Текст книги "Проповедник свободы"

ГЛАВА 12

«Crazy»

Gnarls Barkley

Я запомнила эти серьги на той, первой пропавшей девушке. Дрожащими руками я беру их со дна шкатулки и иду к Художнику.

– Что это? – мне едва хватает воздуха, чтобы говорить.

Он приоткрывает заспанные глаза:

– Что, Василиса?

Я показываю ему серьги на уровне глаз.

– Откуда у тебя они?

Его лицо совершенно непроницаемо.

– А рыться в чужих вещах некрасиво, – произносит он так, что я чувствую себя виноватой. Но я не сдаюсь.

– Откуда они у тебя? Они были на убитой девушке.

– Они из той шкатулки, – кажется, он держит меня за идиотку, – а в шкатулке этой хранятся наши семейные драгоценности. Эти серьги принадлежали моей сестре.

Я не верю ему, и он, чувствуя это, встаёт и снимает с полки семейный альбом, листает его и почти в самом конце находит ту самую фотографию.

– Вот, смотри, – он указывает пальцем на фото.

На нем запечатлена смеющаяся девушка, его сестра. В ушах у неё эти самые серёжки.

Я сижу, словно меня окатили ушатом холодной воды.

– Прости. Прости меня. Прости, – только и повторяю я, а он закрывает альбом и относит его на место.

– У тебя ещё есть ко мне какие-то вопросы, Василиса? – спрашивает он, и я отрицательно мотаю в ответ головой, – тогда вот тебе ещё один урок. Прежде, чем обвинять человека в чём-либо, всегда проверь исходные данные. Понимаешь?

Я киваю головой и плачу. Как только я могла подумать о нём такое, что он и есть маньяк, убивший девушек?

– Не надо плакать, ложись лучше со мной, и он хлопает по дивану рядом. Я забираюсь к нему под одеяло совершенно голая, и он крепко обнимает меня.

– Спокойной ночи, – желает он мне.

– Спокойной ночи, – отвечаю я и закрываю глаза. Я очень устала и мгновенно проваливаюсь в сон.

Чем больше хочешь спать, тем труднее выбраться из оков сна, особенно если он такой страшный, как у меня. Мне снова снится отец. Стального цвета глаза, тёмные с проседью волосы, мешки под глазами и смрадное перегарное дыхание. Как же я его боюсь и ненавижу! Я замоталась в одеяло, как в кокон, но он рывками раскручивает меня, и мир кружится перед моими глазами. Я люблю бабочек. Я просто перерождаюсь из куколки в бабочку. И вот во сне, когда мой кокон размотан полностью, я разбегаюсь, раскидываю крылья и прыгаю с обрыва. Я должна лететь, но лишь падаю камнем вниз.

– Маши крыльями, маши, Василиса, – слышу я голос Художника, и прямо перед тем, как рухнуть на скалы, взмахиваю руками и взмываю высоко вверх. Я ликую. Это ощущение полёта. Ощущение свободы. Я летаю и смеюсь, и ищу глазами своего любимого, однако его нигде нет. Откуда же раздавался голос, который помог мне выжить? Я стремглав ношусь над безжизненными скалами, но так и не могу его найти, и просыпаюсь в полной растерянности. Слишком рано, всего пять часов утра. Он ещё спит, и я вывешиваю свою одежду на горячий полотенцесушитель. Мне ещё идти на работу, не хочется мёрзнуть в мокрых вещах. После быстренько принимаю душ и чищу зубы. В шкафу нахожу и надеваю его футболку, она прикрывает мои голые ягодицы, и я чувствую себя почти одетой. Хочется горячего кофе, нажимаю на кнопочку кофемашины и наслаждаюсь чудесным ароматом, распространяющимся по кухне. В голову приходит идея. Я роюсь по шкафчикам, нахожу муку и сахар, в холодильнике – яйца и молоко. Буду печь блинчики. Быстренько замешиваю, нахожу подходящую сковороду, грею её на плите и выливаю первую порцию теста. С удовольствием вдыхаю аппетитный запах блинов, гармонично сочетающийся с ароматом кофе. Сегодня я приготовлю ему завтрак. Как я могла подумать, что он может быть причастен к убийствам? Как он вообще может быть замешан в чём-то плохом? Скорее, у меня едет крыша, и мне чудится чёрное в белом. Откуда во мне столько подозрительности? В конце концов, обувь у него не эксклюзивная, да и серьги, как правило, тоже выпускаются партиями. Я не должна подвергать сомнению его честное имя, ведь он такой замечательный: невероятно талантливый, умный, красивый, – просто шедевр, на который можно смотреть вечно. К чему ему эти девушки? Для секса у него есть я, а выплеснуть гнев или обиды детства вполне помогает живопись. В этом я убедилась вчера сама. С каждым взмахом кисти я словно освобождалась от боли и напряжения. Да, я не верю, что он способен на плохое. Не может быть у человека столь одарённого кусок камня вместо сердца. Я убеждаю себя в том, что и серьги, и следы подошв – просто совпадение. Мое настроение улучшается, и я включаю музыку на телефоне. Из динамика льётся дерзкая заводная мелодия с не менее дерзкими словами. Я начинаю похлопывать ладонью по столешнице, пока блин поджаривается с одной стороны, подпеваю и верчу попой в ритме, а затем ударные взрываются на припеве, и в это мгновение я подкидываю блин, он переворачивается в воздухе.

– Браво! – я оборачиваюсь на голос, и блин падает на пол. Он стоит в дверном проеме и смотрит на меня оценивающим взглядом. – Кулинарные шедевры?

– Просто блинчики, – смущаюсь я, – Садись за стол.

Однако вместо того, чтобы послушаться, он подходит и обнимает меня, положив ладонь на ягодицу. Второй рукой проникает под футболку и ласкает грудь.

– До работы ещё есть время. Я тебя хочу, – признаётся он мне, и единственное, что я успеваю сделать, это отключить плиту. В следующую минуту он уже усаживает меня на стол, спускает свои домашние брюки и входит в меня, как горячий нож в масло. Я опираюсь руками позади себя, а ногами обхватываю его торс. У меня возникает ощущение, что у него не было секса долгое время, потому что он трахается жадно и единолично, не думая о том, чтобы доставить мне удовольствие. И всё же его ненасытность мне нравится. Ничто не может быть приятнее, когда тебя по-настоящему хотят. Я не могу сравнить это чувство с бабочками в животе, скорее, внутри ворочается дракон, а сердце бьётся часто и радостно, словно повинуясь какому-то древнему инстинкту. С ним рядом я часто испытываю это первобытное волнение. Я, словно сверхчувствительная антенна, улавливаю малейшие колебания его настроения или волны возбуждения по выражению лица, блеску глаз, положению тела в пространстве. Есть в нём что-то магнетическое, таинственное, сверхъестественное и опасное. Я лечу, как мотылёк, на пламя его свечи, в надежде согреться и не боюсь опалить свои слабые крылышки. Наши лица близко, и я чувствую ароматный запах топлёного молока. Я не хочу поцелуев, все мои ощущения сейчас живут внизу живота. Я, как полимерная глина, пластичная, послушная, нежная, но держу форму, которую он мне придаёт.

Я чувствую, как мы с ним сливаемся, растворяемся друг в друге, подчиняясь закону энтропии, становимся одним целым, обмениваемся молекулами и атомами. Уже нет ни его, ни меня. Мы перемешались, как кофе и молоко. Много смазки. Она выделяется в таком количестве, что я чувствую, как она течёт по чувствительной коже промежности и анальному отверстию. Я хочу быть полностью его. Во время секса с ним я молчу: не хочу заглушать биение своего сердца бесполезными гортанными звуками, как это делают в порноиндустрии. Это… Пошло. И не так уж естественно. Я молчу, внимаю и слушаю, реагирую на каждое его движение, улавливаю позывы своего тела и следую им, на микроуровне направляю его, хотя, надо признаться, он и так прекрасно понимает, чего я хочу.

Член внутри нащупал какое-то приятное препятствие и бьёт в одну и ту же цель много раз, пока кровь не распирает его всё больше, и горячее пристанище не становится для него совсем тесным. Когда его напряжение достигает предела, он входит как можно глубже и замирает, выплёскивая свои эмоции. Я чувствую судороги его тела и резкие сокращения плоти у себя внутри, – я доставила ему удовольствие, – и тоже заканчиваю. Оргазм накрывает меня, как прорвавшаяся плотина. Меня уносит водоворотом в глубины древних времен. Я не могу сдержать себя и издаю наконец стон. На глаза наворачиваются слёзы от палитры испытываемых чувств. Это и экстаз, и нежность, и благодарность. Остаточные волны нежно проходят по находящемуся во мне члену, и мужчина делает ещё несколько толчков, от которых у меня снова вырывается стон наслаждения. Он прижимает меня к себе и пересохшим голосом шепчет на ухо:

– У тебя красивый голос.

Я целую его в шею.

После утреннего секса ничего так не хочется, как утолить голод. Я ставлю перед ним чашку кофе со сливками и тарелочку с чуть остывшими блинами. Он берёт блин и откусывает кусочек.

– А ничего, вкусно, – хвалит он и с аппетитом налегает на завтрак.

А я безумно довольна, что насытила своего мужчину во всех планах.

Брюки немного не досохли, и я прохожусь по ним утюгом. Идёт пар, который смешивается с лёгким палёным запахом, свойственным для глажения. Меня накрывает ощущение, что я дома, и что мы с ним – одна семья. Это согревает меня изнутри умиротворяющим теплом, которое разливается прямо из сердца в голову, руки и ноги. Он наблюдает за мной, я краем глаза слежу за ним.

Когда он привозит меня на такси на работу, говорит:

– Некоторое время мы не увидимся, у меня дела.

Я расстроена, но не показываю вида, разве что тихо вздыхаю уже в магазине. Ну почему периоды счастья всегда заканчиваются разлукой, такой тягучей, как остывшая карамель? В груди снова даёт о себе знать тоска, я не могу избавиться от этого чувства, когда его нет рядом. Я словно физически раздавлена, мне тяжело дышать, мышцы буквально ноют, а на глаза то и дело наворачиваются слёзы, но я держу себя в руках. Я помню его слова о том, что он всегда находится в моём сердце, и это меня немного бодрит.

Одно радует, на работе ко мне начали относиться, как к человеку, а не как к собачьим экскрементам. Это всё благодаря моему Художнику: он научил меня всему и вытащил из ямы, в которой я оказалась. Он спас меня, а ведь я сомневалась в нём.

На обеде не происходит ничего интересного, кроме того, что Мила мне рассказывает, что пропала ещё одна девушка. Родителей у неё нет, а характеристика от знакомых не очень хорошая. Гулящая, вроде даже занималась проституцией. В общем, таких обычно никто даже не ищет. Муж Милы говорит, что у них даже зацепки никакой нет, кроме того, что у всех трёх пропавших девушек светлые волосы и что на основе этого признака преступника поймать не получится. Нужны конкретные улики: отпечатки пальцев, свидетели, хотя бы орудие преступления. Но нет абсолютно ничего.

Когда же всё это закончится? Мне тревожно на душе, я хочу увидеть Художника.

Чтобы хоть как-то заглушить эту тоску, я решаю навести порядок в крепеже. Там вечный бардак. Вдоль стенки на стеллаже стоит ряд красных коробок, где лежат рамные дюбеля и анкерные болты, вдоль них по краю выстроен ряд картонных коробок с кровельными саморезами. На нижней полке громоздятся тяжёлые ящики с весовыми чёрными саморезами, размером от 25 мм до 102 мм, длиннее у нас нет. Работы предстоит много. Сначала я методично снимаю все ящики и коробки, несу ведро воды и тщательно мою белые, но уже местами потёртые полки. Затем вытираю пыль с пластиковых ящиков и ставлю их на место. В процессе перебираю болты: покупатели часто берут их из коробок посмотреть, а назад кидают куда попало. Замечаю, что на некоторых коробках нет ценников, и иду к компьютеру, чтобы распечатать их. В последнюю очередь подсыпаю саморезы в большие ящики. Рядом нет никого из мальчиков, и приходится справляться самой. Я аккуратно вытряхиваю из картонной коробки саморезы: они цепляются друг за друга и не хотят падать россыпью. Приходится помогать рукой. Из динамиков я слышу американскую песню, мотив которой кажется мне приятным. В начале звучат переливы гитары, звук которой я люблю, затем начинает петь мужчина и я, к своему удовольствию, почти разобрала все слова. На припеве в конце песни я даже начинаю немного подпевать, и голос мой внезапно обрывается. Я чувствую, что заплетённые в косу волосы, которые доселе лежали на спине привычным грузом, вдруг отрываются от неё и повисают в воздухе. Я улыбаюсь краешками губ, это Художник вспомнил обо мне и пришел навестить меня на работу. Я откладываю в сторону тяжёлую коробку, встаю и разворачиваюсь. Меня охватывает страх. Вместо красивого лица моего любимого я вижу толстое лицо женщины. Кожа на носу и лбу, а также её зачесанные назад короткие чёрные волосы, блестят от сала. Чёрные бессмысленные глаза смотрят на мою косу, которую она до сих пор мнёт в своих толстеньких коротких пальцах.

– Косяяяя, – тянет она грубым голосом с детской интонацией, и я наконец понимаю, кто это. Местная умственно отсталая. Она приходит в магазин только с престарелой матерью, держась за её мизинчик. Она почти не говорит, лишь изредка зовёт маму, когда та отошла в другой ряд.

– Да, коса, – говорю я и тихонько высвобождаю волосы из её рук. После чего я медленно отхожу, пятясь, как рак, и скрываюсь в соседнем ряду с красками. Здесь я могу отдышаться. Конечно, эта женщина не представляет опасности, её можно только пожалеть, но у меня никак не получается отойти от испуга. Сердце гремит. После этого происшествия мне в голову снова лезут раскольнические мысли о Художнике. Одна моя часть боготворит его, другая – подозревает во всех смертных грехах. Я разрываюсь и вижу лишь один способ решения этой проблемы. Я должна убедиться в его непричастности, просто поговорить с ним, и если он не виновен в преступлениях, то легко сможет мне всё объяснить и доказать. Мне не терпится поехать к нему на работу, в больницу, тем более я никогда не видела его в белом халате и перчатках. Наверняка в таком виде он невероятно сексуален. Ждать окончания рабочего дня не имеет смысла, – он уже уйдет с работы, когда я туда приеду. И я иду на хитрость. Беру саморез и чиркаю острым концом по своей ладони. Порез белеет, а затем наполняется кровью. Похоже, я случайно задела какой-то крупный сосуд, потому что кровь идёт довольно сильно. Она собирается в ручеёк и капает на пол. Я сжимаю кулак и подхожу к Антонине Ивановне.

– Я поранилась саморезом, – говорю ей без вступительных речей, – можно я схожу в больницу?

Я сую ей ладонь под нос, и она брезгливо морщится. Все моя рука окрашена алой кровью, и кажется, что у меня не маленький порез, а осколочное ранение.

– Конечно, иди, Василиса, – вполне благосклонно произносит она, и я думаю о том, что даже у неё иногда проявляются проблески человечности. Я даже относиться к ней начинаю лучше, хотя и не забываю о временах унижения и позора. После такого к ней уважения и доверия уже не будет. К счастью, больница совсем рядом, и я уже спустя пять минут нахожусь в регистратуре. Там меня подмечает какой-то медбрат.

– Девушка, что с вашей рукой? – сердобольно спрашивает он.

– Я порезалась на работе.

Он ведет меня в процедурную и там промывает мой порез хлоргексидином, а затем перематывает ладонь бинтом.

– Все не так ужасно, как показалось сначала, – улыбается он мне, – Травму на рабочем месте оформлять будете?

Я мотаю головой, мне не до этого. Мне надо в регистратуру. За стеклом сидит предпенсионного возраста медсестра. Передо мной очередь из десяти человек, и люди всё подходят и подходят. В попытках найти себе место в очереди они раздражаются, повышают голос и возмущаются. Одна яжмать лезет с ребенком вне очереди, а бабки, которые не успели попасть к врачу спозаранку, жалуются на давление и боль в ногах, но никто не пускает их вперёд. Позади меня встал молодой человек с прыщавым лицом. Он то и дело задевает меня, когда кто-нибудь его толкает сзади. В конце концов, он прижимается ко мне вплотную, и я чувствую его эрекцию. Этого ещё не хватало. Я хочу повернуться и дать ему знатного леща, как внезапно подходит моя очередь, и место перед окошком регистратуры пустеет. Я с облегчением подхожу к нему и обращаюсь к медсестре.

– Скажите, а сегодня хирург принимает? – я называю фамилию своего Художника.

– Нет, девушка, такого хирурга у нас нет, – она отрицательно качает головой, – вы, наверное, что-то перепутали. У нас есть психотерапевт с такой фамилией, но сегодня он не работает.

– Как психотерапевт? – растерянно произношу я.

– Фамилию свою говорите! – раздражается она моей медлительностью.

– Маслова Василиса, – на автомате отвечаю я, и она пробивает мне талон к дежурному психотерапевту, сует в руки карточку и гаркает:

– Третий этаж, триста десятый кабинет! Следующий!

И толпа вытесняет меня от окошка. Краем уха я слышу, как парень с эрекцией берет талон к педиатру.

Я стою в сторонке и размышляю, что же мне делать. Можно, конечно, сразу пойти на работу, а при случае выяснить у самого Художника, почему он мне наврал, сказав, что работает хирургом. А можно пойти на приём к психотерапевту и выяснить что-нибудь самой. Да заодно попрошу каких-нибудь успокоительных таблеток для крепкого сна. Может быть, есть такие препараты, которые вообще избавляют от сновидений? Было бы здорово. Поднимаюсь на третий этаж и занимаю очередь. Впереди меня сидит та самая отсталая из магазина, которая напугала меня сегодня. Она дёргает мать за рукав, тыкает в меня пальцем и произносит:

– Косяяяяя.

Мать её виновато смотрит на меня, и я одариваю её сочувствующей улыбкой. Наступает их очередь, и они заходят в кабинет. Рядом со мной сидит парень, которого я сразу же узнаю. Это же Поехавший, тот чудак из магазина, который грозился перевернуть мир диетологии! Он разговаривает с другим мужчиной, который то и дело выпускает газы. Поехавший убеждает его купить запатентованный им калоанализатор, но мужчина утверждает, что его кал в порядке, а вот газоанализатор ему не помешал бы. На свое чутьё он полагаться больше не может из-за перенесённого коронавируса.

Меня почему-то совершенно не удивляет контингент в очереди. Наоборот, я чувствую себя тут спокойно, как у Христа за пазухой. Никто здесь не корчит из себя благовоспитанных людей. Они такие, какие есть, и не скрывают этого. Я обращаю внимание на то, что Поехавший невольно и часто стукает коленками друг о друга, постоянно трогает собеседника рукой и активно впаривает свой товар. А другой мужчина продолжает рассуждать о химическом составе выделяемых им газов, а ещё при этом демонстрирует умение извлекать звуки разной тональности и продолжительности. Он представляется каким-то библейским именем, которое я тут же забываю. Когда мужчина заходит в кабинет, оставляя за собой шлейф сероводорода, Поехавший разворачивается ко мне.

– А ты что молчишь? – оценивающе смотрит он на меня.

– Я всего лишь статист, – улыбаюсь я ему.

– Калоанализатор надо?

Мне жутко интересно посмотреть, что за калоанализатор он запатентовал, и я говорю:

– Да.

Лицо его мгновенно преображается. В глазах появляется блеск, и он с загадочной улыбкой засовывает руку в карман. Однако тут же улыбка сползает с его лица. Он растерянно ощупывает содержимое кармана и выворачивает его наружу:

– Представляешь, дома забыл.

– Ничего страшного, – отвечаю я.

– А знаешь, почему ты обратила на меня внимание?

– Почему? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– Это все сила рекламы.

Но тут из кабинета выходит смердящий мужчина, и Поехавший заходит к врачу. Дверь остается приоткрытой, и так как за мной больше никого нет в очереди, я подхожу к ней и прислушиваюсь. Видимо, молодой человек здесь не первый раз. Я краем глаза вижу, как он проходит к столу врача и садится на стул. Он долгое время держится спокойно, отвечает на вопросы психиатра, я уже начинаю верить в то, что он совершенно нормальный, но, в конце концов, ему срывает крышу, и он снова заводит речь о калоанализаторе. Коленки ходят ходуном. Врач качает головой и что-то пишет в карточке пациента. Когда Поехавший выходит из кабинета, он смотрит на меня и говорит:

– Представляешь, меня снова кладут в больницу. Ну… Пока.

– Пока, – отвечаю я ему.

Я хочу зайти в кабинет, но медсестра повышает голос:

– Женчина, подождите, вас вызовут!

И я остаюсь около двери, однако прекрасно слышу, о чем они говорят между собой.

Врач диктует медсестре диагноз, но я понимаю и запоминаю не все слова. Сознание выхватывает лишь некоторые фразы: «астено-невротический синдром», «панические атаки», «обсессивно-компульсивное расстройство». Затем они пишут направление в психиатрию, и только после этого приглашают меня войти.

ГЛАВА 13

«Sweet dreams»

Annie Lennox

Я захожу в большое помещение с белым высоким потолком, искусственное освещение немного режет глаза, но я быстро привыкаю и смотрю по сторонам. Обычный врачебный кабинет: на стенах до половины – голубая эмаль, выше – оштукатуренная стена, местами слегка растрескавшаяся. Большое окно с вручную заклеенными щелями явно сквозит, потому что на подоконнике лежит какая-то шерстяная шаль, а растения в горшках зачахли и съёжились. За окном унылый пейзаж ранней зимы: затоптанный снег, торчащие на деревьях жухлые листья и люди, бегущие по своим делами и вперившие взгляд себе под ноги. Я прохожу вперёд и сажусь на место для пациентов, прямо перед врачом. Ему около сорока лет, гладко выбрит, смотрит на меня с прищуром своими маленькими голубыми глазками. Всё бы ничего, но он мне не нравится. Снаружи он чересчур правильный, благовоспитанный, интеллигентный, но внутри это не так. Я не знаю, каким образом я это определяю, но чувствую в нём гнильцу.

За другим столом сидит медсестра с длинными красными ногтями. На вид она лет на пять старше меня. По её виду и выражению лица я тут же улавливаю, что они любовники. Она слишком следит за собой в его присутствии, контролирует осанку и положение тела, то и дело поглядывает на него, ловит взгляд, но она для него – просто дежурный вариант. У него обручальное кольцо на пальце.

Моя медкарта уже лежит у него на столе. Он смотрит на обложку:

– Ну, Василиса, что вас беспокоит?

– Ничего, – простодушно отвечаю я.

– Но вы же за чем-то сюда пришли? – он смотрит на меня и ждёт ответ.

– Вообще я хотела попасть к другому врачу по личному вопросу, но как выяснилось, его сегодня нет, и медсестра в регистратуре выписала талон к вам. Ну, я и подумала, что талончик пропадёт, и я ещё хотела спросить таблетки от снов, – не знаю, зачем лепечу я.

– Таблетки от снов! Очень интересно. Вам снятся плохие сны? – спрашивает он.

– Да, бывает, – я чувствую, что зря пришла сюда. У меня возникает желание встать и уйти, но врач открывает мою карточку и с интересом читает её.

– Хм, вот оно что, – бормочет он себе под нос, и мне становится интересно, ответы на какие вопросы он нашел в моей личной медицинской карте, – после госпитализации прошло почти десять лет, и вы после этого даже ни разу у нас не были.

– В смысле, после госпитализации, – я растерянно хлопаю глазами, – это какая-то ошибка. У вас, наверное, чужая карта.

Врач снова смотрит на обложку.

– Маслова Василиса, – он называет дату моего рождения, – это вы?

– Да я, – я совершенно не понимаю, что происходит.

– Вы не помните, что вас лечили в клинике десять лет назад в течение трёх месяцев?

Мне становится страшно, и я мотаю головой.

– Вы употребляете какие-либо вещества, принимаете, может быть, таблетки? – расспрашивает он меня.

– Нет, ничего! – возмущаюсь я: наркоманкой меня ещё никто не называл!

– Тогда вы не будете против, если мы возьмем на анализ вашу кровь? – осторожно интересуется он.

– Нет, не буду, – а про себя думаю «мне бояться нечего».

– Замечательно, – он хлопает в ладоши, – мы с вами найдём общий язык. Сонечка, приготовься к забору крови у Василисы.

Сонечка нехотя встает и идёт в лабораторию.

– Я не знаю, почему у меня провал в памяти, – пытаюсь объяснить я ему, – но я действительно ничего не употребляю.

– Так я вас и не обвиняю, Василиса. Вы не переживайте, это стандартная процедура.

– А вы можете сказать, с каким диагнозом я лежала?

– Да, у вас был острый психоз на фоне пережитого насилия.

Я сглатываю слюну. Насилие помню. Больницу не помню. Видно, накачали меня тогда препаратами по полной программе, что аж память отшибло.

– А вы меня лечили тогда? – спрашиваю я.

– Ну, нет, конечно. Я на тот момент вообще в этой клинике не работал. Вас вёл другой врач.

– А кто? – мне почему-то кажется, что ответ на этот вопрос перевернёт всю мою жизнь.

– Ну, этого я вам не могу сказать. Врачебная тайна. Мы не разглашаем данные третьих лиц.

– Но я… Могу хотя бы посмотреть свою историю болезни? – я не думала, что столкнусь с препятствием такого рода.

– Нет, – жёстко пресекает меня врач, – не положено пациентам читать врачебные документы.

Моя карточка лежит на его столе, и обложка её поблёскивает в свете ламп. Я должна её прочитать.

– Я пойду на что угодно, – только и успеваю сообщить я ему, и в кабинет заходит Сонечка со спиртом, ватой, шприцом и резиновым жгутом.

– Закатайте рукав, женчина, – гнусаво требует она, и я оголяю руку выше локтя.

Она туго стягивает моё плечо жгутом, щедро протирает будущее место прокола спиртом и говорит:

– Работайте кулаком.

Я сжимаю и разжимаю пальцы, пока она готовит шприц и прощупывает мои вены. Поднимаю глаза на врача и замечаю, как он скользит взглядом по моей голой руке и переводит его на довольно глубокий вырез полупрозрачной шифоновой блузки. Кажется, от медсестры это тоже не скрылось, потому что она вгоняет мне иглу так больно, что я вскрикиваю.

– Не нужно драматизировать! – скривив лицо, грубит она.

Пока Сонечка набирает мою кровь шприцом, я мысленно проклинаю и её, и этого врача, и этот мерзкий кабинет. После того, как она вытянула из меня, наверное, половину всей моей крови и вытащила иглу, из места прокола начинает хлестать кровь. Вата мгновенно пропитывается алой жидкостью, и врач делает выговор медсестре:

– Сонечка, очень неаккуратно! Вы сделали Василисе больно, и теперь у неё будет гематома на весь локоть! Меньше надо думать о себе, больше о пациентах! – она смотрит на него глупыми глазами и хлопает наращёнными ресницами, – Соня, вы на сегодня свободны, я сам доведу приём до конца. Всего доброго!

Сонечка растерянно собирает сумочку, снимает халат и выходит из кабинета. Когда мы остаёмся одни, врач встаёт и закрывает кабинет на ключ, а затем подходит ко мне. Его ширинка оказывается рядом с моим лицом. Он берёт меня за руку и смотрит на место укола. Кровь бежит по руке алой струйкой, и он ещё раз обрабатывает кожу спиртом.

– Так, а теперь зажми руку, Василиса, – он сам зажимает мою руку, – так ты говоришь, что на всё готова ради того, чтобы прочитать свою историю болезни?

Я боюсь взглянуть в его лицо и только коротко киваю головой.

– Я готов оказать тебе эту небольшую услугу, но ты должна понять, что я сильно рискую своей репутацией и нарушаю принципы врачебной этики, – я снова киваю головой.

Он берёт пальцами мой подбородок, и поднимает лицо вверх, – я ничего не требую у тебя взамен, лишь только тоже небольшую услугу.

Он расстегивает ширинку и, не снимая брюк, вытаскивает оттуда уже возбуждённый член. Он ужасает меня своим размером, и я судорожно сглатываю слюну. Художник говорил, что мы не должны привязываться друг к другу или хранить верность. Мы – свободные люди и должны строить связи на основе обоюдного согласия. Вот только является ли член напротив моего лица результатом моей свободной воли? Однако я сама сказала врачу, что готова на всё. Он достает из ящика стола тюбик с медицинским силиконом и сует его мне в руки.

– Пригодится, – он явно относится ко мне с пренебрежением. Для него я дворовая шлюха, каких полно. И я не первая у него такая, и не последняя. Я открываю тюбик и щедро выдавливаю на руку прозрачный гель без запаха. Растираю его меж ладоней, и нерешительно прикасаюсь к его члену. Он вздрагивает.

– Смелее, – подбадривает меня врач, и я обхватываю член двумя руками. Я провожу по нему ладонями вверх и вниз, растопырив пальцы, словно веер гейши. Руки мои направлены навстречу друг другу, и я ещё некоторое время массирую член ладонями, после чего переплетаю пальцы в замочек и пропускаю головку сквозь них. Провожу пальцами до самого основания его плоти и возвращаюсь обратно. Эрекция достигает максимума, и я плотно обхватываю головку губами. Врач издает удовлетворённое мычание и начинает раскачиваться вперёд-назад, как маятник.

– Давай, Василиса, девочка моя, приступай уже, – постанывая, произносит он, и я начинаю гладить головку языком, слегка посасываю её, и он помогает мне рукой. С этого момента я чувствую себя одной сплошной чёрной дырой. Я еле успеваю дышать и чувствую, как он вгоняет свой член всё глубже и глубже в мою глотку. У меня нет ни капли возбуждения, лишь ощущение, что я просто вещь. Да, я вещь. Как вон тот стул, или стол, или горшок с увядшей геранью на подоконнике. Я словно вылетаю из тела и концентрирую внимание на трещине в штукатурке. Она мне нравится. Такая неидеальная на идеально белой стене. Мне лучше не смотреть вниз, на эту пару. Мужчина с красным лицом с расстегнутым белым халатом, и девушка на коленях перед ним, которая закрыла глаза, и витает где-то далеко. Врач ускоряется и становится агрессивнее, а затем делает несколько особенно сильных толчков и заканчивает прямо ей в рот. Его сперма проваливается в неё, и она едва сдерживает рвотный позыв. Он удовлетворенно прячет свой член в штаны.

– На, вытрись, – он швыряет мне в лицо салфетку, и я прихожу в сознание.

Мне ничего не остаётся, как воспользоваться ей.

После этого он делает ксерокопии моей медкарты и вручает мне стопку листов.

– Оригинал не дам, но тут всё есть, – говорит он, – а теперь вали отсюда.

Он открывает дверь ключом, и я ни живая ни мёртвая вытекаю из кабинета в коридор. После того, как я покидаю стены больницы, запах его спермы, исходящий от моего лица особенно сильно контрастирует с морозным свежим воздухом, и меня рвёт прямо на больничную стену. Мой желудок очищается решительно и основательно до тех пор, пока оттуда не начинает выходить жёлто-коричневая желчь. После этого наступает облегчение. Я зачерпываю из небольшого сугроба более или менее белый снежок и протираю им своё лицо. Так-то лучше. Ксерокопии лежат в моём рюкзаке, и мне не терпится поскорее прочитать их, но сделать это я хочу дома, подальше от людских глаз. На работу я могу не возвращаться, у меня есть справка от врача, которую в начале приёма быстро накатала мне медсестра. И я спешу в свою квартиру. Не переодеваясь в домашнюю одежду, я плюхаюсь на кровать вместе с бумагами и начинаю читать.

«История болезни, – далее следуют мои паспортные данные, ФИО, возраст, адрес, место учёбы и диагноз, – Острое психотическое расстройство (острый невроз) без симптомов шизофрении.»

Ну, хотя бы, я не шизофреник. Далее я читаю запись принявшего меня дежурного врача:

«была доставлена в районную клиническую психиатрическую больницу матерью, в связи с неадекватностью поведения: в последние 2 дня не спит, отказывается от еды, не отвечает на обращенную к ней речь, подвержена перепадам настроения, то плачет, то смеётся, бесцельно бродит по комнате.» Я вспоминаю, что вызвало такое состояние, и мои пальцы сжимаются в кулаки. Мать вернулась после операции, когда отец уже несколько раз насиловал меня в пьяном угаре. Я боялась рассказывать об этих постыдных для меня происшествиях, кроме того с приездом матери он успокоился и перестал обращать на меня хоть какое-то внимание. Я всегда старалась находиться подле матери, из-за чего он прозвал меня карманной дочкой. На какое-то время наступило затишье, хоть он и пил, но держал себя в руках. Я думаю, что он боялся, что я его сдам матери. Спустя пару лет эпизод насилия случился снова. Я опять промолчала. И с тех пор он насиловал меня каждый раз, когда матери не было дома. Я не могла об этом с ней говорить. У меня рано начала расти грудь и пришли месячные, а в тринадцать лет я начала чувствовать тошноту по утрам. Мать тоже заметила мою бледность и плохое самочувствие, и повела меня к врачу. Анализы показали беременность, а потом, уже дома, она лупила меня по щекам двумя руками, пытаясь выяснить, кто отец ребёнка. Когда наружу вышла вся правда, она ещё долго рыдала, сидя на полу, а я утешала её рядом: