Текст книги "Поезд на Солнечный берег"

Сон пятнадцатый

Филипп был далеко. Он стоял у подножия маяка, задрав голову. Маяк был громаден, величествен, необозрим. Он вознесся над Городом, и звезда на его верхушке сверкала, не переставая, днем и ночью. Никто не знал толком, кто построил маяк и для чего. Кажется, в прежние времена по нему отыскивали путь заблудившиеся воздушные корабли, когда случался туман или сгущалась тьма, но потом министерство погоды объявило осадки вне закона, было запущено новое солнце, и о маяке забыли. Генерал Дромадур изредка вспоминал о нем, потому что мечтал поставить на маяке вместо путеводной звезды свою статую, благословляющую город, но у генерала было много других дел. Долгие годы он воевал с цветами-мутантами: орхидеями, колокольчиками, васильками и ландышами, обладавшими способностью в определенных условиях преображаться в людей. Борьба отнимала много времени, а средств – и того больше, потому что цветы были коварны и наносили удары там, где он не ожидал. Благодаря этому звезда на маяке светила до сих пор.

Искусственное солнце заходило над головой Филиппа, и лучи его становились все жиже и бледнее. Небо чернело, цепи огней протянулись вдоль магистралей. Филипп поднялся в воздухе и медленно полетел над ступенями, ведущими ко входу на башню маяка. «В следующий раз я непременно спрошу у нее адрес», – решил он и загадал желание: если Ада не опоздает, она любит его, если опоздает… Но Филиппу не хотелось, чтобы она опоздала.

Он спросил у своих часов, сколько времени. Часы доложили, что двенадцать и три минуты, и бегло перечислили давление, температуру и прочие измерения, которые нисколько не интересовали Филиппа.

– Скажете мне, когда будет ровно двенадцать.

Филипп опустился на верхнюю ступеньку и оглядел площадь перед маяком. Каменная пустыня безмолвствовала. В сумерках беспорядочно громоздились улицы, куда не отваживались заходить даже самые смелые мышкетеры. Взгляд Фаэтона выхватил едва различимую тень на фоне стены; она словно колебалась, то делая шаг на площадь, то отступая обратно. Молодой человек кинулся вниз так быстро, что ветер засвистел у него в ушах. Тени уже не было; Филипп повернул обратно, разочарованный, и увидел тонкую фигурку, сидящую на краю разбитой чаши старинного фонтана.

– Двенадцать, – объявили часы, кашлянули и умолкли.

Филипп подошел к Аде.

– Полночь, – сказал он. – И я здесь.

Ада подняла на него глаза. Филиппу стало страшно: он боялся, что этот глубокий, как море, взгляд выпьет его душу, осушит ее до дна.

– И я здесь, – сказала она.

Филипп улыбнулся:

– Я рад, что вы здесь.

– Я рада, что вы здесь, – тихо прозвучало в ответ.

– Правда?

Филипп взял ее за руку; рука была маленькая и прохладная.

– Вы не боитесь высоты? – спросил он и мягко обнял ее.

– Нет.

Они взлетели; воздушная волна несла их, башня маяка утекала куда-то вниз, в пропасть тьмы.

Ада рассмеялась. Филиппу приятно было слышать ее смех.

– Это сон? – спросила она.

– Это явь.

– Это мечта.

– Это мы.

– Как странно, что вы умеете летать. Я имею в виду, люди обычно не…

– Да, – сказал Филипп. – Но я могу… иногда.

– Почему иногда? – живо спросила девушка. Он видел ее лицо, обращенное к нему, и глаза ее блестели ярко, чудно…

– Это от многого зависит, – уклончиво отозвался он. – Честно говоря, я и сам не знаю.

Запах ее волос кружил ему голову. Филипп смотрел на Аду – и не мог насмотреться. На ней было сиреневое платье; на лбу сверкал алмазный обруч, но молодой человек видел только ее душу, смотрящую на него из этих глаз, исполненную любви. Ада словно источала внутренний свет. Никогда еще ему не было так ослепительно, так безмятежно хорошо. Город стремительно удалялся от них, превращаясь в светящийся бесформенный клубок. Они достигли самой верхней площадки и опустились на нее. Ада подбежала к парапету, и Филипп последовал за ней, не отпуская ее руки.

– Как это красиво!.. – сказала она с каким-то детским, трогательным восхищением.

Внизу – море огней, вверху – море тьмы. Они стояли на берегу, и никого, кроме них, не было в целом мире. Огромная звезда маяка горела, и звезды в вышине зябко дрожали, оглядываясь на нее. Вся тяжесть земная соскользнула с плеч Филиппа и растворилась в любви, переполнявшей его.

– Это твой мир? – спросила Ада, всматриваясь в него.

– Он твой.

Только что девушка улыбалась – а тут какая-то болезненная тоска скользнула по ее лицу, уголки губ поникли. Филипп наклонился к ней.

– Я дарю тебе это небо, и эти звезды, и солнце, которое заходит, и то, которое взойдет, чтобы светить тебе… и этот маяк, который хотел бы быть солнцем.

– Хотел бы, – эхом откликнулась Ада. – Но… я думала, что небо принадлежит всем…

– Это другое небо.

– Что же останется у тебя?

– Ты – мое небо и мое солнце.

Первый луч потянулся с высоты и коснулся щеки Ады. Город внизу гас и корчился в лучах настоящего солнца. Филипп шагнул вперед и притянул Аду к себе. Прохладный ветер играл их волосами.

– Ты принимаешь мой дар? – спросил он.

– Да. Но не ради твоего мира, а ради тебя самого.

Сон шестнадцатый

Когда Сутягин ушел от Матильды, ему показалось, что звезда на башне маяка светит ярче, чем обычно. По этому поводу гномон вспомнил изречение своего хозяина, Вуглускра, считавшего, что все, что не полезно, является бесполезным и потому подлежит уничтожению. Впрочем, Сутягин был в прекраснейшем настроении. Он знал, что Филиппа искали и не нашли, а раз так, у самого Сержа еще оставалась надежда завоевать сердце Матильды. Сутягин потирал руки, садясь в доверенный ему истребитель. Он вылетел на главную улицу и едва не был подбит каким-то лихим асом, мчавшимся на всех реактивных парах. Не без удивления Сутягин узнал в нарушителе Сильвера Прюса, одного из лучших в Городе журналистов. Тот несся как оглашенный и через минуту совершенно исчез из виду. Впрочем, Сутягин забыл о журналисте еще до того, как он исчез.

«Матильда – моя», – подумал он, направляясь домой на подобающей скорости – не более пятисот в час.

Сильвер Прюс петлял и сворачивал: ему все чудилось, что за ним следят. Наконец он плавно приземлился на крышу дома, чьи окна были забиты глухими решетками. Ни одна живая душа никогда не знала, что происходит в этом доме, но зато все в Городе знали, кто там живет, и дом этот старались по возможности обходить стороной.

Сильвер вылез из машины. Тотчас возле него оказался мышкетер с взведенным мышкетом, полным отборных бронебойных мышей. В тени для острастки посетителя щелкнула дюжина других мышкетов.

– Пропуск, – бесцветным голосом потребовал первый мышкетер.

Сильвер показал секретное удостоверение.

– Куда?

– К генералу. Меня ждут.

Мышкетер отдал честь. Голодная мышь в мышкете разочарованно хмыкнула и улеглась спать.

– Сюда.

Сильвера повели коридорами, лестницами, заталкивали в лифты и выталкивали из них. Путь был долгий и кружной, чтобы никто не мог впоследствии описать, в каком именно месте находится Дромадур. Через двадцать восемь минут блужданий Сильвер прошествовал по черной ковровой дорожке, мертвой хваткой вцепившейся в мраморный паркет. Двое мышкетеров, стоявшие на часах по разные стороны двери, одновременно лязгнули зубами и вытянулись в струнку. Затем они синхронно нажали на кнопки доступа в помещение, и Сильвер Прюс вошел. Дверь с глухим стуком задвинулась за ним.

Кабинет Дромадура был необъятен. Другой его конец уползал в полумрак и бесконечность. Окон не было, зато имелся стол, уютно разлегшийся во всю длину зала. На стенах висели портреты предшественников Дромадура и просто особ, которых он уважал: Карабаса Барабаса, Бабы Яги, маркизы Помпадур (будто бы дромадуровой прабабушки), Колобка, Гулливера, Кащея Бессмертного, Лео XIV (без железной маски), Змея Горыныча и других. Знатоки, впрочем, утверждали, что портрет Кащея – подделка, но Дромадур считал, что Кащей вышел как живой, и знатоки вскоре (и весьма поспешно) с ним согласились. Дело в том, что все изображения действительно были живые, а обидчивый Кащей очень переживал, когда его называли самозванцем.

Едва Сильвер Прюс попал в кабинет, как с ним стало происходить что-то странное: колени задрожали, ноги начали подгибаться, голова затряслась, а руки задергались. Журналист пытался сказать что-то, но из раскрытого рта не вылетало ни звука, и наконец он застыл, низко поклонившись столу. Стол молчал; но вот противоположный его конец высветился, и за столом возник человек. В незабвенном XX веке ему дали бы лет 40, а люди слабонервные – и все 60. Он был круглый, жирный, мерзкий и удручающий. Лысая желтоватая голова его напоминала шар, у губ залегли жестокие складки, но выражение глаз было почти лукавое, порой доходя до слащаво-елейного. На генерале был вполне штатский костюм из ананасовой кожуры.

– Ну, здравствуй, союзничек, – сказал он простертому на ковре пигмею.

Голос Дромадура напоминал звук, который получается, если по стеклу с силой провести пальцем. Услышав этот голос, Сильвер задрожал еще сильнее и склонился еще ниже, насколько это было возможно.

– Что за церемонии между друзьями!

Сильвер позеленел. Именно позеленел: кожа на его руках лопнула и свернулась, обнажив толстые, крепкие иглы и мясистые, пухлые лапы. Прюс завыл, корчась на полу. Кожа слезала с него клочьями, глаз выкатился из орбиты. Наконец превращение завершилось. На черном ковре лежало неприглядное колючее растение высотой чуть больше метра.

– Кактус Шипелли! – удовлетворенно изрек генерал. Каждый раз его захватывала эта перемена, хотя, казалось бы, он уже давно должен был привыкнуть к ней, – столько случалось в его жизни необычного!

– Ваш, – бормотал Сильвер Прюс, он же кактус-осведомитель, – всегда ваш, всегда ваш, божественный, несравненный…

Портреты на стенах кривились и перемигивались. Они повидали на своем веку немало посетителей, и им претила эта заискивающая болтовня. Лео вовсю строил глазки своей соседке Помпадур, а она пока отделывалась жеманными вздохами и прикрывалась поблекшим веером из резной слоновой кости.

– Встань, – велел Дромадур. – Садись.

– Какая честь, – лепетал кактус, – какая ч-честь…

Он сел на стул, который немедля врезал по нему электрическим током. Кактус вскочил, воя от боли. Дромадур засмеялся. Смех его походил на икание, какое издавал бы крокодил, решивший подражать кваканью лягушки.

– Это очередное изделие Пробиркина, новая модель пыточного стула для незваных посетителей, – объяснил генерал, отсмеявшись. – Наш доктор свое дело знает туго. На днях он обещал мне нечто совершенно сногсшибательное… Да ты садись, душа моя, не стесняйся.

– Я лучше постою, – пробормотал Кактус Шипелли и действительно остался стоять.

– Итак? – произнес генерал вопросительным тоном, ставя локти на стол и соединив кончики пальцев. – Каково настроение в массах, гм, наших подданных?

– Отменное, – заторопился кактус. – Новый закон о повышении зряплат на дырку от бублика привел всех в полный восторг.

– Это я знаю, – сухо сказал Дромадур. – Иной реакции я и не ожидал. Но что они думают о войне?

– Война есть война, – пискнул верный осведомитель. – На ней не думают.

Он задрожал, ожидая ответа. Молчание затягивалось. Генерал барабанил пальцами по столу.

– Принимая во внимание, что война с цветами ведется уже тысячи лет – тысячи, друг Кактус! – в течение которых мы нещадно вырубаем леса, заливаем асфальтом поля, искореняем – именно искореняем! – наших врагов, которые отнимают у нас необходимое жизненное пространство, самый воздух, которым мы дышим, и что в течение тысячелетий люди не смогли продвинуться в этой войне настолько, насколько продвинулся я…

– О величайший! – пропел кактус.

– Положим, – снисходительно кивнул Дромадур. – Итак, я требую войны до победного конца. По расчетам Пробиркина, ждать остается совсем немного. Цветы всегда были нашими исконными врагами. Заметьте, даже в прежние времена наиболее сознательные из людей отрывали им головы и сажали в вазы, пытаясь таким образом убить их. Что такое цветы? – вопросил Дромадур самого себя и сам себе ответил: – Ничто! Некоторые растения полезны, я не отрицаю: цикута или там лебеда какая-нибудь. Но цветы внушают нам понятие о красоте, чуждое человеческому роду. Смотри мой кодекс. Цветы действуют на наше сознание с помощью запаха, то есть, выражаясь грубо, дурят нам мозги! Смотри мой кодекс. Кроме того, некоторые проклятые мутанты (тут Дромадур изрыгнул несколько весьма энергичных проклятий), особенно из числа орхидей, научились, хотя и на короткое время, превращаться в людей. Смотри мой кодекс! Им нет пощады.

– Нет! – пискнул кактус.

– Мои подданные, – начал Дромадур, – сознают всю важность поставленной мною задачи?

– Они очень сознательны и признательны.

– Я так и думал, – заявил генерал, разваливаясь в кресле. – А теперь расскажи, что тебе удалось узнать, мой друг.

Колобок, затесавшийся между Лео и кокетливой Помпадуршей, отчаянно старался выбраться. Помпадурша взяла его и посадила себе на плечо. Лео отвернулся с гневной гримасой. Он стоял подбоченясь, и было заметно, что рама ему тесна. Гулливер обхаживал лилипутку.

– Узнать о… – несмело начал кактус.

– О вожде цветов, да! И не вздумай отпираться. Я хочу слышать только правду. Кто он?

– Мой осведомитель – хризантема… – начал Сильвер-Кактус.

– Что такое хризантема? – брезгливо спросил Дромадур.

– Это цветок, – простонал презренный доносчик.

– Враги, – проворчал Дромадур, – кругом одни враги!

– Она считает меня за своего, – пояснил Кактус.

– Пооборвать бы ей лепестки, – заметил Дромадур. – Итак?

– Мне еще не до конца доверяют, – оправдывался Шипелли. – Но я выяснил, кто их вождь.

Всякое человеческое выражение улетучилось с лица Дромадура. Кактус сам испугался действия, которое произвели его слова.

– Друг, союзник, зовись как хочешь, – прошипел диктатор, и две жилы вздулись на его лбу буквой «у», – выдай, выдай его мне! Клянусь, он пожалеет, что появился на этот свет одновременно со мной. Он заплатит мне за все!

– Я…

– Что?! – взревел Дромадур так, что часовые по ту сторону дверей сделали на караул, а Колобок замертво упал с плеча Помпадурши.

– Я только знаю, что это подсолнух, – обмирая со страху, вымолвил кактус.

– Подсолнух! – прошептал Дромадур, опускаясь на место.

– Подсолнух! – в ужасе повторили портреты. Четырнадцатый, воспользовавшись всеобщим смятением, поцеловал Помпадуршу в щечку. Она ограничилась тем, что погрозила ему пальцем.

– Да, подсолнух, – продолжал Кактус, не смея взглянуть в лицо Дромадуру Грозному, – и, как я понял, он ходит по Городу в человеческом облике. У него есть какое-то прикрытие, отчего его не могут распознать. Это он причастен к последним событиям, когда цветы, захваченные во время чистки, бежали прямо из-под носа у вашего друга Вуглускра.

– Кактус, – сказал Дромадур таким голосом, что Шипелли попятился. – Кактус, найди мне этот подсолнух, и я тебя озолочу. Я разрешу тебе даже жить среди людей, если тебе так нравится.

Что-то треснуло под ногой у Кактуса, и он понял, что ненароком наступил на собственный глаз. Портреты с отвращением отвернулись, а Четырнадцатый поднес к носу кружевной надушенный платочек.

– Нет, мне не нравится, – сказал Кактус, едва не плача, – потому что меня не любят, не уважают, не шлют мне признаний в любви, и еще третьего дня треклятый Орландо свалил на меня рояль из окна. Генерал, – продолжал он, всхлипывая при мысли о своем унижении, – сделайте так, чтобы его отстранили от рекламы таблицы умножения! Почему все так любят его, а не меня? Я тоже могу сказать, что дважды два равно четыре!

– Можешь, можешь, – зевая, сказал Дромадур, – только никто тебя не будет слушать. Орландо – наша ярчайшая звезда, как говорит мой друг бубликовый миллиардер Вуглускр, а он знает в этом толк.

– Я тоже хочу быть звездой, – простонал Кактус.

– Останешься пока моим осведомителем, – оборвал его Дромадур. – Свободен! Да, и зайди к Пробиркину, пусть сделает тебе новый глаз.

Сон семнадцатый

– Есть ли на свете существо несчастнее меня? – вопросил Лаэрт. Он подождал для приличия, но так как отвечать было некому, то вампир ответил сам: – Увы, нет! Бедный Лаэрт! Что только тебе не приходится терпеть! Спишь в морозильнике, на улицу тебя выпускают через форточку, морят голодом и вообще ни во что не ставят. Раньше, правда, я жил у антиквара в клавесине. В мои обязанности входило пугать налоговых инспекторов, когда они чересчур доставали хозяина. Эх, и выпил же я крови у этих кровопийц! Даже сейчас приятно вспомнить. Я мог бы найти такую же работу. Граф Дракула, например, выступает в стриптиз-баре, но это как-то на любителя. В прежние времена я подался бы в кино, но теперь почти все фильмы делают на компьютере. Продашь им свое лицо, а они наснимают такого, что потом сто лет в гробу будешь ворочаться. Гнусный век!

Лаэрт тосковал. Он скользил по воздуху, укладывался в вазы, повисел на люстре, нырнул под крышку рояля и сыграл нечто краткое, бурное и какофоническое. Музыка скоро надоела ему. Тогда вампир велел стеклам сделаться красными, и вся комната наполнилась зловещим багровым светом. Лаэрт подлетел к зеркалу и, не удержавшись, дотронулся до него. Зеркало было холодное и гладкое, как… зеркало.

– И что это мой хозяин так им дорожит? – подумал вслух Лаэрт и снова дотронулся до зеркальной глади. На этот раз ему показалось, что она тепловатая и волнуется, как река. Лаэрт в испуге отдернул лапу.

– Не иначе, тут что-то нечисто, – сказал он и отлетел в сторону.

– Лаэрт! – позвал его неизвестный голос.

– Я ничего не слышал, – быстро отозвался Лаэрт.

– Лаэрт, скажи мне: где Филипп?

– Кто со мной разговаривает? – закричал Лаэрт в раздражении.

– Я, – тихим, глубоким голосом отозвалось зеркало.

Лаэрт потер лапой лоб, открыл музыкальную шкатулку – она звякнула. Он поспешно захлопнул шкатулку и стал обследовать и переворачивать каждый предмет, пока наконец не вернулся к зеркалу. Поверхность его казалась темной и застывшей.

– Это ты со мной разговариваешь? – спросил Лаэрт не очень уверенно. В зеркале показалось магическое лицо; Лаэрт шарахнулся.

– Ведьмы, оборотни, стриги и ламии, чудеса телекоммуникаций и человеческого сознания, тьфу, сгинь! Я честный вампир на диете, и нечего меня пугать.

Зеркало вздохнуло.

– Филипп… – пробормотало оно и умолкло.

– Что «Филипп»? – приставал Лаэрт, расхрабрившись. – Что «Филипп»? А?!

Кто-то постучал в окно; Лаэрт встрепенулся и бросился открывать. Филипп вошел в гостиную и некоторое время стоял неподвижно, как человек, не понимающий, где он находится. Странная мечтательная улыбка блуждала у него на губах – улыбка, которой Лаэрт давно у него не видел.

– Э-э… – пропищал он. – Хозяин, тут… хм… о вас беспокоились.

Филипп, не отвечая, лег на диван и закинул руки за голову.

– Комнаты починили, все в порядке, – бодро отчитался Лаэрт. Он хотел еще что-то сказать, но замялся. Красные его глаза расширились от ужаса: под столом валялась громадная кость. По счастью, Филипп не видел ее. Он шевельнулся, прикрыл глаза рукой. Пальцы у него были белые, тонкие, длинные.

– Лаэрт, – спросил он, – почему комната красная?

Лаэрт, улучив миг, спикировал на кость, схватил ее и спрятал за спину.

– Я проверял, работают ли окна, – объяснил он, многозначительно покашливая.

Филипп сменил цвет на нежно-сиреневый; правда, теперь он назывался жабьим, потому что сирень, как и все другие цветы, была запрещена. Вместо нее профессору Пробиркину удалось вывести новую породу жаб схожего с ней оттенка, который и был увековечен специальным указом правительства.

– Если я не нужен, я ухожу, то бишь улетаю восвояси, – объявил Лаэрт и собрался и впрямь улететь, но нечаянно уронил кость. Он тотчас же поднял ее, но было уже поздно.

– Что это? – спросил Фаэтон. – Лаэрт! – воскликнул он возмущенно.

Лаэрт пожелтел.

– Что «Лаэрт», что «Лаэрт»! Все макароны да макароны. Я существо плотоядное, между прочим!

– Ты – свинья! – сказал на это Филипп.

Однако Лаэрта было трудно остановить.

– Нет! Я – вампир! И ничто вампирское мне не чуждо! Да, я изнываю, я томлюсь, я страдаю, я мечтаю отведать крови Ровены, полакомиться аппетитным Орландо! И кто виноват? Кто? Кто обрек меня на это существование, выносить которое я не в силах? О я бедный, одинокий… всеми покинутый в бездне моего отчаяния!

– Кто на этот раз? Отвечай! – потребовал Филипп.

Лаэрт мялся и краснел.

– Зря вы так волнуетесь, хозяин. Дело совершенно обычное!

Филипп, разозлившись, соскочил с дивана и начал швырять в вампира всем, что попадалось под руку. Лаэрт на лету подхватывал предметы, не выпуская кости, и ставил их на место. Неожиданно Филипп остановился.

– Конечно же! Рабочие чинили комнаты! Как ты мог, Лаэрт!

Вампир побурел от обиды:

– За кого вы меня принимаете, хозяин! Питаться пролетариями! Да я скорее умру, чем дойду до такого! Фи!

– Я запру тебя в морозильник! – крикнул Филипп, наступая.

– Я не виноват! – огрызнулся Лаэрт. – Он позвонил и сказал, что послал вам свою шубу. Откуда мне было знать? Я открываю клетку, и оттуда выскакивает эта шуба и начинает лаять, как сумасшедшая. Ну, я и испугался.

– Какая шуба? – в совершенном изнеможении спросил Филипп.

– Пончик прислал вам подарок. Сказал, что вы знаете, а по видеофону не предупредил! У этой шубы какая-то аллергия на вампиров, то есть, – Лаэрт посмотрел на кость, – была аллергия. Ну, я и пустил ей кровь.

Филипп застонал и, продолжая стонать, повалился в кресло-гамак.

– Что же я скажу Пончику?

– Что все в порядке, – бодро отозвался неунывающий вампир.

– Ты уверен? А живот у тебя не заболит?

Лаэрт икнул и побледнел.

– А вдруг ты тоже начнешь лаять? – спросил Филипп.

Лаэрт попятился и угас.

– Ладно, если что, я позову вампирского ветеринара, – сжалился над ним юноша. – Только смотри, чтобы это было в последний раз.

– Вас искала Матильда, – слабеющим голосом произнес Лаэрт, приваливаясь плечом к стене, чтобы не упасть.

Лаэрт не мог понять, отчего Филипп внезапно помрачнел при этих словах. Между бровями хозяина пробежала морщинка, а угол рта дрогнул и опустился. Филипп едва не спросил: «Искала? Зачем?» – но вовремя остановился. Филипп и Матильда, Матильда и Филипп. В глазах всего света он все еще был с ней, но на самом деле душой его и телом владела Ада. Филипп принадлежал ей безраздельно, и ни он, ни кто-либо другой не мог уже ничего поделать с этим.

«Да, конечно же, Матильда! Как же я мог забыть о ней?»

Однако забыл. Он смутно помнил, что она красива, богата, молода, что они обручены, что она любит его, быть может. Но все это как-то уже не касалось его. В голове промелькнуло: «А вдруг она больше не любит меня? В самом деле, зачем одному продолжать любить, когда другой уже не любит? Даже Вуглускр и тот сказал бы, что это совершенно бесполезно. Да и за что ей меня любить? Что во мне такого необыкновенного? Мы случайно познакомились. И потом…»

Филипп понял, что начал лицемерить. Он ненавидел лицемерие, и отвернулся, говоря Лаэрту:

– Если она позвонит… если вдруг спросит… в общем, ты понимаешь, что надо сказать.

– Но… – Вампир был явно сбит с толку.

– Меня для нее нет, – коротко сказал Филипп и ушел в ванную, не оборачиваясь. Лаэрт, держа в лапе кость, смотрел ему вслед с недоумением.