Текст книги "Проповедник свободы"

ГЛАВА 11

«Masterpiece»

Madonna

Я вижу себя в старом деревянном доме, где прошло моё детство. Кругом ночь, и я сижу на кровати, закутавшись в одеяле. Дома никого. Маму забрали на операцию. Если всё пройдёт удачно, и сердце выдержит, она вернётся примерно через месяц. Если не выдержит, я останусь жить наедине с ним. Его ещё нет дома. Сейчас он сидит в каком-нибудь притоне, пьёт самогон и развлекается с женщинами. Он часто так делает, а затем возвращается домой, с ненавистью смотрит на мать и начинает выяснять отношения. Я даже не понимаю суть его претензий. Но когда он ночь напролёт ворочает непослушным языком, пытаясь изречь очередное обвинение, не спит никто. Я иду в школу разбитая, с красными, как у крысы, глазами. Меня так и зовут в школе – крыса. Я и есть крыса. Когда мать на работе, я прячусь дома по углам, чтобы не попадаться ему на глаза. Иначе ему хочется проявить отцовскую ласку. Он гладит меня рукой по животу и спускается ниже, приподнимая пальцем резинку трусов. Мне девять лет, я не понимаю, зачем он это делает, но я боюсь пошевелиться, потому что он будет меня ругать. Я боюсь оставаться с ним наедине, этот страх сидит где-то в позвоночнике и под коркой головного мозга. Я слышу скрип входной двери и вздрагиваю, плотнее закутываюсь в одеяло. Он идёт по веранде, спотыкаясь, с грохотом и проклятиями. Моё сердце бьётся всё быстрее. Вот он заходит в дом и направляется прямиком в мою комнату. Он приближается, и я тут же ощущаю его тяжёлое смрадное дыхание, от которого меня тошнит.

– Доченька моя, папа полежит с тобой, ладно? – говорит он еле-еле.

Я в ужасе просыпаюсь, со лба стекают капли холодного пота. Вытираю их тыльной стороной ладони. Художник уже ушёл на работу.

С утра в магазине царит гробовая тишина. Кладовщик найден соседями в загоне для свиней. На месте обнаружения работает полиция. Я сама видела через стеклянные двери магазина, как полицейский фургон свернул к его дому. Оттуда вышло несколько человек в форме, один из них сфотографировал фасад, ворота, подъездную дорогу. Я кожей ощущаю, как они прочёсывают дом: квадрат за квадратом, вещь за вещью, – осматривают поверхности, снимают отпечатки пальцев со стаканов и бутылки, роются в мусорном ведре, ищут улики в виде случайно обронённых волосков, кусочков ткани, проверяют лежащие в прихожей чеки и билеты. Труп его увозит в морг машина с табличкой «Груз 200». Там определят время и причину смерти. Наверное.

И покупателей сегодня немного. Я на удивление спокойна и собрана. На обед мы идем с Милой. Она опять выглядит встревоженной, однако это не влияет на её аппетит. На её тарелке высится гора оливье, щедро приправленного майонезом.

– Я вчера съела меньше калорий, – объясняет мне она, – сегодня можно немного расслабиться.

У меня в тарелке опять гречка. В стакане чай с чабрецом.

У неё звонит телефон, и она берёт трубку:

– Привет. Да. Что выяснилось? Странно. Ладно. Пока.

– Муж звонил, – обращается ко мне она. – Представляешь, вообще никаких улик не нашли. В морге не нашли следов удара или повреждений костей. Единственное, что они могут утверждать – он был в стельку пьян. Это подтверждает и стакан с бутылкой водки у него на кухне. И всё-таки полиция считает, что в этом деле замешан кто-то ещё. На стакане нет отпечатков пальцев, словно его кто-то вымыл. Все поверхности протёрты. Перед домом следов намного больше, чем во дворе. Внутри только следы жертвы. Или Тимур сам напился и свалился в загон, или кто-то ему помог, но хорошенько замёл следы.

Перед моими глазами появляется метла, стоящая у ворот.

– Я ведь вчера ходила туда, Мил, – признаюсь я ей. Она всё равно это узнает от Антонины Ивановны или Ольги. Узнает и передаст мужу, а я окажусь под подозрением, потому что скрыла перед ней этот факт.

– Да? – она смотрит на меня округлившимися глазами.

– Да, меня Антонина Ивановна отправила узнать, выйдет ли он на работу.

– А почему ты мне вчера ничего не сказала, – она смотрит на меня, прищурив глаза.

– Понимаешь, я сходила бестолку. Пришла, постучала в ворота, никто не открыл, ну я и ушла. Рассказывать-то особо нечего было. Я же не знала, что тут всё так обернулось, – я пожимаю плечами и отправляю в рот ложку гречки.

– Я должна сказать об этом мужу, – говорит она, и я киваю головой, мол «пожалуйста, мне не жалко», – тебе, возможно, зададут несколько вопросов.

– Ладно, – отвечаю я.

В этот же день в магазин приходит следователь. Он спрашивает меня о подробностях: во сколько я туда пришла, что там делала, что видела. Я рассказываю то же самое, что и Миле. Пришла, постучала, ушла.

– То есть внутрь вы не заглядывали? – спрашивает меня он.

– Нет, – решительно мотаю головой я.

– А ведь ворота были открыты, так сказали его соседи.

– У меня нет привычки заходить в чужой дом без разрешения хозяина, – с достоинством отвечаю я и думаю, что мне положен Оскар.

Он изучающе смотрит на меня, я выдерживаю его прямой взгляд. Урок три: не показывать эмоции.

– Спасибо вам, Василиса, за помощь следствию, – он пожимает мне руку, что-то пишет в свой блокнот и уходит.

Что ж, на здоровье, – думаю я и возвращаюсь к своим ежедневным обязанностям.

Я не знаю, кто совершил это преступление. Художник? Невозможно, я в это не верю. Но даже если есть малейшая, крохотная, микроскопическая вероятность его причастности, – они не найдут ничего, что позволило бы им покуситься на его свободу. Потому что я на всякий случай замела следы человека с широким шагом вместе с моими, потому что я вымыла оба стакана и убрала лишний в шкаф, потому что я вытерла все поверхности от его и своих пальцев. На душе у меня спокойно. Даже если это мой любимый, то он защитил меня, а я защитила его. И я буду защищать его до последнего вздоха в своей жизни.

Я сижу за кассой и общаюсь с клиентом. Он расспрашивает меня о стоимости газобетона, о доставке и разгрузке. Я улыбаюсь ему и живо рассказываю о выгодах покупки блоков в нашем магазине, о быстрой недорогой доставке и бесплатной выгрузке. Упоминаю, что при оплате наличными действует скидка 50 рублей с куба. Клиенту нравится мой деловой настрой и владение информацией, и я принимаю от него заказ на полтора миллиона. Когда у меня в руках оказывается пачка денег, я не могу сдержать волнения. Таких огромных денег я никогда не держала в руках, и они дрожат от испытываемого возбуждения. Антонина Ивановна видит в программе крупную сумму и после того, как клиент уходит, подбегает ко мне со взволнованным выражением лица.

– Ты сделала четверть месячной нормы за одну продажу. Молодец, Василиса! Теперь точно все повышенную премию получим!

Я рдею от удовольствия, ведь она впервые назвала меня по имени. Моя самооценка растёт, как гриб во время дождя. Я улыбаюсь. Кажется, жизнь налаживается.

Начальница тут же забирает всю сумму в сейф, «а то не дай Бог что случится». Сегодня, на фоне смерти Тимура и заработанных мною полутора миллионов Антонина Ивановна особенно тиха и неразговорчива. Видимо, эти события потрясли её до глубины души. Но больше всего меня удивляет тот факт, что почти в самом конце рабочего дня она вызывает меня в кабинет и усаживает на стул, рядом с её столом.

– Василиса, – начинает она, – у нас с тобой был период непонимания. Честно сказать, ты выполняла свои обязанности спустя рукава, и меня это раздражало. Признаю, я перегибала палку. У меня тоже обязанностей выше крыши, и постоянно исправлять чужие ошибки мне не хватает ни моральных, ни физических сил. Да и дома вечно проблемы. Мама болеет, капризничает. Да и поддержать меня некому. Может, была бы вторая половинка, и жить было бы легче… Но сейчас я очень довольна твоей работой. Я чувствую, что ты стала более собранной и уверенной, и даже Ольга тебя постоянно хвалит. Я тебе выпишу премию в этом месяце. Ты её заслужила.

Мое сердце заходится от счастья. Впервые за долгое время я получила признание на работе, и не от кого-то, а от самой начальницы. Меня распирает от счастья, а я лишь говорю:

– Спасибо, Антонина Ивановна, мне очень приятно.

У меня великолепное настроение. Я даже с Никой начинаю разговаривать, хоть и не забыла, как она смотрела на моего Художника. Я не должна никому показывать свои эмоции, и в этом он абсолютно прав. Я довольна собой, я владею ситуацией и своим настроением. А вечером, в награду за то, какой я была хорошей девочкой, он встречает меня у магазина на такси. Он сидит за рулём и хлопает ладонью по переднему сиденью рядом с собой.

– Подрабатываю теперь по ночам, – улыбается он мне. – Сегодня я покажу тебе свою мастерскую, как и обещал, но сначала есть кое-какое дело, – говорит он мне и вынимает из кармана перчатки.

***

Я в предвкушении ступаю на заветную лестницу, ведущую наверх, и мы с ним оказываемся в большой зале, под которую отведён почти весь второй этаж. Все стены увешаны большими и средними холстами, наподобие тех, что я уже видела у него на кухне. Я оказываюсь в сплошном водовороте, состоящем из бурых, алых, красных, рубиновых, мареновых, бордовых, коралловых, пурпурных, винно-красных брызг. Посередине стоит диван с обивкой цвета адского пламени, и мы усаживаемся на него.

Рядом с чёрной планетой в огне я замечаю новую картину. На ней изображена девушка с косой, чем-то даже напоминающая меня. В ней сочетается и тишина, и буйство. Скромная поза, огненная натура.

– Знаешь, Василиса, – начинает он, – В мире есть то, что намного сильнее смерти. Это искусство. Если человек умирает и не оставляет после себя ничего, значит, он прожил свою жизнь зря. Я хочу оставить себя в этих картинах. Когда меня не будет, ты будешь смотреть на них и видеть в них меня. Понимаешь?

Я киваю и смотрю в его глаза. Они темны, и в них я вижу отражение его красной живописи. Мне кажется, что там тлеют угли, время от времени вспыхивающие язычками огня. Его глаза обжигают меня своим взглядом, и щёки мои разгораются, когда я смотрю на его губы. Я снова его хочу, но он берёт меня за руку и ведёт в небольшое подсобное помещение.

– Вот моя мастерская, – он обводит рукой небольшую комнату размером примерно три на три метра. Я прохожу на середину мастерской и осматриваюсь. По центру стоит мольберт, на котором растянуто чистое полотно. Рядом с ним на полу – ведёрки, банки, горшочки с красками. Вдоль одной стены нагромождены друг на друга чистые холсты на подрамниках, вдоль другой – незаконченные работы. На столе стоит банка с кистями разных размеров и форм. У стены напротив окна – стеллаж. Я подхожу к нему и рассматриваю корешки книг. Всё о живописи, акварели, различных техниках рисования и шедеврах мирового искусства. И маленькая фотография. Продолжение семейной идиллии, которую я видела в кухне. Отцовская рука обхватывает плечо молоденькой девушки со светлыми длинными волосами. У неё глаза отца: голубые, – я узнаю в ней черты моего Художника. Похожая форма губ, только с небольшим капризным изгибом. Красиво очерченная линия подбородка.

– Моя сестра, – глухо произносит он из-за моей спины, – фотография была сделана за несколько дней до их отъезда на курорт. На котором все они погибли.

Я ощущаю боль в его интонации, и моё сердце разрывается на части.

– Она родилась, когда мне было четыре года, – рассказывает мне он, – маленький голубоглазый ангел со светлыми завитками на макушке. Так считали родители. Но с детства всё, что её интересовало: потребление и поглощение. Сначала она отобрала у меня всё родительское внимание. С её рождением они просто забыли о моём существовании. Большую часть времени я проводил у бабушки с дедушкой. До сих пор помню, как я через каждые пять минут спрашивал у них, когда придут за мной мама с папой. Но маме с папой я был не нужен, у них была любимая дочь.

Я представляю себе его совсем маленького, лишённого родительской любви, и меня начинают душить слёзы.

– Когда она подросла, она только и тянула с родителей деньги. Максимум, что мог попросить я, это новые краски и холсты. Этому мольберту, Василиса, уже двадцать лет. Мне его подарили родители на 14 лет. Это был их единственный подарок. Я лез из кожи вон, чтобы заслужить хоть какую-то похвалу. Писал, совершенствовался, но слышал только критику в свой адрес. А сестра купалась в любви и подарках. Они исполняли всякое её желание, и она росла капризной, вредной, несносной.

Интонацией он подчеркивает каждое слово, и я слышу в его словах горечь, обиду, ненависть.

– В конце концов она отобрала у меня родителей, она забрала их жизни своим бредовым капризом. Я не могу ей этого простить до сих пор.

Всё это время я рассматриваю её фотографию, и в конце его рассказа я поворачиваюсь к нему и обвиваю руками его шею.

– Мне так жаль, – шепчу я, и по моим щекам струятся слёзы.

– Ты добра ко мне, – он смотрит на меня и вытирает их тёплыми большими пальцами.

– Я не могу иначе, ты единственный, кем я дорожу в жизни, – произношу я. Вот теперь я открылась ему до конца. Но он, кажется, знает это и без моих слов. Он читает это по моему преданному взгляду.

– Этот холст для тебя, Василиса, – говорит мне он, – я хочу, чтобы ты тоже что-нибудь написала.

Я смотрю на чистый холст, на кисти в банке, на ведёрки и банки на полу и понимаю, что хочу подарить ему своё сердце. Мне не понадобятся лишние инструменты, я хочу сделать рисунок своими руками. Выбираю на полу краску среди пятидесяти оттенков красного и останавливаюсь на горшочке, цвет в котором наиболее близок к оттенку сырого мяса. Я зачерпываю пальцами скользкой маслянистой густой жидкости и размазываю её по белому фону. Нюхаю пальцы. Удивительно, но от них не исходит мерзкого химического запаха олифы. Видно, что материал дорогой и качественный. Тщательно вывожу линии, потом снова окунаю пальцы в банку и продолжаю вырисовывать. Затем я протираю пальцы салфеткой и беру краску более тёмного цвета, чтобы оттенить детали и придать объём. Смешиваю цвета на холсте для создания плавных переходов. Некоторое время думаю, что же я упустила, и дорисовываю ещё несколько нюансов. Художник с любопытством заглядывает мне за плечо и присвистывает:

– А похоже.

Я отхожу от холста и любуюсь своим творением. Это анатомический рисунок сердца. Я попыталась воспроизвести его из памяти, и у меня неплохо получилось, ведь когда-то я рисовала довольно точный чертёж в тетради по биологии, и запомнила строение органа. Два желудочка, два предсердия, аорта, сосуды, ведущие в малый и большой круг кровообращения, прожилки крупных сосудов на поперечно-полосатой мышце. Но не хватает ещё кое-чего. Я беру самую крупную плоскую кисть, которую он, похоже, купил в магазине, где я работаю, и зачерпываю рубиновую краску.

– Отойди, не хочу тебя испачкать, – говорю я ему, и он отходит к двери.

Резким движением руки я брызгаю кистью на рисунок. На нём тут же появляется несколько крупных пятен, градиентно переходящих в россыпь гранатовых зёрен. Из мест наибольшего скопления краски тут же стекают вниз капли, оставляя после себя жутковатые следы. Я вкладываю в это движение всю свою любовь и страсть, всю боль и отчаяние, страх и ненависть, радость и горе, пусть они останутся с ним навеки. Я делаю ещё несколько взмахов кистью, и картина готова. Я так увлечена, что в мире остаётся только этот холст и я. Краска летит на пол и стены, и даже заляпывает оконное стекло, но он говорит лишь:

– У тебя здорово получается. Чистая экспрессия.

Я вытираю лоб рукой. Это было необычно, странно и так здорово. И я горда его похвалой, ведь я никогда не рисовала ничего, кроме учебных схем.

Он смотрит на меня и улыбается, на щеках играют задорные ямочки.

– Идём, тебе нужно помыться.

Я смотрю на свои руки, они все в красном, словно в крови. Он проводит пальцем по моему лбу и на нем тоже оказывается красная жидкость. Художник ведёт меня в ванную комнату на первом этаже и включает приятно горячую воду. Пока ванна наполняется, он снимает с меня всю одежду. Аккуратно, чтобы не испачкать её лишнего в краске. Мои чёрные обтягивающие брюки и полупрозрачная блуза, а также лифчик с кружевными бретелями и мягкие бесшовные трусики летят на пол. Я оказываюсь перед ним, в чём мать родила, и закидываю ногу в ванну. Вода приятно согревает ступни и лодыжки. Погружаюсь в воду, слушая умиротворяющий звук водопада из высоко расположенного гусака в озеро с густой белой пеной. Он бурлит и будоражит мое воображение, разрывает пространство и рычит раненым зверем.

По телу идёт приятная нега, сосуды расширяются и кожа распаривается. Он берет мочалку, белую и пушистую, как летнее облачко, и наливает на неё густой ароматный гель с запахом кокоса и йогурта. Размыливает его в густой мусс и проводит ею по моему лбу. На пене тут же появляются красные разводы, но меня это не смущает.

Он моет меня, как ребёнка. Нежно массирует кожу головы, аккуратными движениями очищает шею, чуть сильнее трёт спину, от чего мне хочется мычать от удовольствия, а затем переходит на грудь. Круговыми движениями он медленно ведёт мочалкой от периферии к моим небольшим розовым соскам, отчего они сразу становятся твёрдыми. Мне немножко стыдно от того, как моё тело реагирует на его простые прикосновения, и щёки заливаются краской. Он молча улыбается, и трёт мочалкой живот и руки. Рукой с капелькой геля проникает между ног и пальцами освежает каждый дюйм моей промежности. Его дыхание начинает сбиваться, он втягивает воздух с шумом, глаза темнеют.

– У тебя соблазнительное тело, – говорит он мне чуть хрипловатым голосом.

Я не знаю, что ответить на это, и, сглотнув слюну, ляпаю первое, что приходит в голову:

– У тебя тоже.

Кажется, мытьё окончено. Он поднимает меня за руку из моего влажного рая, накидывает на плечи полотенце, и я выхожу из ванны, опираясь на его руку, словно голливудская звезда из лимузина на красную ковровую дорожку. Но затем он подхватывает меня на плечо, и несёт на диван, как дикарь свою добычу. Художник швыряет меня в мягкие подушки и некоторое время смотрит изучающе, словно решает, что же со мной сделать. Трудно передать, что я ощущаю в эти мгновения. Это и страх, и волнение, и страсть, и предвкушение удовольствия, и полная зависимость от человека. Я лежу на спине, почти не дыша, в ожидании вердикта. И вот он щурит глаза. Как туземец на охоте, крадётся ко мне и руками осторожно раздвигает мои колени, словно заросли травы. Он давно выслеживает зверя и испытывает нестерпимую жажду. И вот впереди он видит родник, струящийся источник, к которому устремляется и с жадностью припадает своими губами. Из груди у меня вырывается нежный стон, и сердце внутри вытанцовывает джигу. Я не представляю, что он вытворяет своим языком, лаская, покусывая, посасывая, причмокивая, целуя, терзая, но на протяжении всего действа я вижу его тёмные ненасытные глаза, которые с интересом наблюдают за моей реакцией. А я схожу с ума. Мои щёки и уши горят огнём, губы пылают. Кончиком языка он ласкает клитор, долго, упорно, невероятно сладостно, и меня накрывает шквал эндорфинов. Когда наслаждение особенно нестерпимое, я цепляюсь пальцами за диван, чтобы раньше времени не улететь на седьмое небо. Когда пик эйфории совсем рядом, у меня возникает лишь одно желание.

– Войди в меня, – прошу я его, и туземец без лишних раздумий втыкает в меня своё копьё с каменным наконечником.

Несколько жадных толчков, и я взрываюсь от клиторального оргазма, через минут пять яростного секса накрывает вагинальный. Он стонет и тоже заканчивает. Я в безмолвии лежу и взираю на фантомные красные круги, возникающие и исчезающие на белом потолке. Сердце выстукивает победный марш. Это лучший секс в моей жизни. Он тоже доволен моим умиротворенным видом. Его подбородок блестит от смазки, я провожу по нему пальцами и засовываю их себе в рот. Солёные.

– Спасибо, ты лучший, – говорю я ему, и он самодовольно улыбается.

Когда он засыпает, я чувствую жажду и иду попить воды, а затем возвращаюсь к нему, чтобы лечь рядом и охранять его покой, как верный пёс. Но моё внимание привлекает необычайной красоты шкатулка, лежащая на столе. Обернувшись на Художника, я на цыпочках подхожу к ней и осторожно открываю крышку. Кажется, это семейные драгоценности. Женское любопытство даёт знать о себе, и я с удовольствием перебираю золотые цепочки, перстни с голубыми и зелёными камнями, кулоны и браслеты. Однако когда я вижу одно украшение на дне шкатулки, мои руки замирают в воздухе и глаза раскрываются шире. Это серьги в форме скрипичных ключиков.