Текст книги "«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 1"

– Луйо Брентано, известный своей отвратительной полемикой с К. Марксом… – и т. д.

– Послушайте, а вы читали эту полемику?

– Да, конечно, в предисловии Энгельса к «Капиталу»977977
  Имеется в виду предисловие Ф. Энгельса, написанное 25 июня 1890 г. к 4-му изданию первого тома «Капитала» К. Маркса. Полемика возникла после того, как в берлинском журнале «Concordia», органе союза немецких фабрикантов, 7 марта 1872 г. появилась анонимная статья под заголовком «Как цитирует Карл Маркс», обвинявшая его в искажении цитаты из бюджетной речи канцлера британского казначейства У. Гладстона, произнесенной 16 апреля 1863 г. Хотя Маркс отверг критику в свой адрес, процитировав речь по английским газетам, спустя восемь месяцев после его кончины, 29 ноября 1883 г., газета «The Times» повторила обвинение, напечатав письмо С. Тейлора из Тринити-колледжа в Кембридже, назвавшего имя анонимного разоблачителя. Им оказался Л. Брентано, который на предисловие Энгельса откликнулся брошюрой «Моя полемика с Карлом Марксом» (Brentano L. Meine Polemik mit Karl Marx. Berlin, 1890), на которую тот, в свою очередь, ответил работой «Брентано contra Маркс по поводу мнимой фальсификации цитаты. История вопроса и документы» (In Sachen Brentano contra Marx wegen angeblicher Citatsfalschung. Geschichtserzahlung und Dokumente. Hamburg, 1891).


[Закрыть].

– Но ведь это не полемика Брентано, а изложение ее у Энгельса. И притом даже Энгельс, при всей своей резкости, не позволяет себе давать ей такой квалификации. На каком же основании вы даете такую оценку статьям, которых не читали?

– Да ведь видно же из Энгельса…

– Ну а если Энгельс излагает Брентано неверно?

– Как, Энгельс излагает неверно?!?

– Ну а что сказали бы вы, если бы я назвал, например, Лассаля «подлым плагиатором»? Согласитесь, что на основании заметки Маркса о Лассале в его «Капитале»978978
  В предисловии к первому тому «Капитала» К. Маркс замечал: «Кстати сказать: если Ф. Лассаль все общие теоретические положения своих экономических работ, например об историческом характере капитала, о связи между производственными отношениями и способом производства и т. д., заимствует из моих сочинений почти буквально, вплоть до созданной мною терминологии, и притом без указания источника, то это объясняется, конечно, соображениями пропаганды» (Маркс К. Капитал: Критика политической экономии. М., 1978. Т. 1. Кн. 1. С. 5–6).


[Закрыть] я имел бы к этому, во всяком случае, не меньше оснований, чем вы – к вашей оценке Брентано. И знаете ли вы, что даже если признать правильной вашу оценку полемической статьи Брентано, то все же нельзя сводить к ней всего Брентано; есть же за ним крупные научные заслуги, которые признаются и социал-демократами?

– Я этих заслуг не знаю.

Объяснив моему собеседнику, что подобного рода наскоков допустить в газете не могу, я предложил ему скомпилировать еще какую-то заметку в более беспристрастном тоне, но и тут дело не пошло на лад.

Социалисты-революционеры в этом отношении были лучше, – они могли излагать то, что им предлагалось, объективнее, но знания их языков по большей части были еще ниже979979
  Само собою разумеется, я говорю только о той с[оциал]-д[емократической] и [э]с[е]р[ов]ской молодежи, которая приходила ко мне экзаменоваться в мои помощники, и не думаю отрицать и широкого образования, и частью большого литературного таланта у выдающихся писателей того и другого направлений.


[Закрыть].

Недели две или три я бился таким образом, принужденный один составлять целиком весь отдел. Наконец, ко мне пришли сразу два субъекта; фамилия одного была Иоффе (ничего общего не имеет со всеми известными Иоффе980980
  Имеются в виду физик Абрам Федорович Иоффе (1880–1960) и публицист, социал-демократ, а потом большевик Адольф Абрамович Иоффе (1883–1927).


[Закрыть]), а другого – Заславский, – этот, напротив, к сожалению, тот самый Заславский, который в настоящее время приобрел такую большую, но печальную известность981981
  С 1928 г. Д. И. Заславский состоял фельетонистом газеты «Правда».


[Закрыть]. Они заявили мне следующее. Они – два друга, оба владеют двумя иностранными языками; из них Иоффе нуждается в заработке и хотел бы получить у меня платную работу. Заславский, напротив, в заработке в настоящее время не нуждается, но он мечтает о литературной карьере, и ему хотелось бы попрактиковаться в ней под руководством уже опытного литератора. Поэтому они предлагают мне следующее: Иоффе будет моим, так сказать, официальным помощником, а Заславский просит, чтобы я давал ему работу неофициально, то есть без всякого вознаграждения.

Я дал им на пробу несколько статеек из иностранной прессы, и они оба вполне удовлетворительно справились с ней. От своего помощника в иностранном отделе я всегда требовал не только того, чтобы он переводил или компилировал указанные мною статьи, но также чтобы он самостоятельно читал несколько иностранных газет, которых я проглядеть не успею, и указывал мне, что, по его мнению, заслуживает перевода или компиляции. Сам же я писал передовые и переделывал представленный мне помощником материал, стремясь к тому, чтобы по возможности каждая заметка в отделе после моей переделки обращалась в более или менее самостоятельно обработанную статейку. Само собой разумеется, что когда мой помощник подавал мне статью более или менее самостоятельную, то я этому только радовался, если статья меня удовлетворяла. И вот на второй или третий день совместной работы я увидел, что нашел то, что мне было нужно.

Хотя оба друга были социал-демократы – меньшевики982982
  См.: «Тут же надлежит упомянуть в числе киевского юношеского актива из 1‐й гимназии братьев Иоффе, из которых младший Макс <…> достаточно известен в киевских социал-демократических организациях» (Мошинский И. Н. Указ. соч. С. 62).


[Закрыть], но они могли говорить и писать на общелитературном языке, не прибегая к установившемуся жаргону третьестепенных марксистов; не считали нужным навязывать мне свои взгляды и мирились с тем, что представляемый ими сырой материал подвергался у меня обработке, может быть не вполне согласной с их убеждениями. Из них двух Иоффе был значительно менее даровит; он работал очень медлительно, писал тяжеловесно, иногда делал ошибки983983
  Впоследствии в переводе М. С. Иоффе вышел ряд брошюр, см.: Конституция Швейцарии: Перевод текстов конституции и избирательного закона / Под ред., с предисл. и примечаниями В. Водовозова. СПб., 1905; Германская конституция. Киев, 1905; Дицген И. Будущее социал-демократии. Киев, 1906; Либкнехт В. Социал-демократия, парламентаризм и политика. Киев, 1906; см. также: Важнейшие законодательные акты (1908–1912 гг.): с алфавитным, предмет. и хронолог. указателем / Сост. М. С. Иоффе, под ред. и с предисл. проф. В. М. Гессена. СПб., 1913.


[Закрыть]. Напротив, Заславский сразу обнаружил умение быстро и легко разбираться в предлагаемом ему материале и писать с несомненным литературным талантом. Иногда то тот, то другой из них на работу не приходил по нескольку дней, но один-то помощник у меня был непрерывно.

Из двух моих помощников более ценным для меня был Заславский, и мне было неприятно, что газета как бы эксплуатирует его труд, но наша смета решительно не дозволяла назначить вознаграждение еще второму моему помощнику. Я это говорил и Заславскому, но он решительно отклонял разговоры на эти темы и очень добросовестно работал у меня несколько месяцев, пока не счел свою цель достигнутой и не ушел. В следующие 8–10 лет я с Заславским не встречался, но имя его встречал в печати и видел, что он приобретает известность. После 1912 или 1913 г. я встречал его в редакции петербургской газеты «День», в которой мы оба сотрудничали, а после революции 1917 г. – в редакции «Былого». Из него выработался талантливый журналист, но вместе с тем у него появилась какая-то заносчивость, которая не внушала симпатии к нему; во всяком случае, однако, он производил впечатление честного человека. И вдруг… Как произошло с ним такое решительное падение, я не знаю. Я в это время был уже эмигрантом.

Я получал в газете 125 рублей жалованья, мой помощник – 75 рублей. Построчного нам не полагалось. Так как я оставался в «Откликах» немного меньше 8 месяцев, то я вернул себе в виде заработка почти всю тысячу, которую вложил как пай.

В мое ведение входила и Русско-японская война. Несмотря на мою полную некомпетентность в военных вопросах, очень большой трудности военный отдел не представлял; в этом отношении мне сильно помогала цензура, которая сколько-нибудь самостоятельных военных статей почти не пропускала984984
  В письме жене от 7 апреля 1904 г. В. В. Водовозов сетовал: «Дорогая Вера. Тяжела для меня война: при нынешних цензурных условиях писать о ней сколько-нибудь толково невозможно. Приходится выбирать из русских и иностранных газет всякие пустяки без смысла и разбора. Цензура боится всякого намека о поражении и о передвижении русских войск, хотя бы эти известия и были перепечатаны из других русских же газет» (ГАРФ. Ф. 102. Оп. 228. ОО. 1902. Д. 996. Л. 22).


[Закрыть]. Военные известия передавались официальным телеграфным агентством, дополнялись перепечатками из столичных газет, преимущественно из «Нового времени». Однако все же редакция хотела иметь военного сотрудника. Таковой нашелся в лице одного офицера по фамилии Пойдун, отдаленного знакомого Василенко. Василенко познакомил меня с ним, и Пойдун начал приносить свои статьи по вопросам как сухопутной, так и морской войны. Первая или одна из первых его статей была подробным сравнительным исчислением русских и японских морских сил и заканчивалась словами: «Грозную силу представляет из себя эскадра Рождественского, и Японии с ней не совладать».

Это было уже после гибели нашего броненосца «Петропавловск» с адмиралом Макаровым985985
  Эскадренный броненосец «Петропавловск», являвшийся флагманом 1‐й Тихоокеанской эскадры, подорвался вблизи Порт-Артура на японской мине и затонул 31 марта 1904 г.; погибло около 700 членов команды во главе с вице-адмиралом С. О. Макаровым.


[Закрыть], и в то время я уже сильно сомневался в победе России. Фраза Пойдуна заставила меня поэтому сильно задуматься: оставить ее или выкинуть по редакторскому праву? Ведь, однако, как будто, по приведенным в статье цифровым данным, сила действительно грозная? И я фразу оставил. Как известно, сила оказалась вовсе не грозной…

Чем дольше шло время, чем яснее обнаруживалась неизбежность поражения России, тем увереннее Пойдун предсказывал победу и тем чаще мне приходилось сокращать и смягчать его статьи. Он обиделся и резко заявил о нежелании сотрудничать.

Едва он ушел из газеты, как в нее заявился мой хороший знакомый, о котором я уже много говорил, Вова Вакар с небольшой написанной им заметкой о положении на театре военных действий.

Я взял ее с большим недоверием: откуда Вове Вакару, юристу, даже не отбывавшему воинской повинности, знать военное дело? Прочтя ее, я увидел, что она написана в литературном отношении недурно, что военное положение изложено ясно и определенно.

– Откуда вы это все почерпнули?

– У меня несколько приятелей офицеров, я с ними много разговаривал, и они мне многое уяснили. А вместе с тем я очень внимательно читаю все относящееся к войне и в общей прессе, в «Новом времени», «Русских ведомостях» и др., и даже в специально военной: в драгомировском «Разведчике»986986
  В «Разведчике» принимал участие генерал от инфантерии М. И. Драгомиров.


[Закрыть] и др.

Я напечатал заметку. За ней последовали другие, и Вакар оказался у нас военным обозревателем, и весьма недурным; во всяком случае, ошибаться в своих соображениях ему случалось не чаще, а может быть, и реже, чем военным сотрудникам конкурировавших с нами киевских газет («Киевлянин» и «Киевская газета») и даже столичных, как «Новое время». Безусловно и несомненно лучше наших были только статьи в «Русских ведомостях», где военный отдел вел тогда, и вел превосходно, известный статистик В. Михайловский. Цензура беспощадно марала статьи Вакара, но кое-что все-таки оставалось. Харьковские и одесские газеты нередко перепечатывали наши военные заметки.

Наши отношения с цензурой в первое время были в общем весьма сносные. Я не помню, был ли цензором Мардарьев, о котором я говорил в более ранних своих воспоминаниях, или кто другой, но особенной придирчивости он не обнаруживал. Черкал, но черкал в меру.

И вот однажды мы составили номер, который нам самим особенно нравился. И передовая, и отдел печати, и корреспонденции – все, казалось, было особенно хорошо. Мы не часто могли увеличивать номер сверх нормальных 4 страниц, но иногда делали это, и как раз этот номер насчитывал их шесть. Вполне довольный, я ушел вечером из редакции. Остался в ней один Балабанов, на обязанности которого лежало выпустить номер.

Утром беру номер газеты – и ничего не понимаю. Прежде всего, в нем всего 4 страницы. Затем – где же передовая? Вместо передовой – какая-то бесцветная статья, написанная несколько дней назад, но признанная слабой и отложенная на неопределенное время. Моя статья – что это с ней сделал Балабанов? По какому праву? Ведь от нее ни образа, ни подобия не осталось. Не мог же это сделать Мардарьев?

Раньше обычного часа бегу в редакцию и застаю почти всех членов редакции.

– В чем дело?

В ответ Балабанов протягивает мне кучу гранок, перечеркнутых красными чернилами.

– Да что же это значит? Мардарьев взбесился?

– В том-то и беда, что не Мардарьев. Мардарьев переведен (кажется, в Одессу987987
  Н. Г. Мардарьева назначили отдельным цензором по внутренней цензуре в Ростове-на-Дону с 1 декабря 1903 г.


[Закрыть]), а к нам назначен новый цензор, Сидоров988988
  Отдельный цензор по иностранной цензуре в Киеве с 21 апреля 1904 г., А. А. Сидоров обратился 8 октября в Главное управление по делам печати с просьбой об усилении штата чиновников местной цензуры, но столичное начальство ограничилось перераспределением их обязанностей, поручив ходатаю осуществлять цензуру «Киевских откликов» и «Киевской газеты» (см.: Патрушева Н. Г. Цензурное ведомство в государственной системе Российской империи во второй половине XIX – начале ХX века. СПб., 2013. С. 186).


[Закрыть], который вчера вступил в исполнение своих обязанностей.

Положение делалось ужасным. При такой цензуре вести газету невозможно, особенно в городе, где одна из конкурирующих газет («Киевлянин») издавалась без предварительной цензуры. Эта мера (избавление консервативной газеты от предварительной цензуры), принятая лет за пять до этого989989
  Газета «Киевлянин» была освобождена от предварительной цензуры в 1900 г.


[Закрыть] и прославленная за границей как либеральный шаг, в действительности являлась актом реакционным, так как создавала консервативной газете привилегированное положение, особенно при таком цензоре, как Сидоров.

Вечером Балабанов пошел к цензору объясняться, и цензор оказался сговорчивым, по крайней мере сравнительно с тем, чего можно было ожидать на основании его действий. После упорного торга он восстановил несколько вычеркнутых им статей и несколько мест в других – не целиком запрещенных, но Балабановым отложенных – статьях. Но в следующем номере он вычеркнул столько же. На этот раз пошел к цензору я и тоже добился больших уступок; потом ходил Василенко и другие. И началась сказка про белого бычка: Сидоров вычеркивал половину, потом, после личных переговоров, восстановлял половину этой половины. Хорошо еще, что он не требовал явки к нему редактора, то есть Измаила990990
  Правильно: Григория.


[Закрыть] Александровского, и без протеста довольствовался приходом к нему автора (или лица, для переговоров с ним бравшего на себя роль автора) или секретаря редакции. Но материал (газетный, злободневный!) иногда за один день устаревал и был непригоден для печати, а в «Киевлянине» он появлялся своевременно.

Марал Сидоров бессмысленно, бессистемно, и, может быть, этим объяснялась его уступчивость: аргументы выслушивал внимательно и был способен принимать их. Но в некоторых пунктах он был упорен, как осел, – в том, что касалось войны.

– Вот заметка, целиком, дословно, без изменений, взятая мною из «Нового времени», а «Новое время» взяло ее из «Times». Почему вы ее не пропустили?

– Не могу. Здесь сказано: дивизия под командой такого-то генерала, здесь: две дивизии. А у меня циркуляр: безусловно не пропускать ничего касающегося передвижения, распределения и численности наших войск. Ведь это военная тайна.

– Да ведь это заимствовано из «Нового времени» и «Times», следовательно, уже не военная тайна. И сегодня эта самая заметка перепечатана в «Киевлянине». Почему же «Киевские отклики» не могут сообщать того, что японцы могут узнать из «Киевлянина», если уже раньше не узнали из «Нового времени» или из «Times»?

(Можно было бы прибавить: и если они не знали этой военной тайны гораздо лучше от своих шпионов.)

– «Киевлянин» – без предварительной цензуры, за него я не отвечаю, за «Новое время» тоже, а за «Киевские отклики» отвечаю. Не могу.

Сдвинуть его с этой позиции было невозможно. Как ни лестно для меня было предположение, что японцы не читают ни «Times», ни «Новое время», а читают и информируются о передвижении и численности русских войск только из «Киевских откликов», но мое редакторское самолюбие или самомнение не заходило так далеко, чтобы признавать его правильным, а большой вред для газеты и, в частности, для моего отдела в ней я чувствовал и тяжело страдал от него, но делать было нечего.

Еще больше меня страдал от цензора отдел, которым мы особенно дорожили: отдел местной жизни. Корреспонденции из Юго-Западного края, которых у нас благодаря связям Василенко, Личкова и других было очень много, вымарывались им свирепо. Во время частых бесед с нами Сидоров был вообще словоохотлив и вступал в разговоры общепринципиального характера. Мы узнали от него, что он стоит на страже государственности от, может быть, грозящей революции (много лет спустя я слышал от пьяного шофера, не желавшего исполнять своей обязанности, что он стоит на страже революции, и был поражен тождеством выражения и склада мысли), что доля цензора – тяжелый долг.

– Вам хорошо, вы читаете то, что вас интересует, а я должен читать всякий вздор, и читать внимательно; это труд, и тяжелый.

Эта мысль, может быть, была заимствована из пушкинского «Послания к цензору» («Так – цензор мученик. Порой захочет он ум чтением освежить: Руссо, Вольтер, Бюффон, Державин, Карамзин манят его желанье. А должен посвятить бесплодное вниманье на бредни новые какого-то враля, которому досуг петь рощи, соловья»). К сожалению, Сидоров не вдохновлялся дальнейшими стихами из того же «Послания»: «Цензор-гражданин полезной истине пути не заграждает. А ты, глупец и трус! Что делаешь ты с нами! Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами. Не понимая, нас мараешь и дерешь. Ты черным белое по прихоти зовешь, сатиру – пасквилем, поэзию – развратом»991991
  Неточно цитируется «Послание цензору» (1822) А. С. Пушкина.


[Закрыть].

Любил говорить он и о негодности провинциальных газет и с решительным осуждением относился к «Киевским откликам», высказывая это нам в довольно презрительной и высокомерной форме:

– Что такое наша провинциальная пресса? Возьмут «Berliner Tageblatt» или «Temps» и валяют по нему, сколько хочешь оттуда заимствуй. А нет того, чтобы исполнить свою прямую обязанность и освещать местную жизнь.

– Помилуйте, да у нас очень много корреспонденции с мест; вы же их запрещаете.

– Того, что вы даете, нельзя не запрещать; я же уступаю вам во всем, в чем только можно.

Этот разговор у цензора был с Василенко. А через несколько дней в «Новом времени» была помещена корреспонденция из Киева, в которой давалась отрицательная оценка местной прессы, «Киевских откликов» и «Киевской газеты» как раз с сидоровской точки зрения – и даже, как указывал Василенко, в сидоровских выражениях. Для «Киевлянина» было сделано исключение, и он заслужил полное одобрение от автора корреспонденции. Корреспонденция не была подписана, но принадлежность ее Сидорову была очевидна. Человек сам создавал ту черту местной прессы, за которую потом ее порицал!

Скоро обнаружилась и еще одна черта в характере Сидорова.

– Вот вы пишете о войне, все по «Новому времени» и другим газетам, а собственным корреспондентом не обзаведетесь, – говорил он Балабанову.

– Не нашли. Был один знакомый офицер, который обещал писать и не написал ни строчки.

– А я вам могу порекомендовать. На днях на театр военных действий едет один мой хороший знакомый, он был бы рад писать.

Мы были поставлены этим предложением в большое затруднение: приятель цензора; не будут ли для нас его корреспонденции обязательны независимо от их достоинства? Тем не менее, по человеческой слабости, решили его пригласить. Пришел офицерик, невзрачный, симпатии к себе не возбуждающий; решительно потребовал аванса в 100 рублей и писать обещал непременно и много.

Мы долго обсуждали вопрос: приглашать его или нет и давать из нашего более чем скудного бюджета аванс или нет? Весьма вероятно, что не напишет ни строчки, а может быть, будет еще хуже, если напишет?

Наконец, решили: аванс, вероятно, пропадет (офицерам вообще очень трудно писать с театра военных действий), но ведь это просто взятка, которую с нас требует Сидоров и, следовательно, дать нужно. И дали. И об офицерике – ни слуху ни духу. И Сидоров о нем ни разу не заговаривал.

Подействовала ли взятка? На этот вопрос трудно ответить с уверенностью. Месяца через два-три после начала своего цензорства Сидоров несколько обмяк и стал сноснее; мы взаимно приспособились и с грехом пополам вели газету. Но произошло это постепенно; сколько-нибудь резкой перемены в связи с авансом не было.

Но что подкупить Сидорова было возможно, это с несомненностью сказалось зимой 1904–1905 года, когда я уже переселился в Петербург и, следовательно, из «Киевских откликов» ушел. Тогда было замечено, что Сидоров не желает цензировать материал, присылаемый ему после 9 часов вечера. Когда ему говорили об этом, то он отвечал, что считает свой рабочий день оконченным к 9 часам вечера и не признает за собой обязанности брать на себя дополнительный труд. Без всякого сомнения, на это следовало бы жаловаться, но пока солнце взойдет, роса очи выест, а Сидоров газету съест.

Жаловаться не решились, а на Балабанова, который у нас считался дипломатом, способным мягко и тонко высказать все что нужно, было возложено щекотливое поручение предложить Сидорову 50 рублей в месяц жалованья за дополнительный труд по цензированию материала после 9 часов вечера. Предложение имело явно уголовный характер, но Балабанов его сделал, и Сидоров принял. И сам же он после этого предложил: мелкие, строго фактические заметки, не возбуждающие ни малейшего сомнения с цензурной точки зрения, можете печатать, вовсе мне их не посылая. Подобное соглашение существовало почти во всех подцензурных газетах; существовало и у нас до Сидорова, а теперь было восстановлено при нем. И с этих пор он стал гораздо мягче, и газета уже не чувствовала в такой степени, как прежде, мертвой тяжести его руки, хотя, конечно, до свободы было еще очень далеко. Таким образом, при помощи взятки, «Киевские отклики» получили своего рода конституцию.

С взяткой нам пришлось иметь дело еще один раз.

Измаил Александровский упорно наседал на нас, требуя избавления от обязанности ответственного редактирования. Мы по возможности тянули, но, наконец, это стало невозможным. Мы искали человека, который был бы невинным младенцем в полицейско-цензурном смысле и вместе с тем настолько порядочным, чтобы можно было без опаски возложить на него ответственное редакторство, как известно дающее над газетой неограниченную власть, – во всяком случае, дающее редактору возможность в любой момент погубить газету (а следовательно, возможность делать грабительские набеги на ее кассу). Такого человека нашли. К сожалению, у меня совершенно вылетело из головы, кто это был. Но нашли и подали соответственное прошение в Петербург.

Месяц шел за месяцем, на прошение нет ответа. А Измаил волнуется и допекает нас; мы показываем ему пункт договора, что он обязан редактировать газету вплоть до неопределенного момента утверждения нового редактора; он отвечает угрозами репрессий (нужно признать, что он не привел этой угрозы в исполнение).

В это время в состав нашей издательской группы входил молодой помощник присяжного поверенного А. Д. Марголин (если не ошибаюсь, это тот самый Марголин, который ныне находится в Америке и имя которого часто встречается в газетах в связи с различными беженскими процессами). Этот Марголин сообщил нам, что в Петербурге имеется некто Кривошлык, что этот Кривошлык занимает видное место на службе в градоначальстве992992
  М. Г. Кривошлык был редактором «Ведомостей СПб. градоначальства».


[Закрыть] и что к литературе он имеет двоякое отношение: во-первых, он редактор официальных «Ведомостей СПб. градоначальства», а во-вторых, имеет большие связи в Главном управлении по делам печати и за взятки обделывает там всякие литературные дела, причем за разрешение ответственного редактора провинциальной газеты у него имеется определенная такса: 300 рублей. Явиться к нему прямо – невозможно, но при нем состоит мелкий чиновник, хороший знакомый Марголина, который по дружбе с Марголиным это дело нам и обделает.

В конце ноября 1904 г. я переселялся в Петербург, и на меня было возложено поручение дать Кривошлыку взятку через этого чиновника. Поручение в высшей степени неприятное, но… на то я родился в царской России и на то судьба сделала меня русским, да еще провинциальным журналистом, чтобы не воротить нос от подобных поручений.

К чиновничку явился с письмом (запечатанным) Марголина. Тот принял меня очень любезно, говорил о либерализме и доброте Кривошлыка, который сочувствует и всячески помогает печати, и назначил мне вторичное свидание через 3–4 дня. Я явился на свидание и получил заверение, что дело будет сделано. Я уплатил 300 рублей и ушел.

И действительно, не более чем через две недели ответственный редактор был утвержден.

Грязный осадок оставался на душе от всего этого дела, и чувствовалась грязь на руке от рукопожатия чиновника. К сожалению, дело имело еще эпилог, которого я совсем не ожидал.

Через несколько времени я где-то, чуть ли не просто на улице, встретил этого чиновничка.

– А что же мои сто рублей?

– Какие ваши сто рублей?

– Марголин мне писал, что Кривошлыку «Киевские отклики» дают 300, а мне – 100 рублей. Кривошлыку – вперед, а мне – когда редактор будет утвержден. Редактор утвержден.

– Я об этом ничего не знаю, Марголин мне об этом добавочном условии ничего не говорил, и в редакции у нас о нем не упоминалось. Напишите Марголину.

Больше с этим чиновником я дела не имел и не знаю, были ли уплачены ему 100 рублей. Во всяком случае, он их заслужил, так как дело было сделано именно им. Но роли Марголина я в этом деле не понимаю.

Когда мы взяли «Киевские отклики» в свои руки, то подписка и розница начали улучшаться довольно быстро. Цензор Сидоров замедлил их рост; тем не менее в конце лета наш тираж достигал 8000 [экземпляров] – цифра для тогдашней провинциальной газеты довольно значительная, хотя у «Киевлянина», как говорили, было в полтора-два раза больше. Но, к несчастью, объявления к нам не шли, и мы старались привлекать их крайним понижением таксы и даже широким печатанием даровых объявлений. В частности, не шли к нам в отдел объявлений покойники – самые выгодные объявители (не торгующиеся из‐за таксы), составлявшие в «Киевлянине» очень заметную статью прихода. Объявления – вообще вещь очень консервативная, значительно более консервативная, чем читатели, и всякая новая газета очень долго должна обходиться без них. Это мы испытывали на себе. А одна подписная плата не в состоянии покрыть расходов при каком бы то ни было возможном тираже, по крайней мере, если она так низка, как была у нас (8 рублей в год; в «Киевлянине» – значительно выше).

Совершенно естественно, что наши 10 000 рублей, из которых 2000 пошли Александровским, быстро растаяли. Мы существовали в кредит, но нужны были наличные деньги. Удалось привлечь еще несколько пайщиков, в том числе А. Д. Марголина993993
  См.: «Политическим центром, где собирались мои близкие единомышленники и друзья, была газета “Киевские отклики”. Среди них были покойные И. В. Лучицкий, В. В. Водовозов (Мемуарист полагал, что он умер. – В. Г.) и М. Б. Ратнер, известные украинские деятели Н. П. Василенко и А. Ф. Саликовский. В состав сотрудников входили также С. Г. Лозинский, Д. П. Рузский, М. С. Мильруд, М. С. Балабанов (редактировавший одно время газету), Н. В. Калишевич, М. И. Эйшискин (впоследствии редактор “Киевской мысли”), Н. С. Миркин и др. Жили мы в те времена дружно, тесной семьей, и не предвидели, что пути многих из нас потом разойдутся…» (Марголин А. Украина и политика Антанты. Берлин, [1922]. С. 24).


[Закрыть], о котором я уже говорил. И этого было мало. Удалось сделать заем. На некоторое время хватило, хотя все время нам приходилось перебиваться, жить надеждами и ждать краха. Однако жили.

С привлечением новых пайщиков наша издательская группа численно выросла. Всем понятно крайнее неудобство слишком многочисленных издательских компаний, особенно в столь малокоммерческих предприятиях, как были «Киевские отклики»: никто ведь не даст своей тысячи без того, чтобы не требовать себе доли влияния в редакционных делах, и чем коллегия многочисленнее, тем вероятнее коллизии интересов и мнений. Конечно, между нами на каждом собрании происходили горячие споры, но они всегда заканчивались соглашением, и, в общем, дело шло удивительно гладко и мирно, и это несмотря на наличность людей, как Лучицкий, с очень большим самолюбием и мелочностью характера, несмотря на наличность застарелого личного антагонизма между мной и тем же Лучицким. Объяснялось это, вероятно, двумя причинами.

Первой причиной был благоприятный исторический момент. Революционное настроение в обществе нарастало, и лозунгом этого настроения было одно отрицательное требование, выражавшееся в знаменитой «русской пословице»: долой самодержавие!994994
  См.: «…программа движения, – вспоминал В. А. Маклаков, – уместилась в двух словах – “Долой самодержавие”, которые из эвфемизма назывались “двухчленною формулой”, а по попавшему в печать простодушному донесению одного провинциального полицейского пристава были “известной русской поговоркой”» (Маклаков В. А. Власть и общественность на закате старой России: воспоминания современника / Вступ. статья, коммент. С. В. Куликова. М., 2023. С. 144); см. также: «Было время – и не так давно, – когда клич: долой самодержавие! казался слишком передовым для России. Но РСДР Партия бросила этот клич, рабочие передовых отрядов подхватили его и разнесли по всей стране; в 2–3 года этот клич стал “народной поговоркой”» (Ленин В. И. Избирательная платформа РСДРП // Ленин В. И. Полн. собр. соч. М., 1968. Т. 21. С. 179).


[Закрыть] Сходиться на почве отрицательного лозунга легче, чем положительного, а положительные лозунги черкал Сидоров. Его деятельность и была второй причиной нашей солидарности. Через год положительные лозунги развели нас по разным партиям.

В связи с «Киевскими откликами» имело место одно событие в моей личной жизни.

Помнится, в мае или июне, то есть месяца через два после перехода «Киевских откликов» в наши руки, Василенко выразил желание поговорить со мной по секрету.

– Я узнал, – сообщил он мне, – что в канцелярии генерал-губернатора получен запрос из Департамента полиции, правда ли, что в Киеве газета «Киевские отклики» куплена политически неблагонамеренной группой и что видную роль в этой группе играет Водовозов, многократно привлекавшийся к политическим делам и в настоящее время состоящий под негласным надзором полиции. Если это правда, то не сочтет ли генерал-губернатор желательным выслать Водовозова из Киева на основании принадлежащей ему власти995995
  В письме министра внутренних дел В. К. Плеве на имя генерал-губернатора Н. В. Клейгельса от 23 мая 1904 г. с отметкой «конфиденциально» говорилось:
  «По полученным из агентурного источника указаниям, издающаяся в г. Киеве ежедневная газета “Киевские отклики” перешла в заведование известного по своей политической неблагонадежности Василия Васильева Водовозова, о коем имеются следующие сведения:
  Водовозов привлекался к дознанию по обвинению в издании и распространении революционных сочинений и, по Высочайшему повелению 30 января 1888 года, был выслан в Архангельскую губернию под гласный надзор полиции на пять лет, откуда, на основании Высочайшего повеления 25 июля 1891 года, переведен, ввиду расстроенного здоровья, в Самару, а в 1892 году ему дозволено отбывать остающийся срок надзора в С.-Петербурге. В 1898 году при производстве обысков и арестов в г. Киеве по делу “Южно-русского рабочего союза” Водовозов был подвергнут, в числе других лиц, обыску, коим ничего преступного не обнаружено, и заключен под стражу, но вскоре освобожден и к дознанию по сему делу не привлечен.
  Сообщая о сем и принимая во внимание, что Водовозов, находящийся в настоящее время в сношениях с проживающими за границей революционерами, несомненно будет стремиться дать противоправительственное направление руководимой им газете, имею честь покорнейше просить ваше превосходительство обратить внимание на деятельность названного Водовозова, причем являлось бы крайне желательным собрать такие факты о нем, которые могли бы послужить основанием к принятию в отношении его административных мер» (ГАРФ. Ф. 102. Оп. 228. ОО. 1900. Д. 996. Л. 25).


[Закрыть]. Другими словами – приказ о вашей высылке. Мне обещано, что этот запрос будет задержан на несколько дней, но через несколько дней он будет без сомнения исполнен.

– Да правда ли это?

– Я не могу вам назвать мой источник, но достоверность его не подлежит ни малейшему сомнению.

Этот источник был для меня сразу совершенно ясен, и достоверность его и для меня не подлежала ни малейшему сомнению: это был Молчановский, правитель канцелярии (или помощник правителя) генерал-губернатора, поддерживавший дружеские отношения с Василенко и Лучицким.

Дело было очень неприятное.

– Что же мне делать?

– Я дам вам совет. Уезжайте, если можно, сегодня же, в крайнем случае завтра, в Дарницу (дачное местечко верст за 10 от Киева. – В. В.) или куда-нибудь в другое место за Днепром, то есть в пределы Черниговской губернии, и наймите там дачу. Оттуда будете приезжать сюда каждый день, числясь живущим в Черниговской губернии. Домой при этих приездах лучше не заходить.

Я решил исполнить совет. В это время я жил один; моя жена гостила в Саратове у сестры996996
  Л. П. Шейдакова вышла замуж за И. И. Гильгенберга.


[Закрыть]. Я сейчас же ушел из редакции домой. В ближайшем соседстве со мной жила одна барышня, эсеровка, большая приятельница моей жены997997
  Имеется в виду В. Э. Ваховская.


[Закрыть], замещавшая ее в ее издательстве и торговле.

Ей я рассказал о моей неприятности. Она тотчас же вызвалась съездить в Дарницу и поискать мне там комнату, а я сам уложил чемоданы и ушел в редакцию. Под вечер я вернулся домой пораньше, получил адрес нанятой мне комнаты и с одним из вечерних поездов уехал, заявив дворнику, чтобы он меня выписал в Черниговскую губернию.

У меня дома оставалась прислуга – кухарка. Я велел ей готовить мне обед и носить его в судках в редакцию; знакомая же барышня приносила мне по мере надобности нужные книги из моей библиотеки. Таким образом я прожил все лето в Дарнице, действительно редко появляясь дома. Однако все же иногда это приходилось делать, а раза два-три, когда наши редакционные собрания заканчивались слишком поздно, приходилось даже ночевать дома.

Удивляет в этой истории меня то, что генерал-губернатор и Департамент полиции удовлетворились такой элементарной штукой. Не могли же они не знать, что я аккуратно каждый день, не исключая и воскресный (тогда газеты выходили и по понедельникам), провожу в редакции с утра до вечера, работая там и для газеты, и для других изданий, в которых я тогда сотрудничал (я вел тогда иностранную хронику в одесском еженедельном журнале «Южные записки», издававшемся Панкеевым, а кроме того, много работал в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона). Тем не менее мне это позволяли, и никаких неприятностей полицейского характера я не испытал.

В сентябре жизнь на даче стала невозможной; к тому же вернулась моя жена. Василенко, вероятно переговорив предварительно с Молчановским, сказал, что теперь, по его мнению, я могу спокойно вернуться в Киев. Я это сделал и опять-таки никаких неприятностей не испытал.

Я прибавлю здесь еще несколько слов о цензоре Сидорове. Во время мировой войны он напечатал в «Голосе минувшего» свои мемуары, в которых изобразил себя цензором очень либеральным998998
  См.: Сидоров А. А. Из записок московского цензора, 1909–1917 // Голос минувшего. 1918. № 1/3. С. 93–114; В Киеве, 1904–1909: (Воспоминания бывшего цензора) // Там же. 1918. № 4/6. С. 221–229; В Киеве: (Из воспоминаний бывшего цензора) // Там же. 1918. № 7/9. С. 133–145.


[Закрыть]. Мельгунов мне говорил, что он знал цензорскую деятельность Сидорова в другой период его жизни, в Москве, и тогда он мог считаться очень порядочным цензором, и что это расположило его принять с доверием мемуары Сидорова. Я других периодов не знаю, но утверждаю, что в своей киевской части мемуары Сидорова должны быть признаны совершенно неправдивыми; о других я не знаю.

Прошло еще несколько лет. В 1924 или 1925 г. в Праге в столовой Земгора ко мне подошел старичок, которого я не узнал.

– Кажется, господин Водовозов?

– Да.

– Сидоров, неужели не помните? Киевский цензор.

Таким образом, и цензор, и страдавший от него литератор оба оказались выброшенными революционной волной на другой берег.

Почти всегда люди, друг друга знавшие, встречаются через много лет с радостью, хотя бы прежде они были врагами. Так и мы встретились радостно и взаимно поведали друг другу вкратце свои одиссеи. Сидоров, оказывается, жил в Варшаве, а в Прагу приехал только на несколько дней. Но радости от встречи хватило очень ненадолго; у меня поднялась в душе волна прежнего возмущения, и я не мог воздержаться от нескольких попреков, сказанных в довольно раздраженном тоне.

– Не думаете ли вы теперь, что ваша деятельность, скрывая от общества правду – хотя бы о войне, вызывая своей произвольностью чувство общественного негодования, делала неизбежной революцию и в особенности наиболее отвратительные ее проявления? Не думаете ли вы, что именно вы сами – конечно, не индивидуально, а как представитель и деятель определенного течения, – ответственны за то, что мы теперь встретились с вами, как две щепки двух различных разбитых бурей кораблей?

Я совершенно не ожидал иного ответа, кроме решительно отрицательного. И был изумлен, когда Сидоров ответил мне почти полным согласием со мной.