Текст книги "«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 1"

Эти мысли кажутся очень элементарными, чуть ли не прописными. И, однако, когда дело дошло до их практического применения, я почувствовал себя очень одиноким; вокруг себя почувствовал атмосферу недовольства, а позднее, когда дело уже совершилось, то есть когда я выступил на диспуте, – нечто еще более тяжелое: сочувствие в том лагере, в котором встречать таковое еще неприятнее, чем осуждение в своем.

Мысль выступить на диспуте выработалась у меня постепенно. Сначала я хотел удовольствоваться написанием рецензии. Но где было ее поместить? Она сильно рисковала остаться без помещения: один за другим органы печати, доступные для меня, помещали рецензии, очень благоприятные для Тарле, чуть не восторженные. В наиболее близком мне по духу журнале, «Русское богатство», рецензия на книгу Тарле не появлялась, но я имел некоторое основание думать, что и моей рецензии не поместят (что и оправдалось впоследствии), тем более что я не мог удовлетвориться рамками обычной журнальной рецензии, а претендовал на добрый печатный лист, то есть на целую особую статью: нельзя же против согласного хора выступить с тощей рецензией, без полновесных доказательств. И у меня начало складываться намерение выступить с возражениями на диспуте. Горячо поддерживал меня в этом намерении Челпанов. Он сам прочел книгу Тарле и нашел ее совершенно ошибочной в том, что касалось оценки философских взглядов Т. Мора, в частности позиции, занятой Мором в вековечной борьбе, особенно ожесточенной на рубеже средних веков и нового времени, между последователями Платона и Аристотеля. И он собирался тоже выступить на диспуте со своими возражениями против одной части книги Тарле.

– Но, – говорил он, – мне бы очень не хотелось выступать без вас. Тарле очень популярен в молодежи, и мое выступление будет оценено неправильно; в нем увидят акт политической борьбы против человека определенного направления. Нужно, чтобы выступил также кто-нибудь, к которому подобное обвинение, очевидно, неприменимо. К тому же мои возражения направлены против одной частности в книге Тарле, а ваши имеют более общий характер и захватывают ее почти во всем объеме.

Политическая физиономия Челпанова была несколько двусмысленной. В очень интимных разговорах с людьми, которым вполне доверял, он высказывался в духе антиправительственном. Не будучи социалистом, всего ближе чувствуя себя к «Русским ведомостям», он, однако, в каждом своем шаге, каждом слове, которое могло стать достоянием гласности, очень ревниво отстаивал свою аполитичность и громко провозглашал принцип: профессура и политическая деятельность несовместимы. Поэтому он решительно отказывался (позднее, в 1904 г.) от участия в каких бы то ни было политических банкетах; не согласился пойти на вечер, устроенный (в 1899 г.) в честь приехавшего в Киев Кареева, уволенного из университета800800
  Ординарный профессор Петербургского университета Н. И. Кареев был уволен 1 сентября 1899 г.


[Закрыть], хотя очень значительное число киевских профессоров, далеко не левых, пошли на этот вечер, и хотя этот вечер имел значение не демонстрации в честь левого, а демонстрации за свободу науки, сторонником которой выставлял себя Челпанов. Поэтому к нему ни в каком случае нельзя было обратиться с просьбой о рубле в пользу заключенных.

Не помню, когда это было, кажется в 1903 г., Н. А. Бердяев встретился где-то за границей на каком-то ученом съезде с Челпановым. На том же съезде был Плеханов801801
  Н. А. Бердяев, Г. В. Плеханов и Г. И. Челпанов участвовали во 2‐м Мировом философском конгрессе в Женеве, который проходил 2–4 сентября 1904 г.


[Закрыть].

– И, – рассказывал Бердяев, – я видел, что Челпанов панически боится, чтобы я не вздумал познакомить его с Плехановым, а в то же время не мог отказать мне в поклоне, когда встречал меня вместе с Плехановым, и который я при этих встречах отвешивал ему особенно низко.

Сам Бердяев в это время уже отошел от марксизма, но с Плехановым сохранил еще более или менее приятельские отношения.

Между тем Челпанов дорожил популярностью среди молодежи. Он ее и заслуживал: был очень хороший профессор. Но заслужить ее ему было нелегко, и не только вследствие не возбуждавшей симпатии политической трусоватости и двусмысленности своей политической физиономии, но и потому, что в философии он держался малопопулярных воззрений: идеалист и решительный противник материализма, хотя и работавший в области экспериментальной психологии, он, надо ему отдать справедливость, в научной области своих воззрений не скрывал и не прилаживал ни к требованиям власти, ни к симпатиям молодежи. Любопытно, что как раз за философские убеждения Челпанова жгучую ненависть к нему чувствовал Тарле, бывший решительным позитивистом и с крайней нетерпимостью относившийся к идеализму Челпанова. Возможно, впрочем, что подоплекой этой ненависти была не философия, а личная вражда между Лучицким и Челпановым, захватившая в свои сети Тарле как ученика и друга Лучицкого. В свою очередь и Челпанов сильно недолюбливал Тарле.

Итак, я решился выступить на диспуте Тарле, Челпанов – тоже. Стало известно, что будет еще несколько враждебных ему выступлений. Но Челпанов был почему-то уверен, что перевода «Утопии» не коснется никто из ожидавшихся оппонентов, и потому очень настаивал на том, чтобы значительную часть своих возражений я посвятил оценке перевода.

Накануне диспута явились ко мне два брата Вакары, известные под именем Вовочки (Владимира) и Костеньки802802
  Неточность: речь идет о Владимире и Анатолии Вакарах, о которых современник писал: «Сыновья либерального мирового судьи, они оказывали потом благодаря своим связям в киевском “обществе” огромные услуги организации. Их квартира на Университетском спуске была неоценимой для конспиративных целей. Особенно выделялся младший – высокий, стройный, черный, как цыган, получивший тщательное воспитание и начитанный больше многих своих сверстников, – Владимир Вакар, в годы наших юношеских конспираций не игравший особенно большой роли. Он развернулся несколько позднее в т. н. “рефератных кружках” 1897 года, а затем приобрел крупное имя в составе образовавшегося после Минского съезда первого Киевского комитета РСДРП и всех дальнейших его формаций. Особенную роль сыграл он в знаменитой июльской стачке 1903 года, которою руководил <…>» (Мошинский И. Н. На путях к 1-му съезду РСДРП: 90‐е годы в Киевском подполье. М., 1928. С. 61).


[Закрыть]. Это были два очень нежных неразлучных брата, всюду являвшиеся вместе, – слегка комические фигуры, дававшие обильный материал для добродушных шуток, но пользовавшиеся общей любовью. Говорил, длинно и несколько путано, всегда Вовочка, а Костенька вставлял отдельные дополнительные замечания. Я знал их еще студентами, но в это время они были только что окончившими: один – молодым юристом, другой – молодым врачом. Оба они были деятельными членами социал-демократической партии, строго ортодоксальными марксистами; оба уже сиживали не подолгу в тюрьме и тоже – всегда вместе. Оба они усиленно ухаживали за одной очень хорошенькой барышней, и в кругу их знакомых нередко обсуждался вопрос, как они ее поделят, но кончилось тем, что женился на ней младший, врач, Костенька, и хотя дружба братьев не была нарушена, но все же Вовочка отныне по социал-демократическим делам бегал один и сильно потускнел. Вскоре младший где-то заразился и умер803803
  Неточность: 27 марта 1916 г. главный врач перевязочного отряда 65‐й пехотной дивизии А. В. Вакар поступил как пациент в приемно-распределительный пункт для душевнобольных при Киевском военном госпитале; отправленный на попечение матери, он покончил жизнь самоубийством в 1917 г.


[Закрыть], а старший попал надолго в тюрьму. Я его потерял из вида, но до меня дошел слух, будто он отряс социал-демократический прах от ног своих и стал мистиком. Очень это к нему не идет, и я не знаю, достоверен ли этот слух804804
  См.: «В 1916 г. Вакар был избран в первый состав киевского совета прис[яжных] пов[еренных], членом которого он бессменно состоял вплоть до упразднения адвокатского сословия большевиками. <…> По своим политическим симпатиям он примыкал к народным социалистам. <…> В 1919 г. Вакар работал в “Союзе Возрождения России”, а затем ушел вслед за добровольческой армией в Крым. В 1921 г., с болью разочаровавшись в “белой мечте”, возвратился в Киев» (Гольденвейзер А. А. Памяти В. В. Вакара // Руль. 1926. № 1721. 1 авг.).


[Закрыть]. Во всяком случае, это не тот Вакар, имя которого довольно часто упоминалось в газетах805805
  Возможно, имеется в виду двоюродный брат В. В. Вакара – Николай Платонович Вакар, член подпольных антибольшевистских организаций (Всероссийский национальный центр, Центр действия), нелегально приезжавший в 1922 г. в Киев и Москву, который в Париже издавал журнал «Новь» (1922–1923) и являлся постоянным сотрудником газеты «Последние новости» (1924–1940).


[Закрыть] в 1918–1920 гг.

Так вот, ко мне заявились два брата.

– Василий Васильевич, – начал по обыкновению старший, – мы вас всегда очень высоко уважали, и нам хотелось бы сохранить это уважение и впредь. До нас дошел слух, что вы намерены завтра выступить на диспуте Тарле с очень решительными возражениями. Правда ли это?

– Правда.

– Мы только сегодня виделись с Тарле. Мы говорили с ним по общим политическим вопросам и убедились, что он остался тем же, что был. Ваши возражения могли бы принести ему вред, и вообще от них лучше воздержаться.

– Но ведь книга его плоха?

– Не в том дело. Хотя он и не социал-демократ, но он принадлежит к освободительному движению; вероятно, будет превосходным профессором, и мешать ему получить степень нехорошо.

– Позвольте узнать, вы читали его книгу и, в частности, приложение к ней, то есть перевод «Утопии»?

Братья несколько спутались и попытались уклониться от прямого ответа, но, прижатые мною к стенке, должны были сознаться, что не читали.

– Так позвольте вам заявить, что книга его крайне слаба, а перевод совершенно неприличен. Вот посмотрите, – и я указал несколько наиболее грубых ляпсусов.

Слух о безграмотности перевода уже ходил, и Вакары его слышали.

– Да, конечно, это нехорошо. Кажется, он дал переводить своей жене и не успел проредактировать перевода. Вы же сами хорошо знаете о тех обстоятельствах, при которых он писал свою диссертацию.

– Знаю, – знаю и то, что эти обстоятельства могут служить объяснением неудовлетворительности книги. Но она остается весьма неудовлетворительной и должна быть оценена по достоинству. Для этого и диспут.

– Да ведь нельзя же мешать такому человеку, как Тарле, сделаться профессором.

– Я сам вполне уверен, что Тарле может быть очень хорошим профессором. И думаю, что я не помешаю ему, а помогу: он узнает, что нельзя рассчитывать на протекцию, что для профессуры нужно много работать. Он умеет работать, и ему недурно получить щелчок за работу, сделанную недобросовестно.

– Скажут, что вы выступили против Тарле вследствие ссоры в тюрьме, – прибегли Вакары к argumentum ad hominem806806
  переходу на личность (букв. «аргумент к человеку», лат.), т. е. созданию негативного представления об оппоненте вместо опровержения его аргументации.


[Закрыть].

– Может быть, скажут, но скажут неправду. А знаете ли вы, как относится Тарле к Каутскому? – прибег я тоже к argumentum ad hominem.

Этот аргумент произвел некоторое впечатление; показанные Вакарам места в книге Тарле807807
  В одной из рецензий отмечалось, что «некоторые места книги г. Тарле <…> явно навеяны (чтобы не сказать больше) соответственными местами книги Каутского», которую автор, «чтобы отстоять за своей книгой характер самостоятельного исследования, спешит дискредитировать в глазах читателя». Уверяя, будто его предшественник «берет известный исторический факт и затем, даже без попытки фактических доказательств, путем чисто словесных построений старается логически вывести необходимость этого факта», Тарле приписывает ему «действительно крайне глупое» мнение, что «английская реформация есть продукт морских разбоев со стороны испанцев», имея смелость даже сослаться на определенные страницы исследования, но, возмущался рецензент, «ни на этих страницах, ни во всей книге Каутского нет ничего подобного». Или, например, «г. Тарле приводит довольно глупую цитату из Каутского на немецком языке, но при сличении ее с подлинником оказывается, что глупость ее происходит от пропуска двух строк, что, однако, не отмечено точками»; а приложенный к книге перевод «Утопии» Т. Мора «есть только фальсификация», ибо целые страницы подлинника, не говоря уже о множестве отдельных фраз, «выкинуты без всяких на то причин и без всякого указания на это в тексте, в предисловии или в примечании». Напоминая, что Каутский, разбирая безграмотный немецкий перевод «Утопии», все ошибки которого Тарле буквально повторил, указывал, что тот сделан с не совсем удачного английского перевода, рецензент заканчивал свой отзыв риторическим вопросом: «Но как же г. Тарле не дочитал до конца ту самую книгу Каутского, которую он так сильно бранит и первым отделом которой он так сильно пользуется? Это составляет для нас психологическую загадку» (Библиографический отдел журнала «Русская мысль». 1902. Кн. 1. С. 10–11).


[Закрыть], видимо, моим марксистам не понравились, но все-таки они не сдались. Спор продолжался довольно долго, и мы расстались, недовольные друг другом. Но мне было очень тяжело слушать соображения о необходимости политического кумовства в науке, соображения, которые в реакционной печати часто приписывались деятелям прогрессивного лагеря, – приписывались, как я всегда думал, ложно, – высказываемые с такой наивной откровенностью. Соображения эти, конечно, не могли подействовать на меня, как не подействовала и угроза лишить меня своего уважения, с которой Вакары начали беседу. Может быть, вздор двух юных социал-демократов был их личным вздором? Увы, они только наивнее других выбалтывали довольно общее настроение.

На другой день был диспут808808
  Защита магистерской диссертации Е. В. Тарле состоялась 14 октября 1901 г.


[Закрыть]. Перед университетом я лицом к лицу столкнулся с Тарле. Мы с ним давно, чуть ли не с ибсеновского дела, не видались. В последнее время он жил в Петербурге и в Киев приехал только на диспут, все еще (как и я) состоя под следствием по ибсеновскому делу. Он обрадовался встрече со мной, радостно протянул мне руку и выразил желание повидаться со мной после диспута. Сомневаясь, чтобы он сохранил это желание в течение еще нескольких часов, я его спросил, знает ли он, что собираюсь ему оппонировать.

– Знаю, мы ведь не раз с вами публично оппонировали друг другу.

– Я собираюсь оппонировать довольно резко.

– Я буду резко огрызаться; надеюсь, что это не повредит нашим отношениям.

– От души желаю этого.

Мы расстались дружески.

Начался диспут. Актовый зал был переполнен. С первого взгляда на входящего в залу Тарле я заметил, что он совершенно не предвидел характера тех возражений, которые должны были воспоследовать, по крайней мере от меня (а воспоследовали и от других): у него с собой, кроме его собственной диссертации, была в руках только книга Каутского и не было даже подлинника «Утопии»: нападений на перевод он, видимо, не ожидал.

После обычных формальностей Тарле произнес свою вступительную речь. Речь была превосходно составлена и превосходно сказана. Не давая, по существу, ничего нового сравнительно с диссертацией, почти не затронув экономическую и социальную сторону своей работы (которая по общему плану и по тезисам была наиболее существенной), диспутант остановился на личности Т. Мора и дал его яркую, почти художественную характеристику. Закончил ее хорошо подобранной цитатой:

– Томас Мор мог бы сказать про себя:

 
«Давным-давно задумал я
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родились мы»809809
  Неточная цитата из «Мцыри» М. Ю. Лермонтова.


[Закрыть].
 

Такие речи с таким концом всегда вызывают гром аплодисментов. И вдруг – полное молчание, ни одного хлопка.

Меня это удивило, – видимо, аудитория была сбита с толку ходившими слухами и выжидала последствий. На Тарле это произвело, по-видимому, удручающее впечатление; говоря, особенно под конец, с большим подъемом, он сразу как-то осунулся и сгорбился.

Первым из официальных оппонентов был Лучицкий. Речь его, для официального оппонента необычно короткая, была очень бледна. В ней было несколько бледных похвал, совершенно не соответствовавших отзыву, представленному в факультет, и несколько частных возражений по поводу экономической концепции Тарле.

Диспутант оправился, подбодрился и недурно защищался.

Вторым официальным оппонентом выступил Дашкевич. Резкий, прямо уничтожающий его отзыв о диссертации был для меня неожиданным и едва ли не еще более неожиданным для диспутанта. Вопреки предсказаниям Челпанова, Дашкевич начал с перевода «Утопии», отметил «in Castello» и некоторые другие замеченные мною ошибки; отметил другие, мне не известные, и внезапно спросил:

– Да знаете ли вы латинский язык?

На диспутанта перечисление грубых, чисто школьнических ошибок производило удручающее впечатление; он ежился и вздрагивал, как от удара бича, и, наконец, из его глаз потекли слезы. Было жалко смотреть на него. На вопрос оппонента он робко ответил:

– Я читаю по-латыни со словарем.

Затем Дашкевич перешел к основной части диссертации и дал уничтожающий отзыв о ее историко-литературной стороне, который и закончил таким убийственным выводом:

– Итак, ваш перевод «Утопии» совершенно неудовлетворителен, а в своем исследовании вы сделали не шаг вперед, а шаг назад сравнительно с вашими предшественниками.

Начались речи профессоров, выступивших неофициальными оппонентами: одного филолога, специалиста по латинскому языку и литературе (фамилию его я забыл; кажется, Сонки810810
  Имеется в виду ординарный профессор Киевского университета по кафедре классической филологии А. И. Сонни.


[Закрыть] или что-то в этом роде), историка Бубнова, Челпанова и Евг[ения] Н[иколаевича] Трубецкого. Все четверо отнеслись к диссертации или к различным ее сторонам крайне сурово, и только Трубецкой счел нужным суровость отзыва, по существу, смягчить несколькими комплиментами талантливости автора.

– Ваша книга, – начал он, – при первом беглом просмотре производит очень хорошее впечатление; она написана прекрасным, легким языком, читается очень легко. К тому же ваша репутация, заслуженная вашими талантливыми журнальными статьями и публичными лекциями, располагает в вашу пользу. Введенный этим первым впечатлением в обман, я как-то дал о ней студентам хороший отзыв. Но более внимательное чтение ее привело меня к убеждению, что в ней имеются крупные недостатки, и мой первый отзыв я не могу теперь не признать слишком поспешным.

Затем следовала суровая критика. Выступление Трубецкого имело особенное значение потому, что он принадлежал к числу людей, близких к Лучицкому, и находился в хороших отношениях и с Тарле.

Челпанов был единственный из оппонентов до меня, который отметил, что в переводе философских терминов Тарле оказался в полной зависимости от старого немецкого переводчика. Тарле почти не защищался. Однако Челпанову решительно ответил, что переводил с латинского, хотя и имел под руками английский и немецкий переводы811811
  Ср.: «Официальными оппонентами диспутанта выступили профессора И. В. Лучицкий и Н. П. Дашкевич. Проф. И. В. Лучицкий высказался в том смысле, что метод Е. В. Тарле и те выводы, к каким он пришел в своем труде, не оставляют желать ничего лучшего. Вместе с тем оппонент указал на некоторые промахи г. Тарле. Проф. Н. П. Дашкевич отметил недостаточную тщательность работы диспутанта. Работа эта, по мнению оппонента, представляет собой шаг назад по сравнению с тем, что сделано раньше наукой для изучения Т. Мора. Высказав затем ряд сожалений по поводу диссертации, оппонент остановился на вопросе о генезисе воззрений Томаса Мора и о соотношении между воззрениями Мора и гуманистами континента. Автор диссертации ставит в заслугу Мору многое, что уже раньше было сделано Эразмом Роттердамским. Далее проф. Н. П. Дашкевич указал на неполноту текста “Утопии” Мора и местами искажение его вместо перевода, на плохое знакомство г. Тарле с литературой предмета и даже незнание о существовании многих очень крупных ученых трудов, относящихся сюда. Диспутант на это ответил, что из литературы предмета он читал только то, что ему попалось под руки. Ответ этот вызвал со стороны оппонента вопрос: считает ли диспутант необходимым для ученого знание литературы того вопроса, изучением которого он занялся? Получив утвердительный ответ, проф. Н. П. Дашкевич отметил, что автор диссертации пользовался худшим изданием “Утопии”, а о существовании прекрасного издания ее и не знал. Перевод же “Утопии” с латинского на русский, сделанный г. Тарле, “представляет собой нечто невероятное”. Например, слово castellum (замок) переведено Кастилия. Указав на другие недостатки диссертации, проф. Дашкевич в заключение высказал пожелание, чтобы будущие работы г. Тарле были более научными.
  После двух официальных оппонентов г. Тарле возражали пять оппонентов неофициальных.
  Проф. Г. И. Челпанов говорил подробно о методологии диссертации. Сделанный автором диссертации перевод “Утопии” представляет, по мнению оппонента, не перевод, а пересказ, к тому же пересказ, сделанный без всякой любви к делу, с пропуском всего, что потруднее, произведенный механически, без понимания латинского текста. В подтверждение этого мнения проф. Г. И. Челпанов привел немало примеров, вызвавших хохот в публике. Особенно курьезно переведены философские термины, что дало основание оппоненту утверждать, что диспутант не читал ни одного средневекового учебника философии. На это г. Тарле заявил, что он читал какой-то учебник. По мнению проф. Г. И. Челпанова, свой перевод г. Тарле сделал “не как ученый” и употребил прием совершенно “непозволительный”; прием этот заключается в том, что автор диссертации взял “готовый 15-копеечный скверненький и давно осмеянный” немецкий перевод “Утопии” и с этого перевода перевел “Утопию” на русский язык, выдав такого рода перевод за перевод с латинского подлинника; выдали г. Тарле те крайне грубые ошибки и курьезы малограмотного немецкого перевода, которые он сохранил в русской копии его. Что касается самого труда, то в нем попадаются фразы, не имеющие никакого смысла; по справке оказалось, что они взяты, без понимания их, из одного английского учебника. Говоря об умственных течениях времен Томаса Мора, автор обнаруживает незнакомство с этими течениями. Многих авторов того времени он совсем не читал, хотя в диссертации показывает вид, будто читал. Отношение Мора к эпикуризму осталось для г. Тарле совершенно неясным; произошло это вследствие непонимания им текста “Утопии”; разница между эпикуризмом и учением Платона также не усвоена автором; осталось для него не уясненным и мировоззрение Т. Мора вообще. Сильно хромая по чисто научной методологии, г. Тарле вследствие незнания латинского языка лишен был возможности пользоваться первоисточниками. “О вашей монографии, – сказал в заключение проф. Г. И. Челпанов, – я имею совершенно определенное мнение, но высказывать его здесь я не решаюсь. Что же касается вашего перевода «Утопии», то элементарная научная добросовестность требует, чтобы вы его уничтожили”.
  Проф. А. И. Сонни, указав на “странность” перевода “Утопии”, заключающего в себе на каждой странице десятки грубейших ошибок, часто просто бессмыслиц, заметил в заключение, что “приходится удивляться той смелости” г. Тарле, с какой он представил свой труд на суд ученых, и пожалеть, что этот труд задержит появление в свет настоящего перевода “Утопии”.
  Проф. князь Е. Н. Трубецкой прежде всего указал, что, считая г. Тарле человеком даровитым, он тем более был разочарован его книгой. Автор диссертации говорит о сходстве воззрений Августина Блаженного и Томаса Мора и даже утверждает, что источником положительных построений “Утопии” был и труд Августина “De civitate Dei” (см. положения [диссертации]). Князь Е. Н. Трубецкой указал по этому поводу, что в воззрениях Августина и Мора нет ни малейшего сходства; мало того, эти воззрения диаметрально противоположны: учение Августина – это начало мрачной средневековой эпохи, а Т. Мор знаменует собой начало возрождения. Г. Тарле находит близкое сходство между экономическим строем Англии 16 века и Греции времен Платона. И здесь нет ни малейшего сходства; да его и не может быть между рабовладельческой Грецией и свободной Англией. Указанная ошибка автора была причиной сделанного им совершенно неверно сближения воззрений Платона и Мора, тогда как эти воззрения противоположны друг другу. В заключение князь Е. Н. Трубецкой высказал пожелание, чтобы дальнейшие труды г. Тарле более отвечали его способностям.
  Проф. Н. М. Бубнов, изложив кратко увлечение и ошибки Е. В. Тарле, признал труд его не научным, заметив, что научная техника им не познана и что он публицист, но не ученый. “Может быть, – заметил в заключение проф. Н. М. Бубнов, – вы хотите быть публицистом; там ваши работы будут приветствоваться; но с научной точки зрения ваш труд неудовлетворителен, и если хотите пойти по дороге ученого, то вы должны переродиться”» (Диспут // Киевлянин. 1901. № 285. 15 окт.).


[Закрыть].

Последним выступил я.

Председатель, декан факультета (не помню, кто это был812812
  Имеется в виду Т. Д. Флоринский.


[Закрыть]), предупредил, что диспут затянулся, время позднее и потому он просит меня быть по возможности кратким и, в частности, отказаться от критики перевода, который уже подвергся достаточно всесторонней оценке.

– К сожалению, я не могу в полной мере исполнить этого пожелания, – начал я. – Я, конечно, не стану разбирать перевода так полно, как это сделали мои предшественники, но я позволю себе напомнить некоторые их указания и прибавить к ним одно или два своих для одного общего вывода, которого мои предшественники не сделали.

Дело было в том, что ни один из предшествующих оппонентов, даже прекрасно изучивший предмет Дашкевич, видимо, книги Каутского не читал (ее не было в библиотеке Киевского университета и в это время уже не было в продаже, так что, по всей вероятности, Дашкевич, поздно засевший за подготовку к возражениям, не успел ее получить, – этим я могу объяснить его незнакомство с ней). И вот я собрал указания на ошибки, отмеченные Каутским в немецком переводе, и затем, сославшись на страницу Каутского, прочитал, переводя на русский язык, его примечание.

При этих словах Тарле нервно схватился за книгу Каутского и, видимо, отыскал указанное место. Для него это было совершенной новостью.

– Таким образом, подтверждается то, что перевод сделан с безграмотного немецкого перевода, и притом с перевода, уже оцененного в литературе. Между тем совершенно несомненно, что книгу Каутского вы читали; вы только не дочитали ее до конца.

И затем я установил сильнейшую зависимость Тарле в тексте его книги от Каутского, неправильность его отношения к Каутскому, неверное изложение многих фактов; остановился на той ошибке о смертной казни, о которой сказал выше, на незнакомстве Тарле с книгой Роджерса (Six Centuries of Work and Wages813813
  См.: Rogers J. E.Th. Six Centuries of Work and Wages: The History of English Labour. L., 1884. 2 vol.


[Закрыть]), которая могла бы внести очень существенные поправки в его характеристику социального строя Англии XVI века, на незнакомстве и грубых ошибках в истории народонаселения Англии и т. д.

Тарле обрадовался, когда я отметил необыкновенность его нападок на Каутского.

– Вы нападаете на меня как поклонник Каутского… – и допустил явственный намек, что все мое нападение на него есть нападение политическое и именно – марксистское.

Это было приемом нехорошим, даже прямо недобросовестным: Тарле прекрасно знал, что я вовсе не поклонник Каутского и не марксист. К сожалению, я не нашелся и вместо того, чтобы прямо сказать: «Вы прекрасно знаете, что я не поклонник Каутского, и говорите, рассчитывая на неосведомленность аудитории», сказал только:

– Я указываю на факты и просил бы вас опровергнуть их, – чем как бы подтвердил слова Тарле и дал ему возможность еще раз поинсинуировать насчет политической подкладки моих на него нападений.

После моих возражений диспут был объявлен законченным814814
  Ср.: «Из публики выступает частным оппонентом весьма популярный в Киеве В. В. Водовозов. Горячо и страстно, с грудой фолиантов и кучей выписок в руках, начинает он свои возражения. Он вновь счел нужным остановиться на переводе и указал, что переводом слова in Castello (новая Кастилия) г. Тарле доказал незнание истории открытия Америки; смешение города Каликута в Индии, открытого Васко-де-Гама, с Калькуттой, основанной через 150 лет после Т. Мора, доказало незнание Индии. Но всего хуже, что все эти ошибки лубочного немецкого перевода “Утопии” подробно отмечены в книге Каутского. Следовательно, г. Тарле не был знаком даже со всей книгой Каутского, от экономического отдела которой он между тем находился в сильной зависимости. Весь экономический отдел книги Тарле в главных чертах – не что иное, как повторение и отчасти дополнение книги Каутского. Терпение покидает обвиняемого. Насколько он раньше улыбался и расшаркивался перед профессорами, настолько теперь он сыплет в ответ словами “ложь”, “неправда”, “более порядочные оппоненты” и т. д. Но страстный оппонент неуязвим. Он обвиняет г. Тарле в том, что тот старается, елико возможно, опозорить самого Каутского, приписывая ему взгляды, которые он и не высказывал. Далее отмечается произвольное сокращение некоторых цитат из Каутского, от чего они потеряли всякий смысл. Такое же неправильное пользование цитатами наблюдается и в других местах диссертации. Отзыв о Бентаме г-на Тарле доказывает, что он не понял даже французского текста Бентама, которым, несомненно, пользовался. Одним словом, излагая Т. Мора, по мнению г. Водовозова, г. Тарле не прибавил ничего такого, чего не было бы в самом шаблонном изложении “Утопии”. Между прочим оппонент остановился на изложении г. Тарле криминалистических воззрений Томаса Мора. И здесь диссертант не сказал ничего своего: так, напр., по вопросу о смертной казни г. Тарле буквально повторяет все то, что уже высказано покойным Кистяковским, и ни словом не упоминает, напр., о том, что Томас Мор уже поднял вопрос об условном осуждении, – надо полагать, потому, что это нигде не отмечено у предшественников диссертанта. Обвинение кончено. Это было самое жестокое обвинение, какое когда-либо пришлось выслушать молодому русскому ученому в стенах его alma mater» (Э[вензо]н С. История одного диспута. (Письмо из Киева) // Волынь (Житомир). 1901. № 233. 25 окт.). См. также: Диспут // Киевлянин. 1901. № 185. 15 окт.


[Закрыть], и факультет удалился для совещания. Совещался он очень долго, более получаса, и затем вынес резолюцию:

– Удостоен степени магистра большинством 6 голосов против 3.

Как известно, такого рода решения факультета в громадном большинстве случаев принимаются единогласно и без особого удаления в совещательную комнату, – кивками головы. Таким образом, исход диспута определился как скандальный815815
  Столь же скандальным было присуждение докторской степени историку Н. Д. Чечулину в 1896 г. См.: Водовозов В. Прискорбное событие в истории С.-Петербургского университета // Неделя. 1896. № 50. Стлб. 1623.


[Закрыть]. Раздалось несколько отдельных хлопков, и все утихло. Аудитория разошлась в подавленном настроении. Диспут продолжался часов 6 подряд и закончился часов в 7 вечера.

Позднее я узнал, что происходило в совещательной комнате. Лучицкий заявил, что он признает защиту удовлетворительной, и высказался за награждение диспутанта искомой степенью. Челпанов, Сонки и Бубнов сразу высказались, что защита была скандальной и степени давать нельзя816816
  См. письмо Н. М. Бубнова, адресованное П. Б. Струве: «Мне не совсем легко исполнить Вашу просьбу, Петр Берн[гардович], ибо боюсь, что мой рассказ может показаться пристрастным, ибо 1) я не уважаю Тарле как человека и обеими руками подписываюсь под отзывом о нем Бердяева (в письме к Елене Гр[игорьевне] Б[ердяев]ой, находящемся теперь в моих руках): «я всегда считал Тарле человеком с мелкой душонкой и шарлатанскими замашками», 2) я возражал ему на диспуте, 3) по-моему, книга так невероятно, неприлично плоха и поведение его на диспуте позорно в такой крайней степени, что рассказ мой об этом может быть сочтен за преувеличение. Булгаков Вам послал “Киевлянин” и писал, что отчет этот правилен. По-моему, он тоже правилен, только несколько смягчен; многие возражения (в особенности мои) скрадены <…> Все серьезные люди, даже не читавшие книги и не знавшие Т[арле] (напр., Булгаков), вынесли о нем впечатление как [о] человеке, ведшем себя прохвостнически на диспуте (выражение Булгакова) и совершенно невежественно» (цит. по: Булгаков С. Н. Письма к П. Б. Струве (1901–1903) // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 2003. М., 2004. С. 517).


[Закрыть]. Лучицкий возражал. Другие осторожно, сдержанно заявили, что «все-таки» дать степень нужно. Дашкевич колебался. Обе стороны наседали на него, и, наконец, он подал голос за Тарле, чем после своей уничтожающей оценки его диссертации поставил себя в особенно странное положение. Трубецкой как юрист и не член факультета в заседании и голосовании не участвовал.

С Тарле в Киеве я больше не видался; разумеется, он ко мне не пришел817817
  О душевном состоянии Е. В. Тарле после защиты диссертации свидетельствует его письмо от 17 октября 1901 г., адресованное киевскому историку Е. А. Кивлицкому: «Голубчик мой, со мной творится нечто скверное: с того момента, как я сел на поезд, я не съел ни кусочка пищи и не заснул ни на одну секунду. В настоящую минуту я сижу один-одинешенек в огромном вагоне 2‐го класса и чувствую себя в полном изнеможении. Самые дикие мысли кажутся вполне натуральными, когда я подумаю, что я печатно назван в Киеве обманщиком, и это не смыто. Я пришел к твердому убеждению, что для моей реабилитации нужны 4 вещи: 1) большая статья в “Киевской газете” (Появилась 20 октября за подписью «Голос из публики». – В. Г.), 2) перепечатка ее или, еще лучше, телеграмма о ней в “России”, 3) (это сделаю я лично) перепечатка ее в “Мире Бож[ьем]”, 4) статья в “Русских ведомостях”. Я знаю твердо, что если я этого не добьюсь, то прямо не предвижу, что мне делать. Есть ли надежда на первые две вещи? Я хочу писать Григорию Александров[скому], чтобы он просил своего брата телеграфировать общий смысл статьи “Киевск[ой] газеты” в “Россию”, но не знаю, напишу ли, а может быть, Вы ему сказали бы. Пока в петербургской же газете не будет противовеса нововременской гадости, до тех пор ничего не сделаю, это я твердо знаю. Для меня все это такое действительно гнусное мучение, что я просил бы Вас (буду уж нахальным до конца) телеграфировать мне, согласен или нет Из[маил] Александров[ский] пустить телеграмму в “Россию”. Мой адрес: Петербург, Пушкинская, 1. Номера Пименова, Тарле. И вышлите мне дубликаты номеров 10–15 “Киевской газеты”, где будет статья. Сообщите также, пишется ли статья в «Русс[ких] вед[омостях]». Ведь я совсем одинок пока. Мне не на что опереться. Если Вы добьетесь телеграммы в “Россию”, Вы меня прямо воскресите; я два часа тому назад уже стоял у кассы, чтобы взять билет в Киев, но вовремя плюнул. До появления того, что я хочу в печати, я буду не жить, а мучиться. От того я пишу Вам, что Вы все сделаете, чтобы мне помочь. Жду известий. Ваш Е. Т.» (Из литературного наследства академика Е. В. Тарле. С. 183–184).


[Закрыть].

После диспута я особенно ясно почувствовал, что общественные симпатии не на моей стороне, по крайней мере кругов, мне близких818818
  20 октября Е. В. Тарле жаловался Д. М. Петрушевскому: «Пользуясь тем, что мне разрешен был приезд в Киев лишь на 48 часов, одна группа профессоров Киевского университета желала во что бы то ни стало провалить меня на магистерском диспуте. Эти подлые интриги возмутили не только студентов, но и вполне посторонних людей. После диспута группа киевских социал-демократов во главе с редактором их газеты направилась к Водовозову и выразила негодование. А я ни с кем из них даже не знаком и никакого отношения к партии не имею. О возбуждении можете судить сами, что около 60 студентов стали у кафедры с явно выраженным намерением крикнуть профессорам: “подлецы”, если бы они меня провалили» (Там же. С. 184).


[Закрыть]. В «Русских ведомостях» была помещена о диспуте очень краткая, сухо фактическая заметка, в которой было сказано только, что после возражений таких-то Тарле удостоен степени819819
  Ср.: «Прения сосредоточились главным образом не на диссертации («Общие воззрения Томаса Мора в связи с экономическим состоянием Англии его времени»), которой некоторые из оппонентов (проф. Сонни) даже не касались, а на приложенном к ней переводе “Утопии” Томаса Мора, где оппонентами были усмотрены неточности и искажения. Некоторые возражения отличались крайней несдержанностью и резкостью. По окончании прений факультет удалился для совещания, и хотя диссертация была допущена к защите единогласно, три из девяти членов факультета подали голос против присуждения г. Тарле степени магистра. Слова декана, объявившего, что факультет удостоил г. Тарле этой степени, были встречены шумными аплодисментами многочисленной публики, ожидавшей решения факультета, и несколькими резкими свистками. В общем диспут носил какой-то странный характер. Один из оппонентов (проф. Лучицкий) находил диссертацию хорошей, другой (проф. Челпанов) заявил, что имеет о диссертации определенное мнение, но высказывать его не желает; проф. кн. Трубецкой сказал, что считает диспутанта очень даровитым человеком, а проф. Бубнов выразил мнение о непригодности его к научной деятельности и, по-видимому, ставил ему в упрек его занятия публицистикой. Все это, равно как и то, что существенная историческая часть диссертации как-то ускользала от внимания оппонентов и почти не подвергалась ими критике, оставляло часть публики, знакомую с книгой, в некотором недоумении. Диспут вызвал много толков в городе и несколько статей и заметок в местной прессе. В некоторых из них указывалось на то, что часть возражений отличалась не идущей к прениям по научным вопросам горячностью, и на ту странность, что при обсуждении вопроса о допущении диссертации к защите в факультете (к слову сказать, отличающемся вообще осмотрительностью в подобных случаях) решение было единогласное, а спустя несколько дней три члена того же факультета высказались против признания диссертации удовлетворительной. Говорилось, будто бы на диспуте сводились какие-то счеты. В других органах печати диссертация и диспут высмеивались» (Внутренние известия. (От наших корреспондентов). Киев // Русские ведомости. 1901. № 312. 18 нояб.).
  Сохранился черновик письма в редакцию «Русских ведомостей», в котором оппоненты Тарле, предлагая напечатать их «возражение», утверждали, что «автор корреспонденции искажает то, что говорилось на диспуте», ибо «только проф. Сонни ограничился указанием грубых промахов в переводе», а остальные «говорили и против самой диссертации». Иронизируя, что «корреспондент, который не знает даже того, что говорилось на диспуте и о чем было напечатано в местных газетах, обнаруживает поразительную проницательность, когда дело касается фактов, которых он никак не может знать», профессора считали, что с большим основанием тот мог бы предположить «ошибку» тех, кто допустил негодную диссертацию к защите, хотя это «вовсе не предрешает присуждение степени». Или корреспондент полагает, что настаивать на своей ошибке «безусловно обязательно для всех членов факультета, даже для тех из них, которые перед диспутом найдут в диссертации существенные промахи»? Письмо заканчивалось следующим пассажем, который сам Водовозов находил лишним: «Именно на диспуте г. Тарле случилось, что частный оппонент, г. Водовозов, не имеющий никакого отношения к факультету, доказал такую недобросовестность в цитировании источников и пособий, такое незнакомство автора с литературой предмета, что совершенно дискредитировал диссертацию. Если бы эти обстоятельства были приняты корреспондентом, то он не стал бы намекать на то, что возражения делались из каких-то личных счетов» (ГАРФ. Ф. 539. Оп. 1. Д. 2894. Л. 1–3).


[Закрыть]. Напротив, в реакционных «Киевлянине»820820
  См.: Диспут // Киевлянин. 1901. № 285. 15 окт.


[Закрыть] и «Новом времени» моя речь была отмечена с похвалой821821
  Неточность: в заметке, появившейся в «Новом времени», В. В. Водовозов не упоминался, но газета указывала, что «диспут г. Тарле в Киеве, судя по отчету о нем “Киевл[янина]”, вышел настоящим ученым скандалом», и вопрошала: «Позвольте, но как же такой безграмотный и невежественный труд увенчан как магистерская диссертация?» (Новое время. 1901. № 9204. 18 окт.). Отзыв противоположной тональности принадлежит В. М. Дорошевичу: «Если г. Тарле безграмотен, нам приходится иметь дело с изумительнейшим феноменом. Г. Тарле – писатель. Писал в “Начале”, “Новом слове”, “Русской мысли”. Пишет в “Мире Божьем”, в “Вестнике Европы”. Почти все русские ежемесячные журналы. Чтоб были все, не хватает одного “Русского богатства”. Ну, и еще г. Тарле не имеет чести сотрудничать в “Русском вестнике” и “Наблюдателе”. И вдруг сотрудник почти всех русских ежемесячных журналов оказывается человеком безграмотным! Когда позорная диссертация появилась в свете, хвалебные рецензии о ней были напечатаны в “Историческом вестнике” – статья профессора Алексеева, в “Вестнике всемирной истории”, в “Вестнике Европы”, “Журнале для всех”. И в этом хоре, хвалившем “позорную” диссертацию, первым голосом был голос “Русских ведомостей”. Газеты, которую и “упрекают” в том, что она – “профессорская”. <…> Наконец, перед защитой “позорной диссертации безграмотного невежды” декан объявил, что диссертация эта допущена факультетом к защите единогласно. Как же факультет, да еще единогласно, допускает к защите труды, которые должны быть “уничтожены во имя науки и добросовестности”? <…> Какие счеты тут сводились? Какая мистерия, чуждая и Томасу Мору, и экономическому состоянию Англии в его время, разыгрывалась на этом диспуте в храме науки?» (Дорошевич В. Wozu den Lärm? // Россия. 1901. № 898. 25 окт.).


[Закрыть].

В письме ко мне, написанном по другому поводу, П. Н. Милюков вставил фразу: «Зачем черт догадал вас выступать на диспуте Тарле?» Кареев, с которым, как с одним из редакторов Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, я находился в постоянной переписке, очень мягко и осторожно, но дал понять мне, что не сочувствует моему выступлению. Я возражал ему и вызвал на ответ, в котором он признал, что книга Тарле действительно слаба, но что все-таки лучше было бы не выступать. Друзья Лучицкого, как Ник[олай] Прок[офьевич] Василенко, с которым я тоже был очень дружен, и Л. С. Личков, высказывали лично мне то же самое. Ни от кого я не мог добиться достаточно ясной мотивировки, но отрицательное отношение чувствовалось ясно. Таким образом, Вакары только очень наивно и грубо, но по существу верно выразили общее настроение.

Был еще один или даже два эпизода, связанных с диспутом и вместе с генералом Новицким, один – скорее курьезный, а другой – очень для меня тяжелый.

Первый рассказал мне Л. С. Личков со слов Тарле.

Через несколько дней после диспута Тарле пришлось побывать у Новицкого. Новицкий заговорил с ним о диспуте и спросил:

– А какой это Водовозов выступал на диспуте? Это – наш Водовозов?

– Это Василий Васильевич Водовозов, – ответил Тарле.

Что значило в этом словосочетании местоимение «наш» – я не знаю. Но, очевидно, оно объединяло «нас», то есть и Новицкого, и Тарле, и меня, вместе в какую-то единую группу.

Другой эпизод произошел тоже через несколько дней после диспута. Я получил официальную повестку с вызовом к Новицкому и явился к нему. Оказалось, что повод к вызову был явственно выдуманный и что в действительности я был нужен Новицкому только для того, чтобы, покончив с делом и отпуская меня, он мог прибавить:

– Ах, да. Я и забыл поздравить вас с блестящим выступлением на диспуте Тарле.

Это была почти пощечина, может быть самая болезненная, полученная мною во всю мою жизнь. И мне пришлось ее съесть.

Из кружка Лучицкого распространялись слухи, что весь диспут Тарле был создан Челпановым и мною, что мы, действуя по разным мотивам, я – вследствие столкновения с ним в тюрьме, Челпанов – вследствие личной неприязни, подговорили других оппонентов, и я будто бы, в частности, убедил Сонки ознакомиться с диссертацией и выступить против нее. Несколько позднее эту легенду сообщил мне сам Тарле, о чем я скажу дальше822822
  В рукописи далее зачеркнуто: «А затем эта легенда, постепенно обрастая, объяснила всю историю диспута тем, что Тарле еврей и диспут был травлей жида».


[Закрыть]. Поскольку дело касается меня, все это – совершенная неправда. Ни с кем из оппонентов, кроме Лучицкого и Челпанова, я не был даже до тех пор знаком, а впоследствии, и то не раньше 1904 г., из них познакомился только с Трубецким823823
  Далее зачеркнуто: «С Сонки я во всю свою жизнь, ни раньше, ни позже, ни разу не видался, кроме самого диспута, на котором я видел его издали, и ни разу с ним не разговаривал».


[Закрыть]. Никакой агитации за организованное выступление на диспуте я не вел, если не считать приведенных мною разговоров с Челпановым; но действительно читал и, вчитываясь в книгу Тарле, понемногу убеждаясь в ее редкой для диссертации неудовлетворительности, я высказывал свои о ней мнения разным знакомым, которые почти все были и знакомыми Тарле, но которые все, за тем же исключением Челпанова, были чужды университету и в диспуте участие принимали только в качестве зрителей и слушателей.

Что же касается Челпанова, то он действительно разговаривал с профессорами, впоследствии выступившими на диспуте, в частности с Трубецким, и возможно, что именно его слова побудили их обстоятельнее познакомиться с диссертацией, а из знакомства с ней вытекло и их выступление. Но все-таки я не думаю, чтобы эти разговоры можно было характеризовать как агитацию. А если бы и да, – почему нельзя агитировать против дурной книги? Это же беспрестанно делается всеми причастными к литературе и науке. Или нельзя только агитировать против дурной книги, написанной деятелем определенного лагеря? Но, к счастью, и это делается беспрестанно, и без этого литература и университет обратились бы в стоячее болото. И неужели нельзя говорить и писать за или против автора или книги, чтобы не вызвать сейчас же поисков каких-нибудь совершенно посторонних целей и мотивов выступления?

Это тот вопрос, который влил немало горечи в мое существование. Но я, проверяя свое поведение в этой истории, до сих пор перед строгим внутренним судом считаю себя правым, и никакое одобрение Новицкого меня в этом не разубеждает.

Легенда об агитации против Тарле, постепенно обрастая, обратилась, наконец, в утверждение, что весь диспут был не чем иным, как «травлей жида». Если по отношению к Сонки или даже Челпанову (в гораздо меньшей степени) это объяснение могло бы иметь хоть какое-нибудь основание, то по отношению к Трубецкому и ко мне оно было лишено всякого.

Ввиду общественного настроения и отзывов печати я не мог поставить точку, не высказавшись в печати. И я написал обстоятельный разбор книги Тарле (в целый печатный лист) и послал его в Петербург Василию Ив[ановичу] Семевскому, который во все время этой истории был безусловно на моей стороне. Послал ему с просьбой пристроить в каком-нибудь журнале. Послать просто в журнал я боялся, так как это могло бы сильно затянуть его напечатание. И действительно, «Русское богатство», к которому прежде всего обратился Василий Иванович, напечатать отказалось, причем Михайловский сказал ему, что он решил совершенно не касаться книги и диспута Тарле824824
  Далее зачеркнуто: «(и действительно там не было ни рецензии, ни заметки о диспуте)».


[Закрыть]. Тогда Василий Иванович обратился в «Народное хозяйство» – специальный журнал, посвященный политической экономии и экономической истории, издававшийся профессором Л. В. Ходским. В журнале этом уже была рецензия на книгу Тарле, и рецензия очень хвалебная, написанная, если память меня не обманывает, Конским825825
  Неточность: автором рецензии являлся В. В. Святловский (псевдоним Василий Соломин), оценивший «блестящую историко-литературную монографию» Е. В. Тарле как «ценное приобретение русской экономической литературы», «весьма капитальное исследование» и вообще «лучшее» из всего, что появилось за последнее время о Т. Море и его «Утопии» не только в России, но и за границей (Соломин Василий. [Рец. на кн.:] Тарле Е. В. Общественные воззрения Томаса Мора в связи с экономическим состоянием Англии его времени. СПб., 1901 // Народное хозяйство. 1901. Кн. 6. С. 179–180).


[Закрыть] (который в разговоре с В. И. Семевским после диспута сам признавал свою рецензию ошибкой). Трудно было ожидать поэтому, чтобы журнал принял мою статью, но, сверх ожидания, он это сделал, снабдив ее редакционным примечанием с обычной в таких случаях фразой «Audiatur et altera pars»826826
  Следует выслушать и другую сторону (лат.).


[Закрыть], и статья появилась месяца через два после диспута827827
  См.: Водовозов В. В. Новое исследование по социальной истории Англии // Народное хозяйство. 1901. Декабрь. Кн. 10. С. 161–176. В примечании редакции говорилось: «В “Народном хозяйстве” кн. VI была помещена рецензия на книгу г. Тарле, где автор, приняв на веру “перевод с латинского” г. Тарле и проч., дал весьма благоприятный отзыв об этой книге. В интересах науки считаем существенным дать место и статье г. Водовозова» (Там же. С. 160). В рецензии, в частности, говорилось: «Человек, так понимающий писателя, о котором он пишет исследование, или, лучше сказать, так его не понимающий, незнакомый в достаточной степени с языком исследуемого им произведения и пользующийся заведомо безграмотным переводом, человек, не знающий истории той эпохи, за которую он берется, не знающий литературы предмета, не удосужившийся даже прочитать внимательно очень ценное предисловие Циглера к переводимому им памятнику и не менее ценное исследование о нем Каутского и все это свое незнание ярко обнаруживающий в своем переводе, не может написать ничего сколько-нибудь ценного. Так казалось и нам. Однако г. Тарле – писатель, который приобрел себе некоторую известность многочисленными статьями в журналах; книга его о Т. Море отличается одним несомненным достоинством: она написана легко, живо, с внешней стороны интересно, и читатель, не знакомый с вопросом и не считающий нужным проверять сообщаемые автором факты, выносит из чтения книги убеждение, что он узнал что-то новое для себя и интересное» (Там же. С. 175–176).


[Закрыть].

Я попросил Ходского отпечатать оттиски моей статьи в 200 экземплярах особой брошюрой828828
  См.: Водовозов В. В. Исследование г. Тарле по социальной истории Англии. СПб., 1901. При переиздании «Утопии» в советское время упоминался и Водовозов, о критическом отзыве которого говорилось: «С рецензентом можно не согласиться только в его утверждении, будто проф. Тарле переводил не с латинского, а с немецкого. Работа, несомненно, исполнена по латинскому оригиналу, но в некоторых затруднительных случаях Е. В. Тарле пользовался упомянутым переводом Коте, который его и подвел» (Малеин А. И. Главнейшие издания и переводы «Утопии» // Мор Т. Утопия / Пер. и комм. А. И. Малеина. М., 1935. С. 27–28).


[Закрыть], разослал ее по редакциям журналов и разным лицам и даже сдал экземпляров 50 на комиссию в несколько киевских книжных магазинов. Как мне кажется, она произвела впечатление и в конце концов заставила очень многих, в том числе Кареева и Милюкова, признать, что я был не совсем не прав, выступая против Тарле. Она ли или другие обстоятельства заставили и Вакаров переложить гнев на милость; они опять стали появляться у меня, втягивая в те или другие действия социал-демократической партии.

Но, во всяком случае, она убедила не всех. Единственная рецензия на нее была помещена в «Русских ведомостях», – и рецензия очень сердитая, написанная тем же Дживелеговым, который перед диспутом поместил очень хвалебную рецензию на книгу Тарле (о чем я уже упоминал). В рецензии на мою брошюру, рецензии очень краткой, говорилось, что я будто бы «собрал» все замечания, сделанные Тарле на диспуте, прибавил к ним несколько своих замечаний, но что все это мелочи, о которых не стоило бы говорить. Прав я только в одном: в отрицательном отношении к переводу «Утопии», но и его давать не стоило бы, так как всем хорошо известно, что к своей хорошей книге Тарле приложил неудовлетворительный перевод «Утопии»829829
  См.: «…из‐за одного перевода да ряда мелких недоразумений в самой книге и нескольких спорных точек зрения едва ли стоило вновь поднимать историю и еще раз призывать внимание читающей публики к книге г. Тарле. Диспут кончился, степень г. Тарле получил; кажется, после всего этого можно бы считать инцидент исчерпанным. Но г. Водовозову не нравится именно то, что факультет признал г. Тарле достойным искомой степени. “Мы не знаем, – говорит он в заключительных строках статьи, – какие мотивы руководили факультетом при его странном решении”. Если это решение кажется г. Водовозову странным, то еще более странным должно показаться всякому беспристрастному человеку появление его брошюры. Возражения, приводимые г. Водовозовым, за исключением справедливых нападок на перевод, мелки и не дают основания для признания книги “совершенно неосновательной”. Затем г. Водовозов, так тщательно ставящий г. Тарле всякое лыко в строку, нашел в его книге только одно достоинство – легкость и живость изложения – и в этом разошелся с мнением самого компетентного из оппонентов г. Тарле, проф. Лучицкого, указавшего целый ряд более серьезных достоинств. Принимая все это во внимание, читатель, знакомый и с инкриминируемой книгой, и с ходом диспута, должен прийти в полное недоумение. Зачем было снова заводить историю и post festum трубить тревогу? Брошюра не дает никакого материала для ответа на этот вопрос» (Русские ведомости. 1902. № 14. 14 янв.).


[Закрыть].

Рецензия на мою брошюру, в сопоставлении с рецензией того же Дживелегова на книгу Тарле, может быть признана изумительной: там Дживелегов признавал перевод Тарле образцовым, а теперь его неудовлетворительность оказывалась общеизвестной. Странно было и утверждение, будто я собрал чужие возражения, тогда как вся моя брошюра была результатом моей собственной работы, и только в конце я кратко упомянул о некоторых возражениях Челпанова и Трубецкого. И странно, что такая, позволяю себе сказать, явно недобросовестная рецензия была помещена в таком исключительно чистоплотном органе, как «Русские ведомости».

Я сказал, что в Киеве с Тарле я больше не видался, но встречаться с ним мне приходилось и впоследствии нередко.

В конце 1901 или начале 1902 г. я был в Петербурге и там на юбилее П. И. Вейнберга830830
  Чествование П. И. Вейнберга в связи с 50-летием его литературной и общественной деятельности состоялось 16 декабря 1901 г. в помещении Петербургского Общества деятелей печатного слова.


[Закрыть] столкнулся с Тарле. Я первый подошел к нему и протянул руку. Он подал свою.

Уходя с юбилея, мы случайно столкнулись с ним на лестнице.

– Можно с вами поговорить? – обратился ко мне Тарле.

– Очень рад, конечно.

– Позвольте спросить, чем руководствовались вы, протянув мне руку?

– Как чем? Очень просто. Тем, что считаю вас порядочным человеком и в слабости вашей диссертации не вижу доказательств противного, хотя ваша манера держаться на диспуте мне сильно не понравилась.

Не могу вызвать в памяти с точностью продолжение этого разговора, но разговор завязался. Совершенно естественно, что он не шел в спокойных тонах и по правильным дорожкам научного диспута. Мы шли по Невскому. Тарле нервничал, шел очень быстро, толкая прохожих, не замечая этого и не извиняясь; потом он повернул через улицу, шел, не смотря по сторонам, рискуя на каждом шагу попасть под лошадей. Я был спокойнее его, особенно сначала, но и я скоро начал волноваться и говорил так, что о многом потом жалел. Передать всего этого я не в состоянии. Помню только немногие отдельные моменты разговора.

Тарле раздраженно говорил о поднятой против него травле.

– Вот вы, я вас всегда считал вполне порядочным человеком, а вы не погнушались вступить в заговор с этим мракобесом и ханжой Челпановым; хуже того, не погнушались подзудить юдофоба и реакционера Сонки выступить против меня, зная, что он будет рад причинить неприятность еврею.

– Что, что такое? Я поддерживал Сонки? С чего вы это взяли? Я же совершенно не знаком с Сонки.

– Мне говорили, что вы однажды сидели в университетской библиотеке и работали; к вам подошел Сонки, действительно с вами незнакомый, но заинтересовавшийся человеком, работающим над латинским фолиантом, и спросил, что вы делаете, а вы заговорили о моем переводе и начали убеждать его выступить против меня.

– Послушайте, да ведь ничего подобного не было. С Сонки во всю свою жизнь я ни разу не разговаривал и видел его единственный раз в жизни на вашем диспуте; в университетской библиотеке я действительно иногда работал, но в этом году не работал там ни разу, а только брал книги на дом; ни над каким латинским фолиантом я ни для вашего диспута, ни вообще в жизни не работал, а «Утопией» Мора пользовался в двух изданиях – Циглера и Михельса831831
  См.: Thomas Morus Utopia / Herausgegeben von Victor Michels und Theobald Ziegler. Berlin, 1895.


[Закрыть] (кажется, так. – В. В.) и Lupton, оба – обыкновенное [нрзб], и оба я купил и имею в собственной библиотеке. Все, что вы рассказали, – это же не легенда какая-нибудь, а сознательная, злостная и глупая выдумка. Кто вам ее рассказал?

– Ну хорошо, пусть выдумка; я вам верю, раз вы так говорите; оставим это.

– Почему же оставим? Раз это злостная, намеренная клевета, так почему вы не хотите изобличить клеветника?

– Оставим это. Во всяком случае, вся история была злобная интрига против меня, и вы, вероятно, сделались невольным орудием интригана Челпанова.

– Я не знаю, за что вы клеймите этим именем Челпанова. Во всяком случае, я от него никогда не слышал ни про кого такой глупой клеветы, как та, которую вы сейчас рассказали со слов какого-то – не интригана, не клеветника? Хотя, кстати, клевета какая-то странная. Что было бы позорного и для кого, для Сонки или для меня, если бы все так и было, как вы рассказали?

– Как что? Да ведь Сонки – реакционер и антисемит.

– Я этого не знаю; его политическая физиономия мне совершенно не знакома, но я знаю, что он знающий латинист, и отчего бы он не должен был заговорить с человеком, заинтересовавшим его своей работой, или отчего этот человек не должен был ему ответить? Почему я должен был бы скрывать от него свое мнение о вашей книге?