Текст книги "Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера"

VI

Зато сепаратисты Ренании воспряли духом. Требуя создать в Руре «автономную администрацию», Бенвиль напомнил, что «оккупация левого берега Рейна не дала результатов, поскольку мы отдали власть прусским чиновникам» (JBA, II, 91), т. е. назначенным из Берлина. Германия не была лишена суверенитета над левым берегом, поэтому чиновники остались на местах, однако оккупационные власти все чаще вмешивались в их деятельность. Прежде всего это касалось сепаратистского движения.

В декабре 1922 г. Баррес добился освобождения арестованного немецкими властями лидера Рейнской республиканской народной партии Йозефа Сметса. «Настоящий ренанец, всем сердцем преданный делу независимости» и «революционер в душе», по словам его соратника и соперника Дортена, он занимал самую радикальную позицию и требовал полного отделения от Пруссии (GPR, 451–452; DTR, 96–100). Выйдя на свободу, Сметс поблагодарил Барреса, «лучше других знающего и понимающего рейнскую душу», и назвал своей целью создание франко-ренанско-бельгийского комитета (GPR, 452–454). Когда в марте 1923 г. на Сметса покушались, Баррес приветствовал его спасение словами: «Да здравствуют свободный Рейн и франко-рейнская дружба!» (GPR, 311–312).

В апреле 1923 г. Дортен приехал в Париж к генералу Манжену, который и после отзыва с Рейна оставался покровителем сепаратистов. Годом раньше аналогичный вояж закончился, не начавшись: вместо обещанного приема в МИД ренанцам велели уехать, пока их не депортировали (DTR, 133, 228). Теперь Манжен подготовился лучше. За два месяца Дортена приняли председатель Сената Поль Думер, маршалы Жоффр и Фош, Баррес, «гениальный ум которого понимал всю важность рейнского дела для жизненных интересов Франции», Доде и Бенвиль, ряд сенаторов и депутатов (DTR, 133–138). Высказавшись за создание независимой Ренании, Бенвиль призвал власти «не отталкивать ренанцев» и строже обращаться с прусскими чиновниками, понимающими только язык силы, напомнив, что при Манжене, «первом французском генерале, которого ренанцы увидели после Наполеона», дела обстояли иначе (JBJ, II, 175–177).

«Ренания должна быть гласисом французской обороны, если не хочет стать передовой линией прусского реванша», – заявил гость (GPR, 456). Военные соглашались, но Дортен с сожалением отметил отсутствие политического веса даже у прославленных маршалов. Мнение депутатов значило куда больше, но в этих кругах рейнская проблема рассматривалась в контексте борьбы левых и правых, а не национальной безопасности. Лидер левых в Палате Эдуар Эррио выслушал Дортена, но уверил его в скорой победе демократии в Германии, что решит все проблемы (собеседник считал это вредной иллюзией). Лидер правых Луи Марэн, «большой друг нашего дела», сочувственно кивал, но признал невозможность повлиять на правительство (DTR, 139–140).

«Пуанкаре остался недоступным для меня», – сетовал Дортен. По его словам, премьер запретил официальным лицам принимать человека, которого берлинское правительство считает изменником и влияние которого «равно нулю». Недоброжелатели пустили слух, что визитер – «двойной агент, призванный создать разлад между французами» (DTR, 136–137). Пуанкаре, связанному официальным положением, приходилось вести сложную игру. Дортена приняли Луи Лушёр, влиятельный финансист и неоднократно министр, и Перетти делла Рокка – тот самый, которого премьер в декабре 1922 г. направил к Моррасу. Наконец, Пуанкаре послал к гостю Мориса Бюно-Варийя, хозяина газеты «Le Matin» и мастера закулисных переговоров, с сообщением, что он сочувствует сепаратистам и готов помогать им, но не может делать это официально, а потому просит визитеров уехать (DTR, 142–144).

Вернувшись домой, Дортен обнаружил, что у движения появился новый вождь – «приемный сын Рейна» Йозеф Маттес во главе организации «Свободная Ренания», которая «по большей части состояла из авантюристов и безработных», т. е. из людей, недовольных жизнью и готовых к активным действиям. Пока Дортен устраивал собрания и занимал межсоюзную Рейнскую комиссию разговорами о необходимости «рейнской валюты», Маттес формировал боевые дружины и привлек внимание деловых людей. Конкуренцию лидеров усилила пассивность Сметса, оправлявшегося после ранения (DTR, 145–147).

Тем временем берлинское правительство перешло к решительным действиям. 26 сентября 1923 г. канцлер Штреземан объявил о прекращении «пассивного сопротивления» в Руре, а президент Эберт ввел чрезвычайное положение по всей стране, фактически передав исполнительную власть в руки Рейхсвера. Задуманный как грандиозная антиберлинская демонстрация, «Рейнский день» 30 сентября в Дюссельдорфе превратился в «Кровавое воскресенье», когда штурмовые отряды правительства при помощи полиции и невмешательстве оккупационных властей разогнали ренанцев, открыв по ним огонь (DTR, 153–157). Произошел обычный в таких случаях раскол: Дортен отказался от активных действий, Маттес начал готовиться к более активным. В октябре на левый берег приехал Баррес, которого принимали как дорогого гостя. Он увидел то, что хотел увидеть: «наш престиж очень высок во всем регионе», «сепаратистская идея каждый день завоевывает новых сторонников», будучи «стихийным порождением рейнской земли» и «давней антипатии к Пруссии» (GPR, 321–327). 27 октября он писал Моррасу, что «полон восторга и вдохновения от увиденного», но заметил: «Объединенная Ренания – это опасно. Здесь тоже нужны рейнские государства» (ВМС, 617).

В ночь с 20 на 21 октября банкир-авантюрист Лео Декерс захватил мэрию Аахена, провозгласил Рейнскую республику с собой в качестве президента и обратился к Маттесу, который поспешил на помощь со своим войском. Похожие акции произошли и в других городах. С одобрения бельгийских оккупационных властей Маттес предложил создать конфедеративную Рейнскую республику из трех государств: северное со столицей в Аахене под контролем Бельгии; южное со столицей в Кобленце под контролем Франции; рурское со столицей в Эссене под контролем обеих держав; федеральной столицей предполагался Кёльн. Проект соответствовал реальной ситуации и получил негласное одобрение французов, но 23 октября бельгийцы приказали Декерсу и Маттесу немедленно очистить занятые здания, ссылаясь на приказ из Брюсселя (DTR, 159–168). Или из Лондона?..

Маттес перевез войско в Кобленц и объявил о создании собственного правительства. Боясь остаться не у дел, Дортен 3 ноября приехал туда же и после выяснения отношений с конкурентом добился уступок: Маттес стал не премьером, но «уполномоченным на Севере», Дортен – «уполномоченным на Юге» (DTR, 168–172). 23 ноября появилось сообщение о предстоящем создании «рейнского правительства» во главе с Аденауэром, лидером «легалистов», которые, по словам Барреса, «хотят получить благословение Берлина» и «не желают прослыть предателями» (GPR, 427; DTR, 187–188). Берлин уже доказал серьезность своих намерений жестким и оперативным подавлением выступлений коммунистов, нацистов и «черного Рейхсвера». Не дожидаясь прихода «пруссаков», ареста и суда, Маттес 28 ноября распустил правительство, которое так и не приступило к работе, и бежал во Францию.

30 ноября в Палате шли дебаты о Рейнской республике. Пуанкаре – не разделявший, как видно из его письма к Моррасу (LCM, 534–535), восторгов Барреса, – отмежевался от нее и получил поддержку большинства. Баррес вступился – не за вождей провалившегося путча, но за автономистские и сепартистские настроения и против действий Аденауэра, служивших, как он считал, «маскировкой для Рейха» (GPR, 347–351, 427–428). Он решил посвятить им отдельную речь и тщательно подготовился, составив более подробные записи, чем обычно (GPR, 352–365). «Нужно создать Рейнскую республику с согласия и одобрения народа», – вот его последние слова. Речь осталась непроизнесенной: 4 декабря Баррес скоропостижно умер от сердечного приступа.

Тем временем 1 декабря в Бад-Эмсе Дортен объявил об отставке Маттеса и своем «единогласном избрании» ему на смену, однако Рейнская комиссия уже на четвертый день вызвала его в Кобленц и предложила передать «полномочия» Аденауэру. Оставшись без поддержки, он капитулировал. Отделяться от Рейха Аденауэр не собирался, поэтому 23 декабря Дортену приказали ликвидировать «администрацию» и освободить все занятые его людьми общественные здания в обмен на гарантии безопасности и выезд во Францию. В новогоднюю ночь 1924 г. несостоявшийся вождь навсегда покинул Рейх (DTR, 174–175, 181–193).

Последним очагом сепаратизма оставался Палатинат (Баварский Пфальц), где заправляло «Свободное крестьянство» во главе с Францем Хайнц-Орбисом. 30 ноября Рейнская комиссия получила извещение о создании «автономного Палатината в составе Рейнской конфедеративной республики» с просьбой передать его в Париж. Ответ ожидался 10 января 1924 г., но накануне вечером Хайнц-Орбис, на котором держался местный режим, был застрелен. За этим последовали расправы с сепаратистами в Кайзерслаутерне и Пирмасенсе: названия двух городов стали для Морраса синонимом «предательства» Пуанкаре и «похоронным звоном по рейнской политике Франции» (МЕМ, cxxxix). 27 февраля зелено-бело-красный флаг Ренании был спущен с последнего общественного здания (DTR, 195–202).

Химера-на-Рейне стала историей. Дортен, местом жительства которому определили Ниццу, занялся адвокатурой, получил французское подданство, написал мемуары и скончался в 1963 г. в возрасте 83 лет. Он пережил нацистскую оккупацию – в отличие от Маттеса, арестованного, депортированного в Германию и умершего в 1943 г. в Дахау. Сегодня обоих помнят только специалисты – в отличие от Аденауэра, будущее которого едва ли мог предвидеть и он сам.

VII

Пришла пора итогов. «Победа в Руре», которую апологеты сравнивали с «победой на Марне», оказалась пирровой, и надорвавшейся в экономическом отношении Франции пришлось согласовывать действия с Лондоном. Теперь монархисты осуждали не только внутреннюю, но и внешнюю политику кабинета. К началу 1924 г. разрыв стал очевидным.

Моррас критиковал Пуанкаре, «втайне стыдившегося, что он перестал выглядеть примерным республиканцем», и «ставшего в оппозицию к самому себе», по принципиальным мотивам: «Оккупация Рура должна была вернуть Германию в тот спонтанный хаос, который всегда является благом для мира, но Пуанкаре не использовал этот счастливый хаос. Он позволил Германии восстановиться. <…> Баррес умер, – добавил он, – исчез источник советов и предупреждений, которые могли бы удержать Пуанкаре от роковой ошибки. <…> Англосаксонский мир вернулся в Европу господином» (МЕМ, cxxxvii–cxxxviii, cxxxix).

Зато Доде перешел на личности, обвинив премьера в сокрытии правды о смерти 24 ноября 1923 г. своего старшего сына. По официальной версии, 14-летний Филипп Доде, отличавшийся нестабильной психикой, сбежал из дома (такое случалось и ранее), связался с анархистами и застрелился. Леон утверждал, что полицейские убили сына в отместку отцу, который обличал их за потворство «бошам», но сам не имел «скелетов в шкафу». «Доде опубликовал серию статей про политическую полицию, – сказал Баррес Рене Бенджамену. – Какая смелость! Какое геройство! Но несчастный не знает, с кем схватился. Рано или поздно они его убьют». Доде заявил, что премьер покрывает своего шурина Огюста Ланна, главу «Сюрте женераль» и организатора преступления, но суд отверг эти утверждения. Бесспорных доказательств убийства Филиппа Доде нет, но и официальную версию можно считать опровергнутой[213]213
  Подробнее: André Seguin et Marcel Guitton. Du scandale au meurtre. La Mort de Philippe Daudet. Paris, 1925 (цит. Р. 14); PDD. P. 195–210; Roger Joseph. Trois crimes autour d'un massacre. Quand la République supprime ses “gêneurs”. Orléans, 1984. P. 26–37. Версия семьи Доде: LDD, 193–213; Madame Léon Daudet. La vie et la mort de Philippe. Paris, 1925; Georges Larpent. L'affaire Philippe Daudet d'après le réquisistoire de Scherdlin. Paris, 1926 (критика официальной версии); Me Durnerin. La vérité sur l'assassinat de Philippe Daudet. Paris, 1927 (петиция адвоката Л. Доде). Согласно «третьей версии», полицейские довели Филиппа до самоубийства: René Bréval. Philippe Daudet a bel et bien était assassiné. Paris, 1959.


[Закрыть].

В продолжении этой истории переплелись трагедия и фарс. Таксист Шарль Бажо, в машине которого был обнаружен истекающий кровью Филипп, подал в суд на отца за клевету и выиграл дело: «толстого Леона» приговорили к уплате крупных судебных издержек и пяти месяцам тюрьмы. Даже после отклонения апелляции Верховным судом Доде отказался подчиниться закону. 10 июня 1927 г. он заявил, что не сдастся властям и «не сядет в поезд до Брюсселя» (по мнению многих, на это рассчитывало правительство, желавшее удалить громогласного оппонента из страны), затем затворился в редакции L'AF под охраной «королевских газетчиков», объявивших, что для защиты любимого вождя они готовы на всё.

Назначенный префектом столичной полиции всего месяц назад, опытный функционер Жан Кьяпп должен был уговорить Доде сдаться. После переговоров через общих знакомых, сопровождавшихся выдвижением двух тысяч стражей порядка к оцепленному полицией зданию редакции, префект прибыл на место. Когда после переговоров «королевский прокурор» появился на балконе, префект, почтительно поклонившись, обратился к нему: «Господин Доде, я приехал, чтобы воззвать к вашему сердцу человека и француза. Может пролиться кровь. Может, сегодня вечером французские матери будут плакать, но драгоценная кровь не вернет сына, о котором вы скорбите. Сдайтесь!».

Оценив драматизм ситуации, Доде ответил: «Господин префект, в нечеловеческом положении вы нашли человеческие слова. Я не хочу, чтобы ради моего убитого сына пролилась кровь. Я сдаюсь ради Франции, ради моих друзей, ради памяти моего несчастного мальчика». «Спасибо, господин Доде», – ответил префект. И предоставил почетному пленнику свой автомобиль, который отвез его сначала домой, чтобы забрать жену и необходимые вещи, потом в тюрьму Санте. «Людей короля» отпустили с миром и даже с почестями: наличие оружия у них полиция не проверяла[214]214
  Zimmer L. Un septennat policier. Dessous et secrets de la police républicaine. Paris, 1967. P. 13–18. Автор, шеф секретариата Кьяппа, был участником переговоров с Доде и очевидцем его ареста.


[Закрыть].

Через 12 дней Доде был освобожден по телефонному звонку начальнику тюрьмы – якобы из аппарата министра внутренних дел, на деле от «людей короля» (сейчас это называют «пранк»)[215]215
  Idem. Un septennat policier. Р. 19–22. Еще в начале 1913 г. «людям короля» таким образом удалось освободить арестованного товарища (DVA, 120–121).


[Закрыть]. Правда выяснилась быстро: признавший свою ответственность Пюжо был ненадолго арестован, а беглец тем временем перебрался в Брюссель. «Газетчики» торжествовали, но, как отметил Р. Бреваль, выиграли власти, возможно, давшие побегу осуществиться, если не спровоцировавшие его. Доде, которого через месяц заключения могли освободить, на 29 месяцев (!) оказался в настоящем изгнании, где страдал от скуки и невозможности заниматься политикой, кроме писания статей в газету[216]216
  Bréval R. Philippe Daudet a bel et bien était assassiné. P. 98–104.


[Закрыть]. Домой он вернулся лишь 2 января 1930 г., после того как президент Гастон Думерг помиловал его.

Разрыв «Action française» с правительством стал одним из проявлений фатального ослабления Национального блока, «слишком большого, чтобы быть прочным», как заметил Ф. Майо (DDR, 187). Монархисты ринулись в бой и против него, и против левых. Отвечая корреспонденту, который упрекнул «Action française» в непоследовательном отношении к парламенту, Моррас напомнил: «При всей малочисленности разве можно отрицать заслуги наших друзей перед страной в последнем составе Палаты? <…> И где лучше бороться с парламентаризмом, как не в парламенте?». «Предвыборная кампания, – добавил он, – это не всегда пустая трата способностей, сил и средств. Это отличная возможность для пропаганды»[217]217
  Цит. по: Bernard de Vaulx. Charles Maurras (Esquisses pour un portrait). Moulins, 1968. Р. 122–123.


[Закрыть].

Фавориты момента, радикалы сосредоточили огонь на «Action française», с одной стороны, ассоциируя движение с «фашизмом» (левые уже сделали это слово синонимом всего плохого), а с другой, ассоциируя политику правительства с «Action française» (WAF, 172–176). Левый блок одержал убедительную победу. Лидер радикалов Эррио не только стал премьером, но вынудил президента Мильерана – ренегата, с точки зрения левых, – досрочно уйти в отставку, отказавшись сотрудничать с ним. Монархисты получили в три раза меньше голосов, чем коммунисты. Доде навсегда лишился мандата, зато в парламент вернулся его заклятый враг Мальви. «Мы не будем давать им советы, – съязвил Моррас. – Эти господа слишком левые, чтобы понимать по-французски» (MMT, II, 322).

Могло ли быть иначе? Полвека спустя публицист Орас де Карбуччиа писал: «Победа Фоша заслуживала лучшего мирного договора. Договор Клемансо заслуживал лучшего исполнения. Клемансо отказался от доктрины Фоша и не потребовал ни создания независимой Ренании, ни постоянного размещения французских войск на Рейне. Пуанкаре не воспользовался плодами победы в Руре. Он не услышал последнее предупреждение от победителя в войне (Фоша. – В. М.), который требовал поставить заслон на пути германских вторжений и выиграть в 1924 г. мир, проигранный в 1919 г.»[218]218
  Horace de Carbuccia. Le massacre de la victoire. 1919–1934. Paris, 1973. P. 507.


[Закрыть]. Однако у Франции для этого не было ни сил, ни политической воли.

Политическая воля у лидеров движения «Аction française», которое Ребате, даже расставшись с ним, называл «партией французского престижа» (RMF, 20), имелась. Однако их политика диктовалась не только ненавистью, но и страхом – в соответствии с обоими значениями слова «фобия». А страх, как и ненависть, – плохой советчик.

Глава восьмая
«Тигры в джунглях»: враги внешние и внутренние

Мы не имеем права полагаться на добрую волю, имея дело с тиграми в джунглях, а таково наилучшее определение германского государства в современной Европе.

Шарль Моррас

I

Правительство Левого блока во главе с Эдуаром Эррио считало своими успехами взаимопонимание с Лондоном, дипломатическое признание СССР и принятие Германией нового репарационного «плана Дауэса» – ценой ухода из Рура, на чем настаивали и британское правительство, и немецкие промышленники. «Продолжение военной оккупации Рура – это сохранение изоляции Франции», – утверждал премьер (ЭЭП, 220), рассчитывая получить репарации с помощью межсоюзнических договоренностей. Принятие решения облегчалось тем, что Версальский договор, в верности исполнению которого клялось правительство, никаких мер в отношении Рура не предусматривал[219]219
  На этом строилась аргументация сторонников эвакуации: J. Paul-Boncour. Entre deux guerres. Souvenirs sur la IIIe République. <Vol. II.> Les lendemains de la victoire. 1919–1934. Paris, 1945. P. 99.


[Закрыть]. 25 августа 1925 г. эвакуация завершилась.

Левый блок. Альбом карикатур Ж. Сеннепа. 1928. Обложка

Отменив важное внешнеполитическое решение предыдущего кабинета, Эррио и его главный сторонник в стане социалистов Жозеф Поль-Бонкур подчеркивали, что не отказываются от оккупации и де милитаризации левого берега Рейна как предусмотренных Версальским договором. Поль-Бонкур считал вечную демилитаризацию важнее временной оккупации. Настроенные более реалистически, французские военные заявили устами сенатора Робера Буржуа, отставного генерала: «С чисто военной точки зрения Рур не является и никогда не был элементом безопасности… Безопасность Франции – в Рейне и в трех предмостных укреплениях» (ЭЭП, 222). Тем временем эвакуация левого берега продолжалась. Английские войска покинули Кёльн 31 января 1926 г., на год позже запланированного срока, поскольку во время оккупации Рура – и по причине этой оккупации – межсоюзная комиссия по военному контролю не работала.

Кабинет Эррио в апреле 1925 г. пал в силу внутриполитических причин, но лидер радикалов был избран председателем Палаты депутатов. Пенлеве сменил его на посту премьера, Бриан вернулся к руководству внешней политикой, сделав ставку на нормализацию отношений с Берлином. «Я хочу мира между Францией и Германией», – заявил он. «Кто это говорит? Иегова? Ромен Роллан? Папа римский? – иронизировал Моррас. – Нет, это Бриан, это наш старый добрый Аристид». «Король говорил: мы хотим, – добавил он. – Оратор говорит: я хочу, потому что он одинок и думает только о себе» (MMT, II, 345).

Бриан при поддержке Эррио хотел заключить такой договор, который, не отменяя Версальский «мир», гарантировал бы безопасность Франции даже ценой неизбежных уступок. Бессменный руководитель германской внешней политики Штреземан, стремясь к поэтапной ревизии ненавистного диктата, был готов гарантировать западные границы Рейха (канцлер Куно сделал такое предложение в декабре 1922 г., Пуанкаре отверг его), но торговался относительно сроков эвакуации «союзных» войск из Рейнской области, сокращения репараций и смягчения режима их выплаты, а также принятия Германии в Лигу Наций, что означало ее международно-правовую реабилитацию. Последнее условие вызвало негодование Морраса: «Возвращение Германии в мир общего права и восприятие ее как страны, подобной всем остальным, рушат всю идеологию союзников» (MMT, II, 328). Однако восстановление Европы, на которое сделали ставку «союзники» и их вчерашние противники, диктовало только такой ход событий[220]220
  Изложение позиций обоих: Georges Suarez. Briand. Sa vie. – Son œuvre. Vol. VI. Paris, 1952 (написано в 1940 г.); Henry L. Bretton. Streseman and the Revision of Versailles. A Fight for Reason. Stanford, 1953.


[Закрыть].

Итогом переговоров между Парижем, Лондоном и Берлином стали соглашения, парафированные 16 октября 1925 г. в швейцарском городе Локарно (подписаны в Лондоне 1 декабря). Важнейшим был гарантийный пакт пяти держав, по которому Франция, Бельгия и Германия обязались не прибегать к нападению или войне друг против друга, а все спорные вопросы, которые не могли решить дипломатическим путем, передавали на арбитраж. Нарушение демилитаризации Рейнской области рассматривалось как акт агрессии. Великобритания и Италия выступали гарантами демилитаризации и западных границ Германии. Франция заключила двусторонние договоры об арбитраже с Германией, Польшей и Чехословакией; Германия – с двумя последними (по настоянию Парижа) и с Бельгией, но признать окончательными свои восточные границы отказалась.

Обе стороны считали, что пошли на большие жертвы, и ждали ответных любезностей. Однако, как отметил Бенуа-Мешен, «гарантийный пакт пытался решить проблему безопасности без учета того, что для двух сторон это слово имело диаметрально противоположное значение. Для Франции оно значило заточение Германии внутри ее нынешних границ; для Германии – выход из окружения и возвращение свободы действий на востоке. Для одних Локарнские соглашения были концом пути и достижением цели, для других – началом пути и первым шагом»[221]221
  [Jacques] Benoist-Mechin. Histoire de l'armée allemande. Vol. II. Paris, 1938. Р. 328.


[Закрыть].

Творцы соглашений – Бриан, Штреземан и их британский коллега Остин Чемберлен – постарались извлечь из них максимум политической выгоды, прославляя «дух Локарно» и «торжество европейской идеи». Все трое были удостоены Нобелевской премии мира. Бриан в ноябре 1925 г. снова возглавил кабинет, но главным триумфатором считался Штреземан. Отражая изменение ситуации, пакт пяти держав зафиксировал ослабление Франции, ставшей объектом гарантии, и усиление Германии, которая не только добилась равноправия с вчерашними победителями, но начала возвращать себе статус великой державы. «Если я равна с вами, если я ваш друг, почему ваши солдаты оккупируют мои города и земли?» – саркастически изложил Моррас ее новую позицию[222]222
  La politique de Charles Maurras. 1926–1927. T. I. Versailles, 1928. P. 144.


[Закрыть]. 10 февраля 1926 г. Германия подала заявление о вступлении в Лигу Наций, куда была торжественно принята через семь месяцев, получив постоянное место в ее Совете, и сразу начала требовать пересмотра договоров. «Вся карьера Бриана на Кэ д'Орсэ, – подвел итог «политике химер» сорок лет спустя сенатор Анри Лемери, – стала историей наших отказов, уступок, капитуляций и отступлений от Версальского договора, вознагражденных лишь аплодисментами в Лиге Наций за проповеди о мире»[223]223
  Henry Lémery. D'une République à l'autre. Souvenirs de la mêlée politique 1894–1944. Paris, 1964. P. 112–113.


[Закрыть].

Против Локарнских соглашений выступили и французские, и германские националисты, видевшие в них – каждые по-своему – измену национальному делу. Моррас назвал их «юридической безделкой», которая требует от Франции «материальных» уступок взамен «моральных вещей вроде веры и гарантий». «Как минимум с 1914 г. мы знаем, как Германия поступает с ними», – добавил он, утверждая, что «в Ренании есть тайная немецкая армия, способная напасть на наши оккупационные войска» (MMT, II, 349). «Куда проще подписаться под обязательством не делать, чем под обязательством делать», – вторил ему Бенвиль (JBA, II, 131).

События следующих лет, казалось, подтверждали излюбленный тезис Морраса и Доде о согласованности действий внутренних и внешних врагов Франции. После падения кабинета Бриана и несостоявшегося кабинета Эррио в июле 1926 г. формирование правительства поручили Пуанкаре в надежде, что он оздоровит экономику. Левый блок приказал долго жить, но Бриан остался во главе МИД, и L'AF привычно требовала предать его суду. «Союзники» начали, хоть и с задержкой, эвакуацию Рейнской области и в декабре 1926 г. решили снять с Германии военный контроль, что, по мнению Морраса, стало угрозой миру и безопасности Франции. Всё это происходило на крайне тревожном – с точки зрения «Action française» – фоне.