Текст книги "Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера"

Французское правительство не вняло этим словам.

II

Любитель исторических аналогий, Бенвиль часто приводил в качестве отрицательного примера антиавстрийскую позицию Наполеона III во время Австро-прусской войны 1866 г. Император – которого орлеанисты из «Aсtion française» вообще не жаловали – ссылался на завет Ришелье бороться против Габсбургов как главного врага Франции. Однако после победы пруссаков в битве при Садовой один из приближенных заметил ему: «Государь, вам постоянно говорят об австрийской династии, против которой боролся Ришелье. Сегодня эта австрийская династия находится не в Вене, а в Берлине» (JLN, 200). «До 1866 г. Бисмарк все время сомневался, что великие европейские державы окажутся настолько глупы, чтобы позволить Пруссии создать великую Германию. Он и вообразить не мог, что после такой непростительной войны те же самые державы будут равнодушно, если не с симпатией смотреть, как Германия укрепляет свое единство» (JBA, II, 14).

«Современным воплощением» Наполеона III публицисты L'AF называли Вильсона – на первых порах самую влиятельную фигуру мирной конференции. До вступления США в войну они саркастически отзывались о его «нейтрализме», «пацифизме» и «кантианстве» (страшное ругательство в устах Морраса!); после вступления критиковали за то, что президент продолжал считать смыслом войны борьбу «демократии» против «милитаризма» и «кайзеризма», а не «цивилизации» против «германизма». После перемирия, когда стало известно, что Вильсон приедет в Париж и лично – единственный глава государства – возглавит делегацию на мирной конференции, его истово славила вся французская пресса, особенно левая. В декабре 1918 г. и январе 1919 г. Моррас посвятил «заокеанскому самодержцу» серию почтительных статей, стараясь «объяснить Вильсона Франции» и «объяснить Францию Вильсону», а также предостерегая его от «ложных друзей» вроде социалистов (читали ли его писания в аппарате президента?).

Плохо разбиравшийся в европейских реалиях и более озабоченный судьбой провозглашенных им принципов мироустройства и Устава будущей Лиги Наций, президент выступил за расчленение многонациональной Австро-Венгрии, но против расчленения Германии, за исключением возвращения «отторгнутых» ею территорий. Поэтому L'AF настороженно встретила уже первые его выступления в Париже, а речи в Америке, куда президент временно вернулся в феврале 1919 г., вызвали открытую критику. В декабре того же года, когда американский Конгресс не ратифицировал ни Версальский договор, ни договор о гарантиях безопасности Франции, а потерпевший поражение Вильсон затворился от мира из-за болезни, Моррас в послесловии к сборнику статей «Три облика президента Вильсона. Нейтралитет – Участие в войне – Перемирие» вынес окончательный приговор «благочестивому американцу, потерявшему голову от величия», его «надменной вере в свою звезду» и вызванным ею «преступным ошибкам»[173]173
  Maurras Ch. Les trois aspects du président Wilson. Р. 10, 164, 170.


[Закрыть].

Андре Тардьё. Мир. 1941. Первое русское издание, вышедшее тиражом 40 экземпляров

С момента прихода к власти германские социал-демократы взывали к Вильсону от имени народа, который выбрал свободу и нуждается в снисхождении и помощи. Бенвиль иронически сравнил веру в то, что «новая Германия под благодетельным влиянием демократии почувствует себя великой грешницей, заслуживающей своей участи и готовой искупить вину» с верой в «волшебную палочку, взмах которой изменит не только немецкую, но всю человеческую природу и природу вещей» (JBC, 108–110). «Вы лучше поймете и узнаете Германскую республику, когда она выберет президентом Гинденбурга», – провидчески заметил Моррас еще 25 ноября 1918 г. (VCM, 296).

«Германия, которую они (участники конференции. – В. М.) знали, была единой Германией. Ее единство считалось фактом, соответствующим принципу национального государства и праву наций на самоопределение», – констатировал Бенвиль, когда «мир» (хочется всегда брать это слово в кавычки) был подписан и вступил в силу (JBC, 63). «У “союзников” нет политики в отношении Германии, – сетовал он 13 февраля 1919 г., – или есть разные политики, слишком непоследовательные и противоречащие друг другу. О будущем никто не думает» (JBJ, II, 5). Французская делегация была вынуждена считаться с Вильсоном и с Ллойд Джорджем, не желавшим чрезмерного ослабления Германии по экономическим соображениям. Поэтому Клемансо не поставил вопрос о ее расчленении.

Андре Тардьё, один из главных авторов договора и рупор премьера в Палате депутатов, в книге «Мир» (1921) восхищался «гением» Бисмарка, который «создал единство Германии» и «с поразительной ловкостью облек в конкретные формы потребность, существовавшую до него» (АТМ, 303). Моррас оценил эту позицию как «суеверное почитание германского единства» (ММТ, I, 110). Будущий маршал Юбер Лиотэ в письме к нему назвал Тардьё «ревнителем догмы германского единства, основанного на Пруссии», а потому «угрозой обществу» (LCM, 437).

«Как нам досадно видеть в преамбуле к договору, – вторил им Бенвиль, – слова и Германия с другой стороны, окончательно закрепившие существование Германской империи» (JBA, II, 35). По воспоминаниям Морраса, «Бенвилю хватило одного беглого взгляда на пространный документ в сотни статей, чтобы понять его главный недостаток, который всё погубил: и Германия с другой стороны. Побежденная, но единая, Германия стала госпожой многочисленных, но разделенных победителей»[174]174
  Charles Maurras. Jacques Bainville et Paul Bourget. Paris, [1938]. P. 57.


[Закрыть].

Никогда не бывший союзником Морраса, Жорж Сюарес писал двадцать лет спустя: «Детище Версаля выглядело перевернутой пирамидой, качающейся на своей вершине – сохранении германского единства. Казалось, всё предпринято и предусмотрено для обеспечения и укрепления этого единства, для того чтобы перенести на него всю тяжесть конструкции. Всё было принесено ему в жертву, и каждая из жертв служила его усилению: расчленение Австро-Венгрии, создание Австрии, лишенной естественных источников жизни, свержение династий – гарантов германского федерализма, наконец, формальное признание веймарской демократической конституции, полностью основанной на будущем создании Великой Германии. Исчезновение империи Габсбургов уничтожило противовес германскому могуществу в Центральной Европе и одновременно препятствие к ее стремлению на восток»[175]175
  Georges Suarez. Briand. Sa vie. – Son œuvre. Vol. V. Paris, 1941. P. 27.


[Закрыть].

Верные концепции «наследственного врага», Моррас, Бенвиль, Доде призывали воспользоваться моментом и нанести по нему окончательный удар, не прячась за риторикой à la Вильсон и не стесняясь в выражениях: «Мысль о заключении с Германией мира, основанного на праве и справедливости, о взывании к совести немцев – глупа и опасна. Наступил момент для серьезного мира, основанного на реальном положении вещей» (JBJ, II, 8).

Требования Клемансо сосредоточились на репарациях и на контроле над Сааром и левым берегом Рейна. «Франция не может стать великой континентальной державой, не будучи рейнской державой», – подчеркнул Бенвиль 1 декабря 1918 г. (JBA, II, 8). Однако Моррас еще 28 сентября напомнил: «Советую сравнить важность присоединения левого берега Рейна с важностью расчленения Германии. Первое даст нам известное удовлетворение и создаст множество трудностей, если второе не будет осуществлено. Второе без первого – простое возвращение Германии к ее естественной раздробленности – обеспечит нам мир, свободное экономическое, политическое и моральное развитие, не говоря уже о перспективе восстановить в будущем наше влияние в землях на Рейне»[176]176
  Maurras Ch. Les trois aspects du président Wilson. Р. 75.


[Закрыть]. «Аннексировать Рейн или нейтрализовать его – затея без будущего, если сохранится единая большая Германия», – повторил он 4 апреля 1919 г. в статье «Геометрия мира» (ММТ, I, 66).

Клемансо со товарищи постарались сделать договор максимально тяжелым для Германии в территориальных и в экономических статьях. Однако Бенвиль и Доде считали, что «первое и самое жесткое требование о возмещении ущерба» следовало предъявить Германии «непосредственно в момент перемирия, в момент разгрома и унижения побежденных» (LDH, 294; JBA, II, 57–58). Берлину пришлось согласиться с колоссальными репарациями и принять обязательства по их полной выплате, процесс которой, однако, растягивался на полвека. «Побежденная Германия знает, что должна платить, и сделает всё возможное, чтобы заплатить как можно меньше» (JBJ, II, 3), – резонно заметил Бенвиль, добавив, что предпочел бы «мир, который даст нам меньше миллиардов на бумаге, но на практике позволит значительно сократить военные расходы и избавить нашу молодежь от воинской повинности» (JBC, 11).

Вожди «Action française» отвергли окончательный вариант договора как «компромисс между первоначальной программой “союзников”, программой реституций, репараций и гарантий, и вильсоновской программой» (JBA, II, 30). Моррас иронически изложил его содержание: «Австрия не опасна и даже может быть полезной: разрежем ее на четыре части. Германия может снова нанести нам неисчислимый ущерб: будем свято уважать ее юное и хрупкое единство! А чтобы всё ухудшить, прибавим к сохранению этого единства ненависть, которую вызовет наше временное водворение на Рейне, и боль от потери Страсбурга, Позена (совр. Познань. – В. М.) и части Шлезвига. Жизненно важные органы мы не затронули: отрежем несколько кусков кожи, чтобы как следует разозлить ее! Наконец, требуя, чтобы она возместила убытки, не будем ничего требовать прямо сейчас, даже в залог» (МЕМ, lvii).

В более серьезном тоне он сформулировал четыре опасности для Франции, которые таит договор. «Первая: он оставил нерешенной огромную проблему Восточной Европы и России. <…> Вторая: обеспечение нашей безопасности больше не в наших руках, но в руках наших англосаксонских союзников. Это кажется тем более немыслимым при наличии 70 миллионов бошей, объединенных в центре Европы (включая Австрию. – В. М.). <…> Третья: Лига Наций, верховный гарант этого мира. Если ее цели более или менее утопичны, то средства их достижения – несомненная химера. <…> Четвертая: воинственный мир неизбежно остается вооруженным миром. <…> Повторим еще раз наше глубокое желание увидеть великое благо – отмену всеобщей воинской повинности. <…> Но для этого необходимо прежде всего уничтожить германское единство» (ММТ, I, 117–118).

Особую тревогу вызывало отсутствие долгосрочного и эффективного механизма гарантий того, что Германия будет выполнять договор. «Шестьдесят миллионов немцев не смирятся с регулярной уплатой сорока миллионам французов многих миллиардов на протяжении тридцати или пятидесяти лет, если французы каждую минуту не будут в силах заставить их платить» (JBA, II, 52). Отдавая в этом отчет, Бенвиль назвал главные условия выполнения договора: «полное подчинение Германии и невозможность ослушаться; глубокое и длительное единство “союзников”, единство идей, интересов и сил» (JBA, II, 65). Эти слова были опубликованы в первую годовщину подписания договора, когда «франко-британского союза больше нет» (JBC, 236), а гарантийные договоры США и Великобритании с Францией не были ратифицированы и не вступили в силу. Экономическое возрождение Германии казалось Бенвилю несомненным, как и то, что за этим последуют попытки изменить политическое положение в свою пользу. «Через десять или через сорок лет, но это произойдет. По сути, проблема всего одна – единство Германии» (JBA, II, 21), – повторял он как мантру.

Депутаты, которым предстояло ратифицировать договор, не могли менять текст, но могли голосовать против или требовать от правительства письменных «оговорок» по отдельным статьям. Стремясь любой ценой добиться его одобрения, Клемансо и Тардьё не скупились на устные заверения и обещания. Моррас остался непоколебим: «Поскольку текст должен остаться таким, каков он есть, поскольку его не хотят переделывать, остается одно – отвергнуть его. <…> Если голоса против окажутся в меньшинстве, перед лицом истории они представят законный отказ от принятия на себя ответственности за безрассудство» (ММТ, I, 115, 99). Передовицу от 24 сентября 1919 г. он прямо озаглавил «Не надо ратифицировать плохой договор». «Договор хорош», – парировал Клемансо два дня спустя (BQO, 46): как и все французские политики, он читал или хотя бы просматривал L'AF.

Первой договор ратифицировала Палата депутатов. Небольшая группа монархистов во главе с Жюлем Делайе выступила против: «Несмотря на наше постоянное стремление помогать сменяющим друг друга кабинетам, мы не можем проголосовать за договор», – прибегнув к излюбленному аргументу: «Вы пренебрегли использованием естественного соперничества между германскими народами» (ММТ, I, 123–124). В Сенате единственный голос против подал его брат Доминик Делайе – вечный и бескомпромиссный оппонент Республики и ее вождей. На слова Клемансо о том, что перемирие спасло жизни 40 или 50 тысяч французов, сенатор крикнул: «Потом вы потеряете 500 тысяч» (ММТ, I, 120). Премьер попросил не перебивать, дабы он мог «завершить интеллектуальный труд, необходимый для изложения [своей] мысли» (ММТ, I, 121). Как говорится, «дайте мне доформулировать».

III

10 января 1920 г. Версальский договор вступил в силу. «Политическим последствиям мира» Бенвиль посвятил одноименную книгу, написанную летом – осенью того же года. Главным пороком послевоенного переустройства он считал новые границы внутри Европы, нарисованные «картографами» без учета не только политических и экономических, но исторических, этнических и культурных факторов. Новые страны: Польша, у которой «нет ни правительства, ни администрации, ни государства, но зато полно врагов, включая двух мощных» (JBA, II, 72); Венгрия с огромной «ирредентой»; Чехословакия, по национальному составу «почти такая же пестрая, как прежняя империя Габсбургов» (JBC, 131) – созданные «ни естественно, ни разумно» (JBC, 134), с нарушением права наций на самоопределение, породили множество новых конфликтов.

Мирный договор не только не принес мир, но создал условия для следующей войны: автор уверенно предсказал будущий союз России и Германии с неизбежным разделом Польши между ними. Но главной угрозой Франции – его волновало прежде всего положение собственной страны – оставалась ее соседка Германия, «лишенная всего, кроме главного – политического могущества, которое порождает всё остальное» (JBC, 38). Разоруженная, частично оккупированная, лишенная ценных территорий, военного и торгового флота и колоний, обложенная конфискациями и репарациями, но единая.

Бенвиль считался знатоком Германии и франко-германских отношений. В прошлом он видел не только отрицательные, но и положительные примеры:

«Всякий раз, когда Германия представляла собой большую политическую конструкцию, французский и германский народы противостояли друг другу в жестоком конфликте. <…> Напротив, когда Германия состояла из многих независимых государств, связанных разве что федеративными отношениями, войны были редки, локальны и лишены национального характера, который делает их беспощадными. Более того, различные германские народы проявляли способность воспринимать французскую цивилизацию. Германия никогда не влияла на Францию. Зато Франция находила в Германии поклонников, союзников и друзей в семнадцатом и восемнадцатом веках, когда она, по слову князя [Бернгарда фон] Бюлова, являла собой “рассыпанную мозаику”. Опыт доказывает, что два народа не являются недоступными друг для друга и не обречены на вечную вражду. Однако согласие между немцами и французами достижимо лишь при условии, что Германия разделена на естественные составные части, что она не является единым централизованным государством и не обладает политической мощью, способной создать военную мощь» (JBC, 95–96).

Нарисованная Бенвилем картина гармонических отношений между сильной единой Францией и «рассыпанной мозаикой» пасторальных германских княжеств, отделяющих ее от Пруссии, была утопичной даже с поправкой на масштаб поражения бывшей империи Гогенцоллернов. Впрочем, нечто подобное четверть века спустя рисовалось воображению Франклина Рузвельта и его министра финансов Генри Моргентау, автора известного плана «обустройства» Германии. Не случайно Моррас в 1952 г. назвал германскую политику Рузвельта последних лет его жизни «бенвилевской»[177]177
  Maurras Ch., Vallat X. Lettres passe-murailles. Р. 216.


[Закрыть].

В нынешнем виде, согласно Бенвилю, «Франция и Германия обречены на противостояние. Это вопрос не моральный, но политический. <…> С единой Германией, с великой Германией невозможны не только согласие, но даже разрядка. <…> Мы должны считаться с ее постоянной враждебностью, устойчивой и, возможно, нарастающей. <…> Франция любой ценой должна сохранить мощную армию, которая только и может обеспечить ей необходимую безопасность в отношении Германии» (JBC, 112, 233–234, 238–239).

Вскоре после начала Второй мировой войны призыв расчленить Германию вспомнил Робер Бразийяк, еще моррасианец, а не «коллаборант». 29 октября 1939 г. лейтенант Бразийяк писал Моррасу из действующей армии: «Сегодня все придерживаются этого мнения. Я встречал солдат, крестьян, людей, в жизни не читавших ни Морраса, ни Бенвиля, которые говорили, как будто сами сделали такое открытие: “Ах, если бы ее разделили на части!”. Один приятель, мобилизованный, как и я, пишет: “Все мои товарищи, даже бывшие сторонники Народного фронта, даже самые невежественные, даже никогда не упоминавшие Морраса или ненавидящие его, знают, что Германию надо было покрошить на мелкие кусочки”. Не может быть, чтобы в народе совсем не осталось таких настроений» (LCM, 277).

Бенвиль не был ни депутатом, ни министром, но его суждения принимали всерьез. Обстоятельная книга Тардьё «Мир», написанная во славу договора и его творцов – Клемансо и самого автора, во многом стала ответом на «Политические последствия мира» (редко снисходивший до полемики, автор прямо упомянул Бенвиля). Это был спор двух германофобов, только одному – официальному лицу во время переговоров и заключения мира – приходилось иметь дело с позицией «союзников» и реальным соотношением сил, а другой – вечный оппозиционер, отвечавший лишь за свои слова, – мог рисовать идеальные картины, возможно, разумные и мотивированные, но нереализуемые на практике. Бенвиль и сам это понимал. «Тот, кто действует, подчиняется другим правилам, нежели тот, кто пишет, – признал он в январе 1922 г. – С пером в руке можно создать образ того, что должно быть. Находясь во власти, приходится считаться с тем, что есть. Надо учитывать обстоятельства и имеющиеся средства. Руководствоваться тем, что Талейран назвал “искусство возможного”» (JBJ, II, 121).

Всерьез приняли Бенвиля и за Рейном. Переводы «Политических последствий мира» и более ранней «Истории двух народов» вышли в 1939 г. с пропагандистскими целями: первая книга была озаглавлена «Военная игра Франции», вторая снабжена подзаголовком «Борьба Франции против единства Германии». Фридрих Гримм, специалист по французской политике и официальный франкофил Третьего рейха, уделил их автору особое внимание в книге «Политическое завещание Ришелье», изданной в 1940 г. в Берлине и годом позже в оккупированном Париже.

Напомнив о популярности Бенвиля во «влиятельных кругах» Франции и о том, что посмертный двухтомник его статей о Германии вышел уже после начала новой войны, Гримм назвал его «пророком вечного недоверия», а «бенвилевский мир» – «новой формой Вестфальского договора» 1648 г. и «сверх-Версалем», нацеленным на «полное уничтожение Германии». «В нынешней военной пропаганде, – утверждал немецкий публицист, – от Даладье до Рейно, от Жироду до Дюамеля, нет ни одной новой идеи. Ничего, что не было бы сказано Бенвилем между 1911 и 1918 годами»[178]178
  Frédéric Grimm. Le testament politique de Richelieu. Paris, 1941. P. 109, 158–159.


[Закрыть]. Среди авторов подобранных им антигерманских цитат Моррас и Массис, а также Анри Беро и Ксавье Валла, впоследствии осужденные как «коллаборанты».

30 ноября 1920 г. Моррас в статье, иронически озаглавленной «Источник света – Берлин», подвел предварительные итоги «мира»: «Во всей правой прессе только L'AF, руководствуясь единственно национальными интересами, осудила договор и рекомендовала не ратифицировать его. <…> Теперь все сожалеют о том же, о чем мы сожалели применительно к мирному договору восемнадцать месяцев назад. Все осуждают его за то, за что осуждали мы. Разница в том, что сейчас договор является совершившимся фактом, а во время наших сожалений и осуждений еще можно было что-то сделать» (ММТ, I, 179).

Опасность, в которую «плохой договор» вверг Францию, усугублялась, согласно Моррасу, моральным состоянием ее населения, в чем он тоже винил республиканский режим. «Слишком много французов, включая лучших из них, – говорил он Массису, – думали, что победа 1918 г. автоматически, механически улучшит моральный дух Франции с помощью некоей тайной и глубокой операции, самопроизвольной эволюции душ, задетых за живое красотой самопожертвования. <…> Мы потеряли победу, добытую с таким трудом, потому что слишком многие верили в неизбежность, предопределенность прихода добра» (MNT, 206).

«Франция была спасена, не излечившись», – афористически заметил в 1936 г. писатель и публицист Абель Боннар, в ту пору близкий к Моррасу. «Удивительно, как быстро после минувшей войны она промотала огромный кредит, который ей обеспечила победа. <…> Как только перемирие было объявлено, Франция рухнула из благородства своих достоинств в ничтожество своих идей. Угроза, с которой она столкнулась, была настолько велика и очевидна, что необходимость противостоять ей на время прекратила все духовные искания. Во время войны Франция была сведена к своим главным, сущностным качествам, дабы взять из них силы для выживания. Победив, эта же Франция сразу почила на лаврах. <…> Сложив с себя ношу воинских добродетелей, она не нашла здравых и мощных идей, нужных народу в мирное время»[179]179
  Abel Bonnard. Le drame du présent. Les modérés. Paris, 1936. P. 242–243.


[Закрыть].

Иллюзиям поддавались в основном республиканцы, но Моррас «был не из тех, кто, подобно Барресу и Мильерану, верил, что победа и возвращение утраченных провинций сами собой создадут во Франции климат высокого духовного напряжения, интеллектуального обновления, национальной веры» (MNT, 104). Во введении к итоговому изданию «Исследования о монархии» (1924) он сравнил положение дел у победителей и проигравших:

«Республиканские вожди владеют искусством и наукой управлять общественным мнением. Почему это орудие, которое служит фракциям, не может послужить родине? Почему они не смогли ни создать мощное национальное течение в стране, ни сохранить то, что породила война? За неимением священного союза, который был связан с присутствием врага, но мог быть столь полезен в условиях нынешнего полумира, они даже не сумели укрепить у вчерашних солдат чувство победы, которое помогает настоящему и готовит будущее. Они позволили газетам, книгам, театру разрушить этот образ. <…>

Одновременно в Германии произошли огромные идейные перемены. Ни один республиканец их не предвидел, хотя они, можно сказать, были начертаны на карте. При всех унижениях враг сохранил свой костяк – военный, университетский, промышленный, финансовый, чиновничий. Реакция не заставит себя ждать: проявится настрой более патриотический, чем у “Тугенбунда” в 1813 г., более пангерманский, чем в 1914 г. <…>

Что мы противопоставим ему? Нашу армию. Да, но оживленную и наполненную каким духом? Нам больше не за что искать реванша. Желание отразить беззаконное вторжение? Но антимилитаристская и антипатриотическая пропаганда, усугубленная памятью о многих пережитых (на войне. – В. М.) тяготах, может опасно подточить армию изнутри. <…>

Сами обстоятельства ставят перед нами вопрос о состоянии морального духа французской армии. <…> Нет ничего более насущно важного, чем восстановить соотношение между моральным духом французов и немцев, которое изменилось настолько не в нашу пользу. Парадоксально, но никого это не беспокоит, кроме монархистов, которым их взгляды и вкусы позволяют лишь слабо влиять на общественное мнение» (МЕМ, lxiv–lxv).

Монархисты, видевшие себя главными ревнителями национальных интересов Франции, не считали Версальский «мир» настоящей победой ни над внешним, ни над внутренним врагом. Для них не наступило даже то «перемирие», о котором говорил маршал Фош. «С момента прекращения огня Моррас и его друзья считали необходимым возобновить усилия, которые они с 1909 г. по 1914 г. прилагали на поприще национального движения» (MNT, 104–105).

Нельзя сказать, что вожди «Action française» игнорировали тот факт, что Версальский «мир» давал Германии не меньший повод желать реванша, чем Франкфуртский «мир» 1871 г. – Франции. «Германия не обретет внутренний порядок, пока ее не подчинит и не дисциплинирует воля к уничтожению Версальского договора, – писал Бенвиль в марте 1920 г. – Никакое германское правительство не сможет утвердиться и получить серьезную поддержку, не будучи ультранационалистическим. Единственное, что сегодня способно заменить немцам престиж, которым прусская монархия обладала с 1866 г. (после победы над Австрией. – В. М.) и до самого поражения, – это идея реванша, воплощенная в Гинденбурге» (JBJ, II, 33).

«Великая война, всемирная коалиция против Германии, военный разгром ноября 1918 г., общественные волнения 1919 г. ничему не научили германский народ», – патетически восклицал Баррес (GPR, 304). Германии нельзя желать реванша, потому что она плохая – по определению. Франции можно и должно, потому что она хорошая – тоже по определению. Ее послевоенную политику Баррес и Моррас оправдывали тем, что Германия «не признала свое поражение» и «взбунтовалась против Версальского договора» (GPR, 303), хотя была обязана признать окончательный и бесповоротный характер поражения и отказаться от мечты о реванше – право на который для Франции они же отстаивали не одно десятилетие.

Утверждения, что для «цивилизованного» французского сознания договоры и обещания священны и незыблемы, а для «варварского» немецкого их выполнение или невыполнение диктуется обстоятельствами, после Версальского «мира» стали общим местом риторики националистов. Тех самых реваншистов, кто отказывался признавать Франкфуртский договор и клеймил режим Третьей республики за его принятие и исполнение, и их последователей вроде Массиса (HMG, 161–162).

Вот она, «картезианская ясность» против «тевтонского иррационализма». В переводе на человеческий язык: горе побежденным! Куда более здраво рассуждал генерал Шарль Нолле, четыре с половиной года возглавлявший в Германии межсоюзную комиссию по военному контролю: «Немецкий народ, уничтожить который “союзникам” не по силам, должен был устремиться к возрождению. Допустить, что народ может считать себя побежденным кроме как на время, – значит полагать, что ход истории остановился. Это ошибка, масштаб и последствия которой будут только расти в соответствии с ритмом событий»[180]180
  Цит. по: Benoist-Mechin. Histoire de l'armée allemande. Vol. II. Paris, 1938. Р. 352.


[Закрыть].

Наконец, публицист Жорж Шампо выразился предельно ясно: «С той поры, как возник мир и народы стали сходиться друг с другом на поле битвы, договоры сохраняют силу ровно столько времени, сколько существует сила, их продиктовавшая»[181]181
  Georges Champeaux. La croisade des démocraties. Vol. I. Paris, 1941. P. 130.


[Закрыть].