Текст книги "«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 1"

И вот однажды по данному сигналу заключенные сперва запорошили нескольким стражникам глаза табаком, одного или двух связали веревками, потом перебросили веревочные лестницы с крюками на стену, каким-то образом закрепили их там, перелезли через одну стену и бросились бежать в недалекие условленные места, где их поджидали лошади, частью верховые, частью упряжные. Вдогонку раздалось несколько выстрелов со стороны часовых, беглецы отвечали тем же, но ни одна пуля ни с той, ни с другой стороны, к счастью, не попала в цель. Дело происходило в вечерних сумерках, и всем удалось благополучно скрыться. Лишь немногие тотчас же уехали из Киева; большинство по установившемуся в революционной практике обычаю предпочло переждать первое время в Киеве и выбралось из него только дней через десять, когда возбужденная в жандармерии тревога улеглась. Все благополучно перебрались через границу, кроме одного, который был арестован где-то не то в Кременчуге, не то в Каменец-Подольском.

По смелости задуманного плана, по той тщательности, с которой он был приведен в исполнение, этот побег представляет из себя нечто замечательное; замечательно и то, что весь план удалось сохранить в тайне, несмотря на довольно продолжительную подготовку и необходимость посвятить в тайну довольно большое число людей, более или менее посторонних революционной деятельности и не привыкших к строгой конспирации; а это было необходимо при сборе денег – нельзя же было удовольствоваться сборами в партийной среде – и при подготовке более или менее безопасных квартир для укрывания беглецов. Об этой стороне дела я скажу дальше, а теперь отмечу еще одну сторону дела.

Среди беглецов не было ни одного сколько-нибудь крупного имени; Урицкого в это время в киевской тюрьме уже не было, Луначарского – тоже, и все участники побега были рядовые деятели партии, из которых я ни одного не помню по фамилии885885
  Ср.: «В феврале нынешнего года, в самый разгар демонстраций, по всей России были произведены сотни арестов. Между прочим, не менее 30 человек, арестованных в разных концах России по делу “Искры”, было свезено в Киевскую тюрьму, так как “знаменитый” жандарм Новицкий был уполномочен вести следствие по делу о нашей организации. В числе этих товарищей были: Лев Гальперин, бывший уже в ссылке в Астраханской губ.; Виктор Крохмаль, вернувшийся из Уфимской ссылки в 1900 г.; Иосиф Тарсис [будущий секретарь Исполкома Коминтерна И. А. Пятницкий], портной, арестованный в Вильне, и двое нелегальных – Николай Бауман, ветеринар, врач, сосланный в 1898 г. в Вятскую губ. по делу С. П. Б. Союза Борьбы и бежавший через год, и Иосиф Басовский (впервые привлекался в Одессе в 1897 г.). В марте к тому же делу присоединен наборщик Иосиф Блюменфельд, взятый на границе с германским паспортом (был в 1886 г. изгнан из России), а в апреле – Бор. Мальцман, арестованный в Теофиполе, Волынск[ой] губ., где состоял под надзором. Эти семь лиц, на которых концентрировались главные обвинения по делу “Искры”, и бежали вместе с ветеринар[ным] врачом Владимиром Бобровским, обвинявшимся в организации Киевской демонстрации 2 февраля, и еще тремя товарищами, сидевшими уже более года (с апр. – мая 1901 г.): Марианом Гурским, М. Валлах[ом] [будущий нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов] и Болеславом Плесским (первые двое по делу Киевского комитета партии, а последний по делу Партии соц.-рев.). О самых подробностях побега участники его сообщают следующее: “орудиями” побега послужили сшитая из разрезанных простынь лестница и полупудовый якорь. Как последний очутился в руках бежавших – это, конечно, секрет организаторов побега. 18 авг[уста] вечером, когда заключенные гуляли по двору около стены, несколько из них напали на стоявшего вблизи часового, забили ему рот и связали его по рукам и ногам. Операция была проделана не совсем совершенно, так как солдат мог несколько раз крикнуть: “Ратуйте, ратуйте!” К счастью, заглушенный крик его не был услышан. Пока одни возились с часовым, другие образовали “живую пирамиду”, верхний конец которой доходил почти до вершины стены. Отсюда нетрудно было взлезть и прикрепить якорь, к которому с одной стороны была привязана лестница, а с другой – веревка, по которой спускались вниз. Через десять минут после того, как благополучно спустился последний из беглецов, из тюрьмы раздался выстрел, означавший тревогу. Бежавшие направились в разные стороны» (Побег из Киевской тюрьмы // Искра. 1902. № 25. 15 сент.; см. также: Петренко А. И. Побег из Киевской тюрьмы 10 искровцев и одного с[оциалиста]-р[еволюционера] в 1902 г. // Каторга и ссылка. 1925. № 7. С. 190–205; Самсонов Я. Страница прошлого: побег из Киевской тюрьмы // Там же. С. 206–210; Пятницкий О. А. Записки большевика (1896–1917) // Пятницкий О. А. Избранные воспоминания и статьи. М., 1969. С. 39–46).


[Закрыть], не исключая и того, который провел у меня две ночи (возможно, впрочем, что как раз его-то фамилия осталась и тогда мне неизвестной). И я думаю, что мотивом, побудившим организовать побег, послужили не столько интересы социал-демократической партии, сколько романтизм самого дела; другими словами, что не идеи марксизма лежали в его основе, а то чувство, которое двигало и создавало террористов. И недаром в рядах социал-демократической партии в это время был бывший народоволец Френкель.

Что касается денежной стороны дела, то побеги всегда были очень популярны в либеральных кругах общества, и собрать на таковой необходимую сумму было бы не трудно, если бы можно было при сборах говорить о цели. Но говорить это можно только очень не многим, и потому сборы были сопряжены с исключительными трудностями. Тем не менее удалось, под мое и еще нескольких лиц поручительство, получить довольно значительную сумму денег взаймы (в расчете покрыть впоследствии из позднейших сборов, производившихся после побега, – в расчете, который вполне оправдался), и, в общем, оказалось возможным собрать что-то около 2000 рублей, которые и были истрачены на организацию дела.

Но тут, в сборе денег, мне вспоминается один крайне непривлекательный эпизод.

В числе лиц сравнительно состоятельных, которые охотно жертвовали на революционные дела, был С. Н. Булгаков, и пожертвования от него шли – не знаю, всегда ли, но во всяком случае часто – через меня. С ним можно было говорить откровенно, и я сообщил ему план побега, поскольку сам был посвящен в него. Он пришел в восторг и тотчас же отвалил 100 рублей. Я передал их в партию, как всегда, от имени Сени; это был псевдоним, образованный мной из инициалов имени и отчества самого Булгакова, С. Н., и его жены Елены Ивановны, отчасти имевший смысл добродушной насмешки над мистическим направлением Булгакова (Сени – известный астролог-мистик XVII века).

Когда побег состоялся, то социал-демократическая партия выпустила листовку, в которой в обычном для нее хвастливом тоне рассказывалось о крупном побеге как об акте борьбы пролетариата за свое освобождение и указывалось, что в этом деле, как и во всех других, партия была представлена исключительно собственными силами, и даже крупные деньги на дело должна была ассигновать из собственной кассы, не имея ничьей помощи. И, не помню, в том же или в другом листке, выпущенном около того же времени, был напечатан отчет о денежных суммах, полученных за последнее время, причем отчет был озаглавлен: «Сбор в пользу киевской организации с[оциал]-д[емократической] партии». В отчет были включены все деньги, полученные от меня, и в том числе значилось: Сени – 100 р. Это была грубая неправда, и она очень не понравилась и мне, и другим жертвователям. Но они (и я тоже) поворчали про себя и успокоились. Только С. Н. Булгаков пришел в раж и резко обрушился на меня как на передатчика его денег:

– Я требую печатной поправки; я давно разошелся с социал-демократической партией, ее деятельности не сочувствую и в общем поддерживать ее не считаю возможным. Я жертвовал на определенное дело.

Он был, конечно, совершенно прав, и мне пришлось обратиться к партии в лице Вакара. Я указал ему, что, когда передавал деньги, я каждый раз указывал на цель пожертвования, а относительно Сени особенно оговорил, что это лицо, относящееся к партии с решительным отрицанием. Тут Вакар стал было на дыбы и заявил решительно:

– В таком случае мы возвратим все деньги, полученные через вас.

Сначала он заявил это как личное свое мнение, через несколько дней подтвердил его от имени организации. Я твердо стоял на своем: или печатное извинение, или назад деньги, причем, конечно, на мои услуги в этом направлении в дальнейшем вы рассчитывать больше не должны. Вернуть деньги было, конечно, не по силам, но, может быть, организация не постеснялась бы уклониться от этого, не печатая в то же время извинение, если бы не было моей угрозы. И кончилось тем, что Вакар принес мне текст поправки: он был составлен очень слабо, почти двусмысленно и не вполне удовлетворил меня, еще менее удовлетворил Булгакова, но все-таки в нем было сказано, что в числе пожертвований, отчет о которых напечатан тогда-то, некоторые, и именно такие-то, были сделаны со специальной целью – на побег. Вакар некоторое время дулся на меня, – дольше и сильнее, чем из‐за диспута Тарле, но потом вновь переложил гнев на милость и по-прежнему бывал у меня и обращался с разными просьбами.

Была и еще одна очень неприятная сторона в этом побеге. Разумеется, Новицкий после побега пришел в бешенство. Начальство тюрьмы – от начальника до стражников – было прогнано со службы и лишилось куска хлеба. А начальство это было очень порядочное, и его было по человечеству жалко. Было назначено новое начальство, введены новые порядки, и таким образом за побег заплатили, и очень дорого, наиболее порядочные элементы из тюремной администрации и следующие поколения заключенных.

Если вспомнить рассказ, имеющийся в народовольческой биографии Перовской, о том, что она решила бежать с пути следования в ее первую ссылку, но долго не могла исполнить своего намерения, так как сопровождавшие ее жандармы оказывались добрыми и порядочными, и исполнила его только под самый конец, когда, на счастье революции, ей попались злобные церберы886886
  Сосланная в 1878 г. в Повенец Олонецкой губернии, С. Л. Перовская воспользовалась тем, что охранявшие ее жандармы заснули, и бежала.


[Закрыть], и сравнить этот рассказ с изложенным сейчас фактом, то станет ясно, что психология Перовской887887
  В рукописи зачеркнуто: «равно как и Каляева, отказавшегося бросить бомбу в великого князя, потому что с ним были дети» (ГАРФ. Ф. 539. Оп. 1. Д. 3196. Л. 60 об).


[Закрыть] не есть явление общее для представителей революционных течений.

Глава IV. Лекция С. Н. Булгакова о В. С. Соловьеве и прения после нее (1902888888
  Неточность: публичную лекцию «О философских воззрениях Вл. Соловьева» С. Н. Булгаков прочел в Киеве 28 января 1903 г.


[Закрыть])

Подъем революционного настроения и революционной деятельности, конечно, не мешал, но способствовал усилению легальной общественной работы. Чтения и рефераты в Литературно-артистическом обществе, о которых я говорил в предыдущей части своих воспоминаний, не прекратились вследствие ибсеновского дела, а были только затруднены и ослаблены. Их не было в 1900–1901 гг., когда я был за границей, Тарле – вне Киева, Луначарский и Бердяев, кажется, тоже, и из обычных лекторов были налицо только Булгаков и Ратнер; но без меня, бывшего связующим звеном между Литературно-артистическим обществом, с одной стороны, этими лекторами и студенческой публикой, с другой, чтения не устраивались.

Но с осени 1901 г. я решил попробовать возобновить наши публичные лекции в Литературном обществе. Две-три лекции на сравнительно скромные темы, но с политическим оттенком, осторожно устроенные, прошли благополучно при сравнительно небольшой аудитории, не обратив на себя особого внимания на публики, ни жандармерии.

Затем С. Н. Булгаков выразил готовность прочесть лекцию или реферат о Владимире Соловьеве (года за два перед тем умершем889889
  В. С. Соловьев умер 31 июля 1900 г.


[Закрыть]). Я охотно взялся организовать ее в качестве обычного «вечера с рефератом» в Литературном обществе. Были мною нафабрикованы контрамарки для гостей, пущены через студентов по 30 копеек в пользу Красного Креста (кроме них, при входе с гостей взималось по 30 копеек в пользу Общества), и зала Общества, довольно вместительная, была набита битком; всего набралось до 800 человек; большинство публики стояло890890
  В «Отчете ревизионной комиссии Киевского Литературно-артистического общества за 1903 г.», подписанном В. В. Водовозовым как ее председателем, указывалось, что, помимо журфиксов по средам, разрешение на проведение которых поступило только 18 октября, в отчетном году состоялось всего три устроенных правлением вечера, которые носили литературный или музыкальный характер: «Из первых имевшими успех могут быть признаны только вечер 28 января 1903 г., на котором Булгаков читал реферат “О философских воззрениях Соловьева”, и Шевченковский вечер в марте 1903 г. На первом было около 800 посетителей, и он дал более 200 руб. дохода; на втором было 900 посетителей, и он дал около 500 руб. дохода». Сетуя на «исключительную трудность получить разрешение для какого бы то ни было вечера», ревизионная комиссия приводила несколько вычеркнутых из окончательного варианта ее отчета примеров: «…в апреле 1903 г. Академия наук по предложению ее августейшего председателя обратилась к Литературно-артистическому обществу с предложением устроить 29 января 1904 г. вечер, посвященный памяти Пушкина. Литературная комиссия общества принялась за осуществление этого предложения. В начале января 1904 г. был выработан план вечера; в нем должны были принять участие 4 лектора (Булгаков, Гольденвейзер, Куперник, Водовозов) и несколько артистов и певиц. 14 января 1904 г. попечителю округа было представлено соответствующее ходатайство. Попечитель потребовал в дополнение к представленному ему конспекту чтения Куперника полный текст этого чтения. Требование не могло быть исполнено, так как Куперник не имеет привычки писать заранее тех речей, которые он собирается произнести. Ввиду этого попечитель округа отказал в разрешении на участие в вечере г. Куперника. Он же отказал в разрешении на участие в вечере г. Гольденвейзеру “по неимению на то права”, как сказано в его ответе, хотя, как сказано в той же бумаге, “ничего не имеет против самого содержания реферата”. Но получили разрешение Булгаков, Водовозов, артисты и певицы. Разрешение это было получено обществом 25 января. Тотчас же ходатайство о вечере было отправлено г. киевскому губернатору. Г. губернатор ответил категорическим отказом, причем мотивировал свой отказ, во-первых, тем, что ему не были представлены конспекты рефератов с утверждением попечителя, во-вторых, поздним представлением ходатайства. Ответ г. губернатора оканчивался словами: “Правлению надлежало бы обратиться ко мне с надлежащим ходатайством заблаговременно, а не за два дня до устройства вечера”. Первое объясняется тем, что г. попечитель округа вернул конспекты рефератов без соответственной отметки на них самих, довольствуясь сообщением своего разрешения в особой бумаге. Что же касается позднего срока представления ходатайства и мнения г. губернатора о том, что с апреля 1903 г. у общества было достаточно времени для подготовления вечера памяти Пушкина, то нужно иметь в виду, что в апреле или мае или вообще до лета и даже осенью нет никакой возможности подготовлять вечера, которые должны иметь место в конце января. Ни лекторы, ни артисты не могут за два или три месяца сказать, будут ли они иметь возможность принять участие в вечере через такой продолжительный промежуток времени». Другой пример: «В октябре 1903 г. правление Литературного общества возбудило ходатайство о разрешении гг. Водовозову и Бердяеву прочтения рефератов. Разрешение было дано г. попечителем, потом г. губернатором; последний подписал свое разрешение 15 декабря, причем обусловил его требованием прочтения в течение текущего 1903 г. Но официальное извещение о разрешении было объявлено для реферата Водовозова 10 января 1904 г., а для реферата Бердяева – только в конце февраля 1904 г.» (ГАРФ. Ф. 539. Оп. 1. Д. 1759. Л. 56–59).


[Закрыть].

Лекция была превосходно прочитана и очень интересна по содержанию, хотя для людей с позитивистическим складом ума и очень спорна. Булгаков – превосходный знаток и горячий поклонник Соловьева; вместе с ним он настаивает на существовании потустороннего мира, реальное существование которого, по его мнению, доказуемо, но полное познание которого возможно только верой, являющейся необходимым элементом нормальной человеческой психики. Вера для Булгакова является тем светочем, который один освещает человеку его жизненный путь, тогда как наука в сравнении с ней есть тусклый чадящий фонарь. На своей вере он как-то строит теорию совершенствования человека и человеческого общества на земле и эту теорию приписывает Соловьеву.

Я постарался здесь изложить лекцию Булгакова, как она осталась у меня в памяти, но охотно допускаю, что изложил ее не точно и, может быть, даже не верно. С Владимиром Соловьевым я знаком был тогда очень мало; теперь знаю его, скорее, еще хуже, а строй мысли Булгакова был и остается мне совершенно чуждым.

Так как с формальной точки зрения Булгаков читал не лекцию, а реферат, то возможны были прения, и против него выступили два оппонента – М. Б. Ратнер и я.

М. Б. Ратнер, сторонник позитивистической философии, подверг суровой критике основы чтения Булгакова. Мне, тоже стороннику позитивизма, аргументация Ратнера казалась серьезной и убедительной, как и очень многим другим слушателям, но сторонников Булгакова, а их было много, она не убеждала. Но главное было не в этом, а в том, что чтение Булгакова казалось свободной импровизацией (хотя в действительности оно было целиком написано), что оно было произнесено с совершенно исключительным подъемом, что Булгаков на кафедре производил впечатление вдохновенного пророка и что его умение слить в одно целое политический радикализм и социальный демократизм с туманным мистицизмом действительно очаровало слушателей, и притом даже не склонных к его мистицизму, а строго логическая, но сухая речь Ратнера, чрезмерно перегруженная собственными именами философов, переполненная скучными цитатами, производила впечатление заученного урока (хотя в качестве возражения не могла быть не чем иным, как импровизацией).

Что касается меня, то мое положение было затруднительное. Я никогда не занимался сколько-нибудь серьезно философией и, в частности, как я уже сказал, не знал почти вовсе Соловьева, за исключением его чисто политических произведений (о национальном вопросе891891
  См.: Соловьев В. Национальный вопрос в России. М., 1884.


[Закрыть] и некоторых других) и полубеллетристического произведения, появившегося незадолго до его смерти в «Книжках “Недели”», – «Под пальмами. Три разговора»892892
  Соловьев В. Под пальмами. Три разговора о мирных и военных делах // Книжки Недели. 1899. № 10. С. 5–37; № 11. С. 126–159; 1900. № 1. С. 150–187; № 2. С. 171–203.


[Закрыть] и немногих других. Между тем положение требовало, чтобы я выступил. Я был как бы присяжный оратор на этих собраниях; я был организатором, в частности, этого собрания; всем было известно, что я, находясь в близких приятельских отношениях с Булгаковым, постоянно с ним спорю, занимая почти по всем вопросам прямо противоположную ему позицию. Перед лекцией Булгакова и особенно в перерыве после нее ко мне обращались десятки знакомых и незнакомых: вы, конечно, будете ему возражать? Не возражать было невозможно.

Прослушав Булгакова, я сразу заметил большую разницу между тем Соловьевым, каким он рисовался (в качестве общественного мыслителя) в лекции, и тем, каким я его знал по повести «Под пальмами». Первый – оптимист, верящий в бесконечный или, по крайней мере, неопределенно долгий прогресс человечества, причем эта вера покоилась на религиозной основе. Между тем в разговорах «под пальмами» предсказывался полнейший моральный упадок человечества и появление в более или менее недалеком будущем Антихриста.

Еще яснее этот пессимизм был выражен Соловьевым в одной его посмертной статье, заглавие которой я не помню, незадолго перед булгаковской лекцией напечатанной в «Вестнике Европы»893893
  Соловьев В. По поводу последних событий. Письмо в редакцию // Вестник Европы. 1900. Кн. 9. С. 302–306.


[Закрыть]. В ней он передавал убеждение своего отца, С. М. Соловьева, что новый мир так же изжил свои духовные силы, как древний мир в последние века Западной Римской империи; но древний мир обновили германцы; между тем обновить современный нам мир некому: не тем же дикарям, которые Кука съели? Так они, от сифилиса и водки, давно уже сгнили.

Я, увлекавшийся тогда Лассалем, прибавляет Вл. Соловьев, по молодости лет возражал своему отцу, указывая на рабочий класс, идущий на смену господствующим силам нашего мира, и на несомый им социализм; что отвечал на это мне отец, я решительно не помню, но хорошо помню его свойственное ему движение носом, как будто он почувствовал сильнейшую вонь (излагаю по памяти). Вл. Соловьев, по молодости лет возражавший отцу, в зрелом возрасте был с ним совершенно согласен, – по крайней мере, так он говорил в своей посмертной статье894894
  Ср.: «Что современное человечество есть больной старик и что всемирная история внутренне кончилась – это была любимая мысль моего отца, и когда я по молодости лет ее оспаривал, говоря о новых исторических силах, которые могут еще выступить на всемирную сцену, то отец обыкновенно с жаром подхватывал: “Да в этом-то и дело, говорят тебе: когда умирал древний мир, было кого ему сменить, было кому продолжать делать историю: германцы, славяне. А теперь где ты новые народы отыщешь? Те островитяне что ли, которые Кука съели? Так они, должно быть, уже давно от водки и дурной болезни вымерли, как и краснокожие американцы. Или негры нас обновят? Так их хотя от легального рабства можно было освободить, но переменить их тупые головы так же невозможно, как отмыть их черноту”. А когда я, с увлечением читавший тогда Лассаля, стал говорить, что человечество может обновиться лучшим экономическим строем, что вместо новых народов могут выступить новые общественные классы, четвертое сословие и т. д., то мой отец возражал с особым движением носа, как бы ощутив какое-то крайнее зловоние. Слова его по этому предмету стерлись в моей памяти, но, очевидно, они соответствовали этому жесту, который вижу как сейчас» (Там же. С. 305).


[Закрыть].

Это давало мне основание думать, что Булгаков неверно изложил нам историко-социальное миросозерцание Соловьева, что, несмотря на свою религиозность или, может быть, благодаря ей, но в вопросах человеческого развития Соловьев был не оптимистом, а очень мрачным пессимистом.

Нужно заметить, что и я сам к этому времени приходил к миросозерцанию довольно пессимистическому. В возможность близкой победы социализма (говорю о победе социализма, а не социалистической партии) я уже решительно не верил, а вместе с тем видел в Германии и других странах процесс линяния социализма, процесс приспособления его к существующему буржуазному строю. Я не мог, конечно, сомневаться в том, что технический прогресс человечества не только не остановился, но [и] обещает блестящие перспективы, но в прогресс социальный, в ослабление социальных антагонизмов в человечестве я не верил. В частности, прогресс технический сказывался в прогрессе военной техники, и хотя я не ожидал войны в близком будущем (почему и японская895895
  Русско-японская война 1904–1905 гг.


[Закрыть], и мировая война застали меня врасплох и опровергли все мои прогнозы), но в движении человечества во многих отношениях вспять в не очень отдаленном будущем я был твердо убежден.

И вот, оговорившись, что я недостаточно знаком с Соловьевым, я все-таки решился публично возражать Булгакову, указывая на неправильность, по моему мнению, изложения теории Соловьева896896
  В рукописи далее зачеркнуто: «как оптимиста, тогда как он был в действительности, по крайней мере в последние годы своей жизни, сколько я могу судить по немногим известным мне его произведениям, очень мрачным пессимистом».


[Закрыть]. И заодно я развил теорию своего личного пессимизма, построенного не на религиозной почве, а на почве, как я думал, конкретного анализа хода политических событий. В заключение я сказал, что готов вместе с Булгаковым признать науку очень тусклым фонарем, освещающим дорогу на небольшой радиус вокруг нас в мире недоступной нам тайны, но все-таки он освещает нам дорогу хотя бы на несколько шагов вокруг, а булгаковский светоч есть в действительности блудящий огонек, какие вспыхивают на болоте; сам Булгаков за ним в болото политической реакции не пойдет, потому что он честный, искренний и благородный человек, но других этот огонек не раз туда заводил и, без сомнения, и впредь заводить будет897897
  Отвергая «синтез точного знания, метафизики и религии» В. С. Соловьева, обратившегося к мистицизму под влиянием своего мрачного пессимизма, ибо, мол, «развитие человечества окончено; ему предстоит разложение и смерть», и напоминая, что С. Н. Булгаков, выйдя из марксистского лагеря, тоже «перешел на сторону мистического идеализма», когда «реальное движение человечества вперед оказалось не соответствующим тем светлым упованиям, которые возлагались на него марксизмом», В. В. Водовозов говорил: «Есть много данных думать, что человечество перешло через апогей своего развития и в настоящее время клонится к упадку; не больше этого. Но если даже точное знание, которое пока еще идет вперед, в недалеком будущем даст нам право сделать этот вывод в более решительной форме, то и в таком случае я не вижу смысла искать спасения в соловьевско-булгаковском мистицизме. Нужно же, в самом деле, иметь мужество взглянуть черту прямо в оба глаза и не искать спасения там, где его не может быть. Во всяком случае, даже такой безотрадный вывод не может и не должен приводить нас к нравственному бессилию. <…> Жажда борьбы и деятельности вложена в природу человека, и толкают его на нее не метафизические или научные убеждения, а темперамент. Будет ли бездарный и ленивый человек оптимистом или пессимистом, все равно он будет сидеть у моря и ждать погоды; человек же с достаточным запасом жизни и энергии будет жить и бороться. Я этим не желаю отрицать великой важности правильного научного разрешения вопроса, поставленного Соловьевым: изжило ли человечество данный ему запас жизни или нет, но ведь решать его надо при помощи точного знания, и только его одного» (С. З. [Бердяев С. А.] Философские воззрения Владимира Соловьева: отчет о лекции проф. С. Н. Булгакова в г. Киеве и стенографическая запись прений // Новый путь. 1903. № 3. С. 86–94).


[Закрыть].

Булгаков мне возражал. Он возвратил мне мой комплимент, сказав, что тоже глубоко уважает меня лично, но, прибавил он, я составляю для него психологическую загадку: он не понимает, как можно жить с таким пессимизмом, как мой, и особенно как можно быть порядочным человеком с таким пессимизмом при атеизме. Веление Божества, совесть, основанная на заповеди Божией, могут заставить человека быть порядочным, но при непризнании начал откровенной религии, да еще при пессимизме в области социальной, – открытая дорога в цинизм, в бессовестность, в жизнь для собственного брюха. Он знает, что я не иду по этой дороге, но где те внутренние стимулы, которые ведут меня по другой дороге, он не знает и понять их, несмотря на близкое знакомство со мной, решительно не в состоянии898898
  Ср.: «Я держусь такого же высокого мнения о личности В. В. Водовозова, как и он о моей (что я говорю, чтобы устранить всякие недоразумения), тем не менее я очень низкого мнения о качестве его возражения и, признаюсь, не ожидал, что оно могло быть сказано сознательно в такой аудитории и таким образованным человеком, как г. Водовозов, а тот восторг, который вызвало оно среди публики, считаю явлением весьма печальным. Г. Водовозов как будто бы свалился с луны; для него словно не существует ни философских проблем, ни всей истории философии; как будто он не слышал, что религия и метафизика существуют так же давно, как существует и человек. Но это еще самый слабый грех сравнительно с тем, что он сделал с Соловьевым. Он произвел чудовищную операцию над всем его мировоззрением, представив его пессимистом, который ударился в мистицизм, не перенеся безвыходности этого пессимизма; то же самое, по его мнению, сделал и я. Но как же можно говорить о мировоззрении Соловьева, не зная ни его сочинений, ни истории его умственного развития. <…> Сам по себе В. В. Водовозов представлял для меня всегда психологическую загадку. Я знаю из истории философии, что существуют скептики двух родов: скептики ищущие, стремящиеся, к которым относятся, напр., Иван Карамазов, Герцен и в известном смысле Сократ со своим “я знаю, что я ничего не знаю”; есть скептики цинические, которые над всем смеются и ничего не ищут, которым ничто не свято и не дорого; но есть, оказывается, еще третий разряд скептиков, до сих пор неизвестный в философии: это скептики догматические, которые уверовали в свой скептицизм, как в положительное учение, и на нем утвердились. К таким скептикам относится Водовозов. Если бы его спросили, сделал ли он попытку искания новых путей в области философии, к которому, казалось бы, необходимо должен был привести его пессимизм, то ответ его, в чем я вполне уверен, был бы отрицательным; во всяком случае, я не усматриваю противного в том, что я знаю о его état d’espirit [умонастроении (фр.)]. Я говорил о возможности философского обоснования общественных идеалов, но в своем возражении г. Водовозов говорит не об этой философии, не об этих идеалах, а о природе здорового человека. Я понимаю, что идеалы меняются и меняются способы их обоснования; на этой почве возможен спор представителей различных мировоззрений. Но г. Водовозов всем философским доктринам противопоставляет просто “здорового человека”, а всякой философии – точную науку…» (Там же. С. 94–97).


[Закрыть]. Что же касается моих возражений относительно Соловьева, то я просто вывернул Соловьева наизнанку; нельзя говорить о писателе по одному его произведению да по случайному, к тому же незаконченному, посмертному отрывку. Предсмертный пессимизм у Соловьева был минутным настроением, а общее его миросозерцание нужно извлекать из его многочисленных философских произведений.

Наибольший успех на этом вечере выпал, само собою разумеется, на долю Булгакова. Несомненно, что значительное большинство аудитории не склонно было сочувствовать его мистицизму и по своим убеждениям всего ближе была к Ратнеру, но Булгаков сумел увлечь и противников, и аудитория аплодировала ему бешено. Об этом успехе Булгаков, вероятно, вспоминает как об исключительном дне в своей жизни, который, впрочем, с ним повторился через год или полтора, когда он читал лекцию (тоже в Киеве) о Достоевском899899
  Неточность: имеется в виду лекция С. Н. Булгакова «Иван Карамазов (в романе Достоевского “Братья Карамазовы”) как философский тип», прочитанная в Киеве 21 ноября 1901 г., то есть на полтора года ранее, чем ошибочно указывает мемуарист, см. ее публикацию: Вопросы философии и психологии. 1902. Кн. 1 (61). С. 826–863.


[Закрыть]. Это был успех того же рода, как те, которые возбуждали на своих публичных лекциях Достоевский и Соловьев. Успех Ратнера был тоже значительным, но только в кругу его сторонников. Я же смутил аудиторию своим пессимизмом, и мой успех был значительно меньше.

На этом вечере был один мелкий, но любопытный инцидент. Председателя у нас не было; я был организатором и распорядителем. И вот в перерыв ко мне обратился какой-то неизвестный мне субъект с просьбой разрешить ему выступить оппонентом. Я, конечно, сразу согласился и осведомился о фамилии.

– Какая вам нужна моя фамилия? Я, видите ли, нелегальный и живу не под настоящей фамилией.

– Как нелегальный? Так вам нельзя здесь выступать; собрание вполне легальное, и оно разрешено правлением Общества мне под моею ответственностью; я не могу дать слова заведомо нелегальному человеку.

– А если бы я этого не сказал, то вы бы дали мне слово?

– Конечно.

– Под вымышленной фамилией?

– Под той, которую вы назвали бы мне, а до другой мне нет дела. Я могу дать слово всякому и не обязан у человека спрашивать паспорт, но дать слово заведомо лицу, которому я не имею права давать его, – это значит рисковать существованием общества, и я не могу взять этого на свою ответственность.

– Но об этом никто не узнает, даю вам слово.

Конечно, я его не допустил до выступления, и Булгаков, Ратнер и другие лица, которым я после сообщил об этом инциденте, до радикальнейших Вакаров включительно, одобрили меня. У меня при этом вертелись в памяти слова Марины Дмитрию, которые, конечно mutatis mutandis900900
  с соответствующими изменениями (лат.).


[Закрыть], могли быть применены к данному случаю:

 
Чем хвалится, безумец!
Кто требовал признанья твоего?
…Ты должен
Достоин быть успеха своего
И свой обман отважный обеспечить
Упорною, глубокой, вечной тайной901901
  Слова Марины Мнишек, обращенные к самозванцу в драме А. С. Пушкина «Борис Годунов». Вместо слов «…Ты должен» в оригинале стоит: «Уж если ты, бродяга безымянный, / Мог ослепить чудесно два народа, / Так должен уж по крайней мере ты».


[Закрыть].
 

Но с одним очень существенным отличием: Марина знала или узнала, что Дмитрий – самозванец, но она не подозревала его в провокации, да и самого этого понятия, возможно, не знала, а у меня вертелось в голове как раз подозрение в ней.

Булгаковский вечер вызвал довольно продолжительную полемику в южной (киевской, одесской, житомирской, харьковской) прессе. Поклонники Булгакова восторженно описывали его лекцию и очень сурово отнеслись к нам с Ратнером; были, однако, защитники и у нас, нападавшие на Булгакова. Но были и высмеивавшие всех трех. Не помню, в какой именно из местных газет появился бойкий фельетон за подписью Борецкая; о Ратнере там говорилось, что он щеголял именами и цитатами и этим перед всеми «показал свою… хм, хм… ерундицию» (цитирую, конечно, по памяти, но уверен, что верно). С таким же остроумием говорилось и обо мне, и о Булгакове. Впоследствии стало известно, что под этим женским псевдонимом скрылся тогда совершенно неизвестный Рысс (ныне в эмиграции, один из основателей журнала «Борьба за Россию»)902902
  Неточность: псевдоним Борецкая использовал не П. Я. Рысс, а его брат С. Я. Рысс, подписывавший некоторые из своих публикаций именем жены – Э. И. Борецкой (см., например: Борецкая Э. [Рысс С. Я.] Проблемы объективности сознания. Ростов-на-Дону, 1904), что подтверждал и сам В. В. Водовозов, см.: «Казненный Рысс писал в русских журналах статьи по философии и социальным вопросам, подписываясь почему-то женским псевдонимом – Борецкая» ([Водовозов В.] Дело А. А. Лопухина – Азефа // Наша газета. 1909. № 28. 3 февр.).


[Закрыть].

Горячим сторонником Булгакова выступил в печати с фельетоном его ученик, тогда еще студент, И. Книжник. Мне фельетон его очень не понравился, между прочим, тем, что он начинался приблизительно так: «Читателю может показаться странным, что в философский диспут решается вмешиваться молодой человек, еще только в будущем году собирающийся держать экзамены, но…» И т. д. Мне показалось, что до возраста автора читателю нет дела и что самому автору нечего ни хвастаться своею молодостью, ни стыдиться ее. Но Булгаков очень горячо защищал (в разговорах со мной) своего ученика как талантливого многообещающего юношу и указывал на параллельность их жизненных дорог: оба они – сыновья духовных лиц (Булгаков – православного священника, Книжник – раввина), оба пережили детскую формальную религиозность, юношеский атеизм и марксизм и оба пришли к возвышенной, подкрепленной и богословским, и общенаучным знанием религии, терпимой к религиозным разногласиям. Несколько позже, когда я сделался членом редакции местной газеты «Киевские отклики», и еще позднее, в Петербурге, в редакции «Нашей жизни» я довольно часто встречался с Книжником, приносившим нам разные свои заметки, но и в наших редакциях, и, в частности, во мне ни он сам, ни его литературные произведения не вызывали особой симпатии, и последние обыкновенно у нас не печатались. Еще позднее, после большевицкой революции, его имя одно время зачастило в большевицкой печати под статьями кровожадно-большевицкого характера, насыщенными ненавистью к разного рода буржуям. Такова была жизненная дорога ученика Булгакова.

Лекция Булгакова заинтересовала петербургский журнал «Новый путь», который прислал на нее свою (конечно, местную, киевскую) стенографистку, и эта лекция со всеми возражениями была целиком напечатана в нем.