Автор книги: Василий Молодяков
Жанр: История, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
За катафалком шли президент Александр Мильеран, премьер Раймон Пуанкаре, маршал Фердинанд Фош – политические союзники и личные друзья. Министр просвещения Леон Берар, чтивший Барреса и вернувший в школьную программу классические языки, за что ратовал покойный, от имени правительства произнес надгробную речь: «По счастливому и, несомненно, редкому совпадению, дарование и труд художника великолепно сочетались в нем со всем, что он сделал для защиты своих идей и служения своей стране»[106]106
Bérard L. Maurice Barrès. Р. 2.
[Закрыть].
«Послевоенную историю республиканского национализма со временем неизбежно разделят на два периода – при жизни Барреса и после смерти Барреса»[107]107
Charles Maurras. La Quadrilatère. Gallieni. Mangin. Foch. Joffre. Paris, 1931. P. 72.
[Закрыть], – писал Моррас в 1929 г., подытожив еще через двенадцать лет: «Со смертью Барреса ушло, как с ним и пришло, всё то национальное сознание, которое победа 1918 года могла создать внутри республиканского режима» (ММВ, 61). Пути французского национализма и «республики на товарищеских началах» разошлись навсегда.
Глава четвертая
«Поколение, принесенное в жертву»: французская молодежь перед Великой войной
Родина – реальная вещь, а не просто «социальная категория», и зовется она – Франция.
Анри Массис
I
Незадолго до войны, которую сразу назвали Великой и никто не хотел считать Первой мировой, Шарль Пеги написал:
Сорокалетний Пеги не ограничился словами и ушел добровольцем на фронт, где вскоре погиб. Почти как герой «Песни пехотинца» своего младшего собрата Шарля Вильдрака:
Начало войны летом 1914 г. вызвало мощный патриотический подъем, особенно во Франции и в Германии. Обе страны считали свои действия законной и необходимой обороной, но во Франции ожила мечта о реванше.
Реванш не был национальной идеей Третьей республики, родившейся из поражения Второй империи в войне с Пруссией. Большинство французских политиков признавало несправедливость Франкфуртского мира, но мало кто из власть имущих призывал исправить ее силой. Новая война с Германией, обогнавшей Францию почти по всем ключевым параметрам развития, казалась самоубийством, особенно если вести ее один на один. Другое дело – война в союзе с Российской и Британской империями, к тому же объявленная в Берлине, а не в Париже!
Наиболее последовательными и громогласными сторонниками реванша были националисты, будь то республиканцы вроде Пуанкаре и Барреса или монархисты во главе с Моррасом и Доде. Вторые агитировали активнее, используя недостаточно антигерманскую, по их мнению, политику не только для критики конкретных кабинетов, но и для дискредитации республики в целом.
Политический вес реваншистов перед войной был невелик. Пуанкаре в 1913 г. стал президентом, но обладатель этого поста считался не столько главой национальной политики, сколько верховным арбитром, сдерживающей, а не движущей силой. В Палате депутатов после майских выборов 1914 г. господствовали радикал-социалисты во главе с Кайо, не собиравшиеся ни с кем воевать; их поддерживали антивоенно настроенные социалисты Жореса. Несмотря на депутатский мандат, Баррес в политике был одиночкой. Немногочисленные депутаты-монархисты воспринимались как «осколки разбитого вдребезги». Монархисты «Action française» как противники парламентской республики бойкотировали ее выборные органы. Дело было не только в принципах, но и в неприятных воспоминаниях о сокрушительном поражении националистов на выборах 1902 г., за которое они так и не взяли реванш.
И вот ситуация меняется на глазах. Убийство наследника австрийского престола сербским террористом в Сараево 28 июня 1914 г. запускает часовой механизм новой войны, но его тиканье пока слышно лишь в дипломатических канцеляриях. Только через четыре недели поднимается вал нот и ультиматумов. Визит Пуанкаре и премьера Рене Вивиани в Санкт-Петербург в двадцатых числах июля подтверждает крепость франко-русского союза. Германия объявляет войну России и Франции. Террорист-одиночка убивает Жореса в парижском кафе. Палата депутатов, включая социалистов, дружно голосует за военные кредиты. Реваншист Пуанкаре и полусоциалист Вивиани призывают соотечественников к «священному союзу», вне зависимости от идеологий и партий.
Среди молодежи, которая отправилась на фронт, не дожидаясь призыва, много монархистов и националистов. Они были слишком молоды, чтобы играть роль в национальной политике, но уже имели право умереть за родину. После войны, которая принесла больше разочарования и потерь, чем гордости и обретений, это назовут «шовинистическим угаром». Назовут в том числе вернувшиеся, даже бывшие добровольцы.
Очень многие послевоенные книги – художественные, публицистические, мемуарные – рисуют молодых французов, уходивших на фронт в 1914 г. Даже несмотря на рассказ от первого лица, верить им, как правило, не стоит. Написанные в принципиально иной ситуации, после всего пережитого, они являются в лучшем случае мудростью задним числом, результатом рефлексии людей, которые знают то, чего не знали в описываемое время. В этом отношении между Анри Барбюсом и Пьером Дриё Ла Рошелем нет принципиальной разницы.
Националист Анри Массис, в 28 лет ушедший на фронт добровольцем, потерявший на поле боя многих друзей, но не разочаровавшийся в идеалах, вскоре после начала войны назвал свое поколение – говоря от его имени – «принесенным в жертву». Он оставил об этом драгоценное свидетельство, – драгоценное, потому что оно относится к предвоенному времени. Когда войны еще не было, когда никто не предвидел ее последствий, но многие ощущали ее близость, а иные приближали ее приход.
II
Во Франции популярностью издавна пользовались анкеты, посвященные различным вопросам политики и литературы, злободневным и общим. Ответы, занимавшие от нескольких строк до нескольких страниц (самостоятельные эссе или статьи), не только помещались в газетах и журналах, но издавались в виде книг или становились основой таковых, представлявших не только точку зрения автора, но и срез общественного мнения. Классический пример – «Анкета о монархии» Морраса, включавшая развернутые ответы сторонников и противников реставрации с подробными комментариями ее главного апологета, которая в итоге превратилась в «Исследование о монархии». К форме анкеты обратился и молодой Массис, ученик философа Алена (Эмиля Шартье) и автор работ о Золя и Барресе.
23 июля 1910 г. интеллектуальный Париж был взбудоражен статьей в журнале «Opinion». Некий Агатон (Agathon) обрушился на руководство и профессуру Сорбонны, обвиняя их в германизации образования, прежде всего гуманитарного, и придании ему антинационального характера. Конкретно автор видел опасность в отказе от преподавания классических языков и в торжестве позитивистской фактографии применительно к истории и литературе, в торжестве «информации» над «пониманием», что выдавалось за единственную науку. В статье ясно слышалось недовольство увлечением германской философией и леволиберальными трактовками национальной истории – любимые темы Морраса, заявившего четыре года спустя: «Сорбонна тяжело ранена, и это известно. Она ранена Германией, причем не на войне, а в мирное время. Одной из ее важнейших предвоенных операций было овладение университетской цитаделью и установление там безрассудного поклонения германскому духу» (MCV, I, 412).
Авторство оставалось тайной. Впрочем, внимательные читатели могли заподозрить здесь руку Массиса, который 5 июня 1910 г. опубликовал под своим именем статью с красноречивым заголовком «Защитим себя от германской культуры». В ней он четко сформулировал два тезиса, которые лягут в основу выступлений Агатона. Первый: «Наше высшее образование не принимает в расчет культуру, претендуя, что служит одной только науке». Второй: «Составлять библиографии и специализированные труды – это хорошо. Но не надо считать целью то, что является не более чем средством» (НМА, 18–19).
Массис владел методологией литературоведческого исследования, ибо дебютировал ученым трудом «Как Эмиль Золя писал романы», основанным на изучении рукописей «Западни», которые после смерти автора были переданы в Национальную библиотеку. Он выступал не против науки о литературе, но против «сухого, мелочного, бездушного» гуманитарного образования, для которого характерны «ужас перед талантом, глумление, зависть, неблагодарность», что делает его направленным «против литературы, против культуры, против духа» (НМА, 74–75).
Рене Бенджамен. Фарс Сорбонны. 1921. Обложка и авантитул с инскриптом: «Шарлю [Юэ] – без фраз, и Алисе [Юэ] – чтобы она заговорила. От всего сердца Рене Бенджамен»
Агатон затронул другой важный аспект, на котором позже сосредоточился Доде, – о немецком происхождении методологии «применения карточек, нумерации и подсчетов к творениям духа» и «подмены суждений колонкой цифр»[110]110
Léon Daudet. Contre l'esprit allemand de Kant à Krupp. Paris, 1915. P. 29–30.
[Закрыть].
За первой статьей, вызвавшей бурю возмущения в Сорбонне и в либеральных кругах, последовал прицельный огонь по влиятельнейшим и наиболее признанным фигурам тогдашнего высшего образования и науки.
Филологу Гюставу Лансону – Массис одно время занимался у него – досталось за то, что тот свел изучение и обучение истории французской литературы к мелочам фактографии и библиографии, к сопоставлению вариантов и поиску источников вместо понимания ее мыслей и красоты стиля. Слушавший его лекции Рене Бенджамен – «прирожденный наблюдатель, умеющий видеть и слышать, наделенный вдохновением и иронией» (LDE, 205), по определению Доде, – саркастически вспоминал, как Лансон, создатель «лаборатории слова», «целыми часами диктовал библиографию, дабы удобрить наши мозги»[111]111
René Benjamin. La farce de la Sorbonne. Paris, 1921. P. 12.
[Закрыть].
Историк Шарль Сеньобос – обличитель «стиля», «литературы» и «общих идей» в исторических исследованиях, апологет деталей и точности – был показан как автор поверхностных и скучных работ общего характера, не способный на обобщения.
Лингвист Фердинанд Брюно, выступавший против обязательного преподавания латыни как бесполезной для изучения и понимания французского языка, предстал под пером Агатона не только профессионально несостоятельным, но и политически ангажированным антиклерикалом.
Официальный историограф Французской революции Альфонс Олар подвергся уничтожающей критике не только за политический оппортунизм, обеспечивший ему успешную карьеру, но и за низкое качество подготовки многотомных собраний документов под его редакцией, выпущенных за казенные средства. Важные дополнения к его портрету находим у публициста Юбера Буржена: «Это хорошенькая монополия на архивы и публикации. Это отличное коммерческое предприятие. У него есть видные стороны: реклама, пропаганда, влияние, производство, материальные и политические выгоды. Но есть и невидные: рекомендации, стипендии, назначения, раздача постов и наград. Олар – всемогущий патрон, который делит с Лависсом и Сеньобосом право распределять университетские блага»[112]112
Цит. по: Bertrand de Jouvenel. Après la defaite. Paris, 1941. P. 53.
[Закрыть].
Игнорируя критику, нотабли оставались верны себе. За критикой Агатона последовал памфлет остроумца Бенджамена «Фарс Сорбонны» (1921). «Наши друзья, наши союзники, народы, которые восхищаются нами, имеют самое высокое и чистое представление о Сорбонне! – иронически перефразировал автор слова апологетов. – Они произносят имена Олара и Сеньобоса с тем же пиететом, с каким говорят о старом бургундском»[113]113
Benjamin R. La farce de la Sorbonne. P. 27.
[Закрыть]. Бенджамен изобразил Олара жонглирующим словами «светский» и «республиканский» и обличающим Наполеона как врага революции, недостойного похвал. Сеньобос, «еще более ученый, чем Олар», предстал под его пером отрицателем какого бы то ни было единства в «том, что обычно называют Францией», – единства языкового, культурного, этнического или религиозного. Место Лансона занял его ученик Гюстав Мишо, «фанатик карточек», навевающий лекциями об искрометном Мольере лишь уныние и скуку.
Памфлет, как ранее статьи Агатона, вызвал острую реакцию либералов, усмотревших в нем покушение реакции на университет как «последний оплот критического духа и свободы суждений»[114]114
Benjamin R. La farce de la Sorbonne. P. 87.
[Закрыть]. «Это королевство напыщенных педантов уже не исправить», – ответил Бенджамен. «Советую французским студентам никогда не заглядывать в аудитории факультета словесности. <…> Вы полны доверия и надежд. Олар убедит вас в тщете любого исследования, Сеньобос – в непознаваемости прошлого. <…> Вы открываете душу. “Где ваши карточки?” – спросит Лансон»[115]115
Ibid. P. 149–151.
[Закрыть].
Оппонентам пришлось принять во внимание, что Агатон говорил не только от своего имени, но ссылался на мнения опрошенных им парижских студентов и лицеистов. Он заставлял если не считаться с ними, то хотя бы выслушать. Внимательно следивший за прессой, Моррас сразу обратил внимание на нового автора, тем более что сам в молодости использовал тот же псевдоним.
Годом позже статьи вышли отдельной книгой под названием «Дух новой Сорбонны». Секрет псевдонима тщательно сохранялся. Только посвященные знали, что за ним скрываются Массис и психолог Альфред де Тард, сын известного социолога Габриэля Тарда. В книге «Припоминания. 1905–1911» (1931) Массис подробно рассказал историю книги и реакции на нее.
Реакция не заставила себя ждать. Историк Эрнест Лависс – член Французской академии и директор Высшей нормальной школы, а ранее один из столпов Сорбонны, не только ученый, но и высокопоставленный администратор – признал повсеместное увлечение фактографией и «занесением на карточки» как последним словом науки, но решительно отказался признать эту методологию вредной для национальной культуры и вызванной германским влиянием. Декан факультета словесности Альфред Круазе – явно не забывший кампанию «людей короля» против лекций Талама о Жанне д'Арк – ответил Агатону, «который оказал нам честь, восстав из могилы, дабы открыть правду», что стране нужны «труженики науки», вооруженные «эрудицией», а не «люди духа, симпатичные дилетанты» (НМЕ, 66–74).
В тогдашней Франции слово «эрудит» означало не широко образованного человека, но именно специалиста в конкретной узкой области, знатока фактов без понимания общей картины, педанта, не выходящего за пределы четко очерченной тематики. Одним словом, «специалист по Нестору Кукольнику», не знающий ничего вокруг, если воспользоваться известным примером из отечественной практики.
В начале XX века, особенно перед Первой мировой войной, во Франции и России многие ассоциировали данный тип с немецким «герром профессором». Одни иронизировали над ним в духе «суха теория, мой друг» и т. д. Другие, напротив, считали такой подход единственно научным: без максимально полного знания фактов невозможны обобщения, – и потому лучшей альтернативой дилетантизму и «импрессионизму». Разве не «занесением на карточки» занимались участники знаменитого Пушкинского семинара профессора Семена Венгерова в Петербургском / Петроградском университете? И разве не там – или в непосредственной близости от него – рождался «формальный метод» как реакция талантливой, амбициозной, ищущей свое место молодежи на господство культурно-исторического метода…
Спор имел принципиальный характер и растянулся на годы. «Открывая сыновьям народа сокровища классической культуры, источник энергии, разума и красоты, мы хотим привить всем ощущение наших корней и уважение к ним», – заявил Агатон в разгар дискуссии (НМА, 28). Молодежь «просила открыть ей то, что еще оставалось живо в произведениях прошлого, дабы напитаться от них. А ей велели искать у забытых авторов источники великих произведений», – напомнил Массис в 1912 г. в статье «Моральный кризис университета» (НМА, 90). «Прямая задача Сор бонны, – подчеркивал он в апреле 1914 г., – хранить вкус и ум литературы, формировать дух своих учеников с помощью дисциплины философского разума, прививать им здоровые интеллектуальные методы, словом, учить их читать и думать, поддерживая в них связь с традицией» (НМА, 82–83).
Формально споры велись о методологии высшего образования и научных исследований, о содержании учебников и учебных программ, однако их идеологический и политический характер сразу стал очевидным. Сторонниками классического образования (как и в императорской России) оказались консерваторы, а либералы прямо выступали против преподавания латыни как «церковного» языка. На первое место в истории французской литературы выдвигались просветители и романтики вместо классицистов и поэтов «Плеяды», не говоря об авторах более ранних эпох.
Сторонники современного светского образования и новейших научных методов как на подбор были республиканцами, атеистами, кантианцами, наследниками «принципов 1789 года» и пацифистами. «Демократия держит и ценит их, потому что у нее вкус к посредственности», – утверждал Бенджамен[116]116
Benjamin R. La farce de la Sorbonne. P. 152.
[Закрыть] (RBS, 152). Националисты – будь то из поколения Морраса или Массиса – считали их носителями и пропагандистами «философии поражения», против которой начала восставать молодежь. «Ни к одному поколению старшие не относились так плохо, как к нашему, – заявил Массис в 1912 г., явно имея в виду не Барреса, Морраса или Пеги. – Ни одно поколение так решительно не отторгало себя от них» (НМА, 89). Основания для таких суждений имелись.
III
Общаясь со студентами и лицеистами в процессе подготовки анкеты о «Духе новой Сорбонны», Массис и де Тард узнали и поняли много больше, чем поначалу рассчитывали. Во-первых, молодые охотно идут на контакт с такими же молодыми, которые ничего им не навязывают, но только расспрашивают, уважительно и внимательно относясь к услышанному. Во-вторых, их волнуют не только проблемы образования, но настоящее и будущее страны, во многих сферах. У соавторов появился замысел новой анкеты – о духовных, идейных и политических пристрастиях молодых французов.
Кристаллизации замысла способствовал Агадирский кризис: появление 1 июля 1911 г. германской канонерской лодки «Пантера» в марокканском порту Агадир, что было расценено в Париже как нарушение статус-кво в Марокко и требование уступок, то есть как враждебная акция, равноценная визиту кайзера Вильгельма в Танжер в 1905 г. «Припоминания» Массиса почти не касаются внешней политики, но, исходя из дат в заголовке, их можно назвать «Танжер и Агадир». Бразийяк сразу же отметил это в рецензии[117]117
Robert Brasillach. Les quatre jeudis. Images d'avant guerre. Paris, 1944. P. 377.
[Закрыть].
Опубликованная в виде статей с апреля по июнь 1912 г. и годом позже выпущенная отдельной книгой «Сегодняшняя молодежь» написана на основании опроса нескольких сотен французов в возрасте от 18 до 25 лет. Исследование проводилось в основном среди лицеистов и студентов и только в Париже, хотя среди опрошенных были уроженцы многих провинций. Авторы признали, что намерены дать портрет не всего поколения, на что претендовало заглавие, но лишь его элиты (JGA, II–IV).
Агатон (Анри Массис, Альфред де Тард). Сегодняшняя молодежь. 1913. Обложка и авантитул с инскриптом: «Господину <вырезано> преданный привет. Анри Массис. Альфред де Тард»
Согласно книге, новое поколение отличают от предыдущих такие характерные черты: «вкус к действию», «патриотическая вера», «католическое возрождение», «политический реализм». Эти четыре определения вынесены в подзаголовок на обложке и титульном листе и соответствуют четырем главам (пятая глава «Моральная жизнь» почему-то там не фигурирует). Агатон назвал их главными элементами «французского возрождения» (JGA, 21).
Более детально портрет «поколения французского возрождения» – молодых французов 1886–1894 года рождения (исследование проводилось в 1911–1912 гг.) из элиты выглядел следующим образом.
Душевное и физическое здоровье, реализм и прагматизм, четкое понимание целей, тяга к знаниям в сочетании с недовольством «иссушающей эрудицией» и антиинтеллектуализмом как отрицанием «самокопания», уверенность в себе и своих силах, мужественное, волевое отношение к трудностям, политический и социальный активизм (вплоть до пристрастия к командным видам спорта), отрицание искусства для искусства и декадентского культа греха ради возврата к «классическим вкусам», патриотизм и национализм, католицизм (популярный в самых интеллектуальных лицеях – вера не противопоставляется знанию), стремление к моральной жизни, ранние браки как признак раннего духовного и социального взросления и осознания своей ответственности, понимание не только необходимости, но «чести служить» (так Массис позднее озаглавил свой «изборник»), культ героев (хотя Ницше читают мало), рост реваншистских и антигерманских настроений после «беспримерных унижений» Танжера и Агадира, падение популярности идей интернационализма, социализма, пацифизма, материализма и атеизма, «моральной, интеллектуальной и политической анархии» (JGA, 234).
«Часто спрашивают, как спасется Франция, – писал в это время Пеги. – Это не сложно. Всего два или три таких поколения – и Франция будет спасена» (HMS, 4). Массис любил цитировать эти слова, как и фразу Пеги о том, что не французская молодежь искала войну, а «война искала нас и нашла» (HMS, 5).
Согласно анкете Агатона, духовными вождями молодежи являлись националисты: Моррас, хотя многие не разделяли его монархические взгляды и упрекали в догматизме и чрезмерном рационализме, Пеги и Поль Клодель. Моррас «бесспорно, ведет за собой поднимающееся поколение, – утверждал в 1912 г. Доде. – Это вокруг его учения и его действия сосредотачивается юная энергия нашей расы» (LDE, 19). Однокашник Пеги по лицею Генриха IV, сенатор Анри Лемери на склоне лет заметил: «Никто не сделал больше, чем Шарль Моррас, для пробуждения в сознании молодой элиты чувства величия Франции и понимания ее места в мире. Моррас напомнил, что она – старшая из держав, что она раньше других и в большей степени, нежели другие, достигла единства благодаря своим королям, собирателям земель и творцам порядка»[118]118
Henry Lémery. D'une République à l'autre. Souvenirs de la mêlée politique 1894–1944. Paris, 1964. P. 47.
[Закрыть].
Проповедника «национальной энергии» Барреса юношество начала 1910-х годов чтило как мэтра, «указавшего верное направление, куда идет современная литературная молодежь» (JGA, 266), но все реже находила у него ответы на вопросы «о главном». Основоположник интуитивизма Анри Бергсон помог избавиться от чрезмерного интеллектуализма и отрыва от живой жизни, но тоже не давал позитивной программы. На левом фланге интернационалист Жорес терял паству, которая переходила к национально мыслящему Жоржу Сорелю. «Когда идея перестает увлекать молодых, она обречена на смерть», – заметил по этому поводу социалист Марсель Семба (JGA, 67).
Самый суровый приговор молодежь вынесла поколению Эрнеста Ренана и Ипполита Тэна – духовным отцам Третьей республики, материалистам и скептикам, а также их наследникам вроде эстета-космополита Реми де Гурмона или ироника Анатоля Франса, в творчестве которого, «таком умном и утонченном, нет ни веры, ни любви, ни даже ненависти» (JGA, 52). Приговор «философии поражения» и «пессимизму старших», «мнимой антиномии мысли и действия» (JGA, 7), выражением которой считались известные слова Тэна по поводу прихода Барреса в политику: «Этот молодой человек ничего не добьется, поскольку одержим двумя абсолютно противоположными страстями: вкусом к размышлению и вкусом к действию». Теперь завтрашняя элита Франции сочетала «вкус к размышлению» со «вкусом к действию», не сомневаясь в их совместимости. «Для молодых людей слово “нет” утратило свое очарование» (HMS, 13).
Вторую половину книги составили комментарии современников – представителей того же поколения, их непосредственных предшественников и педагогов – к основному тексту, ранее опубликованному в виде статей. На анкету откликнулись представители разных политических взглядов и течений, включая тех, кому суждено было остаться в истории: друг Массиса, дипломат, затем посол и академик Андре Франсуа-Понсэ; католический философ Жак Маритен, приятель, потом антагонист Массиса; будущий «первый французский фашист» Жорж Валуа, в то время активист движения «Action française»; офицер колониальных войск и ревностный католик Эрнест Псикари, внук Ренана, любивший деда, но не разделявший его идеи. На анкету коротко откликнулись Баррес и Бергсон.
Бо́льшая часть комментаторов соглашалась с выводами Агатона, но не всем они нравились. Некоторые заметили, что семинарии и военные училища не ломятся от наплыва абитуриентов. Агатон ответил, что наметил тенденцию, которая разовьется в ближайшем будущем. Через всю книгу аккуратно, но без лишнего акцентирования проходит мысль о том, что новое поколение не только прониклось идеей реванша и чувствует единство с соотечественниками в «отторгнутых провинциях», но и готово к войне с Германией. Жак Жари, автор «проницательного эссе» о Барресе, писал Агатону: «Молодые люди начинают ненавидеть Германию просто потому, что она есть, потому что она угрожает нам и посягает на нас» (JGA, 251).
Сочетавший монархизм Морраса с синдикализмом Сореля, Валуа подвел итог: «Молодежь, которая завтра будет формировать кадры французского общества, революционна – во имя традиции, французского порядка и родины. Наиболее пылкая, одухотворенная и боеспособная часть этой молодежи настроена националистически и жаждет монархии» (JGA, 234–235). Однако другие упрекали нарисованных Агатоном молодых людей в романтизме, чувствительности и отсутствии серьезного мировоззрения.
«Современную молодежь» читали повсеместно: ее обсуждали, например, герои Ромена Роллана в «Жан-Кристофе». В моем экземпляре много карандашных помет прежнего владельца, но идентифицировать его непросто. Из дарственной надписи соавторов, раскрывших инкогнито, вырезана фамилия адресата – характерный для Франции вид книжного вандализма. В книгу вложена визитная карточка Габриэля Гисто, министра народного просвещения и изящных искусств во время работы соавторов над анкетой, ставшего к моменту ее выхода министром торговли и промышленности. Экземпляр предназначался ему? Или кому-то из его знакомых, использовавших карточку в качестве закладки?..
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
