Текст книги "«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 1"

В первый раз после получасового массажа мой слух улучшился изумительно. Я вышел от него на берег моря и прошел несколько километров. Голова у меня сильно кружилась, по временам я боялся, что упаду, но зато мне открылся целый новый мир звуков, давно мной забытых: я слышал и различал различные тона прибоя валов и понимал слова Пушкина:

 
…шум морской,
Прибрежный ропот Нереиды,
Глубокий, вечный шум валов, —
Хвалебный гимн Творцу миров768768
  Неточная цитата из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (гл. VIII, строфа IV).


[Закрыть].
 

Слышал я и различал различнейшие голоса птиц и насекомых. И радовался…

Но на следующее утро от этого улучшения не осталось и следа. Вторичный массаж хотя и произвел свое влияние, но меньшее. Через неделю Браун заявил мне, что более производить массаж теперь он считает не нужным. Затем, произведя измерения, доказал, что улучшение слуха значительно, хотя и не таково, как после первого опыта, но зато, говорил он, более прочно и год выдержит, а на следующий год он предлагает мне приехать к нему вновь. Доказывать улучшение слуха измерениями, впрочем, не было надобности: я его чувствовал и в нем не сомневался. Вопрос был только в прочности. Увы, через 3–4 месяца никаких следов лечения не осталось, а еще через 3–4 месяца мой слух стал значительно хуже, причем этот период представлял в моей болезни, уже давно, но медленно прогрессировавшей, скачок, каких я ни раньше, ни позже не испытывал. Поэтому, решив, что Браун уже написал вторую брошюру, в которой объяснял, что и второй его метод оказался скорее вреден, чем полезен, я более к нему не ездил.

Насколько я прав в своем выводе, судить, конечно, не мне; я изложил известные мне факты и сам знаю, конечно, что мои факты – двух порядков, друг другу противоречащих. На следующий год у Брауна была вторично, несмотря на мой опыт, моя мать и по-прежнему вернулась в убеждении, что ей он помог, но я и многие другие результата этой помощи не замечали: глухота моей матери заметно прогрессировала. Не раз я говорил о Брауне с различными врачами, специалистами по ушным болезням: по большей части их отзывы были более или менее скептическими. А через 20 лет, в 1922 г., я говорил на ту же тему в Берлине с одним русским врачом, и тот заявил мне, что он никогда фамилии Брауна не слыхал. А между тем это был тоже специалист по ушным болезням! По-видимому, система Брауна была наукой совершенно отвергнута и даже забыта. А за 20 лет перед тем он был, в своей области во всяком случае, крупной знаменитостью.

Моей матери Браун рассказал очень интересный факт, касающийся меня и остающийся для меня до сих пор загадкой. Через несколько дней после моего отъезда его вызвали – не знаю, в полицию или к судебному следователю, – и спросили, действительно ли лечился у него Потемкин и действительно ли он Потемкин. Браун ответил, конечно, так, как только и можно было ответить: что документов у своих пациентов он не спрашивает, а что Потемкин у него действительно лечился и действительно нуждается в лечении. Каким образом полиция смогла меня заподозрить именно в Триесте, где я решительно ни с кем, кроме Брауна и его пациентов (из которых с одним, немецким журналистом, довольно часто вместе гулял), не видался, я решительно не понимаю.

По окончании курса лечения у Брауна я сел вечером на пароход в качестве Потемкина, а проснувшись утром, почувствовал себя уже Водовозовым, хотя и не сразу. В Венеции poste restante769769
  до востребования (фр.).


[Закрыть] на имя Потемкина меня ждал заказным пакетом мой настоящий паспорт, который возить с собой в кармане я считал неудобным, а паспорт на имя Потемкина я отправил заказным же пакетом его настоящему собственнику, визитные карточки на имя Потемкина выбросил в море, и, таким образом очистившись от всех признаков своего нелегального периода, я окончательно вошел в свою прежнюю, нормально принадлежащую мне оболочку. И помню, какое душевное облегчение почувствовал я при этом. Вероятно, люди типа Савинкова и тому подобных, привыкшие менять псевдонимы, делают это легче. Но я все время испытывал чувство тяжести под гнетом своего псевдонима и чужого паспорта и чувство неловкости, когда называл себя ложным именем. Но последствия своего нелегального путешествия мне пришлось нести еще и на возвратном пути. В Стокгольме я посетил одного шведа, с которым познакомился как Потемкин у Масарика, а так как и в Стокгольме являться Потемкиным мне не улыбалось, то и ему пришлось рассказать всю историю. Но это было тогда, когда такой рассказ не представлял для меня уже не малейшей опасности, но чувство неловкости оставалось в полной силе.

Я побывал по 2–3 дня в Венеции, Флоренции, Милане, но вел себя там преимущественно в качестве обычного туриста: осматривал дворцы, церкви, галереи, гулял по окрестностям и т. д. Недостаточное знание итальянского языка мешало мне посещать суды, народные собрания, что я обыкновенно делал во время заграничных поездок. В Милане, впрочем, я провел день 1 мая и видел рабочие процессии и собрания. Посетил я также вождя ревизионистского фланга социалистической партии, Филиппо Турати; его не застал, он был где-то в отъезде, но познакомился с его женой, Анной Кулешовой.

Затем через Луганское озеро я перебрался в Швейцарию и остановился на несколько дней в Цюрихе. Там со мною произошло неприятное приключение. Я подъезжал к Цюриху с последним десятифранковиком в кармане. Не доезжая Цюриха, я где-то разменял свой десятифранковик, и у меня оставалось 6–7 франков. Это меня не тревожило, так как в Цюрихе меня ожидал денежный перевод из России, но, на беду, дело было в субботу вечером, и, следовательно, 6–7 франков должно было хватить до понедельника; однако и это не внушало опасения, так как на обед должно было хватить, а за ночлег в гостинице следовало заплатить позднее. Но вот вечером в кафе, когда я подал одну из остававшихся у меня серебряных монет, мне вернули ее со словами:

– Die sitzende Helvetie770770
  Сидящая Гельвеция (нем.); монета с сидящей Гельвецией (Helvetia), персонифицированным образом Швейцарии, была изъята из обращения с января 1878 г.


[Закрыть], – и с указанием, что на обратной стороне монеты вычеканена Гельвеция в сидячем положении.

– Ну и что же?

– Sie ist nicht gut771771
  Она не годится (нем.).


[Закрыть].

Для меня это был удар совершенно неожиданный, и я даже не сразу понял, чем так плоха сидящая Гельвеция и почему она хуже стоящей Гельвеции.

– Sie geht nicht772772
  Она не в хождении (нем.).


[Закрыть].

Дело объяснилось в весьма печальном для меня смысле, хорошо знакомом туристам: мне подсунули вышедшую из употребления монету, что со мной случалось и раньше, и позднее, только не в столь затруднительных обстоятельствах. Мне оставалось сострить, что ведь и стоящая Гельвеция не ходит, и примириться со своей участью. К счастью, для расплаты в кафе, где я так попался, у меня нашлась необходимая монета, так же как и для покупки булки для утреннего чая в воскресенье. Я издавна завел привычку ездить с небольшой спиртовкой, благодаря чему утренний чай был для меня обеспечен, а вечер воскресенья я провел у П. Б. Аксельрода, где меня тоже угостили чаем. Но от обеда пришлось отказаться.

В Цюрихе я познакомился с Аксельродом, у которого гостил Плеханов (с ним я был знаком раньше), и с доктором Эрисманом, но вышло как-то так, что гораздо больше говорил я, сообщая о событиях в России, чем они, так что знакомство дало мне мало интересного. О легком столкновении с Плехановым из‐за Масарика я уже рассказал.

Затем через Берлин, Стокгольм и Петербург я вернулся домой, в Киев. Из названных пунктов я остановился в Стокгольме, где побывал у упомянутого мною выше шведа и, с его рекомендательной карточкой, у лидера шведской социал-демократии773773
  Социал-демократическая рабочая партия Швеции (Sveriges socialdemokratiska arbetarepartiet), основанная в 1889 г.; единственным представителем ее в риксдаге в 1896–1902 гг. был Карл Яльмар Брантинг.


[Закрыть] Брантинга. У Брантинга меня поразило гостеприимство в степени, незнакомой даже в России, – наиболее, кажется, гостеприимной стране мира. Дело было так.

Я пришел к Брантингу днем. На звонок отворила дверь прислуга и в ответ на мой вопрос, заданный по-немецки, дома ли г. Брантинг и когда его можно видеть, залопотала что-то длинное, в котором я уловил только одно слово: риксдаг774774
  Риксдаг (швед. riksdag) – двухпалатный, с 1866 г., парламент Швеции.


[Закрыть]. Ясно было, что Брантинг в риксдаге, но когда он вернется, оставалось неясным. В эту минуту выскочила в прихожую очень хорошенькая девочка лет 11–12. Я к ней:

– Sprechen sie Deutsch?775775
  Вы говорите по-немецки? (нем.).


[Закрыть]

Она отрицательно завертела головой.

– Parlez vous français?776776
  Вы говорите по-французски? (фр.).


[Закрыть]

– Oui777777
  Да (фр.).


[Закрыть], – и затем объяснила, что папу можно застать вечером.

Я вручил ей рекомендательную карточку шведа и ушел. Через несколько минут на улице слышу:

– Monsieur, monsieur!778778
  Месье, месье! (фр.).


[Закрыть]

Оказывается, за мной бежит дочка Брантинга.

– Мама просит вас к обеду во столько-то часов.

Я, конечно, поблагодарил и обещал быть. Г-жа Брантинг, очевидно, прочла рекомендательную карточку, и хотя в ней не было ничего, кроме сообщения, что ее собственник познакомился со мной в Праге у Масарика и что он тепло рекомендует меня Брантингу, но все же на основании этой шаблонной рекомендации сочла возможным пригласить меня к обеду. Я был и провел часа два в семейной обстановке в очень интересной беседе о политической жизни в Швеции и, в частности, о ее социал-демократической партии и внутренних в ней отношениях.

В июне 1901 г. я был уже в Киеве779779
  18 мая 1901 г. столичное охранное отделение уведомило Департамент полиции, что В. В. Водовозов «12 сего мая прибыл из заграницы в г. С.‐Петербург и 14‐го числа выбыл из столицы» (ГАРФ. Ф. 102. Оп. 228. ОО. 1900. Д. 996. Л. 6).


[Закрыть]. В Киеве я счастливо избавился от попытки запутать меня в серьезное политическое дело, произведенное небезызвестным революционером Татаровым, впоследствии убитым эсерами в качестве провокатора. Я, впрочем, не могу с уверенностью установить, произошло ли это в 1901 г. или раньше, в 1900‐м или, может быть, даже в 1899 г., но так как в своих более ранних воспоминаниях я об этом интересном инциденте не рассказывал780780
  Автору изменяет память: данный инцидент, как и следующий за ним эпизод, описан во второй части воспоминаний (см. с. 238–239).


[Закрыть], то расскажу здесь.

Однажды утром заявился ко мне субъект.

– Я к вам от Исидора Семеновича.

Еще за несколько лет перед тем Марья Вильямовна Беренштам в разговоре со мной назвала имя Исидора Семеновича как условное имя, от которого она может послать ко мне кого-либо; я должен был принять по этой явке с доверием и по возможности оказать просимую услугу781781
  Я не уверен теперь, что именно это имя служило явкой, а не какое-либо другое; помню только, что имя было какое-то вычурное, искусственное, но дело от этого не меняется.


[Закрыть]. Вообще я, ставший по своим личным отношениям и связям в близких отношениях к двум возникавшим тогда революционным партиям, нередко оказывавший им различные услуги, активного участия в их конспиративной деятельности никогда не принимал, под псевдонимами в России сам не жил (австрийскую поездку исключаю) и с явками дела не имел (впоследствии, в 1905 г., когда я сам спешно бежал из России, было одно маловажное исключение, о котором речь будет позднее). Просьба Марьи Вильямовны Беренштам поэтому была мне неприятна, но отказаться я не мог. Однако после этой просьбы прошло года 3–4, никто ко мне от Исидора Семеновича не являлся и никому никакой конспиративной услуги я не оказывал.

Когда мой посетитель назвал мне явку, я, конечно, сразу вспомнил о нашем с М. В. Беренштам соглашении, но вообще по всем свойствам своей натуры, не склонной к конспиративной деятельности, я в особенности насторожился, заметив, что явка была переврана.

– Кто это такой? – спросил я.

– Вы же знаете Исидора Семеновича. Я от него. Мне нужно познакомиться с местными социалистами-революционерами.

– Я их не знаю.

– Ну как не знаете? Я же говорю вам, я от Исидора Семеновича.

– Да я его не знаю и никаких местных социалистов-революционеров не знаю.

Мой посетитель продолжал настаивать, уверяя, что я только не хочу сказать, и все твердил одно имя. Подозрительные уши выглядывали все яснее, хотя я все-таки все время чувствовал недоумение:

– Шпион или нет?

И не умел его разрешить.

Часа через три-четыре после того, как он ушел ни с чем, ко мне заявился Тарле782782
  Кажется, Тарле летом 1901 г. в Киеве не жил. Если это верно, то тем более вероятно, что дело происходило раньше, в 1900 г. или, может быть, даже в 1899 г.


[Закрыть].

– У вас был Татаров?

– Был какой-то субъект, который фамилии не назвал.

– Не принимайте его, если он придет. Татаров – мой товарищ по гимназии, человек очень несимпатичный. Он был революционером, был на каторге или в ссылке, но мне он крайне подозрителен, и я ему не доверяю. Сегодня рано утром он, по его словам – прямо с поезда, заявился ко мне и очень настойчиво добивался вашего адреса. Я сказал, что не знаю. Очень советую вам его не принимать. Но оговариваюсь, что такое к нему отношение – мое чисто личное впечатление; никаких отрицательных фактов о нем я не знаю. И даже больше того: очень многие к нему относятся с большими симпатиями, между прочим Вера Григорьевна Тучапская.

Вера Григорьевна Тучапская была видная киевская социал-демократка, жена социал-демократа же Тучапского, в то время сидевшего в тюрьме, пользовавшаяся большим уважением и большими симпатиями.

Трусоватость и чрезмерная подозрительность Тарле мне были известны, и его отзыву, особенно сказанному с такими оговорками, я не вполне доверял. Не особенно нравилось мне и то, что Тарле, раз он действительно хотел предупредить меня об опасности, не сделал этого несколькими часами раньше и дал Татарову полную возможность провоцировать меня. С другой стороны, делалось ясным, что провокация, если это была таковая, не исходила от местной жандармерии, так как ей не было нужды справляться о моем адресе у Тарле. Но как бы то ни было, дело было сделано. Впоследствии, когда имя Татарова как провокатора стало общеизвестным, все дело полнее уяснилось мне, хотя все-таки оставалось неясным: от кого исходила инициатива этой попытки запутать меня. С Марьей Вильямовной Беренштам я больше никогда не видался и выяснить эту историю у нее или с ее помощью не мог.

Через два дня после одного из бывших у меня ночных обысков, окончившегося на этот раз благополучно, то есть без ареста, я сидел в своей комнате, приводя ее в порядок после ночного визита. Ко мне входит субъект, имеющий очень удрученный, словно пришибленный вид, но и по природе своей субъект серый, к тому же заикающийся, что на меня почему-то всегда производит неприятное впечатление.

– Я к вам по делу.

– Слушаю.

– Да вот, видите, дело трудное, требующее доверия, а я не имею права на ваше доверие.

– Однако же чего вы хотите от меня?

– Трудно сказать сразу.

– Скажите постепенно.

– Не смейтесь. Мне прежде всего нужно убедить вас, что я прихожу к вам не с ветра, что я знаю о вас от людей, к которым вы относитесь, я думаю, с доверием. Всего больше я знаю о вас от Эттингер.

Эттингер была барышня, эсдечка, киевлянка, хорошо мне знакомая и действительно пользовавшаяся довольно широкими симпатиями. Незадолго до массового провала эсдеков в Киеве весной 1898 г. она уехала за границу и тем избегла общей с ее друзьями участи. В свою поездку за границу в 1898 г. я многократно виделся с ней в Штутгарте, где она, как и я, посещала немецкий социал-демократический партейтаг.

И вот мой посетитель начинает мне рассказывать о наших разговорах с Эттингер, передает мне наши с ней впечатления от партейтага и его участников, передает высказанные мною мои мнения. Я вижу ясно, что узнать все это он мог только из одного источника и что он связан с Эттингер близким, дружеским знакомством. И заканчивает:

– Я приехал в Киев сегодня с грузом социал-демократической литературы. Его оставил я на вокзале на хранение. Мне даны были три адреса, – и он называет три знакомые мне фамилии. – У всех у них я был, и все они, по-видимому, арестованы (это так и было. – В. В.). Кроме них я знаю только две фамилии в Киеве: вашу и Бердяева, и я обращаюсь к вам с просьбой помочь мне. Если вы не поможете, я пойду к Бердяеву.

– Бердяева нет сейчас в Киеве, он в отъезде.

– Вот как. Я этого не знал. Тем хуже для меня и для дела, и тем убедительнее прошу я вас помочь мне.

– То есть что я должен сделать?

– Связать меня с каким-нибудь уцелевшим социал-демократом, который взял бы у меня груз.

– Но я же не социал-демократ и никакого активного участия в делах партии не принимаю.

– Я хорошо знаю это, знаю, что у вас есть очень серьезные разногласия с социал-демократами, но знаю также, что вы порядочный человек, который не побежит сейчас к Новицкому сообщать о нашем разговоре, который сам подвергается нередким арестам и который не может желать, чтобы какой бы то ни было груз нелегальной литературы попал в жандармские руки.

– Всего этого мало.

– Да, мало. Нужно, чтобы вы, во-первых, отнеслись ко мне с доверием, я и пытался приобрести его своим рассказом, а во-вторых, чтобы у вас были знакомые среди социал-демократов. А я знаю, что они у вас есть. Вы были хорошо знакомы с Эттингер, а она активный член партии; вы знакомы с Бердяевым, он хотя и не участвует активно в партийных делах, но по убеждению социал-демократ; вы, вероятно, знакомы с названными сейчас мною лицами и, во всяком случае, имеете знакомства с партийными людьми.

Все это была совершенная правда. И все-таки… Кто был передо мной? Революционер или шпион? Я этого не знал, очень мучился этим вопросом и чувствовал, как должен был мучиться мой собеседник, чувствуя себя жертвою подозрения. И, наконец, решился. Решился довериться ему.

– Хорошо, – сказал я. – Действительно, я знаю одного человека, который, кажется, принадлежит к социал-демократической партии. Я схожу к нему и сообщу о вас, и если он решится довериться вам, то прекрасно; в таком случае мы придем вместе с ним в таком-то часу в Царский сад; вы ждите нас на скамейке у обрыва над Днепром. Если я его не застану дома, то повторю свое посещение, и ждите нас там же завтра в 11 часов утра. Если оба раза мы не придем, то, значит, или я, или он отказываемся помочь вам.

В это время в соседней комнате подали чай. Я пригласил моего собеседника, но он отказался и ушел. Я хорошо понимал его; как мог он принять приглашение человека, не чуждого такого тяжелого подозрения по отношению к нему? И мне было мучительно больно за человека, который с самоотвержением делает дело, которое он считал своим, получая в награду, помимо риска ареста, подозрение в шпионстве. Все это при предположении, что он не шпион. И он должен был уйти бродить по улицам Киева, не зная в нем ни одной души.

В свою очередь и мое положение было не из приятных. Если это шпион, то вряд ли мне удастся избежать ареста и высылки из Киева. А кроме того, ведь если это шпион, то за мной теперь гонятся сыщики и я приведу их в квартиру того лица, к которому шел.

Я шел к Константину Прокофьевичу Василенко, тогда молодому человеку, одному из основателей социал-демократии в Киеве, благополучно уцелевшему от ее вторичного разгрома в 1899 г., – в предыдущем году он сидел довольно долго, но был выпущен; потом сидел еще несколько раз. Впоследствии он был довольно видным киевским журналистом и общественным деятелем, играл заметную роль в революции 1917 г., а при большевиках вместе со своим старшим братом Николаем Прокофьевичем Василенко, занимавшим министерский пост при Скоропадском, был приговорен к смертной казни, но помилован и, кажется, до сих пор (1930 г.) сидит в тюрьме.

Я шел к Василенко, который был одним из очень немногих активных социал-демократов, уцелевших в этот (1899 г.) разгром, и единственным известным мне в качестве такового.

Шел я, разумеется, прибегая к обычным приемам людей, желающих замести свои следы, то есть то ехал на извозчике, то садился в трамвай, то шел пешком, проходя по пустынным улицам. Но делать этого я никогда не умел и в своем неумении был совершенно убежден. Однако делал. Казалось мне, что сыщиков за мной нет. И действительно, последствия доказали, что их не было.

Я рассказал Василенко всю историю. Он отнесся с самым полным доверием к моему посетителю, так как груз, как оказалось, ждали, и мы вместе с ним отправились поздно вечером в Царский сад, где в грустном одиночестве в назначенный час нашли моего посетителя. Он очень обрадовался. Я тотчас же удалился, оставив их вдвоем. Дело кончилось благополучно, и появившийся в обращении новый запас нелегальных брошюр мог доказать Новицкому, что его сети и в этом году были недостаточно хорошо закинуты.

Глава II. Диспут Тарле (осень 1901 г.)

По дороге из‐за границы в Киев я получил в Петербурге в презент от издательницы Ал[ександры] Ар[кадьевны] Давыдовой книгу Тарле о Томасе Море783783
  Тарле Е. В. Общественные воззрения Томаса Мора в связи с экономическим состоянием Англии его времени. Прил.: I. Перевод «Утопии» с лат. II. Неизданная рукопись современника о Томасе Море. СПб., 1901.


[Закрыть]. Это была его магистерская диссертация.

Перед арестом Тарле задумывал диссертацию на какую-то другую тему. Для нее у него уже были собраны некоторые материалы, сделаны некоторые подготовительные работы, но для нее была нужна еще одна заграничная поездка. Потеряв командировку вследствие ареста, он взялся за другую, более легкую тему и с поразительной быстротой, месяцев за восемь, написал на нее целую, хотя и не объемистую книгу.

Хотя я знал об этой невероятной быстроте работы, но, очень высоко ценя и знания, и работоспособность Тарле, я à priori784784
  Здесь: заранее (лат.).


[Закрыть], еще не прочитав ее, был уверен в ее крупных достоинствах.

– Ох, – говорил мне Челпанов (киевский профессор философии), – не верю я в эти хваленые способности Тарле. Сомневаюсь я и в его знании латинского языка. Сравните внимательно с подлинником его перевод «Утопии» (к диссертации Тарле был приложен перевод с подлинника «Утопии» Мора. – В. В.); уверен я, что найдете крупные ошибки. Вероятно, и в самой диссертации немало вздора. Нельзя диссертацию написать в 8 месяцев.

– Конечно, Тарле знает латинский язык лучше меня, и не мне ловить его на ошибках перевода. С университетских годов, когда читал Corpus juris civilis785785
  Свод римского гражданского права, составленный при византийском императоре Юстиниане в 529–534 гг.


[Закрыть], я не открывал латинской книги, а он в качестве медиевиста постоянно пользовался ими. Но, конечно, я прочту и перевод «Утопии», и текст книги Тарле, так как и то и другое меня интересует, но не с целью выискивать ошибки.

Разговор этот происходил в июне или июле 1901 г., вскоре после моего возвращения в Киев; происходил на лодке. Мы с Челпановым оба, проводя лето обыкновенно в городе, для отдыха от городской духоты катались по Днепру на лодке, по очереди сменяя друг друга на веслах и у руля. Иногда с нами подбиралась какая-нибудь компания – братья Кистяковские (Игорь и Александр) и другие. На этой зыбкой почве мы познакомились с Челпановым в первый год моего поселения в Киеве и оставались добрыми приятелями до моего отъезда оттуда. А в 1901 г. наши совместные прогулки сделались особенно частыми, и вышло так, что диссертация Тарле была очень частым предметом наших разговоров.

Я взялся за книгу Тарле и начал чтение с конца, то есть с приложения. Перед тем «Утопии» Мора ни в подлиннике, ни в каком-либо переводе я никогда не читал. Но я читал, хотя довольно давно, книгу Карла Каутского о Т. Море786786
  См.: Kautsky K. Thomas More und seine Utopie. Stuttgart, 1888.


[Закрыть], и она имелась в моей библиотеке. Из нее у меня твердо остались в памяти указания на удивительную безграмотность немецкого перевода «Утопии» Мора, изданного в известной рекламовой787787
  Имеется в виду немецкое издательство «Reclam Philipp jun.», которое с 1837 г. называлось по имени его владельца А. Ф. Реклама; с 1867 г. оно издавало книжную серию Universal-Bibliothek (Универсальная библиотека).


[Закрыть] Universal Bibliothek788788
  См.: Thomas Morus und sein berühmtes Werk Utopia. Aus dem Englischen übersetzt von Hermann Kothe. Mit bio– und bibliographischer Einleitung herausgegeben von Eduard-Maria Oettinger. Leipzig, 1846; то же – 1874.


[Закрыть]. Несколько примеров этой безграмотности были приведены Каутским. Так, немецкий переводчик выражение «in Castello», то есть в замке, в крепости, введенный в заблуждение прописной буквой, часто без нужды употреблявшейся в средневековой и близкой к ней литературе, перевел «в Кастилии», да еще прибавив от себя – «в Новой Кастилии».

Читая перевод Тарле, я на первых же страницах наткнулся на «Новую Кастилию». Тогда я возобновил в своей памяти указания Каутского и убедился, что не эта одна, а все без исключения указанные Каутским ошибки немецкого перевода красуются у Тарле.

Я поделился своим наблюдением с Челпановым.

– Вот видите, что я вам говорил! Нельзя в 8 месяцев написать серьезную диссертацию, хоть будь семи пядей во лбу. А талантливость и ученость Тарле сильно преувеличены. Но на диспуте он проскочит, так как Лучицкий – его друг и покровитель, а других серьезных оппонентов у него не будет.

Вовсе не думая еще выступать на диспуте, но просто заинтересовавшись делом, я приобрел латинский подлинник и два немецких перевода «Утопии» – старый, оцененный Каутским, и новейший789789
  Thomas Morus Utopia / Ubersetzt und mit sachlichen Anmerkungen versehen von Ignaz Emanuel Wessely. Nebst einem Vorwort von Eduard Fuchs. München, 1896.


[Закрыть], взял еще несколько книг, в том числе новейшее английское издание «Утопии» в подлиннике, с английским переводом и с ценными комментариями790790
  The Utopia of Sir Thomas More: in Latin from the edition of March 1518, and in English from the 1st edition of Ralph Robynson’s translation in 1551, with additional translations, introduction and notes by J. H. Lupton. Oxford, 1895.


[Закрыть], и внимательно прочитал книгу Тарле, сличая ее с «Утопией», проверяя его ссылки на источники. Результат работы был удручающий. Перевод Тарле был несомненно сделан со старого немецкого.

Было крайне удивительно, что, пользуясь работой Каутского, Тарле не заметил у него оценки старого немецкого перевода «Утопии», которая была вместе с тем оценкой и его перевода. Это было бы совершенно непостижимо, если бы я не знал манеры Тарле читать книги. Он читает их поразительно быстро, очень много усваивает из них, но, в сущности, никогда не читает их подряд, а только проглядывает и иногда упускает из внимания важные для него факты. У Каутского же его отзыв о немецком переводе был сделан в подстрочном примечании, мелким шрифтом, – и Тарле его просто не заметил791791
  См.: «Назовем еще один, самый молодой и самый доступный из всех [немецких переводов], появившийся впервые в 1846 г. в Лейпциге у Реклама и воспроизведенный теперь в его “Универсальной библиотеке”. <…> Конечно, лучше прочесть “Утопию” в этом переводе, чем не читать ее вовсе, так как, несмотря на то что переводчик, г. Герман Коте, страшно исказил нашего Мора, однако его величие выступает и в этом отвратительном изложении. Прежде всего, Коте, по-видимому, и не подозревал, на каком языке была написана “Утопия”, так как несомненно перевел ее с французского» (Каутский К. Томас Мор и его Утопия / Пер. с нем. М., 1924. С. 222). В подстрочном примечании, упоминаемом мемуаристом, Каутский язвительно писал: «У нас есть все основания думать, что и французский перевод этот, видимо, сделан был не с оригинала, а с английского, так что это издание представляет перевод перевода, сделанного с перевода» (Там же).


[Закрыть].

Но была еще одна странность. Цитируя в тексте книги «Утопию», Тарле не пользовался своим собственным переводом, но переводил заново, с подлинника, и значительно лучше792792
  6 октября 1900 г. Е. В. Тарле писал И. В. Лучицкому из Варшавы: «Перевод “Утопии” через 10–15 дней будет окончен: у меня тут прекраснейшие латинские медиевальные словари, которые удивительно облегчили перевод» (Из литературного наследия академика Е. В. Тарле. М., 1981. С. 171).


[Закрыть]. Возникло подозрение, что приложенный к книге перевод был сделан по его заказу другим лицом. Один из его молодых друзей (Вл[адимир] Вакар), защищая Тарле в этой истории и оправдывая его спешность, не мог не признать полной негодности перевода и высказал мнение, что он сделан женой Тарле793793
  Имеется в виду О. Г. Тарле.


[Закрыть]. Но, во всяком случае, Тарле должен был бы сличить перевод с подлинником и исправить его, а между тем он, по-видимому, не удосужился даже прочитать его, хотя бы в корректуре.

Наспех было сделано не только приложение, но [и] весь текст книги. Тарле не знал ни лучших новейших изданий изучаемого им писателя (между прочим, упомянутого мною сейчас издания Lupton), ни новейших лучших переводов на немецком языке (перевода Wessely), ни очень многих других работ. А в то же время, придавая себе вид исследователя, впервые открывающего неизвестные факты, он беспрестанно говорит: эта сторона «Утопии» не затронута ни одним исследователем, на это не обратил еще внимания никто, – и обнаруживает при этом поразительное для ученого незнакомство с литературой предмета. У меня уцелело в памяти указание Тарле, что криминалисты и, в частности, историки смертной казни совсем не знают того факта, что первым борцом против нее был Т. Мор. Между тем об этом знают не только все историки смертной казни, но об этом подробно говорится в общеизвестном (особенно в Киеве) учебнике уголовного права киевского профессора (в то время уже покойного) Кистяковского794794
  Кистяковский А. Ф. Элементарный учебник общего уголовного права. Киев, 1875. Т. 1.


[Закрыть], причем в нем же выяснено, что Мор далеко не был первым противником смертной казни, что борьба против этого института началась еще за несколько столетий до Мора795795
  Ср. с рецензией в журнале «Русская мысль»: «Не только экономический отдел, составляющий 1/3 исследования г. Тарле, поражает ничтожностью своих результатов. Отдел, посвященный месту Мора в истории общественных учений, еще бледнее. Пятый тезис г. Тарле гласит: “Криминалистические воззрения Т. Мора отличаются широтою и вдумчивостью, первыми по времени в истории европейской культуры”. В тексте книги г. Тарле с видом ученого, открывающего нечто до него совершенно неизвестное, заявляет: “Если бы Т. Мор (несмотря на частое упоминание его имени по разным поводам и всегда почти понаслышке) не был так глубоко забыт, слова приведенной тирады (из Т. Мора), а вовсе не выдержки из Беккарии начинали бы собою историографию борьбы против смертной казни” (стр. 123). Итак, Т. Мор забыт, а г. Тарле воскрешает его в памяти человечества. Да какая же историография борьбы против смертной казни начиналась с Беккарии? Кистяковский начинает ее с Августина, и тот же Кистяковский отводит в ней видное место Т. Мору (см. учебник Уголовного права, 2 изд., Киев, 1882 г., стр. 74–75). Итак, из книги Тарле читатель выносит очень немного, и в этом немногом очень много прямо ошибочного». В рецензии отмечалось, что, поскольку автор, не обладая необходимыми знаниями, «приступил к своей работе с весьма легким багажом», многие научные труды «неизвестны г. Тарле даже по заглавию», а выводы, к которым он приходит в экономической части своего исследования, «крайне бледны», но «всего более ошибочного в самом изложении идей Мора» (Библиографический отдел журнала «Русская мысль». 1902. Кн. 1. С. 7–11).


[Закрыть]. Подобными ошибками и недоразумениями книга Тарле была, можно сказать, переполнена. Вся она была написана главным образом по книге Каутского и очень немногим другим пособиям, причем, однако, Тарле уснастил ее очень резкой, придирчивой и несправедливой полемикой с Каутским.

Между тем в печати книга Тарле была встречена очень сочувственно. В «Русских ведомостях» Дживелегов напечатал короткую, но очень решительную рецензию, в которой говорилось, что книга Тарле – ценный вклад в науку, а данный им перевод может считаться образцовым796796
  Отмечая, что монография Е. В. Тарле, в которой «обилие ученого материала счастливо соединяется с ясной мыслью и живым изложением», «гораздо лучше, чем все до сих пор написанное, не исключая блестящей, но изобилующей ошибками книжки Каутского», А. К. Дживелегов замечал: «Крайне удачна мысль перевести “Утопию” на русский язык; это избавило автора от изложения “золотой книжки” и обогатило нашу литературу действительно ценным произведением» (Дж[ивелегов] А. [Рец. на кн.:] Тарле Е. В. Общественные воззрения Томаса Мора в связи с экономическим состоянием Англии его времени. СПб., 1901 // Русские ведомости. 1901. № 117. 30 апр.).


[Закрыть]. В таком же духе были рецензии и в других журналах и газетах. Явление это было для меня совершенно непонятно и возмутительно.

Стало известно, что Тарле представил свою книгу на степень магистра в Киевский университет и что Лучицкий дал о ней в высшей степени сочувственный отзыв797797
  Лучицкий И. В. Отзыв о сочинении Е. В. Тарле «Общественные воззрения Томаса Мора в связи с экономическим состоянием Англии его времени» (СПб., 1901), представленном в историко-филологический факультет для приобретения степени магистра всеобщей истории // Университетские известия. 1901. № 12. С. 1–11.


[Закрыть], а Дашкевич поддержал его.

Первое было не удивительно, всем были хорошо известны дружеские отношения между Лучицким и Тарле, и не менее известно, что Лучицкий, сам несомненно очень крупный ученый, крайне пристрастен в своих отзывах и отношениях. Второе было удивительнее: Дашкевич – тоже крупный ученый и той слабостью, в которой укоряли Лучицкого, не отличался; к тому же и каких-либо особенно дружеских отношений с Тарле у него не было. Позднее, перед самым диспутом Челпанов передавал мне слова Дашкевича:

– Я попал в очень неприятное положение: дал в факультете отзыв о книге Тарле, не успев хорошенько ознакомиться с ней и положившись на отзыв Лучицкого; теперь же, внимательно прочитав книгу, вижу, что она крайне слаба, и не знаю, как мне быть.

Впоследствии я слышал, будто Киевский университет был не первым, куда Тарле подавал свою диссертацию; что, не желая подвергаться подозрению в том, что он рассчитывает на протекцию, он подал ее первоначально Петрушевскому798798
  Первоначально мемуарист указал в тексте: «П. Г. Виноградову», имея в виду ординарного профессора Московского университета, члена-корреспондента Петербургской Академии наук, известного трудами по истории средневековой Англии, но, зачеркнув его фамилию, ошибочно написал: «Петрушевскому». Д. М. Петрушевский, экстраординарный профессор Варшавского университета, еще только готовился к защите своей докторской диссертации.


[Закрыть] (помнится, тогда профессору Варшавского университета), но что тот решительно отверг диссертацию как неудовлетворительную, и только тогда Тарле обратился в Киев. Верен ли этот слух, я не знаю799799
  В рукописи далее зачеркнуто: «и дошел он до меня спустя много времени после диспута». После ареста Е. В. Тарле запретили проживание в Киеве, но еще 7 марта 1901 г. он написал И. В. Лучицкому: «Защищать в Киеве мне самому хотелось бы больше, чем где бы то ни было, по причинам моральным (ведь Вы там), а не иным…». 12 апреля, сообщая Лучицкому: «дело мое прекращено окончательно и обвинение с меня снято совершенно», Тарле вновь обращался к нему за советом: «Вообще жду Ваших указаний относительно того, куда и как направить мне теперь свои шаги etc. И где защищать диссертацию? Если думаете по-прежнему, что удобно в Киеве, кому именно и сколько экземпляров выслать и кому прошение подать?» И уже на следующий день Тарле извещает профессора: «Только что отослал по Вашему совету экземпляр диссертации [ректору] Фортинскому и два экземпляра в факультет (на имя [декана] Флоринского) и одновременно прошение о допущении к защите на имя Фортинского. Защищать буду (если допустят) в Киеве, как Вы советуете. Как я уже писал Вам, мое дело окончательно прекращено без последствий, так что я ни под надзором не нахожусь, ни вообще каких бы то ни было неприятностей не предвижу уже» (Из литературного наследия академика Е. В. Тарле. С. 177, 179–180).


[Закрыть]. Как бы то ни было, защищать диссертацию Тарле должен был в Киеве осенью 1901 г.

Как уже сказал, вначале я не думал о выступлении на диспуте. Ведь не мог же я считать себя специалистом по XVI веку, которым никогда не занимался, не мог выступать против Тарле, в серьезной учености которого я был глубоко убежден, не мог выступать против таких специалистов, как Лучицкий; да и просто, стоя вне университета, я как-то о таком выступлении не думал. Но встреча книги Тарле в литературе, ожидаемый блестящий ее успех в университете, при ее совершенной неудовлетворительности, заставили меня задуматься. При этом книга нисколько не колебала моего очень высокого мнения и об учености, и о талантливости Тарле; неудовлетворительность книги я объяснял не отсутствием таковых у автора, а спешностью и при этом хорошо знал, что некоторое оправдание для этой спешности имеется в неблагоприятно сложившихся для Тарле обстоятельствах. Но как бы то ни было, книга плоха. Можно ли допускать без протеста, без попытки противодействия создание дутой, явно несправедливой репутации и для книги, и для ее автора?

Дело сильно осложнялось политикой. Тарле пользовался репутацией радикала и возбуждал большие симпатии в радикальных кругах. Его участие в ибсеновской истории и арест только увеличили его популярность. И, следовательно, его успех был успехом дела радикализма. Новицкий, разумеется, мог бы только порадоваться его неудаче. Я тоже принадлежал к радикальному течению. Было ли желательно, чтобы радикалы на радость жандармам и мракобесам лишний раз ополчались друг на друга, что и без того случается слишком часто?

Я такой постановки вопроса никогда не допускал. В сфере политической борьбы я всегда стоял за возможно более широкий фронт борьбы, был противником раздробления рядов борцов на мелкие фракции, сторонником объединения разных партий на общих задачах и потому никогда не сочувствовал ни слишком острой полемике между направлениями, имеющими общие задачи, ни даже выдвиганию на первый план пунктов политических разногласий, когда имеются пункты, на которых возможны соглашения. На этом моем убеждении была построена вся моя жизнь и, в частности, мое поведение в Киеве по отношению к двум резко враждовавшим политическим партиям: эсерам и эсдекам, которым я одинаково охотно оказывал различные услуги.

Но совсем иное дело, когда вопрос шел об оценке теоретического мнения, о выяснении исторического факта, об оценке писателя или книги. Если бы Тарле защитил свою диссертацию с блеском, то это дало бы право реакционерам впоследствии говорить: смотрите, вот пример радикального кумовства – невежественная, полная ошибок диссертация, автор вознесен хвалою журналистов, комплиментами оппонентов, аплодисментами молодежи, – и все потому, что он шесть недель посидел в тюрьме. А будь на его месте человек противного лагеря, какой вой поднялся бы против него! И хотя кое-что серьезное можно было бы возразить против подобного утверждения (например: а где же были вы, когда Тарле защищал свою диссертацию, – почему вы молчали?), но все-таки оно было бы очень неудобно для «нас». И, конечно, стоит рискнуть доставлением минутного удовольствия Новицкому, чтобы избавить «себя» (я здесь говорю о целом общественном направлении, притом беря его очень широко, охватывая все левые течения общественной мысли) от подобного упрека.