Текст книги "Проповедник свободы"

– Ты их украла, – он смотрит на меня осуждающе.

– Называй это, как хочешь. Какая разница? Надо бежать отсюда, иначе скоро сюда нагрянут менты, и нам несдобровать.

– Я учил тебя воровать? – упирается он.

– Да что за бред! – я начинаю психовать и повышаю голос, – То есть кровь людям пускать для тебя приемлемо, а деньги воровать нет?

– Совершенно верно, – он абсолютно спокоен, – Кровь мне нужна для искусства, а воровство – это низко.

Всё во мне кипит. У нас есть возможность сбежать, начать жизнь в другой стране заново. Можно улететь в Таиланд или в Израиль, взять другие имена и жить долго и счастливо, а он втирает мне про нормы морали!

– Прошу тебя, давай уедем отсюда, – смягчаю я тон и начинаю говорить с ним, как с маленьким ребёнком, – я ведь люблю тебя, понимаешь? Мне никто другой в этом мире не нужен! Уедем вместе: ты и я. А?

Он смотрит на меня странным взглядом, и мне кажется, что ещё немного, и он согласится. Но внезапно тишина взрывается воем полицейских машин. Я вскакиваю на ноги, но он хватает меня за рукав и усаживает обратно на пол.

– Поздно, – его обычно бархатистый голос становится совсем глухим и безжизненным, – Теперь слушай меня внимательно, Василиса. Если нас сейчас возьмут, то обоих упекут на пожизненное. Я не хочу провести остаток жизни в тюрьме и сдохнуть от туберкулёза. Понимаешь? Ты, я думаю, тоже. У меня нет ни одного шанса спастись. Дом полон доказательств моей вины. Твои следы тоже кругом, но ты скажешь им, что я тебя заставил.

– Нет! – вскрикиваю я.

– Да! Не спорь, некогда. Ты скажешь им, что я тебя принуждал, грозил убийством, шантажировал. У тебя есть деньги, найми себе лучшего адвоката. Пусть доказывает, что у тебя развился Стокгольмский синдром.

– Что это?

– Некогда объяснять. Запомни, Стокгольмский синдром.

– Хорошо-хорошо, – соглашаюсь я быстро, – а что будет с тобой?

– Ты убьёшь меня.

– Нет. Нет. Нет. Нет. Нет, – твержу я, как заведённая, – Нет. Нет. Нет. Нет.

Он берёт меня за плечи и крепко встряхивает:

– Да, Василиса. Я так сказал. Я лучше умру от твоей руки, чем от их, или чем сгнию в тюрьме.

– Я не смогу, я просто не смогу.

– Ты сможешь.

Мы слышим голос в громкоговоритель:

– Дом окружён! Выходите с поднятыми руками! Отсутствие сопротивления гарантирует жизнь.

Он встаёт и уходит на кухню. Я знаю, что ему там понадобилось, и каждая секунда его жизни стучит у меня в висках, словно огромный колокол. Я не хотела, чтобы так всё закончилось. Я подвела, подставила его. Он хочет, чтобы я убила его, но я не посмею. Ведь он – человек, вытянувший меня из смердящего болота моего существования, протянувший руку помощи тогда, когда мне жить не хотелось. Как я могу забрать его жизнь?

Он возвращается, и я смотрю на него другими глазами. Он пока ещё живой, он тёплый, он дышит. Он много раз любил меня. Вместе мы творили. Он вглядывается в мои обезумевшие глаза, берёт меня за руку, поднимает меня с пола и вкладывает мне в ладонь холодный нож. Затем берет за другую руку, и мы поднимаемся в мастерскую. Там он встаёт на колени и замыкает руки за спиной.

– Прошу тебя, – он поднимает голову на меня и смотрит совершенно спокойно и ясно.

Я смотрю на свою руку: она трясётся, нож ходит ходуном.

– Убей меня, просто полосни лезвием по горлу, и всё, – наставляет он меня.

– Ты виновата во всём! – упрекает меня светлая Василиса из глубины сознания, и я понимаю, что это правда. Моя жизнь пошла наперекосяк тогда, когда я убила своего отца. И как бы я не хотела это вспоминать, я не могу. Он получил условно-досрочное освобождение через два или три года и вернулся домой. Несколько дней я была сама не своя. А потом он напился и пришёл домой еле на ногах. Упал на диван и уснул. Мать ушла к соседке. Я помню, как он спал, и на его шее пульсировала артерия. Я вскрыла его, как свинью. Он открыл глаза, не понимая, что происходит. Весь пьяный угар мгновенно выветрился, и взгляд его был полон страха и ужаса. А я тогда испытала великое наслаждение, не сравнимое ни с чем. Но я ненавидела его. Воспоминания заполняют меня до краёв, я не могу дышать и понимаю, что не смогу сделать этого с Хирургом. Потому что его я люблю. Он смотрит на меня с досадой. Раздаётся глухой стук, они пытаются выломать дверь.

– Быстрее, – требует он.

– Я не буду, – мотаю я головой и опускаю руку с оружием.

Я всё ещё не могу сделать вдох, и голова моя начинает кружиться. Я хочу умереть, спрятаться, но только не убивать его. Пусть он будет в тюрьме, пусть я буду в тюрьме, но у меня хотя бы будет надежда вновь увидеть его. Я чувствую себя беспомощной и словно уменьшаюсь в размерах. Я совсем забываю про светлую Василису, которая ждёт своего часа, чтобы вырваться. И когда я ослабеваю, она берёт верх.

***

– Фух, – я выдыхаю и осматриваюсь по сторонам. Всё выглядит немного иначе, чем изнутри мозга. Эта жуткая мастерская, где было убито столько девушек, действует мне на нервы. Здесь стоит странный запах: немного солоноватый с тошнотворными терциями разложения. Свободной рукой я закрываю нос и рот, во второй руке вижу нож. Внизу визжит болгарка: они вырезают замок.

– Прошу тебя, скорее, – почти умоляет он.

– Зачем мне это делать? – я бескомпромиссно смотрю на него, – Сейчас здесь будет полиция, они возьмут нас. Я съеду с обвинений, скажу, что ты заставил. Тебя будут судить по всей строгости закона.

– Ты изменилась, – он всматривается в мои глаза, и по коже пробегает волна холодка.

– Да, ты не любишь такую Василису: тряпку, размазню, верно? Тебе нужна была та Василиса – убийца.

– Не совсем, – он всё ещё стоит на коленях, – ты нужна мне вся, целиком, такая, какая есть. Твоя сущность убийцы меня не волнует. Я и сам такой. Это наше отклонение, маленькая слабость. Но тогда, в больнице, я общался не с убийцей, и я занимался сексом не с убийцей, а с тобой, разве ты не помнишь? Я тебя умоляю. Во имя всего, что между нами было. Во имя любви, которая случилась между нами. Сделай то, о чём я тебя прошу.

И я понимаю, что он честен со мной. Он смотрит на меня бархатистыми глазами нежно и открыто, страстно и доверчиво. Он действительно не пользовался моей слабостью всё это время. Он любил меня в обеих моих личинах. Так же, как и я люблю его сейчас. Моё сердце обливается кровью, я не хочу его убивать, но понимаю, что должна это сделать. Моё эго не хочет расставаться с ним, но любовь выше эго, и я должна сделать так, как хочет он.

Я снова смотрю на нож и крепко обхватываю его рукоять. Внутри меня тёмная Василиса начинает биться в истерике:

– Нет! Не смей! Ты не должна этого делать! Ты же не убийца.

Да, ирония судьбы. Убийца внутри меня протестует против убийства. Я поднимаю нож, но внезапно тёмная Василиса вырывается из своей тюрьмы.

– Я не позволю, – произносит она моими устами и опускает нож. Она хочет разжать пальцы, но я сопротивляюсь. Другой человек ничего бы не заметил, но Художник видит, как мои пальцы сокращаются на рукояти ножа. Раздаётся грохот, входная дверь падает во внутрь, и он молит меня:

– Во имя любви, Василиса.

– Мы должны это сделать, – говорю я тёмной стороне своей личности, – я знаю, что ты его любишь, и я его люблю. Это его свободная воля. Ты же знаешь, что он проповедник свободы, он не может сидеть в заточении.

– Я не смогу, – слёзы стоят в её глазах, – я останусь одна в этом мире.

– Нет, – уговариваю я её, – мы будем с тобой отныне вместе, жить в гармонии. Мы будем поддерживать друг друга. Я приму тебя, как сестру, а ты примешь меня.

Она замирает, и я жду. Внизу уже слышно движение. Полицейские, как тараканы, разбегаются по кухне, подвалу, гостиной, топчут своими грязными ногами ковёр, на котором мы лежали перед камином.

Наступает звенящая тишина, и мы обе, вместе, поднимаем нож и подносим его к шее любимого.

– Спасибо, – произносит он.

Лезвие блестит в солнечных лучах, и мы делаем резкое движение рукой. Он хватается за горло: оттуда фонтаном хлещет кровь.

Внезапно я ощущаю, что внутри меня что-то изменилось. Словно прошёл летний дождь и напитал высохшую землю влагой. Словно слились две молекулы, и образовалось новое вещество. Словно пламя огня спалило сорняки в поле и очистило пространство для пшеницы. Словно двое влюблённых были в разлуке, и наконец воссоединились и счастливы. Внутри мозга тихо и спокойно, больше нет голосов, и я понимаю, что исцелилась окончательно. Я обновилась.

Я наклоняюсь к нему и в последний раз целую его в губы. Всё вокруг становится красным: его одежда, моя одежда и руки, пол под нами. Брызги летят на белый холст на мольберте и на стены. Он падает на пол с глухим стуком. На лестнице слышен топот ног. Я вижу вентиляционное отверстие в стене, подхожу к нему и заталкиваю внутрь пакет с деньгами. Спустя мгновение в мастерскую врываются люди в форме и скручивают мне руки за спиной. Я не сопротивляюсь. Из моих глаз льются слёзы.

ГЛАВА 18

«Try»

P! nk

Меня увозят и бросают в вонючую сырую одиночную камеру, как особо опасную преступницу. Меня совершенно не трогает то, что происходит вокруг. Я сплю на жёстком матрасе, на привинченной к полу железной койке, хожу в туалет тут же, в углу, днём я вижу свет из маленького зарешеченного оконца, а вечером включается лампа, тоже в решётке. Охранники считают меня слабоумной, потому что я не отвечаю на их вопросы и просто тупо пялюсь на их шевелящиеся губы и извивающийся за зубами язык. Я не хочу понимать их речь. Три раза в день они суют в окошко двери тарелку с какими-то соплями. Я ем, потому что выбора нет. Время от времени со мной говорит следователь, я игнорирую его вопросы и молчу, но внимательно слушаю, что он говорит. В частности, я узнаю, что моего Художника похоронили на кладбище под холмом, что его дом опечатан, и сейчас там работают криминалисты. Обо мне кричат все новостные ленты, даже на федеральном канале был репортаж. Он тыкает мне в лицо какой-то жёлтой газетёнкой:

– На, читай. Звезда!

Я вижу фотографию дома моего Художника и читаю броский заголовок:

«Врач-психиатр и его бывшая пациентка убивали блондинок и рисовали картины их кровью.

С ноября по декабрь прошлого года провинциальный городок О. потрясла серия особо жестоких убийств. Одна за другой пропадали девушки и находились спустя 3—4 дня расчленёнными в мусорных мешках».

Далее следует скучное описание личностей погибших, и лишь на имени Ника я немного задерживаю взгляд и с теплом вспоминаю нашу с ней ночь в подвале. Не сказать, что я сильно огорчена её смертью, но и упоения от убийства не испытываю. Скорее, смотрю на её гибель по-философски. Что случилось, то случилось. Она могла умереть через неделю, сбитая автомобилем на дороге, или в глубокой старости от инсульта. Рано или поздно это всё равно бы произошло. Все наши пути сходятся в одной точке под названием смерть. Читаю дальше.

«Кровавые преступления были героически раскрыты правоохранительными органами по наводке бдительной коллеги убийцы.

– Мы долгое время с ней дружили, – рассказывает Мила, – у неё были неприятности на работе, и на эмоциях она много мне рассказывала. Но в ноябре этого года, мне показалось, что что-то начало меняться. Она стала, знаете, ну… Более уверенной в себе, что ли. Блеск какой-то в глазах появился. Смелость. Я была рада за неё, потому что всё списывала на влюблённость. Да, она дала понять, что у неё появился мужчина, но никогда особо о нём не говорила. Однажды лишь он её забирал после работы на мотоцикле, но это все видели. Большого секрета она из своих отношений не строила, просто мы об этом почти не говорили. Ну, сами понимаете, счастье любит тишину, и всё такое. Когда я поняла, что она убийца? Да я до сих пор в это поверить не могу. Она ведь совершенно не агрессивная, мне кажется, что это какая-то ошибка. А вот неладное я почуяла, когда пропал наш кладовщик Тимур. Его смерть списали на несчастный случай, но муж (муж Милы является сотрудником правоохранительных органов – прим. ред.) до последнего не верил в случайность этой смерти. Во-первых, тогда не было обнаружено отпечатков. Ну, представляете, живет человек в доме, а его отпечатков на кухне нет. Как такое может быть? Только если их стёрли, пытаясь убрать чужие следы. Плюс во дворе явно уничтожили следы. Веником. Это же тоже бросается в глаза. А Василиса мне только на следующий день рассказала, что ходила к Тимуру, но не стала заходить во двор. Именно тогда у меня возникло неприятное предчувствие, и я рассказала мужу. Мне показалось, что она словно замешана в этом деле. Кроме того, она всегда интересовалась новыми жертвами маньяка, ходом расследования. И муж попросил меня пустить утку. Я рассказала ей, что маньяка вычислили, и будет облава. И она тут же поехала к нему. А муж в этот день вёл за ней наблюдение. Вот так всё и выяснилось. А потом эти ужасные картины, и их отпечатки пальцев кругом, в том числе и Василисы. Я не хочу верить в её причастность, но все улики говорят против неё».

Мне от этой статьи и этого интервью ни холодно, ни жарко. Мила поступила правильно с точки зрения нормального человека. Спасла, наверное, кучу жизней. А что будет со мной? Как-то всё равно. Пусть осудят на пожизненно, или убьют, или отправят на каторгу. Без Художника жизнь кажется мне пресной. Моё сердце словно омертвело. Единственное, чего я хочу, это оказаться на его могиле и вволю поплакать, но здесь в этом сером склепе нет места даже слезам.

Однажды ко мне приходит незнакомый мужчина и представляется моим адвокатом.

Он слишком хорошо одет и выглядит ухоженно и стильно.

– Вы не отсюда, – говорю я ему.

– Совершенно верно, Василиса. Я из Москвы. Я берусь только за сложные случаи, и когда тебя показали по телевидению, я решил тебе помочь.

– Вы сможете? – спрашиваю я.

– По крайней мере, попытаюсь, у меня чутьё на такие дела, и я чувствую, что здесь есть что-то, что поможет мне тебя защитить. Не хочу хвастаться, но в профессиональных кругах меня зовут «адвокат дьявола». Иногда я хочу выиграть какое-то дело, представляющее для меня интерес, и я выигрываю.

Я смотрю на него, и понимаю, что у него натура ищейки.

– Вы думаете, меня стоит защищать? – спрашиваю я его.

– Знаешь, Василиса, я ненавижу людей. Ненавижу этот народ. Ненавижу страну, в которой мы живем. Её судебную систему. Она настолько дырявая и бестолковая, что позволяет легко осуждать невиновных и вытаскивать буквально с того света самых страшных преступников. Моя работа – не защищать людей, а рвать эту систему дальше, на лоскутки. Создавать прецеденты. Смеяться судьям и присяжным в лицо. Это доставляет мне истинное удовольствие!

И я понимаю, что передо мной стоит ещё один маньяк. Только он не убийца. Это особая форма извращения. Что ж, если ему так хочется, пусть удовлетворяет свои амбиции.

– Вы правы, – соглашаюсь я с ним, – есть кое-что, что вас заинтересует.

Спустя пару недель СМИ взрываются новой порцией информации.

«Громкое дело провинциальных художников привело к раскрытию финансовых махинаций и опытов над больными в психиатрической лечебнице», – читаю я на первой полосе газеты, которую довольный адвокат с победным видом кладёт на стол прямо передо мной. Он проделал колоссальную работу. Уж не знаю, какие источники он привлекал, но, кажется, за это дело взялась прокуратура. В клинике, где я проходила лечение, были подняты архивы с бухгалтерскими отчётами, были откопаны квитанции переводов из-за рубежа. Они вышли на врача, к которому я приходила домой, и он рассказал всё, что знал сам. На него возбудили уголовное дело, а также на всех, кто принимал участие. Были озвучены названия препаратов. Более того, адвокат обращался к моему лечащему врачу, который при упоминании моего имени испуганно схватился за ремень брюк и облегченно вздохнул, когда тот начал интересоваться лишь историей моей болезни. К ней был прикреплен анализ моей крови на наличие посторонних веществ, и там действительно были обнаружены какие-то доли того самого вещества, что мне вводили в больнице. Выяснилось, что оно практически не выводится из организма. Его действие на мозг можно лишь блокировать другими препаратами, которые связываются с ним на некоторое время, а потом опять отщепляются.

– В прошлом году австралийский учёный Джон Миас Готтер доказал, что препарат влияет на внушаемость пациентов, приводит к психопатическим расстройствам и к расстройству личности. Это твой случай, Василиса. Отныне ты не преступница, а жертва, понимаешь? Тебя не смогут осудить, как вменяемую. Максимум, что тебе грозит – это больничка и реабилитация. Ты рада?

Я сижу и смотрю на него в упор.

– Мне всё равно, – отвечаю.

Он изучающе смотрит на меня.

– Ты любила его, да?

Я молчу.

– Слушай меня внимательно, Василиса. У тебя выбор не велик. Или останешься на пожизненное, или подлечишься, и будешь спокойно жить до конца дней своих. Ты его уже не вернёшь, а твоя жизнь сейчас у тебя в руках. Ты можешь выйти на свободу, но мне нужна помощь от тебя. Ты должна всё делать так и говорить так, как скажу тебе я.

Я взвешиваю его слова долго и тщательно, представляю себе жизнь за тюремной решеткой и на воле. Я ведь смогу ходить на его могилу. Я вспоминаю, что у меня есть деньги, и я смогу куда-нибудь уехать. Может быть, побываю на Байкале или посмотрю на северное сияние на Кольском полуострове, или полечу в Америку и останусь там жить. Я смогу обучиться чему-то новому, тому, что будет приносить удовольствие. Или открою приют для кошек.

– Я согласна, – киваю головой.

– У нас суд через неделю, – сообщает мне адвокат, – Они думают, что насобирали против тебя достаточно улик, но мы умнее. В течение этой недели ты пройдешь несколько экспертиз и будешь отвечать на вопросы специалистов, как я тебя научу.

– Идёт, – соглашаюсь я.

И действительно, всю неделю ко мне приходят разные специалисты, даже врач, которому мне пришлось отсосать. Мой адвокат знает и об этом тоже. Это было его условие: я рассказываю всё, чтобы он мог мне помочь. Наедине психиатр долгое время проводит со мной тесты, делает мерзкие намёки, а в конце осматривается по сторонам в поисках скрытой камеры и ничего не находит. Он и не найдет, потому что она заколота в моих волосах. Он расстегивает ширинку и приближается ко мне, но тут же в комнату для свиданий врывается мой адвокат и объявляет, что скоро весь мир увидит его член. Врач падает на колени и молит адвоката о пощаде.

– Проси прощения у Василисы, – он указывает пальцем в мою сторону.

Тот ползёт на коленях ко мне и целует мои ноги, я отталкиваю его отвратительное лицо ступнёй, и он падает на пол прямо на задницу. Впервые за долгое время мне становится смешно, и я хохочу, как ненормальная. Хотя я и есть ненормальная. Но я рада этому возмездию. Врач согласен на любой диагноз в отношении меня и пишет заключение о расстройстве личности и стокгольмском синдроме.

На суде в присутствии присяжных, родственников убитых и прессы я чувствую себя не в своей тарелке, но до последней секунды заседания придерживаюсь прописанного сценария. Я строю из себя жертву, хоть и не считаю себя таковой. Прокурор просит для меня пожизненного заключения, но адвокат предъявляет неоспоримые факты. На мне испытывали экспериментальные препараты, вот анализ крови, вот заключение психиатра, вот ещё и научная работа австралийца, и мой рассказ, как маньяк заставлял делать меня страшные вещи, а я не могла этому сопротивляться. У меня развился стокгольмский синдром, и я не могла сдать из-за этого преступника властям, и ещё куча всякой муры, которую я даже не стараюсь запоминать. Но зато я смотрю на лица родственников убитых: я вижу ненависть во плоти. Глаза их горят жаждой отмщения. Они ищут мой взгляд, чтобы кинуть мне в лицо хлёсткое слово «тварь» или «мразь», но я быстро отвожу глаза и делаю вид, что ругательства обращены не ко мне. Адвокат требует полного оправдания для меня, качественного лечения нервной системы и возмещения нанесённого ущерба здоровью, предъявляя иски сотрудникам больницы. Присяжные удаляются на совещание, а когда возвращаются, оглашают вердикт о моей невиновности. Судья анализирует факты и зачитывает оправдательный приговор. Меня лишь обязывают к принудительному лечению. Год мне придётся провести в психиатрической лечебнице, но что такое год по сравнению с пожизненным заключением? Мой адвокат удовлетворённо потирает ладони. Его репутация стала ещё выше, он действительно способен на чудо. Я говорю ему лишь одно слово: «Спасибо». Он кивает мне головой и раздаёт интервью журналистам. Родственники убитых негодуют: им так хотелось, чтобы хоть кто-то ответил за причинённую им боль! Женщины плачут, мужчины требуют крови, но я ещё нахожусь в клетке в зале суда. Они до меня не доберутся. Меня выпускают, только когда все агрессивные зрители покидают здание. У выхода уже ждёт скорая психиатрическая помощь. Я захожу и спокойно сажусь на лавку. Рядом сидит огромный санитар.

– Ты Василиса? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я.

– Ну, слыхал-слыхал, ты теперь местная знаменитость, звезда! – он трясёт перед лицом кожаными ремнями, – будешь буйствовать – свяжу.

– Не особо-то хотелось, – жму я плечами.

Мы приезжаем в лечебницу на окраине города. Она представляет собой одно большое здание, поделённое на мужскую и женскую половины. Меня заселяют в палату с двумя бабками и молодой девушкой, поначалу напоминающей мне Нику. У неё тоже светлые волнистые волосы, но она очень скоро начинает нападать на меня. Обвиняет в том, что я украла её помаду. Здесь ни у кого нет ни косметики, ни украшений: всё изымается на входе. Я пытаюсь ей объяснить, выворачиваю карманы, показываю свою пустую тумбочку, но она твердит, что я воровка.

– Не обращай внимания, – говорит мне одна бабулька, – она всех так обвиняет.

– А у вас какая болезнь, – спрашиваю я её, – вы выглядите… Нормальной.

– Ты тоже выглядишь нормальной, – смеётся она, – вот только врачи предупредили, чтобы мы с тобой не связывались, мол, убийца, кровавая маньячка. А я что, меня сюда дети упекли, чтоб квартиру освободить.

Другая бабка целыми днями молчит, глядя в стену. Лишь только изредка она вскакивает на ноги и протягивает вперёд руку, чтобы убедиться, что перед ней никого нет.

– У неё шизофрения, – шепчет мне нормальная, – ей чудится кто-то.

Кормят тут лучше, чем в тюрьме. На завтрак дают жидкую кашку, на обед какой-нибудь супчик, второе и компот, на ужин овощное рагу и чай. Они явно экономят на больных. Картошки, мяса и овощей кладут в три раза меньше нормы, но всё равно лучше, чем в тюрьме. Иногда раздатчица идёт между рядами и прямо голыми руками достаёт из железного ведра куски запеканки и швыряет их кому на стол, кому на колени, как повезёт. Запеканку я люблю. Раз в неделю дают котлетку, тоже вполне съедобная. Миски и кружки у нас железные, чтобы буйные не разбили.

В коридорах стоит вечный фан мочи и дерьма. Некоторым больным доставляет удовольствие опорожнять кишечник, где придётся, только не в туалете. Одна из таких живёт в соседней палате и всегда пытается наложить под нашу дверь. Как только мы слышим характерное кряхтение, моя нормальная престарелая соседка вылетает из палаты и даёт сидящей на корточках особе смачного пинка под зад, осыпая её тоннами матерных слов. Та летит вперёд и упирается в стену головой, а потом ползёт в сторону и ноет. Я думаю, что ей нравятся эти пинки в зад, потому что она возвращается за ними каждый вечер.

Очень скоро я свыкаюсь и с обстановкой, и с едой, и с царящей в коридоре вонью испражнений, каждый день мне дают таблетки, но их минимум. Только те, которые нужны для реабилитации после экспериментальных препаратов, но я совершенно ничего не ощущаю. Я чувствовала себя абсолютно здоровой, когда пришла в больницу, чувствую себя таковой и сейчас. О Художнике я стараюсь пока не думать, это больно. Мысли о нём вгоняют меня в депрессию, и хочется плакать, а плакать здесь нельзя, иначе накачают успокоительным и продлят срок пребывания. Единственное, что омрачает моё спокойное существование – это беспроглядная скука. Я смотрю в окно своей палаты весь февраль. Во двор нас не выпускают, тёплой одежды ни у кого нет, да и двор не чищен от снега: везде лежат сугробы. В марте начинается потепление, и я с радостью отмечаю, что через открытую форточку в столовке слышен щебет птичек. Во дворе появляются первые проталины. Когда в конце апреля снег сходит, и земля во дворе подсыхает, нас выпускают на короткую прогулку. Больные словно преображаются: все радуются теплу, наблюдают за птицами и жуками, кто-то носится за бабочками, кто-то подставляет ладони солнцу и кружится на месте до умопомрачения. А я наблюдаю за всеми. Внезапно среди женщин начинается оживление, они все, как пчёлы на мёд, подлетают к высокой сетке-рабице, разделяющей женскую и мужскую территорию: на прогулку вывели мужчин. Те тоже сразу устремляются к нам. Из любопытства подхожу ближе, и внезапно вижу знакомое лицо. Силюсь вспомнить, где я его видела.

– Поехавший! – окликаю я его, и он начинает активно крутить головой в поисках источника голоса. Затем он узнает меня и с радостной улыбкой проталкивается через толпу мужчин к сетке. Я тоже иду к нему, распихивая женщин.

– Привет! – я безумно рада его видеть.

– Привет, а ты как тут оказалась? – он рассматривает меня, а потом складывает ладони у рта и шёпотом произносит, – Ты захотела купить калоанализатор? У меня тут его нет. Представляешь, все экспериментальные образцы изъяли, санитары говорят, что они в камере хранения, но я думаю, что их забрали на изучение агенты ФБС.

– Ну, вообще, они могут, – я подыгрываю ему, потому что хочу с ним разговаривать, – а вообще у меня есть идея.

– Какая, – оживляется он.

– Я предлагаю…

Но тут прогулка заканчивается, и нас всех отгоняют от сетки.

– Завтра расскажу, – кричу я ему и машу рукой уже с крыльца больницы.

– Хорошо, – кричит он мне в ответ и тоже машет рукой.

С этого дня мы с Поехавшим на прогулках неразлучны. Он рассказывает мне всё о калоанализаторах, а я придумываю, как нам запатентовать изобретение и поставить его на поток. Иногда я рассказываю, как нужно работать в магазине, пользоваться кассой и считать деньги. Нам же будут нужны фирменные точки продаж его гаджета. Порой мы играем в магазин. Я делаю вид, что стучу пальцами по клавиатуре компьютера и открываю кассовую смену.

– Уик, вжжжжж, – я показываю голосом, как выходит отчет об открытии.

– Здравствуйте, у вас продаются калоанализаторы? – вежливо спрашивает он.

– К сожалению, вчера все раскупили, – отвечаю я, и когда вижу, как он расстраивается, говорю, – хотя… Подождите, может быть, на складе остался.

Я отхожу к дереву, отламываю веточку и просовываю её сквозь сетку.

– Вот, последний остался, но сегодня вечером должны привезти свежую партию. Кстати, с вас сто долларов.

Поехавший достаёт из кармана берёзовых листьев и важно отсчитывает мне «купюры».

– Вжик, вжик, вжик, вжжжжжиииик! – имитирую я выход чека из кассового аппарата, и сую ему воображаемый чек через сетку.

– Спасибо! – Поехавший улыбается.

Я смотрю на него, и понимаю, что он мой лучший друг. Мы с ним играем, как в детстве, вместе мечтаем и строим планы. Он говорит, что напишет книгу о калоанализаторах, но только с грамотностью у него не очень. Я обещаю ему отредактировать эту книгу, у меня-то с грамотностью всё в порядке. Я люблю его за непосредственность и открытость, детскую доверчивость и веру в мечту.

Однажды на летней прогулке он сообщает мне новость, которая разит меня, как молния.

– Меня выписывают, – говорит он грустно, – я пришёл с тобой попрощаться. Просто я больше не говорю с ними про ЭТО. Ты поняла про что, да?

Я киваю головой.

– Но ведь мы с тобой ещё увидимся? – спрашиваю я.

– Да, увидимся. Моя штаб-квартира находится по адресу Центральная 3. Приезжай, обсудим детали нашего бизнеса.

– Хорошо, я приеду, – я кладу ладонь на сетку, а он кладёт свою с другой стороны. Так мы прощаемся окончательно.

Остаток срока в больнице я просто тупо смотрю в потолок и из маленьких и больших трещин в штукатурке создаю огромный воображаемый мир и населяю его разными существами. Мне хочется написать об этом книгу, но прежде я напишу другую, чтобы вылить на бумагу всю свою боль и отпустить, наконец, Художника в мир иной.