Текст книги "Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера"

II

В конце октября 1918 г., когда поражение Германии стало очевидным, в Кёльне оживились сепаратисты, заговорившие сначала о «свободной Ренании в свободной Германии» (читай: децентрализованной или федеративной), затем о «свободном государстве на свободном Рейне» (DTR, 36–38). За словами о «гении Рейна» и «латинстве» в противоположность «пруссачеству» скрывался простой и, казалось, безошибочный расчет. Местные промышленники решили отложиться от поверженной империи, чтобы не делить с ней последствия поражения, в том числе экономические, и сами договориться с победителями – прежде всего с французами, которых считали потенциальными хозяевами всего левого берега Рейна. Голоса в пользу такого варианта раздавались и в Баварии, которая во Втором рейхе пользовалась особыми правами и привилегиями.

Подлинные причины активизации сепаратистского движения не афишировались, поскольку разрушали романтический облик патриотов Ренании. Впервые об этом подробно рассказал в книге «Рейнская трагедия» (1945) лидер сепаратистов Ганс-Адам Дортен, бежавший во Францию. Она полна возвышенных речей, но сообщаемые там подробности говорят о другом. Эта история уводит нас немного в сторону от главной темы, но рассказать ее следует.

Кто такой Дортен, которого Тардьё назвал «человеком без политического прошлого и авторитета» (АТМ, 314)? Выходец из богатой буржуазной семьи, он получил юридическое образование, служил судейским чиновником, карьеры не сделал. Годы войны провел на военной службе, на момент перемирия (ему было 38 лет) находился под арестом и ждал трибунала за критические высказывания о кайзере. Революция освободила его от суда и от службы и поманила в политику. Судя по мемуарам, у Дортена были связи в деловых кругах и несомненные авантюрные нак лонности.

Дела у сепаратистов, ориентировавшихся на Францию, не задались с самого начала. Во-первых, доминировавшая в местной политике католическая Партия центра не собиралась отделяться от Германии. Во-вторых, левый берег Рейна был разделен на четыре зоны оккупации (французская, бельгийская, британская, американская), и Кёльн достался англичанам. Обер-бургомистр города Конрад Аденауэр – «прирожденный оппортунист и интриган», по словам Дортена, – поддержал идею независимого государства, видя себя его президентом, но сделал ставку на англичан.

Представлявший деловые круги юга Ренании, Дортен согласился сотрудничать с ним, чтобы обеспечить содействие французских оккупационных властей, но те не приняли сепаратистов всерьез (DTR, 42–47).

1 февраля 1919 г. в Кёльне собралась законодательная ассамблея, от которой ждали провозглашения Рейнской республики, независимой от Рейха. В ночь накануне созыва в городском саду появилась шутовская могила с надписью: «Здесь лежит Конрад Аденауэр, первый президент Рейнской республики». Под тройным давлением Берлина, местных социалистов и англичан дело закончилось решением о создании… комиссии для рассмотрения проектов автономной республики в составе Рейха; она не заседала ни разу. Посчитав это предательством, Дортен в начале марта порвал с Аденауэром и решил действовать самостоятельно (DTR, 49–57).

Ганс-Адам Дортен. Рейнская трагедия. 1945. Обложка

С учетом обстановки «южане» исправили программу: провозглашение республики в составе Рейха, но отдельно от Пруссии, с максимально широкой автономией, включая собственную дипломатию, и решение ее дальнейшей судьбы путем плебисцита. Пропаганда не имела успеха, пока в конце апреля сепаратистам не удалось привлечь на свою сторону командующего французскими войсками на Рейне генерала Шарля Манжена, который признавал необходимость для Франции границы по Рейну, но выступал против прямой аннексии левого берега.

Убежденный (видимо, Дортеном) в том, что население поддержит разрыв с Пруссией, генерал 17 мая одобрил проект декларации о создании Рейнской республики с центром в Кобленце – в составе Рейха, но вне Пруссии, демилитаризованной и с независимой внешней политикой – и взялся обеспечить согласие американцев, в зоне оккупации которых находилась будущая столица. Поддержка местных оказалась не столь абсолютной: оповещенное центристами о готовящемся акте, берлинское правительство обвинило сепаратистов в измене и переговорах с врагом (мирный договор еще не подписан). Их деятельность в английской и американской зонах, и ранее не встречавшая поддержки, была запрещена (DTR, 61–70).

Британский военный губернатор заявил о недопущении «любого изменения германской конституции в Ренании» и о непризнании «любой новой власти» без согласия Лондона. Возможно, это побудило бельгийцев запретить намеченное на 29 мая провозглашение республики в Аахене, бывшей столице империи Карла Великого, входившей в их зону оккупации (DTR, 71–72). Уверенный в поддержке Клемансо и утверждавший, что получил ее, Манжен благословил сепаратистов действовать, не теряя времени, во французской зоне. 31 мая в Висбадене Дортен обнародовал декларацию Рейнской республики (датирована 1 июня) и отправил ее текст участникам мирной конференции с просьбой признать новое государство, а также президенту и главе правительства Германии (DTR, 74–78). Рубикон был перейден.

Не только в Кёльне, но даже в Майнце, центре французской зоны, прошли демонстрации протеста – по уверению Дортена, инспирированные из Берлина. Главным разочарованием стал отказ Франции признать республику и поддержать сепаратистов. «Президент» Дортен захватил мэрию Висбадена, демонстративно проявив неповиновение прусским властям, но чиновники без труда выдворили его. 3 июня Манжен сообщил ему, что получил из Парижа приказ о строгом нейтралитете в отношении внутренних дел Германии и «выполнит его в пределах, которые позволяет честь», но останется другом движения за независимость, а «продолжать или нет, решать вам» (DTR, 78–82).

«Вздох освобождения пронесся над Рейном. Почему “союзники” не позволили этому движению, законному с любой точки зрения, свободно развиваться? – возмущался Бенвиль 4 сентября 1919 г. – Если Дортен и его друзья будут и дальше наталкиваться на недоброжелательство и неразумность “союзников”, они не избавят свою страну от прусского ига и не добьются проведения плебисцита, которого требуют. Знаете, что тогда будет? Они падут духом. Они покинут страну или после ухода наших войск и возвращения пруссаков будут осуждены за государственную измену, хотя всего-навсего просто и искренне выступали за создание федеральной и депруссизированной Германии» (JBA, II, 47). Ах, «если бы этот призыв был услышан на мирной конференции, если бы движение поддержали, результат был бы несомненным» (JBJ, II, 41).

Убедить «союзников» оказалось невозможным, и Химера-на-Рейне так и осталась химерой. «Ваши генералы работают над созданием Рейнской республики, – заявил французам Ллойд Джордж, не веривший в способности Дортена. – Это верный способ помешать ее существованию» (АТМ, 166–167). «Не следует создавать еще одной Эльзас-Лотарингии», – повторял он, требуя сокращения срока оккупации, и с этим приходилось считаться. «Случай с Дортеном едва не уничтожил плодов долгих усилий Клемансо и едва не стоил нам отказа в оккупации Рейна», – утверждал два года спустя Тардьё (АТМ, 315). Манжен думал по-другому, гневно бросив премьеру: «Вы исполняете приказы Ллойд Джорджа». В октябре 1919 г. генерала отозвали из Германии, но он успел «вернуть ренанцам чувство безопасности и внушить пруссакам должное почтение, которое они выказывают всем, кто применяет к ним силу» (DTR, 83–84). «Отзыв Манжена стал концом французского престижа на Рейне, отъезд Манжена означал крах ренанского дела», – суммировал Дортен, сравнив эту уступку Лондону с Фашодским кризисом 1899 г. (DTR, 249–252). Неудивительно, что «Action française» славило генерала как национального героя[187]187
  Подробнее в статье Морраса, опубликованой после смерти Манжена: Quidquid latet apparebit // Charles Maurras. La Quadrilatère. Gallieni. Mangin. Foch. Joffre. Paris, 1931. P. 27–53.


[Закрыть].

Несмотря на протесты Фоша и настояния Пуанкаре, Клемансо не потребовал политического отделения левого берега Рейна от Германии в обмен на его демилитаризацию и временную оккупацию как гарантию репараций и на гарантийные договоры с США и Великобританией[188]188
  Подробнее: АТМ. Гл. 5 «Левый берег Рейна»; ДЛД. 1. Гл. 8 «Рейн»; ДВФ. Гл. 14 «Рейнская область в англо-французских отношениях в 1919 г.»; гл. 15 «Безопасность: вопрос о стратегической границе Франции».


[Закрыть]. При соблюдении Германией условий договора через 5 лет после его вступления в силу (это произошло 10 января 1920 г.) предполагалось эвакуировать Кёльн, через 10 лет – Кобленц, через 15 лет – Майнц, однако «союзники» могли отсрочить свой уход.

Идея эвакуации до завершения репарационных платежей вызвала критику Пуанкаре, в которой можно усмотреть влияние Морраса. «Представим себе, – писал он Клемансо, – что уже прошло шестнадцать или семнадцать лет. Германия в течение пятнадцати лет исправно платила взносы. Мы эвакуировали уже весь левый берег Рейна и вернулись к нашим исходным политическим границам, которые в военном отношении нас не обеспечивают. Вообразим, что Германия снова охвачена империалистическими стремлениями или что она попросту нарушила свои обещания. Она прекращает уплату взносов, и мы вынуждены возобновить оккупацию. Мы отдаем необходимые приказания. Но кто поручится, что мы сможем провести эти приказания в жизнь без затруднений? Прежде всего, Германия, пользуясь своими обычными методами пропаганды, несомненно, исказит факты и представит дело так, будто агрессоры – мы, а поскольку наши войска действительно возвратятся на германскую территорию, совсем не трудно будет изобразить это как вторжение. И далее, есть ли у нас уверенность, что левый берег Рейна будет свободен от германских войск? Немцы без труда смогут в одну ночь сделать прыжок к Рейну и занять этот естественный военный рубеж раньше, чем это сделаем мы» (ДЛД, 368–369).

«Предвидение гитлеровской агрессии!» – воскликнет читатель, знающий дальнейший ход событий. Если судить лишь по последствиям, это верно, но надо искать причины. Нацистов привело к власти недовольство немцев «Версальским диктатом», как его называли, и усилиями веймарских правительств по исправлению ситуации.

Новый статус территории был закреплен в Версальском договоре (ст. 42–44, 428–431). Власть на левом берегу перешла к межсоюзным органам – Репарационной комиссии и Рейнской комиссии, которые «оказались на практике шаржем на идеалистические стремления их создателей», как выразился историк В. М. Джордан (ДВФ, 80). Рейнскую комиссию до ее ликвидации в 1930 г. бессменно возглавлял француз Поль Тирар, следовавший указаниям из Парижа и мастерски лавировавший между «союзниками», «пруссаками» в Берлине и «ренанцами» на местах.

«Рейнский вопрос» не был главной причиной того, что Моррас и Бенвиль выступили против «плохого договора», но послужил важным аргументом: «Мы получили границу 1870 года – границу для вторжения, нарисованную в 1815 году против Франции» (JBC, 53). Фош в 1926 г. назвал ее «границей побежденных»[189]189
  Цит. по: Léon Daudet. Les nouveaux chatiments. Paris, 1931. P. 182.


[Закрыть].

При обсуждении договора в Палате депутатов 29 августа 1919 г. Баррес заявил, что проголосует за него, но требует от правительства четкого определения и проведения «рейнской политики» (GPR, 14). Франция на Рейне должна представлять «духовный, политический и общественный идеал, который навсегда отвратит их (местных жителей. – В. М.) от берлинского германизма и обеспечит им максимально тесный контакт с латинской культурой и нашим западным духом»[190]190
  Maurice Barrès. Le genie du Rhin. Paris, 1921. P. 210.


[Закрыть]. Перед голосованием по ратификации договора 1 октября Баррес снова заявил о поддержке при условии, что «прусское влияние ни в какой форме не будет восстановлено на наших границах» и что «все меры будут приняты с целью как можно теснее связать рейнские провинции с Францией» с помощью развития торговли и путей сообщения, сближения законодательства двух стран и недопущения в оккупированную зону чиновников из Берлина (GPR, 20–21). Однако большинство депутатов, включая членов кабинета, думало прежде всего о предстоящих выборах.

III

Первые послевоенные выборы были назначены на 16 ноября 1919 г. В составе Палаты, избранном в мае 1914 г. под пацифистскими лозунгами, многие готовились на выход – в стране произошли слишком большие перемены.

«Action française» впервые решило участвовать в выборах как политическое движение. Напомнив об отсутствии у монархистов «иллюзий относительно парламентского режима», Пюжо заявил: «Опасность, которой подвергается страна, слишком сильна, поэтому надо использовать и тот плохой выборный механизм, что дан нам республикой»[191]191
  Almanach de l'Action française. 11e année. Paris, 1921. P. 35–36.


[Закрыть]. «Нам показалось не лишним проникнуть в Палату в момент начала национальной реорганизации. Настроенные против выборного режима, его обычаев и тактики, мы решили, что особые обстоятельства сделают полезным наше присутствие в новом парламенте», – вспоминал Моррас в 1941 г. (CRS, 170).

Сам он еще перед выборами 1914 г. писал: «То, что говорилось здесь о пользе всеобщего избирательного права, отбило охоту голосовать у многих серьезных людей. Поэтому надо сказать им, что они не правы, если не голосуют. Голосовать нужно. Это отчет, который ваша совесть дает самой себе. <…> Лично я всегда голосую (курсив мой. – В. М.). И я меньше уверен в правоте своих мыслей, когда речь идет о силе или слабости воли одного человека, когда внутренний голос может сказать мне: такого-то числа такому-то достойному кандидату не хватило твоего бюллетеня»[192]192
  Цит. по: M. de Roux. Charles Maurras et le nationalisme de l'Action française. Paris, 1928. P. 53.


[Закрыть].

Рассеянные по стране сторонники «Action française» нигде не имели надежной выборной машины. Система пропорционального представительства и партийных списков давала некоторую надежду, но знатоки электоральных игр предрекали движению лишь несколько мандатов, а потенциальные союзники не спешили идти на предвыборный альянс с созданием общего списка. Тем не менее руководство «Action française» отказалось от «десятых ролей» в возможном союзе с правоцентристским республиканским Национальным блоком Александра Мильерана, который имел все шансы на победу, и выставило собственный список вместе с правыми кандидатами от Национального союза.

В ходе избирательной кампании монархисты резко критиковали не только левых, но и центристов, прежде всего за приверженность «идеалам» республики и антицерковной политике. «Это сугубо отрицательное собрание всех возможных уступок своим принципам, – категорично охарактеризовал Пюжо 25 января 1920 г. Национальный блок, – в котором единственными положительными связями являются узкоэгоистические комбинации нескольких политических штабов» (DDR, 35).

3 ноября 1919 г. на первой полосе L'AF появились фамилии кандидатов и тезисы программы: сокращение срока военной службы с выплатой «ветеранской доли»; участие рабочих в распределении прибылей и расширение общественных работ; помощь пострадавшим провинциям; выведение образования из-под контроля государства; укрепление безопасности, включая борьбу с «предателями» (Кайо еще не осужден!) и «большевиками», ограничение иммиграции и натурализации; сокращение числа министров и депутатов, восстановление дипломатических отношений с Ватиканом (DDR, 22–23).

Леон Доде. Депутат от Парижа. 1933. Обложка и авантитул с инскриптом: «Госпоже Хайди Магнус Левель с почтительной дружбой. Леон Доде»

Сейчас такую программу назвали бы правопопулистской. По содержанию она не очень отличалась от того, что предлагал Национальный блок, однако его вожди не только сделали акцент на «строгом выполнении Версальского договора», но под старым лозунгом «Против реакции и революции» обвинили монархистов в расколе правого электората. Выборы ожидаемо принесли победу Национальному блоку, отрешив от власти радикал-социалистов. В очередной раз отстояв мандат, Баррес присоединился к блоку, чтобы «сохранить единство и перекрыть путь большевизму» и «обеспечить стабильное правительство» (МВС, 837).

«16 ноября 1919 г. был избран лучший из возможных составов Палаты, в котором две трети были за власть, за порядок, за реакцию» (LDM, 96), – утверждал Доде. «Беспристрастный историк сделает вывод, что, за исключением Национальной ассамблеи 1871 г., ни в одном составе парламента не было собрано столько людей таланта и доброй воли», – вторил ему Валла (VNC, 63). Однако несмотря на правоцентристское большинство, премьер Мильеран и его преемники Жорж Лейг и Аристид Бриан при формировании кабинетов угождали левому центру и радикалам. Неудивительно, что Абель Боннар в 1936 г., в канун победы Народного фронта, вынес суровый приговор Национальному блоку: «Выборы 1919 г. показали ничтожество “умеренных”, придав им значение, с которым те не смогли совладать»[193]193
  Abel Bonnard. Le drame du présent. Les modérés. Paris, 1936. P. 19.


[Закрыть].

В новом составе оказались 29 депутатов, близких к «Action française»: 4,7 % от 616 мест. Для дебютантов, шедших «против всех», возможно, не так плохо, но с чем сравнить? Бережливый Луи Димье счел кампанию пустой тратой денег (DVA, 319). Наихудший результат был в столице, где не прошли Пюжо, адвокат Мари де Ру, предводитель «людей короля» Люсьен Лакур. «Двадцатью, тридцатью, сорока годами ранее никто не осмелился бы представить, что депутатом от Парижа может избран монархист. Монархист убежденный, громогласный, размахивающий знаменем, сокрушающий всё на своем пути. Но именно это и произошло» (PDD, 166). Единственным депутатом-монархистом от столицы оказался Доде, которому герцог Орлеанский прислал персональное поздравление.

Успех был обусловлен личной известностью, позволившей собрать нужное число голосов. «Доде, Моррас и их друзья сильны не числом, но влиянием и политическим духом», – констатировал влиятельный журналист Эжен Лотье (DDR, 115). Не имея, по республиканским понятиям, политической базы, «королевский прокурор» сразу стал заметной фигурой в Палате. Не только заметной, но, по утверждению товарища по депутатской группе Валла, еще и «могущественной»: «Изолированный среди крайне правых, поддерживаемый лишь немногими политическими друзьями, представляющий доктрину, которую большинство избирателей не знало или отвергало, этот человек играл в парламенте роль вождя крупной партии и мог решить судьбу кабинета. У такого удивительного влияния были две причины – исключительные способности и постоянное присутствие» (VNC, 71).

Депутат Доде восхищал многих, в том числе депутата Барреса. «Какая радость, какая мощь, какая сила, какой избыток жизни!» – восклицал тот. «Дорогой Леон, счастливый Леон, – заметил Массис, – у него было всё, чего не хватало Барресу, но чем он так хотел обладать в общественной жизни» (MNT, 237). О перипетиях парламентской карьеры – какой материал для памфлетиста! – Доде «грубо и ослепительно» рассказал в книгах «Агония режима» (1925) и «Депутат от Парижа» (1933). Но как ни увлекательны похождения монархиста в республиканском парламенте, где в полной мере развернулся его ораторский дар, мы будем обращаться к ним лишь в связи с главной темой.

Поначалу Доде больше волновали внутриполитические проблемы, хотя Германия часто возникала в его речах и статьях: министр внутренних дел Стег и социалисты – пособники «бошей», коммунисты и забастовщики из Всеобщей конфедерации труда – агенты «бошей». «Рейнский вопрос» в новой Палате поднял Баррес. 6 февраля 1920 г. он призвал установить прямые, в обход Берлина, экономические связи с левым берегом и поддержать его предпринимательские организации (в эту сферу переместилась деятельность Дортена), поскольку считал вернейшим путем к сердцам местных жителей удовлетворение их материальных потребностей (GPR, 36–37). Мильеран поблагодарил оратора, ставшего «голосом» правительства по данному вопросу – «голосом», высказывания которого при необходимости можно дезавуировать. Предложения развития не получили.

Памятуя о провале затеи с Рейнской республикой и о непопулярности открытых призывов к аннексии в послевоенной Европе, Баррес выступил за максимальную автономию этих земель в составе Германии: «Надо настаивать не на сепаратизме, но на федерализме» (GPR, 378). Зато судьбу Саарской области, переданной Франции в управление по мандату Лиги Наций сроком на 15 лет с последующим плебисцитом, он считал решенной: «Все моральные и интеллектуальные связи между Сааром и Германией должны быть разорваны. <…> Надо сделать президентом Саарской республики местного жителя, поставив рядом с ним [французского] военного администратора» (МВС, 822).

«Пришло время проводить в отношении Германии политику, соответствующую победе, – политику великого народа», – заявил Доде 24 мая 1920 г., подчеркнув, что экономические отношения Франции и Германии «должны основываться на нынешнем положении победителя и побежденного» (DDR, 43, 46). Такую же позицию занимал и Бенвиль: «Мы понимаем мирный договор как документ, давший нам определенные права в отношении Германии, которые мы намерены реализовать во что бы то ни стало. С точки зрения англосаксов, мир, напротив, вернул Германию в семью народов» (JBJ, II, 30). Налицо двойной стандарт, даже не скрываемый.

Одной из главных претензий Доде и Барреса к кабинету Мильерана стало отсутствие «последовательной политики» в «рейнском вопросе» (GPR, 58), к которому прибавился «рурский вопрос». Конференция в Спа в июле 1920 г. – первая, на которую немцы были приглашены и заявили свою позицию, – дала Франции право ввести войска в Рур, если Германия не выполнит принятых обязательств по поставкам угля. Баррес поддержал идею оккупации, но указал, что ее недостаточно – нужны экономические и социальные меры для улучшения положения шахтеров (деньги за уголь надо оставить в регионе) и выведения Рура из-под контроля Берлина. «Жители Ренании, – уверял он, – считают промышленный район, уходящий за Рейн, в сердце Вестфалии, естественным продолжением своих земель. Когда они говорят об отделении от Пруссии и создании “вольного государства”, подобного вольным государствам Саксонии, Баварии, Бадена, они включают рейн-вестфальский бассейн в его границы» (GPR, 65). Так зона французской экспансии расширялась на восточный берег Рейна под предлогом защиты его населения от «пруссаков».

Германия не могла выполнить навязанные ей обязательства даже в смягченном варианте. Франция не спешила воспользоваться правом ввести войска, помня о недовольстве Лондона и Рима ее экспедицией во Франкфурт и Дармштадт, находившиеся в неоккупированной, но демилитаризованной зоне, в апреле – мае 1920 г. Поводом послужил ввод туда частей Рейсхвера по приказу из Берлина для подавления вооруженных выступлений рабочих. В Париже это сочли нарушением статей 43 и 44 Версальского договора и решили действовать без согласия и даже уведомления «союзников». «Мы остались еще на два месяца, пока Рейсхвер не был выведен из демилитаризованной зоны», – сказал Мильеран Бенвилю, своему связному с «Аction française» и националистами, пояснив, что вывод войск не был продиктован исключительно британским давлением (DDB, 217–218).

В конце октября 1920 г. Доде развернул в L'AF кампанию за оккупацию Рура: «В нынешних условиях преступно и безрассудно не использовать единственную меру, которая гарантирует нам защиту от немецких поползновений к новой агрессии. Мы располагаем всеми необходимыми военными средствами для операции, план которой должен был серьезно изучаться уже несколько месяцев (после конференции в Спа. – В. М.). Состояние наших войск, белых и черных, превосходно как никогда, но станет еще лучше, когда они увидят в этом энергичном акте осязаемое, материальное проявление победы, которая до сегодняшнего дня остается платонической. <…> Не боюсь заявить, что вступление наших войск в Рур и уверенность в том, что мы заставим Германию заплатить всё, что она должна, в сочетании с обеспечением полной безопасности наших границ вызовут подлинный энтузиазм. <…> Этого ждут, и когда оно свершится, каждый француз вздохнет с облегчением» (LDA, 16–17).

«Без армии на Рейне репарации будут подобны дыму, уносимому ветром», – поэтично изрек Бенвиль (JBJ, II, 63). «Экономический кризис может быть разрешен только внешнеполитическими действиями, – утверждал Моррас. – Для достижения успеха действия должны быть военными. <…> Сделать это просто и легко, если быстро. Но если тянуть, обойдется дорого». «Имея неоспоримую силу, достаточно ее продемонстрировать. <…> Немедленное действие, немедленная демонстрация силы – это и есть мир» (ММТ, I, 185, 203).

Шарль Моррас. Рисунок Л.-А. Моро. 1921 (Charles Maurras. 1868–1952. Paris, 1953)

12 января 1921 г. Палата отправила в отставку премьера Лейга, обвиненного в «раболепствовании» перед Лондоном по экономическим вопросам. Избранный президентом республики на смену Дешанелю, Мильеран поручил формирование кабинета мастеру компромиссов Бриану, занявшему пост в седьмой раз. В программном заявлении правительства говорилось: «У нас есть мирный договор с Германией, но еще нет мира, настоящего мира, единственного, который может быть прочным и длительным, – мира правосудия и морали, который закрепит основные права и обеспечит безопасность Франции. Мы обеспечим эту безопасность только разоружением Германии». «Германия побеждена, – добавил он, – но ни один ее завод и ни одна шахта не разрушены, производительные силы остались прежними, и даже условия валютного обмена, в которые ее поставило поражение, дают ей самые большие надежды на экономическую экспансию. Можно предвидеть ее быстрое восстановление. Мы далеки от мысли о том, чтобы мешать этому, – отметил премьер, – но процветание народа-агрессора после его поражения контрастирует с разорением народа-победителя. Такой вызов элементарной морали Франция принять не может»[194]194
  Цит. по: Georges Suarez. Briand. Sa vie. – Son œuvre. Vol. V. Paris, 1941. P. 107–108.


[Закрыть].

«В этом ленивом и безответственном политике[195]195
  Ср. противоположную оценку со стороны советского публициста: «Один из умнейших и талантливейших представителей современного французского империализма» (КПП, 51).


[Закрыть], в этом аморальном цинике и скептике Доде видел опасность для общества и смертельного врага французских интересов» (VNC, 73). В мемуарах он не жалел для Бриана – как для Кайо и Мальви – самых бранных слов, допустимых в печати. Теперь к оккупации Рура прибавилось требование отставки премьера и его замены на Пуанкаре, который по истечении президентского срока возглавил Репарационную комиссию. «Полумеры злят врага, но не смиряют. <…> Лучшая предосторожность – оккупировать Рур. <…> Единственный человек в республиканском лагере, способный сегодня навязать это Германии, – Пуанкаре» (DDR, 59). «Вы хотите заново начать войну?» – обычно парировал Бриан.

Не вдаваясь в детали международных конференций и парламентских дебатов, остановимся на важнейших событиях и ключевых фразах.

3 марта 1921 г. в Лондоне победители предъявили очередной ультиматум по репарациям. «Мы легко можем оккупировать все части Германии, какие захотим, – заявил днем позже Бенвиль. – Но если только для того, чтобы получить подпись под очередной бумагой, то не стоит. Военная прогулка, с которой мы вернемся с пустыми руками? Нет уж, спасибо!» (JBJ, II, 75). Не получив удовлетворительный ответ, «союзники» 7–8 марта заняли Дуйсбург, Дюссельдорф и Рурорт, а 13 марта установили таможенную границу по Рейну. Право на это давала статья 270 Версальского договора: Баррес предлагал использовать ее для экономического обособления левого берега в интересах Франции, затем для принуждения Германии к уплате репараций (GPR, 53, 95, 148). Эту мысль подхватил Бенвиль: «Если Германия не заплатит, экономическая и фискальная эксплуатация левого берега Рейна пойдет нам на пользу. <…> У ее отказа есть хорошая сторона. Постараемся лишь извлечь из этого пользу» (JBJ, II, 77).

Под угрозой занятия всего Рурского бассейна Германия в мае 1921 г. согласилась с требованиями «союзников», но «когда поводы для оккупации были устранены, французская оккупация все же осталась»[196]196
  Нитти Ф. Вырождение Европы. М. – Пг., 1923. С. 74.


[Закрыть]. «Германия не заплатит, и мы останемся», – записал Баррес слова Клемансо (GPR, 386). Оба хотели, чтобы Германия заплатила – и чтобы Франция осталась. Того же мнения придерживался Моррас: «Можно позволить ей (Германии. – В. М.) работать достаточно для того, чтобы платить и жить, но не настолько, чтобы она стала опасной для нас» (ММТ, I, 284). С таким подходом обеспечить мир в Европе было затруднительно.

Бриан не был ни «предателем», ни «агентом бошей». Имея собственное понимание национальных интересов Франции и реалий момента, основанное на долгом политическом опыте, он делал ставку на демократические силы и рассчитывал видеть Веймарскую республику мирным младшим партнером в европейском «концерте», не допуская ее чрезмерного сближения с Лондоном (посол в Берлине лорд д'Абернон, прозванный «лордом-протектором», считался ментором германского правительства[197]197
  Suarez G. Briand. Vol. V. P. 129–131.


[Закрыть]) и тем более с Москвой. Вынужденный считаться с Великобританией, экономические и политические позиции которой после войны укрепились, Бриан стремился сохранить то немногое, что осталось от согласия между Лондоном и Парижем. Моррас, Доде, Бенвиль, Баррес не верили в сотрудничество Франции с единой Германией, поскольку та остается «прусской», а ее социалисты – такие же пангерманисты, как Стиннес и другие магнаты, и действуют с ними заодно.

После очередной поездки Бриана в Лондон в мае 1921 г. Моррас призвал действовать без оглядки на «союзников», коль скоро те не могут и не хотят гарантировать безопасность Франции. «Сейчас мы достаточно сильны, чтобы выступить в одиночку. Но в нынешней ситуации эта сила с течением времени будет убывать. Применив, показав сегодня нашу силу и политический дух, мы можем создать в Европе структуру, к которой присоединятся наши колеблющиеся друзья». «Нуждаемся ли мы в Англии? – добавил он. – Да, как и она в нас» (ММТ, I, 260). «Первое, что необходимо нам, – подхватил Бенвиль, – это не безопасность, о которой говорится в официальных речах. Это свобода действий, без которой мы не обретем безопасность» (JBJ, II, 111).

Несмотря на эти аргументы и призывы, депутаты раз за разом голосовали за доверие кабинету, располагавшему устойчивым большинством. Доде назвал Палату «недальновидной, хотя и патриотичной», но Моррас критиковал уже не правительство и президента, а весь Национальный блок и депутатский корпус: «Есть нечто более презренное, чем Бриан: это сама Палата». Досталось даже «нашему дорогому Барресу» за «иллюзии в отношении Бриана, удивительные для столь опытного психолога» (Доде), «да раскроет он глаза на творящееся в Палате» (Моррас) (DDR, 77–81).

Баррес внял критике. Когда Бриан под влиянием Лондона заговорил о возможном снятии санкций против Германии, он – «вместе со всей Францией» – потребовал их сохранить и проводить «политику победителей» вместо «политики слабости» (GPR, 146, 161). Решение Бриана об отмене таможенной границы по Рейну Баррес оценил как «огромную ошибку», «бедствие» и «непостижимый шаг назад», сделанный «ради нашего подчинения английской политике» (GPR, 166–167, 171). Насмехаясь над аргументом, что граница «серьезно затрудняет жизнь Германии», Моррас назвал решение «маневром в пользу бошей» (ММТ, I, 284).

18 октября 1921 г. Доде произнес в Палате речь, которую считал одной из важнейших в своей депутатской карьере и воспроизвел в обеих посвященных ей книгах (LDA, 52–91; LDD, 235–255). Поводом стало убийство в Верхней Силезии французского наблюдателя капитана Монталегра, темой – политика в отношении Германии, целью – свержение Бриана. Под выкрики слева «королевский прокурор» обвинил правительство в отходе от жесткой репарационной политики и осудил соглашения с Берлином об урегулировании выплат. Бриан защищался, спор перешел на личности. «На чем вы построили свою политическую карьеру? – восклицал Доде, напоминая о социалистической молодости оппонента. – Вы чернили родину!». «Я не намерен задерживаться на всех оскорблениях и клевете, что льются с вашего пера», – ответил Бриан. «Во мне живут два человека, – парировал Доде, – писатель и депутат. Здесь вы имеете дело только со вторым, а первому, пожалуйста, отвечайте в письменном виде» (LDD, 113). Выпад был злым: блестящий оратор Бриан не любил ни читать, ни писать.