Текст книги "Хризалида. Стихотворения"

12

В середине 1930-х г. М.-М. вселяется по приглашению Аллы Тарасовой под ее кров («так как моя жилплощадь[423]423
  Хлопотами друзей все-таки удалось получить комнату в коммуналке.


[Закрыть] понадобилась ее выходившей тогда замуж племяннице Галочке»), т. е. вполне добровольно принимает на себя труднейшую роль «приживалки». В тарасовской квартире ей отведен угол на кухне, «за ширмой» – эта пометка всё чаще появляется в дневнике[424]424
  Первое время М.-М. делит комнату с Леониллой Тарасовой, но ситуация меняется после войны: А.К. Тарасова в третий раз выходит замуж, и М.-М. становится в этой семье уже совсем лишним человеком.


[Закрыть]. Подлинной родственности возникнуть не могло, но М.-М., видимо, всё же на нее рассчитывала. Довольно быстро обнаружились душевная разность: «Тот мой язык, каким бы я говорила о самом для меня важном в минуты душевной открытости с Достоевским, Толстым, с Гете или Оптинским старцем Анатолием, или с 3-мя, 4-мя близкими друзьями, непонятны Алле не потому, что он ей по существу чужд, а потому что она не верит, что это мой язык».

Очень скоро М.-М. начинает жалеть о потере возможности уединения: «’’Если бы вы два года тому назад знали, как сложится ваша жизнь с Тарасовой, какая будет ее атмосфера, согласились ли бы вы меняться комнатами?” Я не положила на весы полуголодную жизнь на Кировской, неуменье приспособляться, болезни, частую необходимость обедать у Тарасовых или Добровых и ответила: “Конечно, нет. Потому что – велико благо своей, уединенной, неприкосновенной комнаты. Велико благо независимости, хотя бы (при бедности) наполовину иллюзорной”»[425]425
  1939.


[Закрыть]. В минуты сильных обид, которые порой выпадали на ее долю в доме Тарасовых, она уходила бродить по Москве, задерживаясь иногда по два-три дня под кровом друзей: у Шаховских, Добровых, Анны Романовой, Евгении Бируковой.

 
На улице Немировича
В закоулке Мировича
За щелистой ширмой
В семье обширной
Мой ветхий двойник
Головою поник,
Усталый от долгой борьбы
(Защищал он от грозной судьбы
Свое право дышать,
Свой хлеб насущный, перо и кровать)[426]426
  Ср. запись в дневнике 1947 г.: «идущее у меня через всю жизнь раздвоенное сознание между моим высшим "я" и тем, кого я – давно уже – называю „Мировичем“».


[Закрыть].
 

13

Когда началась война и встал вопрос об отъезде из Москвы, Тарасовы уехали в эвакуацию без М.-М. Варвару Григорьевну приютила у себя в Малоярославце Н.Д. Шаховская, несмотря на то, что на руках у нее было четверо детей и пятеро стариков. В эти дни М.-М. особенно остро восприняла «повседневную незаметную жертвенность», ставшую «подвигом всей жизни» Н.Д. Шаховской. Осенью пришлось покинуть малоярославский дом и спасаться от немцев в деревне Ерденево (там погибли 52-я и 53-я тетради дневника М.-М.). Вместе с Шаховскими М.-М. пережила зиму 1941–1942 г., попав под немецкую оккупацию. Над детьми и матерью М.В. Шика нависла угроза отправки в калужское еврейское гетто. В апреле 1942-го М.-М. удалось вернуться в Москву. Чтобы помочь «больной Наташе и ее детям», М.-М. сочинила скетч (про «невидимого врага и дозорных» с действующими лицами «холерой, тифом и туберкулезом»). Однако тяжесть перенесенных испытаний отняла у Натальи Дмитриевны Шаховской последние силы: от постоянного стресса, голода и непосильной физической нагрузки обострился туберкулезный процесс, и в июле 1942 г. она умерла. М.-М. считала себя опекуном несовершеннолетних Димы и Лизы Шаховских – «это наследство Наташи»: «я благодарна ей <…> за бесценный дар сестринской любви, соединявшей нас 30 лет».

В конце 1942 г. Тарасовы возвращаются в Москву, М.-М. возвращается под их кров. Периоды нормального человеческого общения с Леониллой и Аллой Тарасовыми, вся жизнь которых прошла на глазах у М.-М., всё чаще перемежаются полосами отчуждения: ей приходится переносить и вспышки гнева, и попреки куском хлеба, немотивированное раздражение, вызванное просто тем, что М.-М. всё еще жива. Она вырабатывает и записывает в дневник специальный кодекс поведения старого человека, которому старается следовать («старик должен научиться жить в изоляторе, в 4-х стенах: терпения, смирения, прощения и любви»[427]427
  Февраль 1948.


[Закрыть]). Предметом рефлексии становится процесс физического разрушения организма, который она воспринимает как неизбежный мост к освободительной смерти; это помогает ей стоически переносить и питание впроголодь, и старческие болезни, и начавшуюся глухоту. В 1947 г. ее пробуют пристроить в Переделкинский дом престарелых (это не удается). В одной из дневниковых записей этого года она набрасывает свой автопортрет: «Замарашка. В темно-рыжем неснимаемом сарафане. Под ним нечто вроде синей прозодежды. Пегие седины. Небрежная прическа». Полностью поглощенная семейными заботами Олечка Бессарабова, о приюте у которой мечтала М.-М., почти совсем не может уделить ей внимания: «неблагообразный тупик житейской безвыходности».

14

В первые послевоенные годы возобновляется общение М.-М. с вернувшимся с фронта Даниилом Андреевым. Он дописывает начатый еще до войны, в 1937 году, роман «Странники ночи» и знакомит с ним ближайших друзей, в том числе и ее. Прототипы многих героев романа были хорошо известны М.-М.: это члены семьи Добровых и их друзья. Вот что писала вдова Даниила, Алла Андреева: «Добровы так и не отвыкли от привычки жить с открытой дверью. И была эта дверь открыта в переднюю, где проходили все жильцы квартиры и все посетители, а среди жильцов была и женщина, получившая комнату по ордеру НКВД. И потеряли они в 1937 году стольких друзей в недрах Лубянки! Перечисление погибших было в одной из глав романа “Странники ночи”, которая называлась “Мартиролог”».

21 апреля 1947 Даниил Андреев был арестован, 23 апреля арестовали его жену Аллу. При обыске были изъяты не только роман, но и другие рукописи писателя и позже уничтожены. В одной из них Сталин изображался как одна из реинкарнаций Антихриста. На допросе в ночь с 24 на 25 апреля 1947 г. Даниил Андреев назвал имя М.-М. среди четырнадцати читателей романа «Странники ночи»[428]428
  Даниил Андреев в культуре XX века. М., 2000. С. 296.


[Закрыть]. Все названные, кроме донесшего на Даниила Андреева поэта Николая Стефановича и 79-летней М.-М. (ее, видимо, не тронули из-за преклонного возраста), были арестованы. Следствие длилось 19 месяцев. Смертная казнь в эти годы была отменена. Даниил Андреев получил 25 лет тюремного заключения и отбывал срок во Владимирской тюрьме. Остальные подельники получили от 25 до 10 лет и отправились в Мордовские лагеря[429]429
  «Сергей Николаевич Матвеев умер в лагере от прободения язвы. Александра Филипповна Доброва умерла в лагере от рака. Александр Филиппович Добров умер от туберкулеза в Зубово-Полянском инвалидном доме, уже освободившись и не имея, куда приехать в Москве» (Андреева А. Жизнь Даниила Андреева, рассказана его вдовой // Андреев Д.Л. Собр. соч. Т. 1. М., 1993. С. 5–26 // http://rodon.org/aaa/jdarej.htm).


[Закрыть].

М.-М. ни разу не обмолвилась об этом на страницах дневника. Один за другим исчезают в застенках Лубянки люди из ее ближайшего окружения (разорен весь дом Добровых: арестованы Шурочка Доброва, ее муж поэт Коваленский, ее брат Александр Добров и его жена); а ранее, во время Великой Отечественной войны была осуждена на пять лет лагерей за высказывания об угнетении церкви Е. Бирукова. Откликом на аресты по делу Д. Андреева стало стихотворение М.-М. «После кораблекрушения» (1948) – эхо пушкинского «Ариона», созданного после разгрома декабристов. В июньский дневник 1949 г. М.-М. переписывает прощальное письмо Рылеева к жене перед казнью – думая, конечно, о близких друзьях, томящихся в тюрьме и лагере.

Единственный из арестованных, о котором М.-М. осмеливается сделать запись в дневник, – Татьяна Усова, до 1944 г. бывшая гражданской женой Даниила Андреева. «Печаль о Тане – но не смею жалеть ее… В Танином же случае помимо всего нет “состава преступления”. Она далека от всякой политики, от полит<ических> интересов, рыцарски лояльна предержащей власти, перворазрядно способный, добросовестный и высококвалифиц<ированный> культурный работник. Невыгодно госу<дарст>ву таких людей отрывать от дела надолго». Охваченное страхом сознание пытается оправдать хотя бы одного, по кажущейся логике, «абсолютно безвинного» человека. В дневнике появляются записи, сделанные с оглядкой на возможных непрошеных читателей и стремлением убедить в полной лояльности к сталинскому режиму самой М.-М.: «…с огромного, насквозь просвеченного полотна смотрели два очень хороших портрета Ленина и Сталина. Мысль моя редко забегает в область политики, внешней и внутренней. Но как в дни войны, так и в дни мира я доверяю воле и силам кормчего на корабле, кот<орый> уводит нас сквозь “бури и тайные мели и скалы” <от> ненавистного с юных лет монархизма и капитализма»[430]430
  6 сентября 1947.


[Закрыть].

2 декабря 1956 г. Даниил Андреев писал уже освободившейся A.A. Андреевой: «Варвара Григорьевна вряд ли может еще существовать на этом свете, но узнать, когда и в каких обстоятельствах она ушла от нас, ты могла бы у Ирины. Это меня очень интересует»[431]431
  Андреев Д.Л. Собр. соч. Т. 3. Кн. 2. М., 1997. С. 243.


[Закрыть].

Тема «Даниил Андреев и В.Г. Малахиева-Мирович», конечно, должна в будущем найти своего исследователя. Но и сейчас очевидно, что мировоззрение Даниила Андреева (его увлечение индийской философией, серьезное отношение к мистической проблематике, свободная и сознательная широта религиозных убеждений, внутреннее понимание невозможности публикации написанного им и следующий из нее спокойный сознательный выбор духовного подполья) формировалось не без сильнейшего и непосредственного влияния М.-М. Имел место и художественный диалог – перекличка на уровне мотивов. Цветовая символика, характерная для М.-М. («Не вечно знамя красное мое. / Над ним развеется зелено-голубое»[432]432
  «Я – революция. Я пламень мировой…». Синий и голубой – постоянные символические цвета желанного запредельного мира в ее стихотворениях.


[Закрыть]), находит отражение в романе Д. Андреева «Странники ночи», один из героев которого, Глинский, создает своеобразную теорию о «чередовании красных и синих эпох в истории России»: «красная эпоха – главенство материальных ценностей; синяя – духовных. Каждая историческая эпоха двуслойна: главенствует окраска стремления властвующей части общества, и всегда в эпохе присутствует “подполье” противоположного цвета» и называет своих единомышленников «синим подпольем»[433]433
  Андреев Д.Л. Собр. соч. Т. 3. Кн. 1. 1996. С. 616.


[Закрыть]. «Утренняя Звезда», восходящая над сталинской ночной Москвой в финале романа, ассоциируется с ее циклом из 50 стихотворений «Утренняя звезда» с его люциферическими нотами. Общей для обоих поэтов была тема Монсальвата. Перечень точек сближения этим далеко не исчерпывается.

15

Последние несколько лет жизни: медленное угасание. Один из последних духовно близких М.-М. людей – артист Игорь Ильинский. В 1948 г. он пришел к М.-М. за утешением (умерла жена) и стал еще одним «зам-сыном» М.-М. Возможность поддерживать его поддерживала моральные силы и в самой М.-М.

Из литераторов рядом с ней никого не остается (в дневнике 1952 г. мелькает лишь «поэтесса К» (Е.Ф. Кун и на), чья «почтительно-нежная любовь»[434]434
  21 мая 1952.


[Закрыть] уже не очень нужна М.-М.).

Последний ее портрет: «старушка с полуседыми свисающими прядями волнистых волос и острым напряженным взглядом»[435]435
  Бирукова Е.Н. Душа комнаты // http://www.klenniki.ru/mechev-obchin/mechevskaymiryne/255-dusha-komnaty.


[Закрыть].

16 августа 1954 г. Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович умирает.

«Вспомнилось жаркое дыхание Л.И. [Шестова. – Т.Н.] у моего уха и страстный шепот (под музыку увертюры Кармен, в партере Большого театра): “Во всяком случае, у нас впереди есть еще познавательный шанс, не похожий ни на какой другой: то прояснение сознания, какое бывает у всех умирающих на грани смерти” (это было окончание разговора, который мы вели в фойе и который начался еще дома)»[436]436
  6 декабря 1947.


[Закрыть].

Татьяна Нешумова

ПОЭТИЧЕСКИЙ МИР В.Г. МАЛАХИЕВОЙ-МИРОВИЧ

1

Малахиева-Мирович – автор одной печатной[437]437
  Не считая специально адресованной детской аудитории книжечек (дореволюционные названы в предыдущей статье, см. прим. 2 на с. 447 и прим. 4 на с. 448).


[Закрыть] книги стихотворений «Монастырское» (написанной в 1915 г. и опубликованной в 1923-м) и 3-х рукописных книжек – «Братец Иванушка», «Осеннее» и «Стихии Мира», – созданных в августе 1921 для сбыта в Лавке писателей[438]438
  Богомолов H.A., Шумилин С.В. Книжная лавка писателей и автобиографические издания 1919–1922 годов // Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 118.


[Закрыть] (вряд ли имевших читателей за пределами узкого круга ближайших друзей), – при том, что объем ее поэтического корпуса приближается к 4 тысячам стихотворений. Первые сохранившиеся стихи, написанные еще на гимназической скамье, датируются 1883 годом (в этом году вышел 1-й сборник «Вечерних огней» Фета, в этом десятилетии создавались поэтические шедевры В. Соловьева, Я. Полонского и К. Случевского, состоялись литературные дебюты Надсона, Фофанова и ровесницы М.-М. Мирры Лохвицкой). Последние стихи М.-М. написаны за год до смерти – в 1953.

Иначе говоря, начало творческого пути М.-М. приходится на досимволистскую пору русской литературы, развитие – на эпоху зарождения, становления, расцвета и «умирания» символизма, на ее глазах возникают акмеистические и футуристические поэтические линии, происходит катастрофическое прерывание естественных линий развития русской поэзии, формируется соцреалистический канон и, наконец, вырабатываются навыки неподцензурных практик свободной литературы в условиях тоталитаризма, транслирующих «поврежденную традицию». Почти 70 лет активной литературной жизни – поистине мафусаилов век. Путь примерно такой длины прошли в литературе единицы: И.А. Бунин, Е.Л. Кропивницкий, С.И. Липкин.

В 1910–1920-е годы имя ее не было неизвестно: сотрудница «Русской мысли», переводчица, литературный и театральный критик, автор десятка детских книжек[439]439
  1926: День в деревне. [М.]; Лето (стихи для детей). Л.; Листопад. [М.] (2-е и 3-е изд.: 1928, 1930); Мячик-прыгунишка. М.-Л. (2-е изд.: [М.] 1930); Наш завтрак [М.]; Наша улица. М.-Л.; Наши друзья. М.-Л.; Пойдем играть! М.-Л.; Шутки-прибаутки. Л.; (2–е изд.: Л.-М., 1927], [Л.] 1929; [Л., 1930]). 1927: Зима [М.]; Мои песенки. М.; На зеленой травке [М.]; На работу [М.]; Наш сад [М.]; Про кукол [М.]. 1928: Бабушкин пирожок. М.; Весна-красна. [М.]; Живой уголок. (Рассказы для детей) [М.]; Что я вижу из окна. [М.]; 1930: Небылицы в лицах; Про лентяя-растеряя [обе – Киев]. В начале сороковых книга сказок М.-М. вышла в немецком и французском переводах в Швейцарии (о чем, автор, возможно, и не знал): Schneeflocken. Neun Märchen und Erzählungen / Uebers. von Suzanne Engelson und Pauline Bitter-Magnena. Luzern. 1940; Heures printanières. Dix contes russes / V. Mirovitch; Trad, par Suzanne Engelson. Lausanne: La Concord, [1941]. Среди напечатанных, но не разысканных изданий: «Наши песни и рассказы» (Киев, 1918); «Пора вставать», «Мой уголок», «Наши игрушки», «В лес по малину», «Птичий двор»; сохранился перечень рукописных книг М.-М. для детей: «Кто во что играет», «Про букашек на ромашке», «Драчун Карачун», «Веселый малыш», «Маленькие садовники», «Маленькие плотники», «На белых песках», «У теплого моря» (записан О. Бессарабовой – МЦ. КП 4683/50. Л. 124).


[Закрыть].

При этом репутация М.-М. как автора одной поэтической книги определила ее место в существующей картине истории русской поэзии: поэтесса, отразившая «удивительно богатый духовный и душевный мир православной женщины»[440]440
  Сто одна поэтесса Серебряного века. Антология. Сост. и биогр. статьи М.Л. Гаспаров, О.Б. Кушлина, Т.Л. Никольская. СПб., 2000. С. 139. Ср. комментарий Е. Евтушенко к републикации избранных стихотворений из «Монастырского»: «Не знаю, была ли поэтесса монашкой, смею только догадываться, вряд ли. Книга построена как фортепианная пьеса на одну тему, но в нескольких частях, где есть и грусть-тоска у монашек по вольной волюшке, и вымечтанная в сырости келий сладость греха, и настуканная в стену холодными женскими коленками монастырская азбука одиночества. Если даже это мистификация, то очаровательная» (Огонек. Поэтическая антология Русская муза XX века № 31. Июль 1988).


[Закрыть], соединившая «элементы духовной и народной поэзии с влиянием A.A. Ахматовой и С.М. Городецкого»[441]441
  Поливанов K.M., Васильев A.B. Малахиева-Мирович // Русские писатели. 1800–1917. Т. 3. М., 1994. С. 491.


[Закрыть] (характерно, что названы не самые актуальные для М.-М. имена). Теперь, с открытием полного объема ее поэтического творчества и освоением его характернейшей и наиболее репрезентативной части, репутация эта должна быть скорректирована и место М.-М. в истории русской поэзии определено с большей точностью. Это старейший автор неофициальной литературы, оставшийся до конца дней верным символистической системе, но, подобно позднему Ф. Сологубу, открывший внутри нее возможности отстраненного реалистического письма (а иногда и острой сатиры) и предвосхитивший многие достижения поэтов лианозовской школы.

Печатных откликов поэзия М.-М. не удостоилась. Этому способствовала тематика единственной опубликованной книги, вызывающе неловкая – «в разгар большевистского похода на Церковь»[442]442
  [Кушлина О.Б. Биографическая статья о М.-М.] // Сто одна поэтесса. С. 138.


[Закрыть].

Но единичные частные отклики были. Среди них важнейшим является свидетельство Д.С. Усова: «Монастырское» очень любил A.B. Звенигородский. Оригинальный (и маргинальный) поэт, ценимый О. Мандельштамом[443]443
  Имя Звенигородского мало известно современному читателю, а между тем Мандельштам называл его среди немногих, «кто хоть отдаленно приблизился к поэзии» (Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1990. С. 273). Стихи Звенигородского см. на сайте: http://www.poesis.ru/poeti-poezia/zvenigorod/biograph.htm.


[Закрыть], никогда не расставался с этой книгой – «она у него всегда в боковом кармане сюртука».[444]444
  Усов Д.С. «Мы сведены почти на нет… «. Т. 2. Письма. Изд. подгот. Т.Ф. Нешумовой. М., 2011. С. 440.


[Закрыть]

Известно еще всего два отзыва о стихах М.-М. Оба негативны, но в каждом случае трудно не заметить в этом отрицании внелитиратурных мотивов. «Декадентскими пустячками» назвала в своих мемуарах единичные публикации ранних стихотворений М.-М. Евгения Герцык, «Монастырского», видимо, так и не прочитавшая. В ее шаржированном портрете М.-М. и в этой оценке есть ревнивая нотка: так же, как и М.-М., она претендовала на место интеллектуальной подруги Шестова. «Слабыми стихами» назвал «Монастырское» в письме 1923 г. к Л. Шестову М.О. Гершензон[445]445
  Гершензон М.О. Письма к Льву Шестову (1920–1925). Публикация А. д’Амелиа и В. Аллоя. Минувшее. Вып. 6. М., 1992. С. 291.


[Закрыть], весьма сочувственно и заботливо относившийся к М.-М. как к человеку. Здесь, думается, сказалась и психологическая неготовность серьезно отнестись к поэтическому дебюту пятидесятитрехлетней дамы, и общая далековатость проблематики «Монастырского» от тогдашнего круга размышлений Гершензона, и нежелание признать за старой знакомой, имеющей репутацию журналистки и переводчицы, своеобычный поэтический дар.

Этот дар позволил изобразить в «Монастырском» почти вневременное – земное сознание своевольно отрешившихся от мира женщин, во всем психологическом богатстве (силе и слабости) чувства; в отчужденности и от «мужского» мира философских исканий, и от «светского» мира интеллектуальной женщины. М.-М. удалось запечатлеть парадоксы этой простоты, ее неоднозначность. Стилистически книга задумана и выполнена как ряд близких к сказовой форме монологов или рассказов-»примитивов», записанных говорным стихом, форма которого как бы максимально далека от «поэтичности» – «разнообразием и подвижностью интонации», «стремлением приблизить ее к обыкновенной, разговорной»[446]446
  Эйхенбаум Б.М. Мелодика русского лирического стиха. Пг., 1922. С. 8–9.


[Закрыть] речи.

 
В третьем годе
Мучилась я, Пашенька, головой;
Прямо скажу, что была я вроде
Порченой какой.
 
 
Голова болеть начинает —
Сейчас мне лед, порошки,
А я смеюсь, дрожу поджидаю,
Прилетят ли мои огоньки.
 
 
День ли, ночь ли – вдруг зажигается
Вокруг звезда за звездой,
В хороводы, в узоры сплетаются,
Жужжат, звенят, как пчелиный рой.
 
 
Церковь над ними потом воссияет,
Невидимые хоры поют —
Не то меня хоронят, не то венчают,
Не то живую на небо несут.
 
 
И так я эту головную боль любила
Срывала лед, бросала порошки,
Но матушка-сиделка усердно лечила —
Так и пропали мои огоньки.
 

Уже в «Монастырском» проявились зачатки той поэтической формы, которая еще резче проявится в стихотворениях М.-М., образующих ее рукописную книгу «Быт» (1922–1930), предвосхищая поэтику лианозовской школы с ее отказом «от прямого лирического пафоса», заменой «лирический монолога… диалогической игрой чужими голосами» и особым положением автора, который «в описываемые события никогда не вмешивается, он их только регистрирует, “протоколирует”, занимая позицию как бы добровольного летописца, стремящегося к максимальной конкретности и объективности»[447]447
  Кулаков В. Поэзия как факт. М., 1999. С. 16–17.


[Закрыть]:

 
На дверях у них три пустые катушки.
Это вывеска – шьют белье.
Три белошвейки подружки
Поровну делят доход за шитье.
 
 
Честно записывает грамотная Даша:
Пять копеек булка, восемь снетки,
Три с половиною гречневая каша,
Нитки, иголки, шнурки.
 
 
Беленькая Даша тонко распевает
Стихири хвалитные, тропари,
В майские вечеры тихо вздыхает,
Не может уснуть до зари.
 
 
Старшая Фленушка о земном забыла,
Ей бы только купчихам угодить —
Кашляет всю ночь, шьет через силу,
Не ленится к ранней обедне ходить.
 
 
В крохотной келье тепло, приветно,
Белые постели, пол как стол.
В послушании годы бегут незаметно —
Фленушке пятый десяток пошел.
 

К сходному повествованию (и совершенно независимо от М.-М.), приходит в эти же годы Е. Кропивницкий в своем цикле 1921 г. «Деревня»[448]448
  Благодарю за это наблюдение И.А. Ахметьева.


[Закрыть]. Процитируем из него одно стихотворение – «Смерть Авдотьи»:

 
Перед святой, как нарочно,
Изморило Авдотью совсем:
Голова болит, лихорадит, тошно,
Язык от болести нем.
 
 
Пришла знахарка – баба большая —
Вспрыснула Авдотью водой:
Выпей зелье, выпей, дорогая! —
Дала и пошла домой.
 
 
От зелья Авдотья разболелась пуще:
– Ох, смерть моя, видно, пришла! —
Вся деревня гадала на квасной гуще,
Отчего Авдоться померла.
 
 
Авдотью принесли и похоронили,
Родные вернулись домой.
Поминали Авдотью,
Самогонку пили…
Со святыми ее упокой![449]449
  Кропивницкий Е. Избранное. 736 стихотворений + другие материалы. М., 2004. С. 521.


[Закрыть]
 

В «Монастырском» отразился, однако, лишь один – пусть и важнейший – аспект творчества М.-М., поразительно разнообразного в тематическом и в стилистическом планах.

2

Круг тем, на которых сосредотачивается поэтическая мысль М.-М., был однажды сформулирован в ее рецензии на книги Е. Лундберга: это «большие вопросы: тайна совмещения божеского и звериного начала в человеке, теснота культурного уклада жизни, ужас и благо одиночества, таинственная жестокость законов, осуждающих человека на болезни, на безумие, на старость и на смерть»[450]450
  Малахиева-Мирович В.Г. [Е. Лундберг. Рассказы. Киев, 1909. – Е. Лундберг. Мои скитания.] // РМ. 1909. № 11. С. 260.


[Закрыть]. Острота этих вопросов отсылает к русскому психологическому роману девятнадцатого века, специфика их постановки и оркестровки у М.-М. принадлежит уже двадцатому веку. Об исключительно интересной эволюции поэтики М.-М. будет сказано особо.

Органически тяготея к экзистенциальной проблематике и испытав мощное воздействие философской мысли Льва Шестова, укрепившего ее сомнения в ортодоксальном православии, М.-М. отразила в своей поэзии довольно стройную философскую картину мира.

В ее основе – гностическое[451]451
  Ср. обобщение Бердяева: «Новое религиозное сознание не может не иметь гностической стороны. Гнозис переводит от внешнего, экзотерического, исторического христианства к христианству мистическому, эзотерическому, внутреннему», утверждая «индивидуальный мистический опыт, личные пути духа, личную духовную дисциплину и достижения» (Бердяев Н. Новое христианство (Д.С. Мережковский) // Русская мысль. 1916. № 7. С. 57. http://www.vehi.net/merezhkovsky/berdyaev.html).


[Закрыть] представление о том, что земной «мир лежит во зле»[452]452
  Стихотворение М.-М. «Если мир лежит во зле…».


[Закрыть]. Человеческая жизнь расценивается как звено в цепочке воплощений:

 
В круговорот времен, в пределы тварной жизни
Какою силой дух мой вовлечен?
Или своей лишь волею капризной
И жаждой бытия он в мире воплощен?
 
 
И, посвятясь в законы воплощенья
И чуждость их и ужас их познав,
Спешит страданий огненным крещеньем
Вернуть удел своих сыновних прав[453]453
  Гностическое представление о ступенях, или сферах, мира отражено в стихотворении «Как страшно жить в семи слоях…».


[Закрыть].
 

Земная реальность – греховная, «черновая», враждебна божественному и «ниспослана как некий урок, чистилище, быть может. И кто не хочет и не может пройти через нее, остался недовоплощенным… Окрылиться, стать тем, что Данте называет “angelica farfulla” (бабочка Ангел) можно только через строго реальный путь воплощения. Христос, сын Бога живого, был здесь плотником»[454]454
  Из письма М.-М. к О. Бессарабовой от 3 августа 1917 г. (Бессарабова. Дневник. С. 219).


[Закрыть]. «Задачей человеческого духа является искупление, достижение спасения, стремление вырваться из уз греховного материального мира»[455]455
  Лосев А.Ф. Гностицизм // Философская энциклопедия. T. I. М., 1960. С. 375.


[Закрыть], который нельзя не полюбить, но нельзя и принять. Красота и боль земного мира и уязвляют:

 
…Всю ночь сегодня я помню, что кошка
Терзает и будет терзать мышонка.
 

и преисполняют сочувствием ко всему живому (а значит, и ко всему, обреченному умереть). Однако это не тютчевская «прелесть», умиление увяданием[456]456
Как увядающее мило!Какая прелесть в нем для нас,Когда, что так цвело и жило,Теперь, так немощно и хило,В последний улыбнется раз!..

[Закрыть]:

 
…Напоена морозной мглою
Перед окном моим трава
И с мертвой смешана листвою,
Но всё жива еще, жива.
 

Скрытая борьба жизни и смерти осуществляется в любом процессе ежесекундно, и глаз привыкает видеть мир сквозь эту призму (через очки смерти[457]457
  Шестов Л.И. На весах Иова // Шестов Л.И. Сочинения. В 2-х т. T. II. М., 1993. С. 27.


[Закрыть]):

 
Синева рассвета борется
С лампы мертвой желтизной.
 

Путь к другому, прекрасному, миру лежит через врата смерти. Поэтому смерть есть благо, освобождение, предел земных страданий, «знак для опыта, разрушающего прежние структуры сознания»[458]458
  Аверинцев С.С. Мистика // Аверинцев С.С. Собр. соч. / София-логос. Словарь. Киев, 2006. С. 311.


[Закрыть].

 
Смертельно раненный зверек
В моей груди живет и бьется.
Снует и вдоль, и поперек
По клетке и на волю рвется.
 
 
Ему дают еду, питье,
Погладят иногда по шерсти,
А он скулит всё про свое —
Что кто-то запер двери смерти.
 

«Величайшая из тайн, именуемая Смертью»[459]459
  Малахиева-Мирович В.Г. О смерти в современной поэзии // Заветы. 1912. № 7. С. 98.


[Закрыть] – мысль, о которой М.-М. помнит всегда, а 30 ноября 1947 г. резюмирует: «Люблю я только искусство, детей и смерть». В стихах ее «работница Божья смерть» сопровождается эпитетом «милосердная», она «не страшна»; «таинство смерти так жутко и сладко». «Ближе к гибели, ближе к цели» – всегда актуальный для нее девиз.

Одну из своих рукописных книг она называет «Ad suor nostra morte» («К сестре нашей смерти», итал.; 1918–1928). Название этой книги, антонимичное названию книги Бориса Пастернака «Сестра моя жизнь» (написанной летом 1917 и изданной в 1922), восходит к одному источнику – «Песне о Солнце» Франциска Ассизского, последовательно обращающегося к брату Солнцу, сестре Воде, брату Ветру, сестре Земле и сестре Смерти. При очевидной антонимичности формул «сестра моя смерть» и «сестра моя жизнь», их первое слово акцентирует сестринское (братское) отношение и интимную открытость миру, дочернее (сыновнее) доверие к Сотворившему его таким, каков он есть. Христианский урок макабра (memento mori) логически и эмоционально связан с призывом прямо противоположного свойства (memento vivere).

«Можно написать очень нейтральное стихотворение по содержанию, образам и прочее, но звуки будут расставлены так, что это будет к смерти»[460]460
  Красовицкий С. Катастрофа в раю. М., 2011. С. 5.


[Закрыть]. А можно почти всю жизнь писать стихи о желанной смерти, но звуки и энергетические импульсы их будут вести к жизни. Поэтический мир М.-М. представляет именно этот – весьма необычный – второй случай.

«Человек умирает только раз в жизни, и потому, не имея опыта, умирает неудачно. Человек не умеет умирать – смерть его происходит ощупью, в потемках. Но смерть, как и всякая деятельность, требует навыка. Надо умирать благополучно, надо выучиться смерти. А для этого необходимо умирать еще при жизни, под руководством людей опытных, уже умиравших. Этот-то опыт смерти и дается подвижничеством. В древности училищем смерти были мистерии. У древних переход в иной мир мыслился либо как разрыв, как провал, как ниспадение, либо как восхищение. В сущности, все мистерийные обряды имели целью уничтожить смерть как разрыв. Тот, кто сумел умереть при жизни, не проваливается в Преисподнюю, а переходит в иной мир. Не то чтобы он оставался вечно здесь: но он иначе воспринимает кончину, чем непосвященный»[461]461
  Флоренский П. Сочинения. В 4 т. Т. 2. М., 1996. С. 167.


[Закрыть]. Эти слова Флоренского многое могут объяснить в поэтической философии смерти М.-М.

 
Еще одной своей кончине рада
Душа, привыкшая при жизни умирать.
 

Повторяющийся мотив умирания при жизни роднит М.-М. с Эмили Дикинсон («Кончалась дважды жизнь моя…»).

В теософской концепции, повлиявшей на М.-М., смерть рассматривается как рождение к подлинной жизни:

 
Его душа во тьме глаза открыла,
И умерла, и к жизни родилась.
 

В этой системе главная работа духа – это работа по преодолению земного порога бытия. Отсюда любимые образы-символы у М.-М.: проросшее зерно, хризалида (покинутое бабочкой тело куколки), ласточка, мотылек, крылья[462]462
  Ср. дневниковую запись 1937 г.: «Самое важное из того, что может дать нам любовь в дни молодости – Мост к миру и человеку через душу возлюбленного, Крылья, Ощущение бессмертия».


[Закрыть]. Любимый глагол: унестись.

Горе, болезнь, муки – необходимые ступени восхождения духа, поэтому они принимаются там, где речь идет о себе.

 
Шире, шире, сердце, раздавайся,
Глубже ройся в грудь мою, недуг,
По крутым ступеням подымайся,
Не скудея верой, слабый дух.
 
 
Ведь еще вместить немало надо
Жгучих токов мирового зла.
Не по всем кругам земного ада
Ты в путях своих, душа, прошла.
 
 
Не спеши на отдых. Черной тенью
Мук твоих не искупить греха,
Не взойти на верхние ступени,
У дверей не встретить жениха.
 

Это стихотворение написано в 1928 г., когда из Сергиева Посада вынуждена была уехать, опасаясь повторных арестов, семья М.В. Шика.[463]463
  Трудно пройти мимо интонационного сходства некоторых строк с ахматовским «Приговором» (написанным через 10 лет после М.-М.): «у меня сегодня много дела, надо память до конца убить… „– „Ведь еще вместить немало надо / Жгучих токов мирового зла“; в стихотворении М.-М. „Повернулись раз и раз колеса…“ есть неизбежные переклички с (ненаписанным еще) „Реквиемом“ («Кто-то поднял стонущую мать“).


[Закрыть]

Явив в своих стихах гностическую картину мира, М.-М. в душе, однако, «истинным гностиком» не была: «ибо истинного гностика всегда отличают определенные черты. Он относит себя к духовной элите и презирает все земные привязанности и общественные обязанности»[464]464
  Эти слова, сказанные о близком к гностицизму Ф. Кафке, написал У.Х. Оден (Указ. соч. С. 109). Важно, что и в случае М.-М. эта оговорка исключительно уместна.


[Закрыть]. М.-М. же всегда была окружена людьми, тянувшимися к ней за духовной поддержкой; количество и характер глубинных человеческих связей, в которых находилось приложение неизжитому материнскому чувству, дару слышания и понимания, дару целения М.-М., удивительны.

Что касается духовного снобизма и «декадентщины», она получила от них прививку в демократическом революционном периоде своей юности. Беспримерен в женской лирике созданный ею автопортрет «души»[465]465
  Его – и шире – беспощадный иронический взгляд на себя в некоторых стихах – интересно было бы сопоставить с творчеством В.А. Меркурьевой. Но это тема отдельной работы, которую, надеемся, совершат будущие исследователи.


[Закрыть]:

 
Всклокоченный, избитый, неумытый
Драчун и пьяница, душа моя
Стоит босой под стужей бытия
В мороз крещенский с головой открытой.
 
 
Всё теплое заложено в трактире,
Всё пропито отцовское добро.
Разбита грудь и сломано ребро,
И холодно, и трезво стало в мире.
 
 
И хочется, чтоб стало холодней,
Чтоб до небес взметнулась в поле вьюга
И вынесла меня из рокового круга
Постылых, жгучих, трезвых дней.