Текст книги "«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 1"

В то же время недавние социал-демократы Бердяев и только что появившийся на киевском горизонте Булгаков начали колебаться и линять. У них обоих процесс отказа от марксизма шел через философию. Сделавшись неокантианцами, они не могли мириться ни с марксовским гегельянством в области экономики, ни тем более с грубым марксовским материализмом в области философской. Они, и особенно Бердяев, в 1899 и 1900 гг. все еще называли себя социал-демократами, но считали нужным вносить в марксизм кантианские поправки. Они встретили появившееся в Европе бернштейнианство с глубокой симпатией. Позднее, около 1901–1902 гг., они окончательно отказались от марксизма. Прежде всего это сделал Булгаков, который уже в 1902 г. назвал себя последователем Вл. Соловьева и верующим христианином. Бердяев менялся медленнее и к христианству пришел гораздо позже: точно не знаю когда692692
  Н. А. Бердяев пришел к вере в 1906 г., см.: Ермичев А. А. Имена и сюжеты русской философии. Л., 2014. С. 229.


[Закрыть]; во всяком случае, после моего отъезда из Киева в 1904 г., когда я с ним перестал встречаться. Ту же эволюцию проделывал в это же время Струве, но Струве жил в Петербурге, и прямого личного влияния они друг на друга не оказывали.

В Киеве Бердяев и Булгаков, особенно первый, на разных собраниях постоянно сталкивались с Луначарским и в процессе спора помогали друг другу закрепляться на их противоположных позициях. При этом Бердяев и Луначарский чувствовали друг к другу симпатию, и Бердяев доказывал мне, что я не прав в своем отрицательном отношении к нему; напротив, Булгаков и Луначарский с первой же встречи почувствовали друг к другу острую антипатию, которую Луначарский выражал в первых своих литературных выступлениях (несколько позднее, должно быть, в 1901 или 1902 г.) в крайне непримиримых формах, допуская сравнения Булгакова с каракатицей, испускающей для самозащиты вонючую жидкость693693
  См.: Луначарский А. В. Интерес к философии. Les fagots et les fagots. Сердобольная критика и наше «бессердечие». О богах и титанах. Чернильная каракатица // Правда. 1904. № 11. С. 260–270; см.: Он же. Метаморфоза одного мыслителя // Там же. № 3. С. 172–195; № 5. С. 221–231; № 6. С. 127–146; Он же. Русский Фауст // Вопросы философии и психологии. 1902. № 63. С. 783–795.


[Закрыть].

В марте 1899 г. Новицкий повторил свой прошлогодний обыск, арестовав в одну ночь опять-таки свыше 100 человек и сверх того подвергнув обыску несколько десятков других. В эту ночь я довольно поздно возвращался домой694694
  В рукописи далее зачеркнуто: «с почты: у нас в Киеве при телеграфе был прием заказной почтовой корреспонденции, продолжавшийся всю ночь; с ареста 1898 г. я поставил за правило ни одной законченной работы у себя не хранить и аккуратно сдавал их на почту, хотя бы в глухую ночь».


[Закрыть]. В саду я заметил какую-то подозрительную фигуру. Бросился за ней вдогонку, но она скрылась. Жена была уже в постели, но я ей сказал об этом приключении. Мы пораскинули мозгами, я привел свои книги и бумаги в возможно более удобный для обыска порядок695695
  Зачеркнуто: «то есть, конечно, удобный с моей точки зрения».


[Закрыть] и лег спать. Я еще не успел заснуть, как раздался резкий звонок.

– Кто там?

– Телеграмма.

Я, конечно, не сомневался в характере телеграммы, но делать было нечего. Вошли околоточный и несколько городовых; ни жандарма, ни даже пристава не было. «Эге, как презрительно на этот раз относится ко мне генерал Новицкий», – подумал я и сразу успокоился, что ничего серьезного на этот раз не предстоит. Обыскивал околоточный; городовые стояли как истуканы, очевидно, на случай вооруженного сопротивления. Обыск был тщательный, но нелепый, – я скажу, пожалуй: безграмотный. На книги околоточный смотрел явно невидящими глазами, но вынимал их с полок, клал на пол и смотрел за ними. Произведя такую операцию с 5 или 6 полками приблизительно на высоте своего роста, он устал и затем уже только запускал руку за книги, а потом и это перестал делать. Осмотрел стол. При виде какой-то иностранной книги он с грустью сказал:

– Я ведь не умею отличить французского от немецкого. Может, это запрещенная книга, а я почем знаю?

– А русскую запрещенную книгу вы всегда сумеете отличить?

– Ну еще бы!

– Ну вот, смотрите: вы эту книгу пропустили без внимания, а она запрещенная.

Я ему показал том Пушкина, потом «Войну и мир», прибавив:

– Видите, это Толстой. Знаете же, что он все запрещенные книги пишет.

Околоток, конечно, понял, что над ним смеются. У меня мелькала мысль вслед за тем показать Герцена, но храбрости не хватило; все-таки Женева, да и имя, может быть, ему знакомо.

Забрал он несколько невинных бумажонок для приличия, составил протокол и ушел. Было часов 6 утра, рассвело. Мы с женой пошли к Старокиевскому участку и увидели, как туда подвозили одного за другим арестованных. Стало ясно, что произошло повторение прошлогоднего опыта, но на этот раз чаша сия, слава богу, миновала нас. И даже каких-нибудь неприятных последствий, вроде потери нужных книг или рукописей, не было. Через день после этих арестов имел место неожиданный эпилог.

Я еще не успел привести в порядок свои книги после произведенного разгрома и занимался этим делом, как вдруг ко мне заявляется незнакомый мне человек – довольно неопределенной, серенькой наружности, еврей, сильно заикающийся.

– Господин Водовозов?

– Да.

– А мой псевдоним, под которым теперь живу, такой-то (я его забыл. – В. В.). Пришел к вам по очень щекотливому делу, требующему доверия, и потому должен постараться получить его. В прошлом году вы были за границей и там, между прочим, виделись с такими-то лицами. Эти лица рассказывали мне о разговорах и спорах с вами.

И начинает вспоминать разные мелочи, которые могли бы быть ему известны только от этих лиц.

– Вы видите, что с этими лицами я не просто знаком, а знаком дружески. Я сегодня утром привез в Киев груз социал-демократической литературы. У меня были три явки. Я пошел по ним и узнал, что все три лица арестованы. Благодаря этому я попал в ужасное положение. Мой груз хоть бросай, а сам убирайся подобру-поздорову, пока цел. Кроме названных лиц я знаю в Киеве по имени только вас и Бердяева и больше никого. Если вы мне не доверяете, я пойду к Бердяеву.

– Бердяева сейчас нет в Киеве.

– Ну вот, тем для меня хуже; значит, кроме вас, мне не на кого рассчитывать.

– Послушайте, если вы знаете обо мне от таких-то, то вы должны знать, что к социал-демократической партии я не принадлежу.

– Знаю и знаю даже, что вы с ней во многом расходитесь. Но, как всякий прогрессивный писатель, вы, конечно, имеете знакомства и в социал-демократических рядах и, может быть, не откажетесь свести меня с кем-нибудь из уцелевших от разгрома.

Что мне было делать? Человек, как я сказал, производил впечатление серое и, конечно, мог быть шпионом. Но мог и не быть им. Оказывая ему содействие, я подвергал себя и другое лицо большому риску, а отказывая ему в доверии, брал на себя тяжелую ответственность. Я сказал ему, что не даю сейчас ответа, но назначаю ему свидание в общественном саду в таком-то часу. Если я сочту возможным, то принесу ему туда ответ, а если не явлюсь, то, значит, или я отказываюсь, или по каким-нибудь причинам не мог исполнить его желания.

Чтобы смягчить мой полуотказ, я предложил ему чаю, но он отказался и ушел.

«Что испытывает сейчас этот человек? – думал я. – Ведь если он не шпион, то трудно себе даже представить, какое мучительное чувство переживает, видя, что единственный в целом городе известный ему человек подозревает его в шпионстве, и как много душевного героизма нужно иметь, чтобы пережить такое состояние».

Я переговорил с женой, и после долгих сомнений мы решили довериться. На беду, мы знали только одного человека, уцелевшего от разгрома прошлой ночи, заведомо для нас бывшего активным членом социал-демократической партии, – Константина Василенко. После продолжительного заключения в прошлом году он на этот раз не подвергся даже обыску. Решили, что мы с женой выйдем из дому вместе, но пойдем отдельно, будем бродить по городу, ездить на трамвае, зайдем к нескольким знакомым, а потом она пойдет к Василенко и все ему расскажет. Так и было сделано. Василенко отнесся к этому человеку сразу с полным доверием и пошел в указанное ему место разыскивать меня. Мы вместе пошли на свидание с моим посетителем, там я познакомил их между собой, и дело было закончено вполне благополучно. Мой посетитель оказался тем, за что он выдавал себя696696
  Другое описание упомянутого эпизода приведено мемуаристом в следующей части его воспоминаний («Новый век»), см. с. 269–272.


[Закрыть].

В том же или следующем году у меня был случай, внешним образом довольно сходный с описанным сейчас, но с иным содержанием. Ко мне заявился человек.

– Я к вам от Сидора Порфирьевича. Моя фамилия Татаров.

– Я никакого Сидора Порфирьевича не знаю.

Татаров совершенно опешил.

– Как не знаете? Почему вы не хотите отнестись ко мне с доверием?

– Да кто вы такой? И кто такой Сидор Порфирьевич?

Разговор продолжался довольно долго, Татаров утверждал, что я должен знать Сидора Порфирьевича и потому должен его принять и т. д. Субъект мне сразу крайне не понравился, и я отказался что-нибудь сделать для него. Он ушел.

В объяснение этого я должен сказать следующее. За несколько лет перед тем моя петербургская знакомая Мария Вильямовна Беренштам сказала мне, что если кто-нибудь придет ко мне от Сидора Порфирьевича, то это будет от нее и я должен буду свести его с теми лицами, каких он назовет. Я всегда был чужд какой бы то ни было конспиративной работы; даже тогда, когда в молодости издавал запрещенные книги, никогда не давал своего адреса для явки, и просьба Беренштам была мне неприятна. Но я от нее не отказался. Прошло несколько лет; никто ко мне от Беренштам не являлся, и я совершенно забыл о нашем разговоре. Но вот является человек. Я сразу вспомнил наше соглашение, но вместе с тем увидел, что пароль перевран и, следовательно697697
  В рукописи далее зачеркнуто: «человек знает его не от Беренштам, а из третьих рук».


[Закрыть], дело неладно.

На следующий день ко мне зашел Тарле и рассказал:

– Вчера рано утром с поезда приехал ко мне некто Татаров. Когда-то я с ним был дружен, но в настоящее время я ему не доверяю. Особенных оснований для недоверия у меня нет, но не доверяю. И могу сказать еще, что этому Татарову многие доверяют и очень симпатизируют, между прочим и В. Г. Крыжановская (очень уважаемая в Киеве социал-демократка698698
  Ср.: «Особого внимания заслуживает старейший участник всех формаций киевского революционного подполья, учредитель и активнейший работник социал-демократической организации, близко знавший самого Б. А. Кистяковского, Вера Григорьевна Крыжановская-Тучапская. <…> Благодаря своему особому положению (родственные связи в светской среде и обширные знакомства), благодаря своей преподавательской деятельности и связям в обществе В[ера] Г[ригорьевна] была неоценимым приобретением для всех тех нелегальных организаций, которые имели с ней дело на протяжении ряда десятилетий (начиная с конца 80‐х годов). В то же время, будучи близка с лучшими на Украине теоретиками социализма и наиболее крупными политическими деятелями подполья, В[ера] Г[ригорьевна] была связующим звеном между законспирированными друг от друга тайными кружками, избегавшими непосредственных сношений между собой» (Мошинский И. Н. Указ. соч. С. 125–126).


[Закрыть]. – В. В.). Но я не доверяю. Татаров у меня очень добивался вашего адреса, но я отговорился незнанием. Советую вам не принимать его.

– Да он уже был у меня.

– Был? Когда?

Мы выяснили время, и оказалось, что он был у меня часа через 2–3 после того, как ушел от Тарле. Мне показалось несколько странным, что Тарле не счел нужным зайти ко мне еще вчера, но я ничего не сказал ему.

На этот раз я спасся от большой опасности. Татаров, когда-то видный революционер, побывавший чуть ли не на каторге, в это время был деятельным шпионом699699
  Ошибка: Н. Ю. Татаров лишь в декабре 1904 г. в обмен на освобождение из ссылки согласился на сотрудничество с Департаментом полиции.


[Закрыть]. Через несколько лет он был убит революционерами700700
  Ср. с другим вариантом описанного эпизода, приведенным мемуаристом в следующей части его воспоминаний на с. 267–269.


[Закрыть].

Как я уже сказал, 1899 г. да и первые месяцы 1900 г. я усиленно занимался чтением лекций и докладов как в Литературно-артистическом обществе, так и в разных кружках. И не я один; такие чтения были сильно распространены в Киеве.

В конце апреля, 27 или 28 числа, в 1900 г. было назначено чтение Луначарского об Ибсене701701
  Неточность: лекция А. А. Луначарского состоялась вечером 29 апреля 1900 г. в квартире при университетской столовой во дворе дома № 36 по Фундуклеевской улице: такую импровизированную аудиторию предоставил один из проживавших в квартире студентов – князь К. Э. Андроников (Кахели), который сам на чтении реферата не присутствовал.


[Закрыть]. Оно происходило в большой квартире студенческого общежития. Присутствовало около 60 человек, студентов, барышень, вообще всякого, но преимущественно молодого народа. Присутствовали Е. В. Тарле и я в качестве предполагаемых оппонентов. Были приглашены Бердяев, Булгаков и Ратнер, но они по случайным причинам не явились. Присутствовала и моя жена.

Лекция, уснащенная радикальными словечками, была из тех, которые нравятся очень зеленой молодежи, но своею фразистостью, произвольностью и бессодержательностью производят неблагоприятное впечатление на людей взрослых. И у Тарле, и у меня складывались очень сердитые возражения. Но произнести нам их не удалось.

Часов в 11, когда поздно начатый и длинный реферат только еще приближался к концу, раздался звонок. Вошел сам собственной особой генерал В. Д. Новицкий в сопровождении большого числа жандармов и полицейских.

– Что здесь происходит?

– Чтение реферата об Ибсене.

– Кто референт?

Выступил Луначарский. Затем Новицкий сам заметил меня и некоторые другие знакомые лица. Молодежь начала выбрасывать из карманов разные бумажонки и рвать их, но так неосторожно, что Новицкий тотчас это заметил.

Был произведен обыск, прежде всего по карманам у присутствующих. По крайней мере у половины в карманах были обнаружены прокламации или какие-нибудь другие неудобные бумажки702702
  Ср.: «Я был на середине моего доклада, когда полиция с большим шумом вторглась в комнату. “Что здесь такое?” – громогласно вопросил частный пристав. Я немедленно разъяснил ему, что дело идет о совершенно легальном докладе, и показал даже мой конспект. Но частный пристав, заметив несколько более или менее знакомых ему лиц разных киевских радикалов, ответил: “Знаем мы, как вы умеете прикрываться литературой, а под литературой-то политика-с”. И, немедленно подойдя к телефону, сообщил жандармскому генералу Новицкому, что им накрыто большое и крайне подозрительное собрание. В то же время он вызвал наряд казаков, которые оцепили дом. Через полчаса генерал Новицкий, с седой головой и нафабренными усами, крикливый и петушившийся, появился среди нас. Став посреди зала, он грозно крикнул: “Женщины направо, мужчины налево, евреи отдельно!”» (Луначарский А. В. В киевской Лукьяновской тюрьме // Луначарский А. В. Воспоминания и впечатления. С. 73–74).


[Закрыть].

На беду, как раз в это время в Киеве тянулась тяжелая стачка булочников, очень взволновавшая общество и особенно социал-демократов, которые поддерживали эту стачку и по поводу нее выпустили прокламацию. А через 3 или 4 дня предстояло 1 мая, к празднованию которого усиленно готовилась социал-демократическая партия Киева.

Слушатели Луначарского, отправляясь на подобную лекцию, не позаботились почиститься и предстали пред очи Новицкого с corpus delicti703703
  составом преступления (лат.).


[Закрыть] в кармане704704
  Ср. с заключением прокурора Киевской судебной палаты П. А. Арсеньева: «29 апреля 1900 г. вечером бывшие в наблюдении около Печерской лавры филеры случайно заметили, что многие из числа известных им по своей неблагонадежности интеллигентов, возвращаясь в город со стороны Выдубецкого монастыря, направляются на Фундуклеевскую улицу в квартиру № 3 дома № 36, где во дворе помещается студенческая столовая и жилые при ней комнаты служащих и квартирантов. Перенеся наблюдение на этот дом, филеры обнаружили, что в квартиру № 3 собирается и много других неизвестных им лиц, по преимуществу из студенческой молодежи и женщин, которых к 10 часам вечера они насчитали около 40 человек. Немедленно об этом доложено было помощнику начальника Киевского губернского жандармского управления, который, решив, что в доме № 36 собралась предположенная “сходка интеллигентов” для выработки программы празднования 1 мая, немедленно собрал полицию и, окружив квартиру, арестовал всех в ней собравшихся. При входе в помещение чинов корпуса жандармов и полиции произошло обычное в этих случаях смятение, и многие из присутствовавших, сбившись в кучу, стали рвать, сжигать на свечах и прямо выбрасывать бывшие при них прокламации, что могли их скомпрометировать, вследствие чего на полу оказалась масса клочков рваной бумаги, которую всю собрали и приобщили к вещественным по делу доказательствам» (ГАРФ. Ф. 124. Оп. 9. Д. 47. Л. 228–230).


[Закрыть]. Затем начался допрос. Когда допросили мужчин, – это было часам к 4 утра, то вызвали взвод казаков и отправили нас под их конвоем в Лукьяновскую тюрьму. Часа через три окончили допрос женщин и сделали с ними то же самое. Они шли уже утром, и их необычное шествие вызвало большое удивление встречных прохожих.

Затем был сделан обыск в квартирах всех арестованных705705
  Полиция задержала 55 участников реферата, в том числе «17 студентов, 10 разночинцев и 28 женщин», но по «делу о распространении в г. Киеве “Воззвания к 1 мая” Киевского комитета Российской социал-демократической рабочей партии» были привлечены лишь 23 человека, относительно которых «имелись указания о прикосновенности их к рабочему движению», в том числе А. В. Луначарский, Е. В. Тарле, В. В. Водовозов и его жена (Там же. Л. 76, 84–86, 90).


[Закрыть] – сделан в отсутствие хозяев, что являлось совершенно незаконным. Как рассказывала наша кухарка, пришли с целой связкой ключей; так как ключ от квартиры был у меня в кармане, то они подобрали ключ и вошли. В качестве понятого был призван хозяин дома; когда он пришел, то пристав уже рылся у меня в столе. «Вот, сосчитайте деньги», – сказал пристав и вынул деньги из своего кармана. Хозяин пересчитал: «108 рублей». Так и было записано в протокол. Между тем у меня было больше. Около 50 рублей украдены приставом.

Для меня с женой вновь началась тюремная жизнь. Сперва нас перемещали из камеры в камеру, все время не давая ни есть, ни пить, но к вечеру разместили по камерам (на этот раз по одиночным, по два человека в камере) в двух корпусах, мужском и женском, и напоили чаем.

Я очутился в камере с одним студентом.

Мы, ибсенисты, были не единственными обитателями тюрьмы и даже не единственными политическими (уголовные сидели в совсем отдельном корпусе, и я их ни разу не видал). В двух наших корпусах в одиночных камерах, кроме нас, сидело человек 20 ранее арестованных лиц (между ними я встретил моего старого шенкурского знакомого Машицкого и познакомился со знаменитым впоследствии Урицким), а в общих камерах, где я сидел за два года перед тем, сидело человек 100, тоже не принадлежащих к числу ибсенистов.

Одиночным это наше заключение, однако, назвать нельзя. Камеры отпирались по требованию для пропуска в известные учреждения, а затем днем просто перестали запираться, и мы могли выходить в коридор, даже ходить друг к другу в гости в пределах одного коридора почти совершенно свободно. Только хождение из одного коридора (этажа) в другой было сопряжено с известным риском, хотя все же было возможно. На прогулку нас выпускали на общий двор по коридорам, то есть человек по 20, и мы могли и болтать, и читать друг другу лекции, и играть в чехарду и т. п.706706
  См.: «Довольно часто вся мужская тюрьма вываливала в сад, где играла в мяч и устраивала лекции. Лекции самого острого политического характера читали Водовозов, Тарле, я и высокоталантливый, безвременно погибший социал-демократ Логвинский. Мы приходили друг к другу в камеры, любовались, как В. В. Водовозов проделывал свою утреннюю гимнастику, мешали работать Тарле, больше всех других мучившемуся тюрьмой» (Луначарский А. В. В киевской Лукьяновской тюрьме. С. 75).


[Закрыть] Так было в мужском корпусе, и так же было в женском. Между собой эти два корпуса не сообщались, и жены своей я ни разу (кроме свиданий, о которых расскажу707707
  Мемуарист не исполнил своего обещания.


[Закрыть]) за все время заключения не видел, но внутренняя почта существовала и действовала исправно. Существовала она потому, что тюремное начальство признавало нас артелью, то есть своего рода юридическим лицом, и у нас был свой признанный и даже избранный староста.

Мы застали старостой Урицкого708708
  А. В. Луначарский пишет, что первоначально старостой тюрьмы был Людомир Скаржинский, впоследствии член Польской социалистической партии, который вскоре «не то вышел на волю, не то был куда-то переведен», и «по его уходу политические единогласно выбрали Урицкого» (Луначарский А. В. В киевской Лукьяновской тюрьме. С. 76).


[Закрыть]; утомленный этой должностью, он попробовал было выйти в отставку, но встретил такой отпор, что взял отставку назад. Староста получал казенные деньги на наше содержание, прибавлял присылаемые нам с воли, вступал в сношения с поставщиками товаров, ходил на кухню, где за плату от нас стряпали уголовные, и вообще заведовал внешним, довольно большим хозяйством; ведь нас было в это время почти 200 человек, и общий наш бюджет превышал 1500 рублей в месяц. Для ведения переговоров староста имел право ходить (в сопровождении надзирателя) по камерам и вести с заключенными переговоры через волчок, то есть форточку в двери; фактически он входил в камеры; мог ходить и на женский корпус.

Таковы были условия сидки, исключительно свободные. Отчасти (но только отчасти) эти условия объяснялись тем, что начальник тюрьмы имел свою корову и поставлял в тюрьму молоко. Оно было такого качества, что Урицкий выливал его в помойку, но аккуратно платил за него как за настоящее. Начальник тюрьмы был этим доволен. Но, впрочем, он был добрый человек и зла нам не делал. Когда мы гуляли сообща на дворе и в тюрьму приезжало настоящее начальство, на двор выбегал какой-нибудь надзиратель и кричал: «Новицкий!» – или: «Такой-то!» Мы бросались по камерам, и все оказывалось в порядке. Уже после нас из тюрьмы был совершен смелый побег 11 человек709709
  Побег из Лукьяновской тюрьмы состоялся 18 (31) августа 1902 г.; в числе вырвавшихся на волю были десять «искровцев» и один эсер.


[Закрыть], после чего начальник тюрьмы был уволен и вольности отменены.

В мужской половине ибсенистов самое удручающее впечатление арест произвел на Тарле. Он бился головой о стену, плакал, жаловался на судьбу каждому надзирателю, просил его похлопотать о своем освобождении, вообще вел себя крайне неприлично.

В женских камерах так же вела себя Наталья Н. Кульженко710710
  См. о Н. Н. Кульженко дневниковую запись В. Г. Малахиевой-Мирович от 18 июня 1931 г.: Малахиева-Мирович В. Г. Маятник жизни моей… Дневник русской женщины. 1930–1954. М., 2016. С. 12–13.


[Закрыть], молодая жена моего приятеля – типографа и издателя В. С. Кульженко. Ее дня через два выпустили.

Скоро после нашего ареста нас посетил прокурор судебной палаты Арсеньев и по обыкновению спрашивал о претензиях. Признавая арест в русских условиях совершенно нормальным, мы претензий на него не заявляли. Только Тарле начал хныкать и жаловаться на арест и на то, что он сидит с совершенно незнакомым ему человеком.

– А с кем же вы бы хотели сидеть?

– Ну, например, с Водовозовым.

– Это я могу вам устроить.

И мы с Тарле были посажены в одну камеру. Для меня это было несчастьем, товарища хуже нельзя было выдумать. Он все время бегал по камере, бросался на кровать, плакал, скулил.

– Никто, никто столько не потерял, сколько я. У меня была командировка за границу, через месяц я должен был ехать. И со службы меня прогонят (он состоял учителем в гимназии. – В. В.). Черт меня дернул слушать этого дурака Луначарского.

Я ему указывал, что прогонят ли его со службы, это неизвестно, но что студенты потеряли, наверное, гораздо больше: он уже на дороге, через два-три года напишет диссертацию и будет профессором. А студенты будут исключены из университета, вся их карьера разбита, а в лучшем случае они потеряют стипендии, потеря которых на них отразится тяжелее, чем потеря командировки на нем.

– Что вы говорите о какой-то студенческой стипендии! Командировку я потерял, за границу не поеду! И какой ужас сидеть взаперти! Этот арест – самое большое несчастье, которое я когда-либо испытал в жизни! И, наверное, не испытаю никогда больше!

– Стыдитесь, Евгений Викторович, в прошлом году у вас умер ребенок711711
  Неточность: родившийся в 1896 г. сын Е. В. Тарле, Виктор, умер в 1899 г.


[Закрыть]. Неужели несерьезный арест – несчастье более тяжелое?

Он сконфузился. Он действительно горячо любил своего ребенка и в свое время очень убивался.

– Да, это было страшное несчастье. Но арест – тоже.

Книги у нас были, но читать он не мог и мне мешал. Мы сделали из хлеба шахматы и пробовали играть. Он хороший игрок, во много раз лучший, чем я, но тут систематически проигрывал, да и не заинтересовывался игрой. Я пытался заставить его делать гимнастику, но он так вяло повторял за мной гимнастические движения и такая тоска отпечатывалась на его физиономии, что я бросил. Аппетита у него совершенно не было. Я делал все что мог, чтобы поддерживать в нем бодрость духа, но ничего не выходило.

Однажды он мне сказал:

– Ах, Василий Васильевич, как я благодарен вам: что было бы со мной без вас, совершенно не представляю себе. А на вас я, вероятно, действую очень удручающим образом? Вам очень тяжело со мной?

– Нет, – ответил я, – вы действуете на меня, как в Спарте пьяные илоты на спартиатов712712
  Илоты – государственные рабы в Спарте; молодым спартиатам специально показывали неопрятных пьяных илотов (непристойное поведение за столом считалось характерным для низших слоев общества), чтобы внушить к ним презрение и отвращение.


[Закрыть].

Это было зло и нехорошо с моей стороны.

Однажды утром я проснулся и вижу: Тарле бегает из угла в угол. Увидев, что я гляжу на него, он схватил два полотенца, связал их и начал прилаживать к раме окна.

– Евгений Викторович, – сказал я ему, – если вы хотите повеситься, то сделайте это, когда я уйду из камеры.

Он сейчас же бросил полотенца, сел на стул, охватил руками колена и голосом удавленника сказал:

– Василий Васильевич, скажите начальству, что я хотел повеситься.

В эту минуту он был мне гадок.

– Хорошо, – ответил я.

Я потребовал вызова в контору и там заявил начальству о намерении Тарле, —заявил не вполне согласно с исторической истиной, несколько сгустив краски и утаив некоторые обстоятельства. К моему удивлению, начальство вполне поверило, испугалось и обещало немедленно сообщить Новицкому.

Через два дня Тарле был вызван на допрос и освобожден713713
  Е. В. Тарле содержался под стражей с 30 апреля по 3 июня 1900 г., т. е. месяц и три дня, причем в заключении прокурора Киевской судебной палаты от 11 мая 1901 г. говорилось: «Дознанием не добыто никаких данных, которые изобличали бы Тарле в принадлежности к какому-либо тайному противозаконному сообществу и в распространении преступных изданий. При обыске в кармане у него найдена была брошюра издания С.-Петербургского “Союза Борьбы” под заглавием: “Вопросы для собирания сведений о положении рабочего класса в России”; больше у него ничего предосудительного обнаружено не было. По объяснению Тарле, названную брошюру он получил по почте от неизвестного лица и забыл уничтожить, так как у него в это время болел сын и ему некогда было об этом думать» (ГАРФ. Ф. 124. Оп. 9. Д. 47. Л. 218–219).


[Закрыть]. Еще через три дня были вызваны мы с женой и тоже освобождены, а затем каждый день вызывали по 2–3 ибсениста и освобождали тех, против кого не было других обвинений (например, у кого не нашли в карманах прокламаций). Очевидно, я ускорил освобождение Тарле не более чем на эти три дня. Сам же я просидел ровно 6 недель.

Тарле действительно лишился службы и командировки, но через год смог написать и защитить магистерскую диссертацию и скоро затем – приват-доцентуру, даже в Петербурге714714
  Высланный под гласный надзор полиции на хутор тестя близ станции Затишье Херсонской губернии, Е. В. Тарле был лишен права вести педагогическую деятельность, но, получив разрешение поселиться в Варшаве, уже 25 августа 1900 г. обратился с прошением к министру внутренних дел Д. С. Сипягину: «Покорнейше прошу ваше высокопревосходительство разрешить мне взять на себя занятия в белостокском коммерческом училище, которые предложил мне директор сего училища г. Синявский в наступающем учебном году. Я привлечен следствием по делу, возбужденному в Киеве 29 апреля текущего года, и посему не осмеливаюсь принять предложение директора коммерческого училища без разрешения вашего высокопревосходительства. Но, как ни важно для моей семьи, оставшейся без всяких средств к существованию, это разрешение вашего высокопревосходительства, есть более гнетущая нравственная необходимость для меня утруждать внимание Вашего Высокопревосходительства этим прошением.


[Закрыть]. Таким образом, на карьере его арест отразился не особенно сильно, хотя вред ему принес большой (об этом я расскажу, когда буду говорить о защите им диссертации).

Замечательно сложна и противоречива человеческая психика. Этот самый Тарле, который так трусливо вел себя в заключении в молодости, впоследствии, при большевиках в 1918–1922 гг., обнаружил большое мужество, читая публичные лекции, на которых довольно решительно критиковал советскую политику.

Арестовав нас, Новицкий решительно не верил, что мы собрались для такой невинной цели, как чтение реферата об Ибсене. И не верил совершенно искренно. Нужно признать, что обстоятельства сложились так неблагоприятно для нас, что истина в самом деле была невероятной. Шла забастовка булочников. Предстояло 1 мая. В карманах у половины присутствующих найдены прокламации. Часть присутствующих подозревается в принадлежности к социал-демократической партии. И вот люди сходятся в числе 60 человек, чтобы слушать реферат об Ибсене! Неудивительно, что Новицкий решил: была сходка для обсуждения вопроса о праздновании 1 мая. А Ибсен выдуман для отвода глаз715715
  Ср. с корреспонденцией (от 1 ноября 1900 г.) «Дело “ибсенистов” в Киеве» в издававшемся в Женеве органе Союза русских социал-демократов за границей «Рабочее дело» (1900. Ноябрь. № 8. С. 39–44): «29 апреля (12 мая) в Киеве в одной частной квартире собралось около 50 человек. Это были преимущественно учащиеся обоего пола: студенты, посетительницы зубоврачебных курсов, даже гимназисты и гимназистки; было несколько учительниц городских и загородных школ; было также несколько начинающих врачей, один приват-доцент университета (Тарле), один уже немолодой публицист (Водовозов) с женой. Вся эта публика собралась, чтобы послушать реферат об “Ибсене как моралисте”, который должен был прочесть один молодой человек по имени Луначарский, пользовавшийся в Киеве некоторою известностью. Реферат не представлял из себя ничего страшного даже с точки зрения русской цензуры или жандармерии; по крайней мере, через несколько дней после этого он должен был быть прочитан в публичном заседании разрешенного властями Киевского Литературного Общества, в котором каждое публичное чтение к тому же подлежит специальному разрешению, и разрешение на публичное чтение реферата Луначарского уже было дано, объявления в подцензурных газетах уже были заказаны (и действительно появились через 2 дня). <…> Около 9 часов вечера Луначарский начал свои реферат; в 10 часов он сделал перерыв, а в 11 уже приближался к концу, как вдруг раздался звонок в дверь, а затем в комнату ввалился целый отряд полицейских и жандармов с самим начальником киевского жандармского управления – генералом Новицким во главе. <…> Никто и не думал скрывать или отрицать характера собрания, а Луначарский даже немедленно вручил частному приставу рукопись своего реферата. Однако сейчас же начали тщательные обыски в карманах всех присутствовавших, у нескольких (весьма немногих) отобрали различные нелегальные листки, которые молодые люди, к сожалению, зачем-то считают нужным носить с собой в карманах. По окончании обысков был вызван взвод казаков и вся толпа была отведена в тюрьму. Затем в ту же ночь у всех арестованных проведены домашние обыски, вопреки прямому предписанию закона, требующего, чтобы обыски производились в присутствии хозяев. У некоторых на квартирах были найдены не дозволенные цензурой книги или подозрительные (с точки зрения полиции) письма, но громадное большинство обысков осталось совершенно бесплодным. Тем не менее обвинение в принадлежности к тайному сообществу, имеющему целью распространение прокламаций, было возбуждено против всех 60 человек (к арестованным на реферате были присоединены лица, случайно оказавшиеся на квартирах у обыскиваемых студентов) <…>».


[Закрыть].

Когда я на допросе говорил о характере собрания, допрашивавший меня жандарм с явным недоверием сказал:

– И вы, пожилой человек716716
  В. В. Водовозову, который родился 22 декабря 1864 г., не было и 36 лет.


[Закрыть], пошли слушать какого-то недоучившегося мальчишку!

То же самое было сказано и Тарле.

Любопытно, что не верили в Ибсена не только жандармы. Среди ибсенистов была арестована временно находившаяся в Киеве жена земского статистика Громана (теперь я часто встречаю в газетах имя большевицкого статистика Громана: то же ли это лицо или другое – не знаю717717
  Речь идет о В. Г. Громане.


[Закрыть]). Громан, узнав об аресте жены, приехал и добился свидания.

– В чем дело?

Та рассказала.

– Да ты мне рассказывай не эту версию для жандармов, а как было в действительности.

И он не верил. Конечно, у него было еще одно основание не верить: до него уже дошла жандармская версия, известная в городе, и произвела свое впечатление.

И вот, чтобы утвердить истину, мы прибегли ко лжи.

Узнав в Петербурге о нашем аресте, моя мать и В. И. Семевский немедленно прибыли в Киев. В Петербурге был военный генерал Новицкий, брат киевского жандарма. Генерал Новицкий сохранял братские отношения с братом, но по личным убеждениям тяготел к более прогрессивным течениям в обществе и был близок (кажется, с раннего детства по Костроме) с Н. К. Михайловским718718
  Н. К. Михайловский учился в Костромской гимназии.


[Закрыть]. Моя мать через Михайловского получила от него рекомендательное письмо к киевскому Новицкому719719
  Е. Н. Водовозова припоминала, что познакомилась с Н. Д. Новицким на благотворительном литературно-музыкальном вечере, устроенном в ее квартире в начале 1860‐х гг., где выступали М. И. Семевский, В. С. и Н. С. Курочкины, П. А. Гайдебуров, а единственный военный, с которым хозяйка разговорилась после его щедрого пожертвования – десятирублевки за взятый в буфете стакан чая, «уверял, что ему особенно легко и хорошо дышится в этом милом интеллигентном обществе». И далее мемуаристка пишет: «Он отрекомендовался Николаем Дементьевичем Новицким; через месяц-другой после этого познакомился с моею семьей, бывал одну зиму на наших вторниках, но затем исчез с нашего горизонта, так что я забыла даже его имя и фамилию. Прошло более четверти столетия. Мне необходимо было ехать в Киев для свидания с моим сыном, содержавшимся в то время по политическому делу в киевской тюрьме, и приходилось явиться к начальнику жандармского управления, грозному Василию Дементьевичу Новицкому, прославившемуся своею необыкновенной грубостью не только с арестованными, но и с их родственниками. И при этом фамилия Новицкого ничего не помнила мне. Прежде чем явиться к киевскому Новицкому, мне посоветовали поговорить об этом деле с его братом, жившим в Петербурге и считавшимся весьма порядочным человеком. Петербургский Новицкий был тогда уже полным генералом и членом Военного совета; чтобы быть принятой, я взяла к нему рекомендательное письмо от Н. К. Михайловского, который был знаком с ним. Каково же было мое удивление, когда Николай Дементьевич, прихрамывая, вышел ко мне с самым сердечным радушием, протягивая мне обе руки. “Да будет вам, стыдно являться ко мне с рекомендациями! Я сам прекрасно вас знаю и с наслаждением вспоминаю вечера, проведенные у вас. А если бы вы знали, как часто приходит мне на память «вечеринка с благотворительной целью»”!..» (Водовозова Е. Н. На заре жизни. М., 1987. Т. 2. С. 190–191).


[Закрыть]. Это письмо открыло двери любвеобильного жандармского сердца, и нам были разрешены каждодневные свидания в течение недели, какую пробыли в Киеве моя мать и В. И. Семевский. Свидания происходили в Старокиевском участке в очень хороших условиях: мы сидели вчетвером без всякого постороннего наблюдателя и имели возможность говорить совершенно свободно, для пущей безопасности иногда прибегая к французскому языку. От них мы узнали во всех подробностях жандармскую версию, им сообщили действительные факты.

А затем, передавая в тюрьме содержание нашего свидания товарищам и, в частности, Луначарскому, мы надумали следующее.

Луначарский написал мне письмо в таком роде: «Многоуважаемый Василий Васильевич, сегодня я читаю там-то реферат об Ибсене, провожу мои известные Вам взгляды, с которыми Вы, насколько я знаю, не согласны; очень хотел бы выслушать Ваши возражения; поэтому очень прошу Вас быть с Верой Петровной». Это письмо я на свидании передал Василию Ивановичу Семевскому, а он, несколько смяв его и порвав, бросил в корзину для грязной бумаги в моей комнате (они остановились в моей квартире).

Когда меня вызвали на допрос, мне предъявили протокол обыска в моей квартире. Я прежде всего указал, что обыск произведен в мое отсутствие, а это противоречит статье (помнится, 363) Устава уголовного судопроизводства720720
  Неточность: речь идет о статье 358 Устава уголовного судопроизводства 1864 г., которая гласит: «Обыски и выемки производятся при понятых и при хозяине дома или помещения, а когда он в отсутствии, то при жене его, если он женат, или при ком-либо из старших домашних его лиц»; статья 363 касается того, что «обыск и выемка производятся днем».


[Закрыть]. Из этого, конечно, ничего не вышло. Я заметил, что в протоколе говорится о найденных у меня в столе 108 рублях, тогда как их было на 50 рублей больше, но говорить об этом счел бесполезным и невыгодным. Но затем я указал, что в протоколе при перечислении отобранных бумаг не отмечено письмо ко мне Луначарского.

– Такого письма нет.

– А между тем оно было.

– Может быть, вы сами его уничтожили?

– Нет, я твердо помню, что оно осталось на столе. Если оно не уничтожено намеренно обыскивавшим приставом, то оно, наверное, и сейчас там. Отбирают всякие пустяки, не имеющие никакого значения, а важный документ, нужный для оправдания, либо уничтожают, либо не берут.

Допрашивавшие верили плохо. Тогда я предлагаю:

– Я прошу препроводить меня на мою квартиру с жандармом или полицейским, и я почти совершенно уверен, что это письмо найду.

Мне было обещано это после окончания допроса. После допроса меня освободили и предоставили сходить домой без всякого сопровождения, и прибавили:

– Но только немедленно принесите письмо Луначарского, если хотите полного доверия, а то знаете – на свете все возможно. То есть Луначарский сфальсифицирует это письмо, а вы по какой-нибудь почте его получите и принесете нам.

Им и в голову не пришло, что письмо могло быть уже сфальсифицировано!

Письмо было найдено в сорной корзине и доставлено до закрытия присутствия, и я сам видел по лицу жандарма Сомова, ведшего дело, что оно произвело на него сильное убеждающее впечатление721721
  В описи вещественных доказательств, относящихся к дознанию, упомянуто письмо В. В. Водовозову от 28 апреля 1900 г. за подписью «Ан. Лун[ачарский]».


[Закрыть].

Прежде, читая отчеты о всевозможных процессах, в которых участники уличались в фальсификации документов (хотя бы, например, дело Дрейфуса722722
  22 декабря 1894 г. офицер французского генерального штаба еврей Альфред Дрейфус, признанный военным судом виновным в государственной измене и шпионаже в пользу Германии на основе подложных документов, был разжалован и приговорен к пожизненной ссылке в Кайенну. Требования демократической общественности, в том числе открытое письмо Эмиля Золя «Я обвиняю!», о дополнительном расследовании «дела Дрейфуса» и антисемитская кампания со стороны националистически-клерикально-монархических кругов раскололи французское общество на два лагеря. Хотя в сентябре 1899 г. военный суд, пересмотрев дело Дрейфуса, подтвердил его виновность, он был помилован президентом, а в июле 1906 г. добился полной реабилитации.


[Закрыть]), я всегда думал: «Значит, они не правы по существу; человек правый не станет прибегать ко лжи для доказательства истины». Мне это казалось самоочевидной истиной и часто определяло мое отношение к участникам уголовного процесса. Увы! Я сам теперь был инициатором грубой фальсификации документа, хорошо сыграл свою роль, одурачил следователей (к счастью, оказавшихся изумительно близорукими) и ложью доказал справедливость того, что было несомненной истиной723723
  В рукописи далее зачеркнуто: «то есть что никакой революционной сходки в данном случае не было».


[Закрыть].

Тем не менее мы были освобождены не как оправданные, а как обвиняемые в сходке, но это была уже только формальность724724
  В материалах дела указывалось, что, не признав себя виновным, В. В. Водовозов объяснил, что 29 апреля «катался на лодке в компании с другими лицами, пил чай около Выдубецкого монастыря», а «вечером с женой пошел на реферат о драмах Ибсена, куда его пригласил сам референт Луначарский, указав местом чтения студенческую столовую». Слова мужа подтверждала и В. П. Водовозова, показавшая, что тоже каталась на лодке, но это «имело характер обыкновенной увеселительной прогулки», а «вечером пошла с мужем на реферат, пригласив туда же знакомую г-жу Кульженко» (ГАРФ. Ф. 124. Оп. 9. Д. 47. Л. 163–167). Кстати, в рапорте прокурора Киевской судебной палаты от 3 мая 1900 г. указывалось, что наличие в числе задержанных Наталии Кульженко, «жены богатого человека», вызвало подозрение, не печатались ли первомайские прокламации в самой крупной частной типографии в Киеве, которой управляет ее муж Василий Кульженко, отбывший накануне за границу; поэтому утром 30 апреля по распоряжению начальника губернского жандармского управления «были осмотрены все готовые наборы в типографии Кульженко», где ничего преступного обнаружить не удалось (Там же. Л. 21).


[Закрыть]. Настолько Новицкий был убежден письмом Луначарского, что меня он даже отпустил за границу. Дело тянулось больше года, и в конце концов нам было объявлено об оставлении дела без последствий, то есть о полном оправдании. Не были оправданы только те, к кому было предъявлено дополнительное обвинение в прикосновенности к забастовке или к 1 мая на основании найденных у них в кармане или на дому прокламаций или других документов. Тарле был в числе оправданных725725
  17 апреля 1902 г. Николай II по докладу министра юстиции «соизволил» разрешить дознание «административным порядком»: большинство подследственных были подчинены гласному надзору полиции сроком от 1 до 3 лет в избранных ими местах жительства (вне столиц, столичных губерний, университетских городов и некоторых фабричных местностей), но одного все же выслали в Вятскую губернию на 4 года, а пятерых рабочих подвергли тюремному заключению сроком от 3 до 6 месяцев. Для пятерых «интеллигентов», включая Е. В. Тарле, наказание ограничилось «предварительным содержанием их под стражей», а в отношении В. В. и В. П. Водовозовых, А. В. Луначарского и еще четырех обвиняемых дознание было прекращено «по недостаточности улик» (Там же. Л. 121–125).


[Закрыть]. Луначарский был ненадолго отправлен в административную ссылку, кажется, в Вологду726726
  После освобождения из тюрьмы, в которой находился с 30 апреля по 17 июня 1900 г., А. В. Луначарский, вернувшись 30 июня 1900 г. в Калугу, где пребывал с января под особым надзором полиции, перебрался затем в село Полотняный Завод Медынского уезда Калужской губернии. Получив разрешение переехать в Вологду, он прибыл туда 2 февраля 1902 г. и поселился в селе Кувшиново Вологодского уезда. По «киевскому» делу А. В. Луначарский был оправдан, по «московскому» – приговорен 15 мая 1902 г. к высылке под гласный надзор полиции в Вятскую губернию на два года, но, добившись разрешения отбыть остаток срока в Вологодской губернии, в марте 1903 г. был отправлен этапом в Тотьму, откуда после освобождения 15 мая 1904 г. уехал в Киев (см.: Луначарский А. В. Из вологодских воспоминаний // Луначарский А. В. Воспоминания и впечатления. С. 78–83; Кохно И. П. Вологодская ссылка Луначарского // Литературное наследство. М., 1970. Т. 82. С. 603–619).


[Закрыть].

А между тем в нашем ибсеновском чтении был один элемент, который мог бы дать повод к применению какой-нибудь, хотя и не тяжелой кары. Это не была сходка по поводу забастовки, но за вход брали какую-то мзду, которая шла в пользу забастовщиков. Новицкий так был загипнотизирован своей идеей о революционной сходке, так вел следствие, что о входной плате нас даже не спросили. А могло бы случиться, что кто-нибудь из опрашиваемых проговорился бы.

Через несколько времени после этой истории через Киев проезжал П. Н. Милюков и был у меня. Когда я ему рассказал про ибсеновскую историю, он спросил:

– Вероятно, взималась входная плата с какою-нибудь революционной целью?

Догадаться было, следовательно, можно, а Новицкому это и в голову не пришло.

Я говорил о моем не вполне дружеском отношении к Луначарскому. В тюрьме я в значительной степени переменил о нем мнение к лучшему или, лучше сказать, прежний его образ дополнил некоторыми новыми чертами.

Поведение Луначарского в тюрьме составляло прямую противоположность поведению Тарле. Насколько последний был жалок упадком духа, настолько Луначарский поражал своей бодростью и энергией. Конечно, в противоположность Тарле, который, во всяком случае, много терял, Луначарский не терял с арестом ровно ничего, а может быть, даже приобретал в глазах барышень некоторый ореол. Ведь он был сын очень состоятельного отца, денег не зарабатывал, в заработке не нуждался, в русском учебном заведении не учился, никакой карьеры не терял; если ему даже предстояло несколько лет ссылки, то они для него решительно ничего не значили. Но даже при подобных условиях тюрьма обыкновенно угнетает человека. Луначарский же был всегда весел, всегда бодр, остроумен, падающих духом поддерживал. Вообще в тяжелой тюремной обстановке он оказался исключительно хорошим товарищем. И при всем том он много читал. На воле (по крайней мере тогда, в Киеве) он этого не делал, но в тюрьме учился и учился усердно.

А Хлестаковым он все-таки был. И не только потому, что хвастал, а и потому, что обещал всякие услуги и не считал нужным исполнять обещаний. В этом я убедился через 18 лет, когда он был уже народным комиссаром и я обратился к нему с просьбой о защите меня от выселения. Он наобещал с три короба и ровно ничего не сделал. Потом сам предложил мне похлопотать о заграничном для меня паспорте и тоже ничего не сделал. Об этом я когда-нибудь тоже расскажу, если буду писать воспоминания о большевицком времени.

Дополню характеристику Луначарского еще одним эпизодом.

В 1901 или 1902 г., когда он был еще в Киеве727727
  Получив разрешение съездить «к матери на Святую и Фомину неделю в г. Киев», А. В. Луначарский прибыл туда из Калуги 8 апреля 1901 г. (см.: Трифонов Н. А., Шостак И. Ф. А. В. Луначарский и «Московское дело» 1899 года // Литературное наследство. Т. 82. С. 601).


[Закрыть], он читал лекцию в одном (конспиративном) рабочем кружке. На этой лекции он между прочим высказал уверенность, что лет через десять социал-демократия одержит, наверное, полную победу и увидит осуществление всех своих стремлений. Я об этом слышал от Бердяева, который сам знал об этом только из вторых рук. Бердяев говорил с негодованием:

– Ведь он посмел говорить такой наглый вздор, потому что там не было серьезного оппонента. Ни при вас, ни при мне, ни при Ратнере он никогда не позволил бы себе ничего подобного.

Через несколько дней я встретил Луначарского и напал на него за то, что он позволяет себе дурачить рабочих несбыточными обещаниями и подготовляет для них разочарования. Луначарский от всего отказался: ничего подобного он, дескать, не говорил. Но факт для меня не подлежит сомнению: его подтверждение я слышал потом из первых рук.