Текст книги "Поезд на Солнечный берег"

Сон тридцать пятый

Ночь была черна, как замыслы злодея. Бледнолицая луна притворялась, что светила, но от ее ровного мерцания мрак только густел и мрачнел. Вдоль полуразрушенной стены, стелясь по земле, пробиралась какая-то фигура, закутанная в плащ; видны были лишь красные горящие глаза, да изредка слышалось тяжелое дыхание, которое неизвестный тщетно пытался затаить. Ровно на девять секунд он остановился, чтобы убедиться, что его никто не видит, а на десятой с ловкостью перепрыгнул через стену. Лягушка на дереве пела пронзительным вороньим голосом, и недвижные кусты в саду внимали ей, искренне жалея, что не могут вонзить в нее свои колючки. Незнакомец, не глядя, освободил одну руку, и та, удлиняясь, поползла по дереву, несколько раз обвившись вокруг ствола. Певица упоенно горланила, однако песенка ее была спета: она захрипела, забилась и угасла в железных тисках. Незнакомец убрал руку в рукав и, согнувшись в три погибели, пополз вперед. Через десяток километров перед ним открылась поляна, на которой стояли Тристан и Изольда, держась за руки, и смотрели друг другу в глаза.

– Нет, нет, нет, нет! – закричал Лаэрт, сбрасывая шлем. – Только не это!

– Что случилось? – спросил Амадей. Он сидел за столиком и играл в шахматы с хорошенькой мышкой из мышкетерского отряда, ушедшей в отпуск.

– Всюду любовь, – стонал Лаэрт, – всюду! О, как она мне надоела!

– Шах, Амадейчик, – промурлыкала мышка.

– Белые вводят четвертую ладью, – сказал кот. Он сделал ход и продолжал, обращаясь к вам пиру: – Если тебе не нравится виртуальный иллюзион, так и скажи. Я бы на твоем месте утащил Изольду, не раздумывая.

– Не люблю быть злодеем, – проворчал Лаэрт.

– Эта игра, – назидательно объяснил кот, – хороша тем, что ты можешь быть кем угодно и можешь оставаться в ней, сколько тебе влезет.

– А меня она раздражает, – упрямо твердил Лаэрт. – И потом, я уже прикончил лягушку.

– Да? – раздумчиво молвил кот, ставя шах мышке. – Лягушка – это, наверное, кто-то из предыдущих игроков. По-моему, ее там не было.

– Мне пора домой, – расслабленно протянул Лаэрт и поднялся в воздух. – Всего хорошего, пушистый.

– И тебе того же, кровожадный, – отозвался кот и вернулся к игре. Он вгляделся в доску и недоуменно вскинул брови. – Что такое? Черные совращают моего ферзя?

Лаэрт выпорхнул в окно, пошел по стене (вертикальной, как все стены) и, добравшись до своего этажа, юркнул в форточку. Вампир изнывал от скуки, потому что Филипп куда-то запропастился, и Лаэрту не с кем было ругаться. На всякий случай он показал нос зеркалу, в котором ничего не отражалось, но оно и на этот раз не удостоило его ответом. Неожиданно в соседней комнате раздался хрустальный звон, словно на пол уронили что-то хрупкое и чрезвычайно дорогое. Лаэрт подпрыгнул до потолка и нырнул в стену. Радость распирала его. Едва не устроив короткое замыкание, вампир вынырнул из стены и описал восьмерку в воздухе, собираясь плавно спланировать на шею Филиппу и гаркнуть ему в ухо: «Где же ты пропадал, старина?»

В комнате было темно: хозяин опустил черные стекла. Он сидел на диване; разбитые мыльные пузыри в беспорядке лежали у его ног. Локти Филипп поставил на колени, а руками обхватил голову. Он был такой несчастный и такой красивый, что просто загляденье, и Лаэрт, стараясь не тревожить его, мягко приземлился на пол. Филипп шевельнулся, опустил руки, которые бессильно повисли, как плети, и Лаэрт испугался. Он никогда еще не видел своего покровителя таким.

– А я у Амадея был, – сказал Лаэрт неловко, когда молчать было уже невозможно.

Он сел на краешек дивана. Филипп погладил его по голове. Глаза у Лаэрта стали совсем круглые и жалобные.

– Что же, хозяин, вы… вы ее нашли?

– Нашел.

Филипп не произнес этих слов; Лаэрт догадался, что он хотел сказать, только по беззвучному движению его губ.

– Такая буря, такая буря была, – торопливо заговорил вампир, – и град, и ураган, и просто тихий ужас…

– Все кончено, – сказал Филипп. – Этого больше не будет. Я обещаю.

– Почему? – спросил Лаэрт жалобно. – Почему не будет?

– Потому что – все, – ответил Филипп беспомощно.

Лаэрт уткнулся лбом в его плечо и зарыдал.

– Она вас не любит, – проговорил он, всхлипывая. – Все дело в этом, хозяин?

– Она? – как-то странно переспросил Филипп, глядя прямо перед собой строгим, застывшим взглядом. Лицо его постарело, в углах глаз обозначились морщинки. – Да. Конечно. Она любит меня. Просто, знаешь, она хотела меня уберечь. Разве я просил ее об этом? Но теперь все. Я сам больше не люблю ее, Лаэрт. Знаешь, она сказала мне, что она цветок.

Лаэрт вздрогнул.

– Правда, странно? И еще она говорила… говорила мне, что я ей дороже всех на свете. Я так хотел быть дорог кому-то, даже ей. – Филипп рассмеялся, и его смех резанул Лаэрта по сердцу. – Но ведь она не человек. Может быть, больше, может быть, меньше, но все равно не человек. Почему же свой последний полет я посвятил ей? Я не понимаю этого, Лаэрт.

– Вы… вы расстались с ней? – спросил вампир.

– Она ушла, – сказал Филипп горько. – Я больше никогда не увижу ее. Почему, Лаэрт? Почему?

Лаэрт отстранился, избегая молящего взгляда хозяина.

– Оставь меня, – сказал Филипп, отворачиваясь.

Лаэрт подошел к двери и бережно притворил ее за собой. Филипп даже не заметил эту странную перемену в поведении друга. Он думал об Аде, о радуге, о девушке, представшей перед ним среди пластмассовых кустов и колючей проволоки.

«Я никогда не должен был покидать тебя. Никогда. Зачем, зачем я сделал это?» И он не находил ответа. «Голокожее бесхвостое двуногое – так, кажется, говорил Амадей? Вот именно. Я поступил, как голокожее бесхвостое двуногое. Ада, как бы я хотел выразить всю мою любовь к тебе! Но теперь уже поздно… слишком поздно».

Он очнулся от своих мыслей только тогда, когда услышал выразительный кашель. Лаэрт стоял в дверях с увесистым рюкзаком, из которого торчали лыжи, удочки и еще какие-то туристские приспособления.

– Ты куда? – спросил Филипп.

– Пообщаюсь с народом, – уклончиво ответил вампир, – поброжу по белу свету, погляжу, что на нем делается.

– Ты уходишь? – спросил Филипп.

Лаэрт вздохнул и свесил голову.

– Но… – Филипп остановился. – Что ж, счастливого пути. Ты всегда был свободен.

Может быть, Лаэрт думал, что Филипп попытается удержать его. В глазах вампира блеснули багровые искры и погасли. Он взвалил рюкзак на спину.

– Мне жаль тебя, Филипп, – сказал он. – Но ты сам себя предал.

Юноша слышал, как входная дверь пропустила Лаэрта и спросила у него, когда он вернется. «Прощай, прощай», – пропели приятные голоса, и Филипп улыбнулся Аде. В его местах она всегда была рядом, и он продолжил воображаемый диалог с ней:

– Полюби меня навсегда.

– Навсегда?

– На один месяц.

– Месяц – это вечность.

– На один день…

– И только?

– Нет; не люби меня совсем, я сам буду любить тебя. Обещаю, моей любви хватит на нас двоих. Я не прошу у тебя признательности, Ада.

Сон тридцать шестой

Солнце заходило за островок, на котором когда-то стоял маяк. В этот миг Филипп очнулся от своих грез. По привычке он позвал Лаэрта, но не услышал ответа и решил, что тот, должно быть, спит или куда-то ушел. Влажная тишина окутывала квартиру, тишина, от которой хотелось выть, хотелось кричать. Филипп обошел комнаты, отворачиваясь от окон, сквозь черноту которых все же просачивались редкие солнечные лучи; каждый шаг стоил ему неимоверных усилий. В гостиной он задержался перед зеркалом, о чем-то напоминавшем ему. Зеркало было пустое и мертвое; в глубине его ничто не отражалось. Филипп протянул руку и с любопытством потрогал холодную, гладкую поверхность. Зеркальная гладь прояснилась и сложилась в строгое лицо. Непрозрачные глаза смотрели прямо на Филиппа.

– А, это ты, – проговорил юноша, словно вспомнив.

– Я, – ответило зеркало.

Филипп взмахнул рукой; жест вышел беспомощный и неловкий.

– Лаэрт куда-то запропастился, – сказал он, – ты не знаешь, куда?

– Он ушел, – печально ответило зеркало.

– Я знаю, – отозвался Филипп. – И вовсе незачем говорить мне об этом. Даже моя тень и та мне перечит.

– Что ты хочешь? – устало спросило зеркало. – Я предупреждало тебя.

– Я не просил об этом, – возразил Филипп и жалобно добавил: – Скажи, где мне найти ее?

– Ты безумец, – горько промолвило зеркало. – Ты будешь страдать.

Филипп выпрямился; глаза его сверкали.

– Откуда ты знаешь? Ведь тебе никогда не бывает больно. Ты не знаешь, что такое отчаяние, ты не ведаешь безысходности. Ты никого не любишь!

– Я привязано к тебе, – сухо напомнило зеркало. – Я знаю твою судьбу, Филипп.

– Будь ты проклято! – крикнул Филипп и, подхватив первое, что попалось ему под руку, швырнул им в лицо, полное укоризны. Мягкий звон разнесся по комнате, зеркало треснуло звездами и медленно стало вытекать из рамы, серебристой лужицей расплываясь на полу. Филипп дрожал всем телом. Половина лица еще оставалась в раме; из единственного глаза текли слезы. Оно еще пыталось говорить, но рот уже не повиновался ему. Последнее, что расслышал Филипп, было:

– Ищи ветер в поле, ищи цветок среди цветов…

Потом осколок зеркала треснул пополам и стал оплывать, как свеча. Филипп сполз по стене на пол и смотрел, как серебристая лужица застывает, приобретая очертания лица не то Матильды, не то Ады; но он хотел, чтобы это была Ада. Так он сидел долго. Солнце зашло и взошло, зеркальная лужа затвердела. Из щелей выползли автоматические полотеры и тщетно пытались соскрести ее, потому что она нарушала их представление о гармонии. Громкий звонок огласил квартиру.

– Филипп, к нам посетители, – прозвенел голос центрального компьютера.

– Меня нет дома, – сказал Филипп, после того как компьютер три или четыре раза повторил свой запрос. – Никого не впускай.

– Невозможно, кодекс Дромадура, – проверещала дверь. – Представители власти, ублажать, оказывать содействие.

Фаэтон вскочил на ноги, но было уже поздно. Два дюжих молодца-мышкетера с аршинными усами стояли перед ним, загораживая путь к отступлению. Филипп оправился, сколько это было возможно в данной ситуации, и смело взглянул на них.

– Я полагаю, вы пришли…

– Смотри-ка! – прыснул первый мышкетер. – Он полагает!

– Я могу узнать, в чем дело? – спросил Филипп.

– Можешь, голубчик, – со вздохом подтвердил второй мышкетер. Он вынул из нагрудного кармана свиток толщиной в китайскую стену и развернул его, отчего нижняя часть рулона скатилась к его ногам. – Филипп Фаэтон?

– Он самый.

– Арестован, – заключил мышкетер и стал скатывать свиток обратно.

– За что?

– Это ты сам должен знать лучше нас.

– А все-таки?

– За переход улицы в неположенном месте и за государственную измену, содействие в побеге мутанту, убийство с отягчающими обстоятельствами и так далее и тому подобное, – уточнил мышкетер со свитком. – Если мало, добавим пререкания с представителями власти.

– Это мы, – вставил мышкетер без свитка.

– Он уже понял, – сказал первый мышкетер и для пущей верности саданул Филиппу под дых. – Будешь шелковым?

– Это значит – вести себя хорошо и не рыпаться, – снова влез мышкетер без свитка.

Филипп не мог вымолвить ни слова.

– Готов, – сказал мышкетер со свитком. – В машину его.

– Я ни в чем не виноват, – упрямо сказал Филипп и получил второй удар.

– А теперь – готов, – сказал мышкетер без свитка, защелкивая на нем наручники. – Пошли.

Филипп повиновался. Он шел впереди, и мышкетеры подгоняли его пинками. Он падал, поднимался и снова падал. На ступеньках, ведущих на улицу, мышкетер со свитком подставил ему ножку, а тот, что без свитка, – толкнул в спину. Филипп скатился по ступенькам. Первое, что он увидел, сидя на асфальте, были изящные бриджи, заправленные в лакированные сапоги. Филипп поднял глаза. За бриджами начинался камзольный пиджак лимонного цвета, а над пиджаком возвышалась голова, отдаленно напоминавшая пончиковую. В левой руке Пончик держал золотую трость с набалдашником из цельного рубина и постукивал ею по своим сапожкам. На трости было выгравировано: «Любимому служащему от любимого начальника». Словом, Пончик выглядел настоящим денди. Филипп поднялся, чувствуя мышкетеров за своей спиной.

– Здравствуй, – сказал он. – Вот, я…

Он поднял руки с наручниками, желая объяснить. Пончик вскинул брови, выражая неподдельное изумление.

– Мы знакомы? – учтиво спросил он.

Бедного Филиппа словно холодом обдало.

– Да, – сказал он. – Как твои дела? Все режется девятый зуб мудрости?

– Не понимаю, о чем это вы, – отозвался денди, похожий на Пончика. – Мудрости у меня и так, слава богу, хватает, а если ваши слова шутка, то она весьма неуместна.

– Я не шучу, – упорствовал Филипп, – и если я вспомнил об этом дурацком зубе, так только потому, что ты мне все уши им прожужжал.

– Я, сударь, вообще вижу вас впервые – и если вы пьяны, то я полагаю, эти господа не замедлят определить вас куда следует.

– Я не пьян, – сказал Филипп, – нет! А помнишь, как ты прыгал с этого самого дома, как я бросился вниз и удержал тебя? Помнишь?

– Я? Прыгал? – с расстановкой переспросил Пончик, играя тросточкой. – Вы в своем уме, любезный? Ведь эдак можно ненароком поцарапать асфальт и нанести урон государственной собственности. А государственная собственность…

– Я все понял! – прервал его Филипп. – Не надо больше ничего говорить.

– Заприте его покрепче, – сказал Пончик вполголоса мышкетерам, отдававшим честь любимому сотруднику.

Филипп позволил втолкнуть себя в арестантское отделение мышкетерского истребителя. Он слышал, как мышкетеры хлопают дверцами и смеются. Гнев душил его, поднимаясь волнами, как море. Сердце молотом отдавало в висках. Машину трясло и заносило на поворотах, и Филиппа то и дело отбрасывало к стене. Кто-то робко чихнул возле него.

– Простите, – извинился голос, но не удержался и снова чихнул.

– Кто здесь? – спросил Филипп.

Ответом ему был новый чих. Филипп протянул руку и наткнулся на что-то твердое и круглое, как мяч.

– Это я, – сказал голос.

– «Я» – это кто? – спросил Филипп, теряясь.

– Если сами не знаете, к чему спрашивать меня? – возразил голос обиженно. – Я-то уж точно не знаю, кто вы. Чихи!

– Нет, кто вы? Но неизвестный только чихал, не переставая.

– Будьте здоровы!

– Спасибо, – сказал голос из темноты. – Сейчас будет поворот, держитесь!

Филипп не удержался и врезался в стену. Мяч упал на него. Филипп снял его с себя и, к своему ужасу, убедился, что это голова. Он выронил собеседника и забился в угол.

– Я бы попросила вас не ронять меня, – сухо сказала голова из темноты.

– Извините, – смешался Филипп.

– Ничего, – смягчилась голова.

– А где же все остальное? – робко поинтересовался Филипп. Голова чихнула и задумалась.

– Вы имеете в виду, где мое тело? Увы! Нас подло разлучили. Его увели для установления личности, а меня растяпы-мышкетеры забыли здесь. Чихи!

– Это, должно быть, ужасно, – искренне сказал Филипп.

– Не так ужасно, как вы думаете, – возразила голова. – Оно всегда было немного грубовато. Вечно поправляло мои волосы, трогало за нос да еще постоянно пускало пыль в глаза. Пусть теперь помучается без меня, так ему и надо. Чихи! Кстати, мне почему-то кажется, что я где-то слышала ваш голос.

Филипп поежился. Он тоже узнал в ней голову человека, который спрашивал у него дорогу. Его снова ударило о стенку.

– Повернули налево, – промолвила голова, – значит, везут в тюрьму.

Филипп вздрогнул:

– Но… я не хочу в тюрьму.

– Ничего не попишешь, – назидательно изрекла голова. – До свидания! Увидите мое тело, передайте, что я его забыла. И пусть не пишет мне писем! Я должна, наконец, позаботиться о себе!

– А я не могу ее забыть… – прошептал Филипп.

– Что? – спросила голова.

Машина стояла на месте; очевидно, они попали в воздушную пробку. Время текло. Филипп собрался с силами.

– Ищи цветок среди цветов, – прошептал он и с размаху ударил наручниками по дверцам машины.

– Куда это вы? – кисло спросила голова.

– Молчи! – прошептал Филипп и ударил снова.

– Сумасшедший, – заявила голова, пожимая плечами (которых у нее не было).

Машина качнулась. Филипп ударил последний раз; дверцы распахнулись, и он выпал. Он падал, и ветер омывал его тело. Вверху взвыли сирены. «Ада», – сказал он про себя – и полетел. В машине мышкетер со свитком яростно ругался, а компьютер отчитывал его за нецензурные выражения, которые мог записать черный ящик. Мышкетер без свитка высунул голову в окно, но ничего не увидел. Филипп летел.

Сон тридцать седьмой

Все мы видим сны. Матильде снилась ночь, теплая и ясная, под сводами зимнего зала в доме ее отца. Зимним зал назывался потому, что потолок, стены, пол и украшавшие его статуи были сделаны из разноцветного льда, сквозь который были продернуты нити электрического освещения. Лед мерцал и искрился, источая мягкий рассеянный свет, и отблески его танцевали в выбеленных волосах девушки, зажигая в ее глазах невысказанные мысли, мечты и улыбки.

А может быть, все было наоборот: ночь грезила, ночь ворожила, и снилась ей девушка с печальными глазами в сверкающем великолепии фантастического зала, по которому проплывали льдины и айсберги размером чуть больше человеческого роста. Матильда любила эту комнату; она сама придумала ее для Филиппа, который пообещал ей в обмен замок, какого не было и не будет ни у кого на свете. Тогда она сделала вид, что поверила ему, но в глубине души отлично сознавала, что все замки уже построены и, следовательно, незачем и беспокоиться. Впрочем, Филипп всегда был мечтателем, и ей так и не удалось его переубедить. Филипп… На миг он предстал перед ней как живой и внезапно преобразился в Сутягина, сидевшего тут же и смотревшего на нее со странным обожанием, которого Матильда не понимала. Она отвернулась и дала себе зарок больше не думать о Филиппе.

Ровена вздохнула и отпихнула айсберг, подплывший к ней слишком близко. Ровена была недовольна: первый раз она надела платье с фижмами и капюшоном, и никто еще не сказал ей, как она хороша в нем. Глянув на Сутягина, она не удержалась и фыркнула. Этот, как девушка окрестила его про себя, вечный воздыхатель ее лучшей подруги, выглядел просто смехотворно. Впрочем, обрати он внимание на нее, Ровену, Серж наверняка стал бы молодцом. По мнению Ровены, ему не оставалось ничего другого, учитывая, что бедная Матильда так подурнела в последнее время. Все в один голос твердили, что она бросила Филиппа и хорошо сделала. Ровена находила подобное единодушие подозрительным. Она скорее склонна была думать, что именно Филипп бросил эту надутую каракатицу, ее лучшую подругу. Разумеется, Ровена считала, что он поступил как нельзя более уместно. Матильда ничем не заслуживала подобного внимания с его стороны. Но вот она, Ровена…

– И представляешь, все-таки рассыпалась! Надо же было случиться такому именно за кулисами, когда она уже откланялась! Зрители рыдали, когда узнали. Они-то думали, что увидят, как она загнется во время танца, а она всех обманула, всех! Хозяин заведения рвал на себе волосы, – трещала Ровена, повествуя о трагическом конце танцующей мумии, взбудоражившем общественность не менее, чем объявление нового похода против цветов, которые будто бы посеяли в Городе неведомую заразу.

– Значит, она умерла? – спросила Матильда, чертя что-то пальцем на ледяном подлокотнике кресла.

Ровену рассердило невнимание к ее рассказу.

– Да она давным-давно умерла! Просто ее… э-э… воскресили, чтобы она танцевала. Но неудачно.

– По-моему, это ужасно, – заметил Сутягин.

– Почему? Очень забавно, – отозвалась Матильда устало.

Ровена пожала плечами и замолчала. Матильда украдкой взглянула на друзей. Тишина угнетала ее, как угнетали их жалость и презрение; но, если бы она могла выбирать, она бы предпочла презрение жалости – из упрямства или, быть может, гордости.

– Отчего вы такой мрачный? – спросила она Сутягина.

– Я пытаюсь быть веселым.

– Не стоит, Филипп.

Сутягина уязвило такое обращение к нему возлюбленной. Он, разумеется, ничего не сказал, но Матильда почувствовала, что проговорилась. Щеки ее порозовели.

– Бедный Филипп! – вздохнула Ровена. – Чего только о нем не говорят!

– Я не верю слухам, – вмешался Сутягин, неожиданно почувствовав потребность перечить этой женщине, раздражавшей его.

– Ну конечно! – промурлыкала Ровена, строя ему глазки. Гномон не понял ее и разозлился еще больше.

Двери зала мягко разъехались. Ровена подскочила.

– Кто это? А, да это Пончик!

– Его зовут господин Ляпсус, – поправила Матильда.

Ловко перескакивая с льдины на льдину и уворачиваясь от айсбергов, Пончик Ляпсус добрался до трех друзей. Вряд ли тот, кто встречал ранее несчастного, обездоленного Пончика, узнал бы его в этом блистательном, неотразимом, как чума, кавалере. Он сыпал приветствиями, расточал улыбки, сетовал на дела, войну и непогоду, вторую неделю стоявшую в Городе. Несмотря на это, всем своим видом он внушал уверенность, что все идет хорошо, потому что ничто не может быть плохо, если Пончик занимает пост Первого, Единственного, Чрезвычайного и Полномочного заместителя Вуглускра. Да, он достиг умопомрачительнейших высот, и потому ни Ровена, ни Сутягин не обиделись, когда, ловко закруглив свою речь, он заверил их, что им пора уходить, и, поддерживая за локти, вежливо выпроводил вон. Двери закрылись. Пончик повернулся на каблуках, но поскользнулся и упал в воду. Под звонкий смех Матильды он поднялся.

– Они вам очень мешали? – спросила девушка.

– Кто?

– Мои друзья.

– А, эти, – с облегчением выдохнул Заместитель. – Друзья? Какие же они вам друзья. Завистница и неудачник. Вот я, например, – это совсем другое дело.

– Почему? – заинтересовалась Матильда.

Пончик двинулся по скользкому полу, не обращая внимания на льдины и плававшие на поверхности обломки разбившихся кораблей. Он подошел к Матильде, но между ними встрял высокий белый айсберг. Пончик попытался обогнуть его, но тот всякий раз заслонял от него дочь Вуглускра. Пончик остановился.

– Значит, вы никогда никому не завидуете, – сказала Матильда изменившимся голосом, – и вам всегда везет? Так? А я вот завистливая. Да, я… – Она хотела еще что-то добавить, но умолкла.

– Матильда, – шепнул Пончик, – я люблю вас.

Айсберг таял перед ним.

– Меня? – донесся до него глухо голос Матильды.

– Да.

– За что, Пончик?

– Родство душ, – пояснил Пончик айсбергу, – близость банковских счетов, и, наконец, вы просто красавица, а обо мне и говорить не приходится. Мы будем прекрасной парой, Матильда. Будьте моей женой.

Айсберг медленно отплыл в сторону. Матильда стояла перед Пончиком, ее сухие глаза блестели.

– Вы поговорили с папой?

– Он согласен. Он счастлив. Матильда не сомневалась, что отец знал обо всем. Она вспомнила, что Пончик был другом Филиппа, и ответила: «Да». Пончик кинулся ей на шею, и она дала себя обнять.

– Когда? – спросила она.

– В воскресенье ваш день нерождения. Объединим два праздника в один. Вы не против?

– Я? Да, это очень хорошо. А где мы будем жить?

Пончик самодовольно улыбнулся.

– Ни за что не угадаешь.

– Да? – поддразнила она.

– Я присмотрел для нас один домик. Так, пустячок. С хрустальными стенами, видом на Город и крышей-аэродромом. Настоящий замок. Отныне он твой.

– Ты великодушен, – сказала Матильда.

– Ты согласна? – с тревогой спросил Пончик, которому не понравился ее тон.

– Да, – ответила Матильда после паузы, глядя на гладкие льдины и обломки крушения у своих ног.