь.

– Моя квалификация и мой жизненный опыт, да и пресловутое внутреннее убеждение подскажут мне правильное решение. Ваша задача – пропустить мои слова через мозги, через сердце и весь свой действующий ливер, как говорят спикеры ваших парламентов. Вы же умный, Тумановский, чего молчите, как полудурок?

– Не знаю, что сказать, ваша честь.

– Вы не находите, что обращение «ваша честь» возле клозета ставит эту честь в неудобную позу? Меня зовут Владимир Вадимович.

И, быстро пожав свободную от наручников руку Тумана, судья, не оглядываясь, пошел в свой кабинет.

Тяжелое всесилье тишины нарушил голос пожилого прапорщика:

– Ну, братва, видел-видел, но чтобы судья зеку в любви признавался – такое впервые.

– Я как в церкви на исповеди побывал, – глупо улыбнувшись, беззащитно промямлил Туман. И через секунду, взяв себя в руки и снова приняв беззаботный вид, ногой толкнул дверь долгожданного спасения.