Текст книги "Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера"

III

«Зачисление немцев и русских в число представителей восточного мировоззрения было бы частной нелепостью, если бы оно не свидетельствовало о полном невежестве <Массиса> относительно того, что является подлинным Востоком». Эти слова принадлежат философу-традиционалисту Рене Генону, посвятившему критике «Защиты Запада» восьмую главу трактата «Кризис современного мира»[267]267
  Генон Р. Кризис современного мира. М., 1991. С. 95–103; далее цит. без сносок.


[Закрыть]. Ибо третьим врагом «Запада» Массис назвал «азиатский пантеизм», прежде всего индуизм и буддизм, который пытались представить в качестве «истинно духовной» альтернативы «бездуховной» Европе.

Были ли они знакомы лично? Неизвестно, но знали и читали друг друга, принадлежа к одному лагерю – правому. Книгу Генона против теософов выпустило «Nouvelle librairie nationale», дочернее издательство «Action française», которое возглавлял Валуа. Рекомендовал ее к изданию Маритен, друг Массиса и его коллега по журналу «Revue universelle» (еще одна «дочка» «Action française»), в котором Генон хотел сотрудничать. Вряд ли Маритен не обратил внимание друга на нового автора, которого высоко ценил. Вряд ли Массис прошел мимо похвал Доде первым книгам Генона (THM, 271). Так что понятна обида, заключающаяся в его словах: «Нам известно, что А. Массис знаком с нашими работами, но он всячески избегает на них ссылаться, так как они опровергли бы его тезисы. Такая его позиция страдает, мягко говоря, недостатком мужества». В последнем не уверен – Массис был бесстрашным полемистом и не боялся критиковать даже тех, кого считал учителями.

В азиатских учениях Массис видел Хаос – отрицание Бога, принижение человеческой личности, апофеоз недеяния, возвышение пустоты, понимание земного мира как страдания, антиинтеллектуализм («самоубийство мысли») и пессимизм – отмечая схожие черты у немилых его сердцу Гегеля и Шеллинга, Канта и Спинозы, Конта и Шопенгауэра. Этому западная цивилизация должна противопоставить «веру в действие и в усилие, активное отношение к действительности, постоянную мобилизацию против всего, что угрожает великому благу существования, желание жить в полную силу» (MDO, 214–215). Именно эта часть книги вызвала отповедь Генона, критиковавшего и европейских ориенталистов вроде Сильвена Леви и Рене Груссе, на которых ссылался Массис:

«Автор <…> приписывает истинному Востоку концепции, мало отличающиеся от псевдовосточных пародий. В этом вопросе он ссылается на мнение более или менее официальных “ориенталистов”, у которых восточные доктрины обычно предстают в виде какой-то карикатуры. Что бы, интересно, сказал сам Массис, если кто-нибудь воспользовался бы подобным же методом при разборе христианства и попытался бы судить о нем на основании трудов университетских представителей “гиперкритицизма”? Но именно это проделывает он в отношении доктрин Индии и Китая, вдобавок с тем отягчающим обстоятельством, что западные исследователи, на которых он ссылается, вообще не обладают никаким прямым знанием этих доктрин, в то время как их коллеги, занимающиеся христианством, по меньшей мере знакомы с ним непосредственно, хотя их враждебность по отношению к религии закрывает для них возможность хоть сколько бы то ни было адекватного ее понимания».

Массис и Генон были едины в неприятии «псевдовосточных фантазий, иными словами, чисто западных теорий, распространившихся в последнее время под обманчивыми восточными названиями, а на самом деле являющихся типичными образцами современного хаотического мышления». Речь шла о проповеди «идеалов Востока» у японца Какудзо Окакура – автора одноименной книги, написанной по-английски, – у Тагора, Ганди и Роллана, которого националисты осуждали за пораженчество в годы войны. Массис считал их деятельность особенно опасной в условиях роста антиевропейских настроений в Азии (роль победы Японии над Россией он понимал правильно) и попыток большевиков использовать их для своей экспансии. При всех разговорах о «духовном», отметил он, азиаты усиленно изучают именно материальные достижения европейской цивилизации (в чем им помогают немцы и русские) и ее идеи, вроде всеобщего равенства и демократии, – с целью обернуть их против учителей. «Эти народы рассчитывают снова объединиться против белого человека, которого объявили своим несчастьем» (MDO, 211).

Отметив, что «любовь к пропаганде является чисто западным явлением», Генон критиковал Тагора и других самозваных «пророков Востока» за другое: «Они в принципе не способны распространять на Западе восточные идеи, хотя бы уже потому, что они их не знают. Кроме того, их истинная цель состоит как раз в прямо противоположном, так как они стремятся уничтожить эти идеи на самом Востоке и доказать Западу, что модернизированный Восток соответствует тем теориям, которые им были вбиты в голову в Европе и Америке. <…> Из подлинных представителей Востока Массис вообще никого не упомянул, и сделать ему это было бы, впрочем, отнюдь не просто по той причине, что он никого из них не знает». Генон тоже никого не упомянул, но сделал оговорку: «Насколько нам известно, кроме нас на Западе не существует ни одного автора, аутентично излагающего идеи Востока».

Массис считал себя ревнителем и хранителем западной традиции и с этой точки зрения ответил на вопрос «что делать?». Европе нечему учиться у Востока, но надо «полностью возродить принципы греко-латинской цивилизации и католицизма» (MDO, 250). Он восхвалял Средние века как период единства Запада, когда, по словам Морраса, «прежде чем быть французом, итальянцем, англичанином или немцем, человек был гражданином единой цивилизации, со своим языком, духом, обычаями, верой, наукой, искусством, не стесненными государственными границами» (DAE, 323). В настоящем Массис видел лишь один путь к спасению: «Католическая церковь представляется единственной силой, способной восстановить подлинную цивилизацию» (MDO, 262). «Массис, как и Ш. Моррас, воображает, – парировал Бердяев, – что можно победить истощение, разложение и декаданс возвратом к классическим латинским идеалам, к Франции XVII века. На этой почве возможно лишь бессильное реакционное движение. <…> Культ задерживающих и замораживающих классических форм есть дурная романтика небольшой группы, не желающей сознательно вступить в новую мировую эпоху».

Традиционалист принципиально иного рода, Генон оспорил претензии Массиса: «Те, кто хотят противостоять современному беспорядку, не способны осуществить это на деле, поскольку и сами они не совсем ясно понимают, против чего собираются бороться. <…> Мы хотели бы задать Анри Массису вопрос: неужели он действительно полагает, что в стремлении восстановить свою традицию у себя дома следует дискредитировать ее у других? <…> Как может традиционализм столь низкого уровня, с его узкими горизонтами и фрагментарными познаниями, и, более того, традиционализм довольно искусственный, предложить какое бы то ни было реальное и эффективное противоядие современному мировоззрению, многие предрассудки которого свойственны ему самому?».

С иных позиций, но не менее резко критиковал «восточную» часть «Защиты Запада» Бердяев:

«Народы Азии не хотят более быть предметом эксплуатации европейских государств, исключительным объектом их колониальной политики, они стремятся к освобождению и к самостоятельной роли в истории. Почему же Массис считает этот факт столь возмутительным и недопустимым? Хотел ли бы он, чтобы народы Востока на веки веков пребывали в сонном и рабьем состоянии и этим облегчали Европе бесстыдную их эксплуатацию? Думает ли он, что отношение европейских государств и европейской цивилизации к народам Востока было подлинно христианским? В качестве католика он должен признать, что и народы Азии – Божье творение, предназначенное для высшей жизни, что и им не подобает вечно оставаться в состоянии сна и рабства и быть лишь объектом, а не субъектом. Все оценки Массиса продиктованы чувством страха и шкурной боязнью гибели, а не христианским сознанием правды и справедливости. Пробуждение народов Востока есть факт положительный, а не отрицательный, и христианам подобает не негодовать по этому поводу, а лишь желать, чтобы свет Христовой истины распространился и на нехрис тианский Восток, как и на весь мир. <…> <Массис> считает весь остальной мир, кроме латинства, точнее, кроме Франции, варварством, совсем как считали греки. Он не хочет знать той истины, что для христианина нет ни эллина, ни иудея. <…> Массис основательно забыл, что христианство восточного, а не западного происхождения, как, впрочем, и все религии. Восток есть страна откровения. По книге Массиса выходит так, что Запад (= латинской цивилизации) есть рационализм, Восток же есть мистицизм. Опасность Востока есть мистическая опасность, грозящая низвержением рациональной формы. Массис боится мистики и особенно мистики профетической и мессианской, как грозящей низвержением латинской цивилизации. Но это обнаруживает лишь недостаточную духовность латинской цивилизации. Это есть не защита Запада, а обвинение Запада. Если Запад есть рационализм и господство конечной и ограниченной формы, то ему грозит смерть, то он не имеет будущего».

IV

«Массис не достиг своей цели, он не защитил Запада, – подытожил Бердяев, – он написал книгу, которая производит впечатление обвинения против Запада. Многие скажут, что лишь умирающая цивилизация может себя так защищать. <…> Именно сам Массис губит Европу, поддерживая раскол и вражду между Францией и Германией, объявляя войну Франции со всем миром. Это-то и мешает Франции, стране древней, великой и утонченной культуры, сыграть положительную роль в объединении Европы, без которой ей действительно грозит опасность со стороны Китая и нехристианского Востока. Мы живем в эпоху, когда необходимо не только большее духовное единение внутри Европы, но и христианское духовное единение Востока и Запада. <…> Нельзя жить исключительно прошлым, это есть бессильный романтизм или упадочничество, нужно обратиться к творческому будущему. <…> Мы идем к христианской вселенскости и ее должны нести нехристианскому Востоку. Массис мешает этому, а не помогает».

«Защиту Запада» высоко оценил Муссолини, получивший книгу от автора, но выделил в ней другие аспекты. «Да, Восток – это угроза. Если хотите – зараза. Но по каким каналам она распространяется? Вот они: либерализм, демократия, социализм, масонство. Организм Запада ослаблен, истощен этими идеологиями. Сейчас только одно движение, имеющее власть над великим народом, имеет смелость быть открыто и по существу отчаянно антилиберальным, антидемократическим, антисоциалистическим и антимасонским: это фашизм. Это фашизм, который обвиняют в желании восстановить Средневековье, поскольку он говорит о власти, дисциплине, иерархии, ответственности и поскольку он вернул в школы, как и повсеместно, образ Христа. Я недавно определил фашизм как организованную, централизованную, авторитарную демократию. Рим восстал против Москвы. Фашизм – против большевизма. Сегодня, как и всегда, Запад – это Рим, христианский, католический и фашистский» (ТНМ, 267–268).

Разделявший антидемократические, антимодернистские и отчасти националистические воззрения Массиса и Морраса, но нередко полемизировавший с ними, Рене Гийюэн отметил тревожную актуальность «Защиты Запада» и сделал к ней несколько важных дополнений в статье «Судьба Запада» (GDO, 13–56; далее цит. без сносок). Первое: «Во время великой войны Запад раскололся, чем разрушил в глазах Востока свой и так уже пошатнувшийся престиж». Второе: Европа не только поделилась с восточными народами знаниями и идеями, которые они теперь обратили против нее, но «привила им вкус к собственным традициям», чем вызвала «яростное стремление избавиться от иностранной опеки и самостоятельно определять свою судьбу». Жаль, что он не развил тему, поскольку роль западного ориентализма, в том числе индологии и буддологии, в «восточном ренессансе» остается малоизученной.

Многие положения «Защиты Запада», проникнутой «катастрофическим или апокалиптическим духом», вызвали отповедь Гийюэна. Отнеся автора к «новосредневековцам» вместе с Бердяевым, Маритеном и Клоделем, он подчеркнул, что воспеваемая ими «средневековая система, каковы бы ни были ее достоинства на бумаге, никогда не применялась на практике», попутно заметив, что для Массиса «великим веком Франции все же является век Людовика XIV, а не Людовика Святого». «Надо ли говорить, что я не принадлежу к тем, кто видит в Средних веках лишь мрак. Но в чем их такое блистательное преимущество перед современным миром?» – задал Гийюэн риторический вопрос. Ответ, видимо, казался критику безукоризненным: «Восток угрожал ему (средневековому Западу. – В. М.) куда больше, чем современному Западу, который пока не видел, как мы знаем, ни мавров в Гренаде, ни турок перед Веной, ни арабов перед Пуатье». Что он сказал бы сегодня?..

«Если культура у Запада греко-латинская, то религия – нет», – повторил Гийюэн аргумент Маритена из книги «Примат духовного» (1927). Сущность Запада он видел в синтезе трех традиций: «научной и философской, эстетической и моральной эллинистического происхождения», «юридической и политической римского происхождения» и «религиозной еврейского происхождения». Первые две формулировки согласовывались с идеями Морраса, третья указывала на камень преткновения в его отношениях с христианством. Они сходились в неприятии Ренессанса как источника «натурализма, аморализма, интегрального рационализма и антропоцентризма» (христианин Гийюэн более строг к нему, чем агностик и «язычник» Моррас, которого он поддержал в конфликте с Ватиканом), идей Руссо и новейших эзотерических учений.

Гийюэн не меньше своих оппонентов ополчался против «мистического германизма», заменившего немцам христианство в «мирской и коллективной жизни». Будучи протестантом и патриотом, он еще в годы мировой войны заявил, что «антипротестантская страсть» Морраса «делает мало чести французскому уму», а отвечая Массису, восстал против отождествления протестантизма с германизмом.

«Что может быть более произвольным, чем определять Запад, исключая из него протестантизм, то есть половину по численности и три четверти по могуществу того, что в глазах всего человечества является западным миром? Я отлично понимаю, почему, говоря о протестантизме, Массис упоминает только Лютера, но не Кальвина. Доведя свою мысль до логического конца, он должен был бы исключить из Запада Англию и Соединенные Штаты, не говоря о кальвинистах Франции, Швейцарии и Голландии, и отрицать, что Кальвин – самый романский из французов и самый западный из западных людей». «Нелепо делать из Реформации исключительно немецкое явление и отождествлять ее с лютеранством. Кальвинизм, составляющий ее основу, является французским по происхождению и преимущественно англосаксонским по развитию, то есть, будучи германо-франко-английским, представляет собой прежде всего западное явление». Здесь он не только указал на слабость построений Массиса (как позже Вейдле), но бросил вызов одной из основ политической философии Морраса, что не помешало ему в тридцатые годы сблизиться с обоими.

V

В отклике на «Защиту Запада» Доде особо отметил, что она «заставляет задуматься о нынешнем положении Германии перед лицом западной цивилизации», напомнив, что «под гегемонией Пруссии она всегда представляет опасность». «Любые попытки сближения, интеллектуального и прочего» он отверг как «безмерный обман, скрывающий военную угрозу» (LDE, 176–177). Отрицая самую возможность интеллектуального диалога с «бошами», Моррас, Доде, Бенвиль не считали нужным интересоваться, что пишут о Франции за Рейном. Рене Бенджамен прямо заявил: «Я не могу разговаривать с немцем: мне нечего ему сказать. У нас просто нет общих тем для разговора. <…> Меня поражает, что немец моего возраста (т. е. поколения участников войны. – В. М.) вообще осмеливается заговаривать со мной»[268]268
  René Benjamin. Les augures de Genève. Paris, 1929. P. 77.


[Закрыть].

Автор «Защиты Запада» допускал возможность диалога, но видел его неравноправным. Германия должна признать свою ответственность за войну, смириться с поражением и отказаться от мечты о реванше – право на который для Франции десятилетиями отстаивали Баррес и Моррас. Их ученик игнорировал то, что Версальский «мир» для немцев столь же неприемлем, как для французов – Франкфуртский «мир», а оба победителя хотели видеть свой триумф вечным.

Мало кто в Германии собирался вести диалог на таких условиях. Одним из них был баварский католический священник и публицист Георг Мёниус, антипрусские и пораженческие высказывания которого вызывали недовольство не только у националистов, но и в церковных кругах. В 1929 г. Мёниус написал предисловие к немецкому переводу «Защиты Запада», озаглавив его «Германизм против романства». Массис сразу же опубликовал его французский перевод[269]269
  Перепечатано: Henri Massis. Allemagne d'hier et d'après-demain, suivi de Germanisme et Romanité par Georg Mœnius. Paris, <1949>. Р. 101–146; далее цит. без сносок.


[Закрыть] в «Revue universelle».

В согласии с Массисом автор начал с того, что «Германия всегда была антироманской страной», начиная с победы Арминия в 7 г. н. э. над римскими легионами в Тевтобургском лесу. «Меч Арминия отделил нас от латинской цивилизации, – сокрушался Мёниус. – <…> Тевтобургский мемориал – символ нашего отказа от культуры». Продолжателями Арминия он назвал Лютера, который «резким разрывом с традиционной культурой отбросил Германию далеко в прошлое», и Бисмарка. Вред протестантизма Мёниус видел и в том, что он, будучи «стихией разделения и хаоса», разрушил единство Европы, которое обеспечивалось «универсалистским духом Рима», но Рима католического, а не просто латинского. Поэтому автор предпочитал религиозное «романство» этническому «латинству».

Бог во Франции. 1930. Титульный лист и авантитул с инскриптом: «Господину Рене Гийюэну, статьи которого я всегда читаю, привет от немецкого журналиста Фридрих Зибург»

«Рим – европейское решение всех проблем»: этот тезис Мёниуса объясняет его симпатии к Муссолини, особенно после заключения конкордата с Ватиканом, и критику в адрес германских католиков, на которых дурно влияют присущий немцам «опасный этнический партикуляризм», «слишком тесный контакт с протестантскими элементами нашего народа» и «прусское» стремление ставить интересы государства выше интересов церкви. Особое неприятие автора вызывали расистские идеи «германского Христа» и «Германской церкви», что сделало его непримиримым противником нацистов и заставило эмигрировать после их прихода к власти.

В отличие от Массиса, Мёниус не выводил Германию целиком за пределы Запада, но подчеркивал ее расовую и культурную неоднородность, отсутствие внутреннего единства, усугубленное Реформацией как расколом. Западное в германской цивилизации и культуре автор объяснял влиянием католицизма и сокрушался, что оно не стало всеобъемлющим. Затронув тему славянского влияния, он высоко оценил религиозность русской души и значение православия для Церкви Христовой (куда ему надлежит «вернуться»!), но напомнил, что немцам нужна «прививка латинства», дабы не утонуть в «восточном мистицизме».

Позиция Мёниуса была исключением. Готовые к диалогу интеллектуалы собирались разговаривать на равных и отказывали французам в монополии на «цивилизацию» и «культуру». Получив от автора «Защиту Запада», Курциус – ровесник Массиса, протестант и уроженец Эльзаса – писал ему 8 апреля 1927 г.: «Я не католик, как вы, но отстаиваю свое право быть христианином. Я не латинянин, как вы, но отстаиваю свое право быть западным человеком и по-своему служить делу Запада. Сводить дело Запада к католицизму и латинству представляется мне политически ошибочным. Трудно не любить большевиков сильнее, чем я, но неужели вы не чувствуете, как обезоруживаете нас, разделяя Запад и “германство”? <…> Разве мы защищаем не один и тот же гуманизм? Неужели вы заинтересованы в том, чтобы толкать нас на Восток, в сторону России, Азии, варварства?» (ТНМ, 268–269).

В унисон с либералом-франкофилом Курциусом прозвучали слова радикального националиста Артура Марауна, главы «Ордена молодой Германии», сказанные им в конце 1926 г. стороннику франко-германского диалога Фернану де Бринону: «Когда Москва сеет смуту среди народов Азии, я полагаю важнейшим для нашего времени, чтобы Германия протянула руку великим странам Европы и прежде всего Франции»[270]270
  Fernand de Brinon. France – Allemagne. 1918–1934. Paris, 1934. P. 133–134.


[Закрыть]. Однако рукопожатие далось непросто. «Германии протянули руку, и не важно, что ее пожимает Гинденбург», – съязвил Бенвиль по поводу Локарнских соглашений (JBA, II, 117). Избрание фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга в 1925 г. президентом Германской республики, предсказанное Моррасом в ноябре 1918 г., стало любимой темой саркастических комментариев L'AF.

Эрнст-Роберт Курциус. Эссе о Франции. Обложка и авантитул с инскриптом Жака Бенуа-Мешена: «Господину Анри Беро – эта книга, в которой сказано, что главное и естественное занятие человека есть любовь, эта картина цивилизации, неуничтожимой, потому что она основана на глубоком знании человеческого сердца, почтительный привет переводчика. Ж. Бенуа-Мешен»

Значимой репликой во франко-германском диалоге оказалась книга парижского корреспондента либеральной газеты «Frankfurter Zeitung» Фридриха Зибурга «Бог во Франции» (1929)[271]271
  Единственная биография: Cecilia von Buddenbrock. Friedrich Sieburg (1893–1964), un journaliste allemand à l'épreuve du siècle. Paris, 1999 – сводится к изложению фактов жизни и содержания сочинений Зибурга, но не освещает их восприятие во Франции.


[Закрыть]. Предпочитавший бытовые зарисовки и рассуждения на темы культуры подробностям работы Палаты депутатов и биржи, Зибург собрал из эссе и заметок книгу, похожую на мозаику и «сшитую» несколькими общими идеями, точнее, выводами из увиденного. Первый опыт оказался удачным, что побудило автора дополнить газетную работу писательской – до конца жизни он опубликовал еще 22 книги.

Успех «Бога во Франции» привлек внимание парижского издателя Бернара Грассе. В 1930 г. он выпустил перевод под заглавием «Бог – он француз?» – видимо, полагая, что публика не поймет оригинальное название, отсылающее к известной немецкой поговорке «жить как Бог во Франции», т. е. «как сыр в масле кататься». Воздерживаясь от прямой полемики, Зибург не раз оспаривал Морраса, высоко ценимого издателем. Поэтому Грассе послал «дорогому мэтру» один из первых экземпляров с пояснением, что придает книге «исключительное значение», поскольку ее выход «может стать событием, открыв путь благородным диспутам духа между народами», и выразил надежду, что адресат «тоже будет тронут похвалой, которую немецкий автор воздает нашему гуманизму и бескорыстности наших действий в мире» (LCM, 377). Иными словами, «не извольте гневаться».

Зибург искренне чтил Францию как «воплощение всего, что делает человеческую жизнь благородной и прекрасной» (SDF, 318), старался понять ее и объяснить соотечественникам. Однако он смотрел на нее со стороны, а не снизу вверх; смотрел как европеец, а не как немец, указав, что «национальная идея затрудняет Франции нахождение своего места в современной Европе» (SDF, 91). Признавая ее вклад в европейскую цивилизацию и культуру, он не ставил между ними и Францией знак равенства, исключающий другие страны и народы. «Идти во главе цивилизации, точнее, отождествлять с таковой французские обычаи – самое скромное из ее притязаний. Уже в начальной школе учат, что Франция и человечество – одно и то же понятие. <…> Вступить в отношения с Францией – значит либо признать французский дух единственным верным, либо согласиться на предложенное место в вагоне второго класса» (SDF, 253–254, 94). На это автор не соглашался.

Первую часть книги Зибург посвятил Жанне д'Арк, которую считал основательницей современной Франции. Казалось бы, в духе «Aсtion française», объявившего Орлеанскую деву своей покровительницей. Моррас делал акцент на ее монархизме, борьбе за восстановление законной королевской власти: «Самая патриотичная черта деяний Жанны д'Арк – легитимизм» (JLN, 58). Немецкий автор видел в ней создательницу национального самосознания, отождествлявшего с Богом не просто Францию, но только Францию. «Любой путь к сердцу французского бытия должен начинаться от Жанны» (SDF, 28). Эти слова могли понравиться Моррасу, но предшествующие им привели бы в ужас: «Понять, что “Марсельеза” продолжает молитвы Жанны, – значит понять Францию» (SDF, 28). Не принял бы Моррас и тезис о том, что революция и наполеоновские войны – очередное воплощение исключительности Франции как «носителя и законного защитника цивилизации», каковым она претендовала быть во все исторические периоды, хоть и в разных формах (SDF, 71–73, 96–100).

Зибург не первым отметил отсутствие у французов расового сознания. По его словам, «можно стать французом, как можно креститься»: «Быть французом – не значит принадлежать к расе, которую отличают одинаковый цвет волос, форма черепа или инстинкты; это значит иметь одинаковое представление о национальном духе, чувствовать себя наследником, исполнителем и продолжателем Рима и латинского мира. <…> Достаточно одного поколения, чтобы сделать из еврея с Востока “чистокровного” француза. <…> По той же причине во Франции не может развиться инстинктивное неприятие цветных рас» (SDF, 76–79). «Антисемитизм – недостаток слабых народов, которым не хватает личностей и которые остаются подвержены коллективному ужасу, каким отмечен весь период Средневековья, – парировал в год прихода Гитлера к власти Жорж Сюарес, брианист и будущий «коллаборант». – Антисемитизм не существует во Франции, потому что Франция сильна, а ее дух уравновешен»[272]272
  Georges Suarez. Les hommes malades de la paix. Paris, 1933. P. 242–243.


[Закрыть].

А как же отношение к «метекам»? «Презренному “метеку” достаточно один раз во все горло крикнуть “Да здравствует Франция!”, чтобы его произвели в ранг собрата-латинянина» (SDF, 82). Однако «иностранец, столь необходимый этой стране экономически, никогда не будет любим, но лишь терпим. Француз видит в нем нахлебника, а не дающего» (SDF, 123). Присущие французам вкус и умение жить восхищали автора, но рядом с ними он видел недостаток трудовой этики: «Немецкая пословица “Труд облагораживает” здесь непонятна» (SDF, 159), – и отсутствие стремления к развитию. «В глазах Франции немцы – прежде всего народ порыва и стремления вперед. В этом вся проблема» (SDF, 145).

«Бог во Франции» написан для соотечественников, поэтому германская, точнее, франко-германская, тема занимает в книге важное место. Моррас мог согласиться, хотя бы в душе, со словами: «Борьба, которую Франция ведет ради сохранения своей монополии на цивилизацию, во всем направлена против нас. <…> Нас судят – и осуждают, – меряя французской меркой» (SDF, 257–258). Но автор напомнил: «Не следует забывать, что под враждой между Францией и Германией скрывается более глубокая вражда – между Францией и миром. <…> Позиция Франции в отношении Германии – это и позиция в отношении будущего» (SDF, 257, 317). Во время войны «народы в последний раз согласились с притязанием Франции представлять человеческую цивилизацию», но в послевоенной Европе, где набирает силу стремление к «всеобщей солидарности, исключающей духовное и политическое господство одной конкретной страны», она остается фактором разобщения и причиной конфликтов (SDF, 262–266).

Этого «бошу» простить не могли.

Велеречиво-изысканное послесловие Грассе «Письмо Фридриху Зибургу о Франции» (SDF, 321–367) призвано нейтрализовать… нет, не критику – автор «Бога во Франции» не критиковал, а лишь констатировал, – но его утверждения. Француз не отказывал немцу ни в знании предмета («вы жили у нас, вы знаете»), ни в доброжелательности («вы умеете говорить о Франции с любовью»), но пытался истолковать его утверждения «к нашей чести». Не инертность и нелюбовь к прогрессу – постоянство и мудрость. Немцы понимают прогресс как машинизм, французы – как гуманизм. У немцев потребность внушать страх, у французов – потребность быть любимыми. Французская культура – дух, немецкая Kultur (для отличия от «настоящей» культуры французы писали это слово по-немецки) – власть. Ответ по существу или игра словами?..

Отметим следующий пассаж Грассе: «В нескольких местах книги вы упрекаете Францию в отсутствии “европейского чувства”, конкретно в отсутствии понимания общих нужд того, что вы именуете “Европой”. Вы говорите: “Это понятие слишком широко для Франции”. Нет, господин Зибург, слишком узко! Поверьте, слово “европейский” ничего не говорит французу: это ошибка наших политиков, что после войны они стали что-то подразумевать под этим словом. Француз не может называть себя европейцем, не изменяя духу своей расы. Он чувствует себя прежде всего французом, затем человеком» (SDF, 335–336).

Моррас позиционировал себя как человек, пишущий прежде всего о Франции и для Франции, но его друг Доде сделал значимую оговорку: «Говоря о Франции, он (Моррас. – В. М.) говорит и для Европы, которую демократизм, затем социализм погрузили в тот хаос, который мы видим сегодня. Этого проповедника стабильности, преемственности, наследственной монархии во Франции жадно читают и комментируют во всех латинских странах, более того, в элите всех цивилизованных стран. В Бельгии, Швейцарии, Нидерландах я повсюду находил ревностных поклонников великого политика, представляющего единственный умственный бастион против нарастающего потопа революционного и германского варварства. Хороший европеец – это именно он, тот, кто воплощает порядок и иерархию, сочетая их с национальной независимостью и профессиональными и локальными свободами» (LDM, 68–69).

Противопоставление Франции и Европы приобрело особое значение в годы оккупации, когда под «европейским делом» его сторонники, а отчасти и противники, понимали участие Франции в гитлеровских планах «новой Европы». 22 марта 1941 г. Зибург, прикомандированный к посольству Рейха, выступил в Париже с лекцией «Франция вчера и завтра», утверждая, что «перемены в Европе не навязаны Германией, но стали неизбежным последствием мировой эволюции, которую война лишь ускорила». Слушателям его представил не кто иной, как Грассе, напомнивший, что «объявленный новый порядок, несомненно, может быть установлен только силой», но перевел разговор в сферу литературы, «международной духовной жизни, во многом свободной от сиюминутных политических соображений»[273]273
  Изложение: Von Buddenbrock C. Friedrich Sieburg. P. 187–189.


[Закрыть].

Автора и издателя приятно удивила популярность книги, вызвавшей разноречивые отклики. Гийюэн прочитал подаренный автором с дружеской надписью экземпляр (в моем собрании) и оставил много помет карандашом, но его рецензию я не нашел. Как не нашел и речь Пуанкаре (в книге ему посвящен хвалебный этюд) с рефреном «Нет, господин Зибург…»[274]274
  Упомянуто: Von Buddenbrock C. Friedrich Sieburg. P. 62.


[Закрыть].

Получив книгу от издателя, Моррас наверняка хотя бы пролистал ее, но его отклик нам неизвестен. Зато откликнулись Массис (HMD, 179–190; переработанный и дополненный вариант: HMG, 158–169) и Бразийяк. Симпатии автора к Франции показались им внешними, неглубокими, а то и неискренними. Обратив внимание читателей на купюры в переводе, из которого исчезли инвективы против французского империализма – не только идейного, но дипломатического, экономического и военного, – Бразийяк выразительно озаглавил свой отклик «Германская контрабанда». «Под словом “солидарность”, – цитировал он одну из исключенных фраз, – Франция всегда понимала согласие бывших союзников, которых она называет “народами доброй воли”, против мятежного духа побежденных врагов». По мнению критика, внимания французов достойны только суждения Зибурга о двусторонних отношениях, а «остальное, Бог мой, лишь доказывает взаимную непостижимость двух народов»[275]275
  Robert Brasillach. Œuvres complètes. T. XI. Paris, 1964. P. 33–38.


[Закрыть].