Текст книги "Хризалида. Стихотворения"

Некоторым православным

 
Обедни, утрени, вечерни, парастазы[235]235
  «Обедни, утрени, вечерни, парастазы…». Правильно: парастас (греч.) – служба об умерших.


[Закрыть].
А жизнь всё та же – теплый обиход
Семейственной любви. Очередные фазы
В кругу годичном маленьких забот.
 
 
На Пасху – куличи. На Рождество – свинина.
В субботу – мыть полы и чистое белье.
И медленно благочестивой тиной
До головы засосано житье.
 

5 августа 1923

Сергиев Посад

ИЗ КНИГИ «БЫТ»

 
Не гляди в окно. Всё та же
Там береза. А под ней
Частоколов серых стража
И закуты для свиней.
 
 
Из калитки выйдут козы.
Буро-желтою травой,
Побелевшей от мороза,
Их накормит день седой.
 
 
Мещанин, картуз надвинув
К самой шее, на базар
Шагом медленным и чинным
Поплетется, хил и стар.
 
 
Потерявший дом и кличку,
Виновато спрятав хвост,
В тщетных поисках добычи
Побежит голодный пес.
 
 
Подерутся две вороны
На березовом суку.
И промчатся вдоль вагоны
По откосу, наверху.
 

29 октября 1922

Сергиев Посад

 
Вечерний час. В прихожей печка
Сырым осинником трещит.
Душа покорно, как овечка,
Жует свой пережитый быт:
 
 
Чугун с разлившимися щами,
Каких-то тряпок недочет,
Декрет не торговать дровами
И «прачка завтра не придет».
 
 
Жужжат старушьи причитанья,
Докучное веретено.
И синим лунным чарованьем
Горит морозное окно.
 

7 декабря 1922

Сергиев Посад

 
Лежу, укрывшись с головою[236]236
  «Лежу, укрывшись с головою…». Киновия – христианская монашеская коммуна, монастырь общежитского устава.


[Закрыть],
Темно, и тихо, и тепло.
А за стенами злой пургою
Всю Красюковку замело.
 
 
И снится, что ходить не надо
По ней отныне никогда,
Что в Киновии за оградой
Я сплю под крыльями креста.
 
 
Что вой глухой метели слышу
Я под гробовой пеленой.
И только грудь, как раньше, дышит
Надеждой глупой и смешной.
 

30 января 1923

Сергиев Посад

 
Хрустит обтаявшею коркой
На тротуаре скользком лед.
Грачи толкутся на пригорке,
За лесом колокол гудёт
Великопостным грустным гудом.
Над Лаврой туча из свинца.
. . . . . . .
А я несу лудить посуду
Под кров Семена-кузнеца.
 

20 марта 1923

Сергиев Посад

 
Обменяться улыбкой с вечерней звездою[237]237
  «Обменяться улыбкой с вечерней звездою…». Двойник – из теософской концепции жизни и смерти: «И “смерть” триумфально овладевает телом, когда эфирный двойник, наконец, извлечен, и тонкий шнур, который соединяет его с телом, разорван» / Безант А. Смерть… а потом? (Теософское руководство № 3). Исключительно выразительное визуальное выражение этой концепции запечатлено в шедевре шведского кино – фильме В. Шёстрёма «Возница» (1920), по роману С. Лагерлёф.


[Закрыть]
На подмерзших ступенях крыльца.
Попрощаться с весенней зеленой зарею,
Ощутив благовестье конца.
 
 
И потом, полосатым себя одеялом,
Как надгробным покровом, укрыв,
Вдруг увидеть с тоскою, что старый, усталый,
Твой упрямый двойник еще жив
 
 
И животно тепло одеяла впивает,
И дремотно ликует, что близится сон,
И гнездится, подушки свои оправляя,
Неразрывно и жутко с тобой сопряжен.
 

31 марта 1923

Сергиев Посад

 
Про теленка и козленка,
Про полову для коров
Вкруг меня стрекочет звонко
Стая бабьих голосов.
 
 
Мещанин, пропитан ядом
Всех убытков и обид,
Над газетой беспощадно
Революцию костит.
 
 
«Да, действительно, свобода, —
Старики в углу кряхтят. —
Сняли десять шкур с народа,
Лоб крестить – купи мандат».
 
 
И безусый комсомолец
Вдруг истошно возопил:
«Стать марксистом каждый волен!
Кто в ячейку поступил —
 
 
У того – глядите сами —
Что я ем и что я пью —
На руке браслет с часами
И мандат из Ге-Пе-У!»
 
 
Сразу смолкли разговоры,
Молча в окна все глядят.
Только поезд тараторит:
«Ге-Пе-У, мандат, мандат…»
 

27 апреля 1923

 
Ослепший на фронте
Солдат
Играет на флейте
Под грохот трамвая.
На рынок Смоленский
Бежит деловая
Толпа
Распаленных заботой
И зноем хозяек,
Не слушая жалобы
Томной и сладкой
На холодность Гретхен,
Что Зибель влюбленный
Цветам доверяет.
 
 
Горячее лето
Мороженщик студит
На том же углу,
Рукой грязноватой
На круглую вафлю
Кладя осторожно
Свой снег подслащенный.
 
 
Босой, полуголый
Следит ком-со-молец
С нескрытой алчбою
За тающей вафлей
Во рту комсомолки,
Не в силах дождаться
Мгновения пира.
 
 
Старик, убеленный
Семидесятой
Зимою,
Подагрик
(Быть может, сенатор
Былого режима —
 
 
В лице изможденном
Еще уцелели
Черты олимпийства) —
Без слова и жеста стоит терпеливо
Над жалким лоточком
Тщедушных конвертов
По миллиону
За каждую пару.
 
 
В истрепанном платье
Еще молодая
Жена офицера
(Вернее, вдова,
Потому что нет вести
О муже пропавшем
Ни с Сербской границы,
Ни из Берлина
Пять лет с половиной) —
 
 
Жена офицера
Из шелковой тряпки
Нашила шляпенок
И чепчиков детских
И, их нанизавши
На тонкой бечевке,
Как вялую рыбу,
Несет на базар.
 
 
Лимонно-зеленый
От жизни в притонах
И скудости пищи
Стоит у забора,
Крича «папиросы»,
Шустрый мальчишка.
 
 
А выше, на будке,
Пестреют афиши:
«Любовь старика»,
«Приключенье Бим-Бома»,
 
 
«Мистерия Буфф»,
«Спешите, бегите,
Скорей покупайте
Заем».
 
 
Высоко и тонко,
Как визг поросенка,
То грубо, то дико,
Как хрюканье раненой
Стаи кабаньей,
Автомобильных сирен отовсюду
Несутся гудки.
 
 
На перекрестке Малютка
Вам тянет в тугих узелках
Васильки и ромашки.
 
 
Купите, купите
Улыбку природы
За пять замусоленных
Красных бумажек,
А девочка купит
На них поскорее
Любезную ей
Сладковатую гадость
В двух тоненьких вафлях.
 
 
Цветочку средь камней,
Столица и ей
Подарит на мгновенье
Прохладу и радость
За пять замусоленных
Красных бумажек.
 

24 июня – 7 июля 1923

Москва

 
Оттрезвонил пономарь к обедне.
Прихожане расползлись, как муравьи,
В переулках, в улицах соседних
В тесные свои мурьи.
 
 
В жарких кухнях пахнет пирогами,
Покрестившись, станут пить морковь
И рассказывать всё теми же словами
Много раз рассказанное – вновь.
 
 
Старики взберутся на постели
И, от мух укрывшись, станут спать,
Молодежь пойдет бродить без цели,
Дети будут в чижика играть.
 

6–7 июля 1923

Сергиев Посад

 
Черен и глух
Посад
В этот час,
Ноябрьским туманом повитый.
Лишь с колокольни прожектора глаз
Белизной своей ядовитой
Мрак рассекает густой.
Боже мой,
Что за грязь!
Квакает,
Чавкает,
Липнет,
Скользит под ногой.
Фонарь мой погас.
Спички забыты.
Ветер шумит по верхушкам берез.
 
 
Близок мой дом —
Это – мост,
Это – канава,
Нужно держаться,
Не отклоняясь
Ни влево, ни вправо —
Иначе придется упасть…
Боже мой,
Что за грязь…
Вот и ограда
Жилья,
Где, чадя и мигая,
Догорает
Лампада моя.
 

8 ноября 1923

Сергиев Посад

 
Я живу в избе курной[240]240
  «Я живу в избе курной…». Стихотворение записано в письме к O.A. Бессарабовой в Долгие Пруды.


[Закрыть].
Злой паук живет со мной.
Злой паук со мной живет.
Пряжу день и ночь прядет.
 
 
Пряжа черная крепка.
Липкой сажей с потолка
Мне засыпало глаза.
Дверь найти впотьмах нельзя —
Не уйти от паука.
 

9 ноября 1923

 
Это не сон и не фантасмагория,
Порожденная болью головной —
Старуха старая, точно мхом поросшая
(С кровати улица мне видна в окно),
Старуха старая, как щепка тощая,
До земли пригибаясь,
На спине своей сгорбленной,
Как дом, огромную
Тащит вязанку дров.
День ноябрьский железно суров.
И мимо, мимо идут молодые
С руками пустыми.
И никто, никто
Не спросил, оглянувшись:
«За что
Она, а не я
Несет это страшное бремя
Бытия?»
Никто не помог старухе.
И я
В свое время
Не очень-то им помогала —
Старым, больным —
А теперь уж и времени мало
Осталось под солнцем земным.
 

 
И это не сон, что вокруг
Люди от голода мрут.
А у нас тут
И фрукты, и сладости,
И надежда на Божью благодать.
 
 
Но это сон, что есть в мире братство,
Что идет вперед человечество,
Что каждому есть дело до каждого
И что утолится
От перемены правлений
Всякая боль и жажда.
 

 
На короткой цепи прикована,
День и ночь рыдает собака
Человеческим страшным голосом
От неволи, мороза и голода.
 
 
И хозяин ее, и прохожие
Ухом привычным
Плач ее слушают,
Забираясь в теплое логово,
И верят, что так положено:
Собаке собачья доля.
 

 
Ко всему человек привыкает,
К унижению, к боли,
А больше всего
К чужому страданию.
Слепого и параличного
В начале их испытаний
Жалеют,
А потом они – тени привычные
В саду мироздания.
 

 
Разорвался ремень на фабрике, —
Расплющилось лицо у девушки,
И ходит она – безносая.
Все от нее шарахаются:
 
 
«Дурная болезнь, заразная».
А впереди – годы долгие,
А вокруг – с носами, здоровые
Невесты, и жены, и матери.
 

 
Отнимается дитя у матери,
В смертных муках рожденное,
В несчетных трудах взлелеянное,
Больше жизни своей возлюбленное.
Ходит от горя мать
Как помешанная,
А жить все-таки надо ей,
И, значит, надо утешиться.
 

 
Разные есть утешения —
Трудом, в искусстве игрою.
Всяким вином, всяким запоем,
По новым местам шатанием,
Чужим страданием,
Какой-нибудь новой привязкою,
Какой-нибудь сказкою…
 

12 ноября 1923

 
Однажды я, зайдя к соседке в сени,
Такое странное заметила явленье:
В сенях теснилось несколько козлят,
На каждом – по двое взъерошенных цыплят.
 
 
Что значит эта мирная картина? —
Хозяйку я просила объяснить.
«Так им теплей и веселее жить, —
Ответила она, – в сенях ведь холодина».
 

 
В неописуемой грязи моя стезя
Сегодня поутру с путем козы скрестилась
На узкой кладочке, где двум пройти нельзя.
Коза, попятившись, в конце остановилась
И с вежливым терпением ждала,
Пока по скользкому мосточку я прошла.
 
 
Мораль отсюда – коз не презирать
И кое-что от них перенимать.
 

21 ноября 1923

Сергиев Посад

 
Страшным совиным чучелом
В кухне сидела курица
И умирала.
Взъерошились жутко перья,
Смертным полные ужасом.
Костенели желтые ноги.
Глаза заводило пленкой.
А в кухне хлопали двери.
Гремели посудой люди.
И таким глухим одиночеством
От куриной веяло смерти.
 

23 ноября 1924

Сергиев Посад

 
Вечер. Осень. Яркие златницы
Павших листьев землю озарили.
На березах громоздятся птицы,
Тяжело во мгле взметая крылья.
 
 
В редких листьях будет неуютен
Их ночлег сырою этой ночью.
Небосклон, завешен сизой мутью,
Неизбывно долгий дождь пророчит.
 
 
На цепи скулит щенок голодный,
Скалят зубы гвозди на заборе.
По задворкам темным, огородом
На добычу вышли наши воры.
 

30 сентября 1926

Сергиев Посад

 
Шесть откормленных купчин
Погребальный правят чин.
И спесивой вереницей
Под священной плащаницей
К двери с топотом идут.
Громко певчие поют
(Кое-кто зевок скрывает).
Да, Христа здесь погребают,
Как в те давние года.
Так и ныне. И всегда.
 

1 мая 1926

Москва

 
Глухота и жуть ноябрьской ночи.
Скупых и редких огней
Подслеповатые очи
Кажутся мрака темней,
Может быть, потому что тебя я знаю,
Посадская ночь. Там спешат доиграть
Последний роббер. Соседка больная
Собирается Господу душу отдать.
Там не спит дьячок, считая жадно
Добытую в праздник престольный казну
После того, как избил нещадно
С пьяных глаз старуху жену.
Там кустарь кончает, кувыркая, сотню
При чадном огне ночника.
Подневольный труд, слепая забота.
Повторных черных дней тоска.
В каждом дворе с голодным воем
Рвется пес на короткой цепи.
С колокольни лаврской медленным боем
Доносится мудрость веков: терпи.
 

1 декабря 1927

Сергиев Посад

 
Жужжала муха, так жужжала,
Как будто гибнет целый мир,
В тот миг, как к пауку попала
На званный пир.
 
 
Свершал паук пятнистобрюхий
Паучий свой над мухой пир
Так упоенно, точно в мухе
Сосал весь мир.
 

29 сентября 1928

 
Облако над яблоневым садом
Россыпью серебряной плывет.
Вечер дышит крепкою прохладой.
В сизых лужах тонкий хрупкий лед.
 
 
Золотисто-рыжею дорогой
Дровни в поле снежное ползут.
На окошках домиков убогих
Старых стекол радужная муть.
 
 
За окном, от ветхости качаясь,
Старый конь бредет на водопой,
И кибитка черная скучает
У ворот, как сонный часовой.
 

2 апреля 1929

Верея

 
День зачинается сварой.
 
 
– Кто напустил тут угару?
До смерти дочь угорела!
– Мне что за дело!
– Вы это, что ли, кастрюлю
С теплого места стянули?
– Чье молоко убежало?
Видно, пороли вас мало!
 
 
Гневное пламя клубится.
Злые, несчастные лица.
Каждое утро – шарада:
«Преддверие ада».
 

15 апреля 1929

Москва

 
Под низким потолком спрессованные люди[241]241
  «Под низким потолком спрессованные люди…». Триполье, Плюты – села в Обуховском районе Киевской области, примерно в 40 км от Киева. В контрастном контексте Триполье и подсолнухи упомянуты Д. Андреевым, спутником М.-М. в этом путешествии, в «Розе мира»: «Лично у меня всё началось в знойный летний день 1929 года вблизи городка Триполье на Украине. Счастливо усталый от многоверстной прогулки по открытым полям и по кручам с ветряными мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко-голубые рукава Днепра и на песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного холма и внезапно был буквально ослеплен: передо мной, не шевелясь под низвергающимся водопадом солнечного света, простиралось необозримое море подсолнечников…» (Андреев Д. Роза мира. М., 1998. С. 82).


[Закрыть],
Таранья чешуя и кости на полу,
Уснувших тел распаренные груды
И куча сора смрадного в углу.
 
 
Плевки. Подсолнухи. Заморенные лица.
Забота хмурая и горькая в чертах.
. . . . . . . .
Каким терпеньем нужно заручиться,
Чтоб оказаться к вечеру в Плютах.
 

11 июля 1929

Киев-Триполье. Пароход

 
Покровы бархатные ночи
Порвал огней далеких ход.
Алмазные сверкнули очи —
Плывет Черкасский пароход.
 
 
О, как манят меня узывно
Во мраке вставшие огни.
Каким обетованьем дивным
В моей душе горят они.
 
 
И так не верится, что это
Виденье звездной красоты
Уходит не в чертоги света,
А лишь в Триполье и Плюты.
 

28 июля 1929

Посадки

 
Залохматились бурьяны.
На рябине красно-пьяной
Плод со всех сторон висит.
Тащит в норы пищу быт.
 
 
Солят, квасят, маринуют,
Точно их конец минует,
И от смерти сохранит,
Души их проквасив, быт.
 

19 сентября 1929

Сергиево

 
И продают и покупают.
– Товар хорош, прибавь хоть грош.
– Да неужели я слепая,
Не вижу – заваль продаешь!
– Надбавь еще пятиалтынный!
– Врешь, за полтину уступи.
. . . . . . .
Душа с улыбкою невинной
Утробным сном беспечно спит.
 

31 октября 1929, 3 ч. ночи

Сергиев Посад

 
Когда я в мире крест подъял,
Он был как голубой кристалл,
И луч горел на нем зари,
И звезды теплились внутри.
 
 
Но не умел согнуться я
В пределах тесных бытия,
И крест разбился голубой.
 
 
Тогда сужденный мне судьбой
Железный раскаленный крест
Я взял. И умер. И воскрес.
 
 
И вот уж новый крест готов
Из кирпичей, кривых сучков,
Из переломанных пружин
И голубых полярных льдин.
 

16 января 1930

Томилино

 
Заглушая боль сознанья
Погремушкой шутовской,
От ножа воспоминаний
Прячась в мертвенный покой,
 
 
День и ночь, как мышь в ловушке,
В утомленье, чуть дыша,
Под нескладный ритм гремушки
Тяжко мечется душа.
 

11 мая 1930, ночь

Томилино

 
С неба сыплется дождик упорный.
Тяжкой доле уныло покорны,
Кони сено жуют полусонно.
Поросенок визжит исступленно,
Не приемля мешка тесноты
И гнетущих судеб темноты.
 
 
Скалят бороны редкие зубы
Над корьем и свороченным лубом.
Пялят тусклые очи колеса.
Непокорно ерошатся косы
И, в нестройный сплоченные ряд,
Точно городу чем-то грозят.
 
 
Дальше – символ: решёта, решёта…
Будет воду носить ими кто-то…
Бродят хмурые люди в рогоже,
На священные ризы похожей,
Точно правят здесь чин похорон.
И всё чудится мне – это сон.
 

4 июля 1930

Верея, ярмарка

 
Вой сирен автомобильных,
Грозный гуд грузовиков
В облаках дремучей пыли,
Дребезжание звонков
Пролетающих трамваев,
И в хвостах очередей
Издыхающая стая
Озверившихся людей.
 

31 августа 1930

Москва. Арбат

ПОЗДНИЕ СТИХИ
1931–1953 ГОДОВ[242]242
  В первый подраздел включены стихотворения, переписанные О. Бессарабовой.


[Закрыть]

«Снегом повитое поле…»

 
Снегом повитое поле
В мерцании звездном.
Безбольно.
Бездумно.
Безгрезно.
Душа под снегами застыла.
Того уж не будет, что было.
Недавнее горе
Напрасно колдует.
Что было,
Того уж не будет.
В глубоком молчаньи бреду я.
И хочется быть еще тише
И голос Безмолвья услышать.
 

17 марта 1931

Сергиево

ИЗ ЦИКЛА «ЗУБОВСКИЙ БУЛЬВАР»[243]243
  Из цикла «Зубовский бульвар» («…Не оттого ль мне худо…», «Дождя волнистая завеса…»). На Зубовском бульваре (д. 15, кв. 23) жила семья Н.Д. Шаховской. Два стихотворения, не соседствующие в тетради, но имеющие одинаковое название «Зубовский бульвар», видимо, были задуманы как части единого цикла.


[Закрыть]

 
…Не оттого ль мне худо,
Что идет мне навстречу,
Бедрами жутко виляя,
Женщина в розовом платье —
Кровавые губы вампира
И нос-утконос.
 
 
Или худо мне оттого,
Что трамвай,
Жужжа, подвывая,
С грохотаньем и лязгом
Промчался мимо
И дохнул, как самум пустыни,
Пылью в лицо.
 
 
Иль оттого мне так худо,
Что встречные люди
Вонзают мне в уши слова:
«Очередь, ордер, талоны».
И от них мне всё хуже и хуже.
 
 
О, какая прохладная лужа
Под телеграфным столбом.
Палатка. А в ней Лихорадка
Продает ситро.
 
 
Там, над чьим-то двором,
Хинное дерево высится, высится.
Оно же и тополь душистый.
… Не дойти до него ни за что.
На ногах стопудовые гири.
В голове треск и вой.
Всё не то. Всё не то.
 
 
О, как солоно, горько и терпко всё в мире,
А что сладко, то хуже всего.
 

29 мая 1931

Москва

 
Дождя волнистая завеса
Опять нависла над Москвой.
И освежен мой садик тесный
И напоен водой живой.
 
 
И влажно заблистали крыши,
И любо сердцу моему
Воды небесный лепет слышать,
Целующий мою тюрьму.
 

10 июня 1931

Москва

Колодезный двор, комната на 5-м этаже

«…И опять тарелки, чашки…»

 
…И опять тарелки, чашки,
Снова пить и есть,
Проползти сквозь день букашкой,
Ночью сон обресть,
По обрывкам сновидений
Горестно гадать,
Где мечта, где откровенье
Или дня печать.
…И опять гремит посуда,
Снова что-то пить.
И назавтра то же будет.
О, как нудно жить.
 

3 июня 1931

Москва

«Жду сумерек. Тревожным знаком…»

 
Жду сумерек. Тревожным знаком
Зажжется красный семафор.
О, нет, в тюрьме не надо плакать,
Пусть будет [ясен] дух и тверд.
 
 
В свободные лесные дали
Там, верно, поезд пролетел.
Забудь о нем. Прими, опальный,
Гонимый, – тесный твой удел.
 
 
В тот миг с души волшебно цепи
Тоски и зависти падут,
И в царственном великолепье
Увидишь нищий свой приют.
 

12 июня 1931

Москва

«Выбилась меж камней травка…»

 
Выбилась меж камней травка.
Так же выбиться и мне
Суждено. Ползи, козявка,
Это всё во сне.
 
 
Сон – тюремное гулянье.
Сон – шагов по камням стук.
Снится призрачное зданье
И ключа скрипучий звук.
 
 
Всё обманно, всё неверно,
Только там, в глуби, внутри,
Под венком колючих терний
Роза ждет зари.
 

13 июня 1931

Москва

«Тоска опять, как раненая птица…»

 
Тоска опять, как раненая птица,
Забилась в клетке сердца моего.
Я так хочу молитве научиться.
Я больше не хочу, быть может, ничего.
 
 
Но те слова, которые шептала
Я в годы детства, отходя ко сну,
Состарились со мной, и отзвучала
Та вера, что была моею в старину.
 
 
Иных молитв, иной, недетской веры
Смертельно жаждет пленная душа.
Но реют вкруг безглазые химеры,
К преддверью гибели увлечь меня спеша.
 
 
О, не поддамся лживым обещаньям.
Алканье, жажду навсегда приму.
Но правдою не назову мечтанья
И светом – тьму.
 

18 июнь 1931

Москва

НИЩЕМУ ПОЭТУ

 
Я люблю тебя за это,
Сердце нищего поэта,
Что тебе не страшно жить,
По дворам с сумой ходить,
Корку черствую глодать,
Под чужим забором спать,
Не желать приюта в мире,
На своей бандуре-лире
Славя тайну бытия
И надзвездные края.
 

22 июнь 1931

Москва

«Бегите, мысли, быстрее лани…»

 
Бегите, мысли, быстрее лани
От жгучих стрел моих желаний.
Укройтесь, мысли, в лесу дремучем
От стрел желаний моих жгучих.
 
 
В уединеньи, в посте, в молитве
Готовьтесь, мысли, к последней битве
С могучим смерти очарованьем,
С безумным жгучим моим желаньем.
 

25 июня 1931

Москва

«Сон от глаз бежит. Бессонница…»

 
Сон от глаз бежит. Бессонница[244]244
  «Сон от глаз бежит. Бессонница…». Стихотворение содержит реминисценции из Пушкина («Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы…» и «Дар напрасный, дар случайный…»).


[Закрыть]
Ворожит над головой.
Уж наполнилась вся горница
Предрассветной синевой.
 
 
Притаившимися ликами
Жизнь раскинулась кругом.
Птица первая чирикнула
За окном. Зачем? О чем?
 
 
Голова от думы ломится.
Не осилить сердцу дум.
Наколдует мне бессонница
Суетливый утра шум.
 

28 июня 1931

Москва

«Когда над жизнью что-нибудь…»

 
Когда над жизнью что-нибудь[245]245
  «Когда над жизнью что-нибудь…». Малоярославец – город в 101 км от Москвы, куда в 1931 г. была вынуждена переехать из Томилино семья М.В. Шика.


[Закрыть]
Нависнет, как обвал,
И упадет, и станет путь
Сплошною грудой скал,
 
 
Спеши стремительно вперед,
Сомненья утишив:
Где хода нет, есть перелет,
Есть крылья у души.
 

17–18 июля 1931, 2 ½ ч. ночи

Малоярославец

«Вдалеке туманным силуэтом…»

 
Вдалеке туманным силуэтом[246]246
  «Вдалеке туманным силуэтом...». Левада – огороженный изгородью участок пастбища, предназначенный для летнего выпаса лошадей. Дарница – станция киевской железной дороги. Нежин – город в Черниговской области Украины.


[Закрыть],
Словно мачты дальних кораблей,
Стройные вершины тополей
Всплыли в море голубого света.
 
 
Станция. Могучие каштаны.
Женственных акаций кружева.
А в степи высокая трава
По верхам колышется майданов.
 
 
Плавно реет коршун в небе синем,
Серебрится зеркало реки.
Хутора, левады, ветряки…
Украина это, Украина.
 

19 сентября 1931

Нежин-Дарница

«Проносится галочьей стаей…»

 
Проносится галочьей стаей
Под низкой небесною мглой
Усталая мысль, пролетает
Так близко над серой землей.
 
 
Докучные думы о крове,
О хлебе, о завтрашнем дне,
О мерно звучащих оковах,
О серой тюремной стене.
 
 
Угрюмые черные мысли
Как галочьей стаи полет.
А ветер засохшие листья
Всё гонит и гонит вперед.
 

24 сентября 1931

Киев

«Шумы, гамы, звоны, трески…»

 
Шумы, гамы, звоны, трески,
То гудок взовьется резкий,
То промчится дикий рев
Под окном грузовиков,
 
 
День и ночь трамвай несется,
Вечно стекла дребезжат.
. . . . . .
Но зато не страшен ад
После смерти никому,
Кто живет у нас в дому.
 

21 октября 1931

Москва

«Асфальт намокших черных тротуаров…»

 
Асфальт намокших черных тротуаров
Дробит отсветы тусклых фонарей.
Белеет плесенью в ограде церкви старой
Налипший снег на высоте дверей.
 
 
К железу их озябший оборванец
Прижался, дрожью мелкою дрожа.
Вокруг снежинки вьются в мокром танце,
Трамвай бежит, трезвоня и жужжа.
 
 
Всё в голове запуталось, смешалось.
Движенье, свет, церковная стена.
«Поесть бы, обогреться малость», —
Одною мыслью жизнь полна.
 

30 октября 1931

Москва

«Слишком, слишком много моли…»

 
Слишком, слишком много моли,
Не поможет нафталин.
Нужно солнце, ветер вольный,
Воздух глетчерных вершин.
 
 
Нужно ветхие одежды
Не трясти и не чинить,
Но, отбросив их, прилежней
Вить для новой пряжи нить.
 

21 января 1932

«Ты, за мной надзирающий…»

 
Ты, за мной надзирающий,
Ведущий моим заблуждениям счет,
Помыслов тьму озаряющий,
Направляющий линию дел и забот,
 
 
Кто за тобою присмотрит и скажет
Мне, отчего твой глаз ослабел,
Отчего моя жизнь всё та же, всё та же,
Без движения, мысли и дел.
 
 
Ты, озаряющий с дальней вершины
Всех путей перепутанных сеть,
Укажи мне путь, прямой и единый,
Как мне жить и как мне умереть.
 

21 января 1932

Перловка-Софрино (в вагоне)

«У заповедного порога…»

 
У заповедного порога[247]247
  «У заповедного порога…». Азраил – ангел (архангел) Смерти в исламе и иудаизме, поэтическое олицетворение смерти.


[Закрыть]
Посланник Божий Азраил
Меня спросил: земной дорогой
Куда я шел и как я жил.
 
 
Я вспомнил пропасти и кручи,
Пески и марево пустынь,
Богоисканья пламень жгучий
И смену ликов и святынь,
 
 
Бессильный душный сон во прахе
И неотросшего крыла
Напрасно реющие взмахи…
Такою жизнь моя была.
 
 
И гневно страж священной двери
Сказал: иди и будешь жить,
Пока сумеешь крылья вере
Своей бескрылой отрастить.
 

20 июля 1932