Текст книги "Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг."

Не помогли ни умоляющие жесты, ни слезные односложные возгласы на нескольких европейских и славянских языках, мол, простите и извините! Вика просто на удивление просительно разговаривал с дежурной, истекал таким умоляющим обаянием, что его стало жалко.

– Да не унижайтесь вы! Фуй с ней, с плёнкой! – зашипел я.

– Ты думаешь? – сразу успокоился Вика и протянул аппарат.

Неподкупная матрона без разговоров засветила плёнку.

На улице Некрасов радостно пискнул, увидев у стены музея мешок с мусором прямо под табличкой с названием «Площадь Галы и Сальвадора Дали». Сладострастно сфотографировал. Мщения жажду, шутил он, ославлю потом на весь мир!

Ну а потом…

Фотограф Виктор Некрасов был посрамлён. Что повлияло больше – неважнецкий аппарат, слепящее освещение или необдуманные ракурсы, неизвестно, но снимки получились вялыми или мутными. В.П. снимал инстинктивными движениями, как отмахиваются от мух, боялся показаться портретистом. Из двадцати плёнок приличных кадров почти и не оказалось. Пришлось ему забрать себе для альбома фотографии, сделанные мною. Чему я был горд, но слегка огорчён – на вторые отпечатки с негативов денег не было…

А вообще Витька, сказал мне как-то В.П., фотографирую я почти всегда с неясной надеждой, что пошлю всё это в Москву или Киев. Чтобы там увидели, где я шатаюсь и прохлаждаюсь. Ведь они всего этого лишены! Пусть порадуются вместе со мной! Даже если им и начхать, пусть порадуются…

Я считал это вопиющей наивностью, но Вика вполне искренно верил, что доставит людям радость…

У-у, мандавоха!

Глазея в окно парижского такси осенью 1976 года, наш Вадик вымолвил:

– Маленький городок, но приятный!

Виктор Платонович обрадовался, притянул Вадика к себе и потискал. Тот недоумевал, что такого он сказал?

Наше прибытие в Париж имело место быть вечером 21 апреля 1976 года. На Восточном вокзале встречала нас дюжина незнакомых людей. Махая руками, улыбались искренне и покрикивали, как на ипподроме. Мама в диком волнении трепетала среди них.

Первые мои слова:

– А где Виктор Платонович?

Там, там, смеялись все и тыкали в сторону, где Вика, приседая враскорячку, снимал нас крохотным аппаратом.

Полтора десятка новеньких чемоданов сложили курганом на перроне. Были они набиты, по недомыслию, абсолютно ненужным скарбом, льняными простынями и скатертями, ширпотребными сувенирами и пудами фотографий.

По замусоренному окурками полу громадного зала ожидания ползали, резвясь, какие-то детки. Возле горы объедков вокруг заваленной всякой мерзостью урны валетом спали клошары. Сквозь разбитую стеклянную крышу вокзала стекали водопадики дождя…

Обнимая нас, мама счастливо рюмзала, Вика подшмыгивал носом…

– Что брать с собой?! – надрывались мы в трубку в Кривом Роге перед отъездом.

– Берите всё! – со значением отвечала мама.

Мы злились: какая бестолковость, что значит всё?

Потом мама позвонила и радостно сообщила, что опытные французы советуют покупать лён. Столовое и постельное бельё, да и просто штуки этой редкой на Западе ткани. Мы купили в Москве тяжеленную кипу постельных принадлежностей и скатертей для банкетных столов.

Чтоб не возвращаться к этому проклятому льну, замечу, что колоссальные полотнища ни стирать, ни гладить было Миле не по силам. Поэтому мы в течение нескольких лет сбагривали наш льняной запас на дни рождения доверчивым французам, а что осталось – выбросили…

На вокзале расторопный человек, как потом выяснилось, профессор Мишель Окутюрье прикатил откуда-то огромную багажную телегу. Толкать гружённую чемоданами колесницу пристроились все встречающие.

Некрасов бегал вокруг, залихватски, не целясь, фотографировал. Чувствовалось, что снимки будут дрянными, но всё же первые шаги по земле Франции…

Галдящая процессия шагала вдоль перрона, скопом катя телегу, как стенобитное орудие.

Седеющий и стройный парень моих лет, с красивым лицом впечатлительного эльфа, был крайне разговорчив. Я вежливо кивал в ответ на восторженный шепоток эльфа, представившегося Володей Загребой. Будущий хороший приятель и обходительный врач Некрасова, он на протяжении десятилетий будет в нашей семье лестно именоваться Вовочкой.

Сейчас Вовочка часто округлял глаза и делал брови домиком, дескать, какой момент, не упусти, запомни! Это профессор-лингвист Эткинд, толкал меня Вовочка в бок, ты только пойми, сам Эткинд везёт твой багаж! А это декан факультета славистики Сорбонны Мишель Окутюрье! А это профессор-славист Татищев, ты понимаешь, граф Татищев! А вон тот имеет Гонкуровскую премию, ты только представь себе! А это личный переводчик президента Франции! А тот посол для особых поручений! Вон глазной хирург, мировое светило, понимаешь!

За три недели до этого маме сделали операцию на глазу. Беспокойству не было предела – ничего, кстати, удивительного! – хотя она и непрерывно заявляла, что ни капельки не боится. Врачи в клинике имени Ротшильда успокоили – мадам будет видеть как никогда! Было из-за чего впасть в панику, даже кому покрепче и поуверенней в себе, чем она. Ведь глаз, который оперировали, оставался у неё один, второй был безнадёжно потерян. Операцию лазером безукоризненно провёл встречавший нас знаменитый хирург. Мама теперь читала без очков даже названия улиц! Как поверить, что в Киеве она наливала чай, держа палец на кромке стакана, чтобы сослепу не перелить на стол! Дома выпили шампанского. За детей Некрасова! Встречающие незамедлительно разъехались.

Чемоданами заставили полквартиры. Несколько приличных сувениров Вика быстренько установил на полки, а пару пустячных поделок с радостью утащил в кабинет, для икебаны, как он говорил…

Парижская квартирка на улице Лабрюйер была настолько крохотной, что мне сделалось нехорошо. Как здесь жить, теснота невиданная даже для двоих, а нас тут пятеро!

Особенно огорчила уборная, совмещённая с сидячей ванной. Выяснилось: чтобы сесть на унитаз, надо выполнить в этом закутке серию выверенных телодвижений в строго продуманной последовательности. Иначе можно было уйти несолоно хлебавши…

Когда мы вышли первый раз на прогулку по городу-светочу, столице мира Парижу, сорвался противный апрельский дождь. Светоч безумно разочаровал и поразил огорчительно.

Дочерна закопчёнными величественными фасадами. Тротуарами с кучами собачьего дерьма. Шайками слоняющихся по городу миролюбивых, но крикливых негров-торговцев. Какими-то нечисто одетыми, косматыми и конопатыми девахами и малолетками мужского пола, с рюкзаками и в кожаных шляпах.

Вся эта братия вальяжно валялась на газонах, парапетах и скамейках. Многие сидели прямо на асфальте тротуаров, не говоря уже о ступенях папертей. Все курили, гомонили, пили кока-колу, но были абсолютно трезвы. Что как-то пугало.

Везде на стенах домов были нанесены краской трафареты «Ширак – пидор!», что, как выяснилось, было одним из лозунгов предвыборной борьбы за место мэра Парижа.

Широченные Елисейские Поля с невразумительными разнокалиберными домами, с противными потёками от крыш до цоколя, вдоль и поперёк завешанные невзрачными рекламами.

Среди всей этой сумятицы Мила тихо спросила:

– И почему это называется самой красивой улицей в мире?

Некрасов сделал вид, что не слышит.

Урны переполнены мусором. Плотные ряды немытых машин в обе стороны стояли, как бы не двигаясь, непрерывно и противно пипикали. Люди тоже, казалось, топтались на месте.

Временами эта неисчислимая орава буднично-праздных людей приходила в беспорядочное движение и продвигалась на сотню метров, мешая друг другу и не глядя вокруг. Потом все снова останавливались.

Ходу отсюда, немедленно! С облегчением втискиваешься в вагон метро…

Только вернувшись сюда ещё и ещё, ты притираешься, приглядываешься и присматриваешься.

Раздражения никакого, ты замечаешь вокруг улыбки и приятные лица. Непонятно почему душа начинает мурлыкать, а потом откровенно напевать. В некоей усладе и обретённой лёгкости. И чувствуешь себя молодым и беззаботным, как в студенческие годы, когда, сладко выпив на последний рубль, сидишь в холодке на скамейке, обняв подругу, в предвкушении стипендии…

Тут ты встряхиваешься и видишь, впервые отчетливо, величавую архитектуру, добротные дома и таинственные особняки, волшебную перспективу с Триумфальной аркой. Вдали, в другой стороне, обелиск на площади Согласия, фонтаны и колоннады, позолоту решёток и прозрачность изысканных витрин…

Машины на этот раз движутся фотогеничным потоком, и среди них множество таких красивых и сверкающих, что ты ахаешь и присвистываешь восхищённо. А поразившее нас скопище коптящих колымаг объяснялось модой. Требовавшей, чтобы все жители столицы мира, от студентов до академиков, ездили на мятых, дребезжащих и грязных, как ташкентские нищие, развалюхах…

Пройдя вдоль Сены, с улыбкой смотришь на щеголеватую Эйфелеву башню, неприметный издалека собор Парижской Богоматери, набережные, мосты и эспланады, ну, прямо бальзам на сердце…

Люди вокруг дружелюбные, озабоченные, улыбающиеся, целующиеся, задумчивые, парни-симпатяги и девушки с чудными лицами. Правда, одеты все как-то странновато, мешковато и бедновато – по нашим понятиям, естественно.

Витрины, прилавки и развалы будоражат, как в первый день, но мы научились уже, хотя и с трудом, держаться старожилами и не впадать в обалдение и нервный ступор перед книжными и обувными лавками.

Но свербит тебя некое сомнение, ждёшь ты какой-то каверзы и вновь задаёшь себе вопрос – почему же всё-таки нет очередей? Неужели правду пишут советские газеты, что простому люду это не по карману? Поэтому, мол, и в магазинах так пустынно… Ну, хорошо, бедняки колотятся по домам, сводят концы с концами и волком воют, но и богатых там как-то не густо. А товаров, фруктов, колбас, питья и джинсов – кучи, холмы и горные хребты… Как это объяснить?

А вот и краса Парижа, Пон-Нёф – добротный мост через Сену.

С этого в действительности самого старого в Париже моста в пасмурный апрельский день я впервые увидел Сену, темно-горохового цвета, с какой-то баржой с песком, с осклизлыми набережными.

Мы облокотились на каменные перила и тупо вперили взгляд в воду.

Снедаемый тоской от неустройства, неизвестности и вообще от жизненного перелома, я произнёс знаменитые слова:

– У-у, мандавоха!

– Как!!! – закричал Вика, ошалело посмотрев на меня. – Что случилось?

Я ответил уклончиво, мол, восторг встречи перехлестнул через край, не удержался…

Некрасов даже расстроился от неожиданности…

«Хельга» нашей мечты

Кладбища были слабостью Некрасова. Как книжные магазины или парижские кафе.

Заходишь, говорил он, на старое кладбище в маленьком французском городе. Смотришь на замшелые плиты, обшарпанные склепы с корявыми решётками на входе, стёртые надписи, вазоны с бумажными цветами. И приходят тебе на память чистые украинские кладбища, где у каждой могилы ограда, или русские погосты, с деревянными крестами или табличками на колышках, поросшие травой, с протоптанными тропинками.

Как вспомнишь могилки с крестами из ржавых труб, обнесённое проволокой жалкое кладбище на Камчатке, опять что-то шевельнётся в душе, губы вздрогнут или вдохнёшь грустно…

– Ничего общего с французскими, – рассказывал В.П. – Но вот такие кладбища я и люблю!

На третий день нашей жизни во Франции нас с Некрасовым повезли на русское кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Оно напоминало чем-то киевское Байковое кладбище. Своей зеленью, задумчивостью, отрешённостью от городской колготни.

Нам оно сразу понравилось. Летом там прохладно, в дождь не мокро, зимой не зябко.

Очень скоро мы поняли, что кладбище это переполнено некими флюидами, струящимися безобидным сквознячком между трогательными берёзами и ивами, сановитыми кедрами и елями с ласковой хвоей, чопорными кипарисами и мужественными платанами вдоль главной аллеи. Некими эфирами, витающими в окрестностях церкви Успения Богородицы, простенькой голубой маковкой, виднеющейся сквозь ветви деревьев. Церковь эта, крохотная и приветливая, расписанная по-сказочному, пленительно приветствует душу…

Холмики, могилки, могилы, усыпальницы, мемориалы… И кресты, кресты, и плиты, русские фамилии… Каждый крест не похож на соседний. Исключая самые бедные могилы с одинаковыми бетонными крестами, могилы первых обитателей русского старческого дома, расположенного по соседству.

– Наверное, это неуместно, – вздохнул задумчиво Вика, – но место просто живописное! И для живых, и для усопших.

На кладбище это мы ездили с Некрасовым очень часто и почти всегда с кем-то из приезжих. Бывало, я даже поскуливал от скуки, плетясь сзади всех по главным аллеям, по продуманному самим Викой маршруту для иногородних и иноземцев. Но случалось, Виктор Платонович звал меня съездить просто так, вдвоём, побродить и поглазеть. Я брал фотоаппарат, и мы ходили между могилами, выискивая именитые фамилии или умиляясь надписям на плитах.

Иногда у Некрасова был список, по которому мы искали нужные ему могилы. Тогда ещё у входа не висел план кладбища для российских туристов, которых повадились привозить полными автобусами.

Главной и постоянной достопримечательностью была могила Бунина. Справа, в начале главной аллеи, – небольшой, из светлого песчаника намогильный крест. Чуть странной формы, похожий на мальтийский. Но никто, наверное, не задерживается – а она совсем рядом! – у могилы нашей любимицы – знаменитой в своё время писательницы, бесподобной Тэффи, Надежды Лохвицкой…

Некрасов ходит, бывало, между могилами, кружит по аллеям, пошучивает: знакомлюсь с моими будущими соседями!

И обязательно остановится у Саши Галича. Присаживается рядом на корточки и закуривает.

Молчит, и я молчу, смотрим. Если чёрная гранитная плита недавно вымыта дождём, то в ней прелестно так отражается крест и деревцо в изголовье…

В первые недели жизни в Париже Вика таскал нас с Милой повсюду за собой, на все свои встречи и рандеву.

Показывал и рассказывал, волочил в Бобур, правда, шатались мы вместе лишь по улицам и паркам да ещё по выставкам. По серьёзным музеям он любил ходить один. Но иногда и вдвоём, со мной.

Некрасова зачаровывали уличные художники. Особенно у собора Парижской Богоматери, на Сен-Жермен-де-Пре или под Эйфелевой башней. Художники были истинными мастерами, они тончайшим образом вырисовывали свои картинки и пейзажики, изящно подкрашивая и подретушёвывая.

– Класс! – восхищался В.П.

И покупал обязательно картинку – повесить у себя или подарить москвичам…

Все первые пару лет мы продолжали по субботам прогуливаться по Парижу, слонялись по соборам или ходили на марочный базар.

Десятки палаток филателистов!

Коллекции, раритеты, сцепки, тет-беши, блоки. Марки в пакетах на килограммы. Богатство выставлено такое, что меня сразу же одолела неудержимая болтовня, восторженная и завистливая. В.П. был чрезвычайно доволен эффектом, это тебе не фунт изюма, это тебе Париж! Какие же мне начать собирать, нудил я, надо же что-то выбрать…

Решили остановиться на парусниках – и красиво, и романтично. Выбрали несколько серий, искали экзотические, никому не ведомые страны и острова. В.П. купил кляссер и тут же начертал: «Свежего нам ветра! В.Н. + В.К. 29.5.76». Сам он очень быстро охладел к походам за марками, но я многие годы продолжал единолично пополнять и блюсти парусную коллекцию.

Почему-то парусники вызывали у Некрасова особый трепет – отзвук детских мечтаний о бесстрашных капитанах и покорённых морях, о приключениях, абордажах и корсарах. То он привёз в Киев макет «Трёх святителей», то прилежно склеил в Москве «Санта-Марию», то прислал мне в Кривой Рог роскошный галеон, потребовавший для сборки чуть ли не неделю! А в Париже радовался подаренному большому трехмачтовому бригу. Водрузил его сверху на полку с Большой советской энциклопедией, накупил несколько раковин и морских звёзд, уложил вдоль киля. Получилось красиво. Потом подумал и раскрасил тарелочку, как бы стилизованное солнце, и пристроил её над парусами. Похвастался, мол, ещё один уголок обустроил.

Да и из дальних странствий привозил он обязательно кораблики, не только простенькие сувенирные, но и требующие сложной ручной работы и твердой руки. Тщательнейшим образом выискивалось место, куда их поставить, чтоб радовали взор…

Вика поджидал нас у входа в метро, вертясь и всматриваясь вдаль, как суслик над норкой.

Мы уговорили его пойти с нами в мебельный магазин. Намечалась покупка века.

Боже, как мелко выглядит «Хождение за три моря» купца Никитина в сравнении с полноводной, но ненаписанной повестью о поисках и приобретении мебельного артикула под названием «Хельга».

Так называлась в Союзе некая конструкция с дизайном умопомрачительной для наших простодушных сердец красоты. А ещё говорили про неё – «стенка».

Обычно она импортировалась из Югославии и сразу, со склада, разбиралась слугами народа.

Книжные полки, застеклённая витрина, разнокалиберные шкафчики и ящики – весь этот комплект был искусно выполнен из прессованных стружек. И облицован полированной фанерой, отражающей счастье хозяев дома. Короче, это был некий гибрид горки, комода и книжного шкафа.

«Хельге» в наших планах отводилась роль гвоздя обстановки нашей новой квартиры.

Мы с Милой оббегали все мебельные магазины Парижа. Объездили пригороды, а потом и их окрестности. Пустой номер!

Чудовищные цены, хлипкие мебелишки, смотрящие на нас, как на зулусов, продавцы. И ни малейшей «Хельги», к нашему отчаянию. Мы были на грани полного разочарования капиталистической системой. Куда ещё пойти, укажи и надоумь, боже всемилостивейший!..

Такие сюрпризы любят описывать в вокзальных романах – мы увидели её внезапно, в глубине магазина, сияющую, отливающую якобы красным деревом, мерцающую громадными застеклёнными створками, никелем, алюминием, с ручками-пупочками под бронзу. Мечту нашу ненаглядную, «Хельгу»!

Пухленькие ангелочки счастья восторженно задрожали крылышками в нашей непритязательной душе.

Магазин был дорогой и арабский. Продавались там кресла, вырубленные в мраморе, инкрустированном большими как бы яхонтами, плюшевые верблюды в натуральную величину, коврового бархата, шитые стеклярусом диваны в виде влагалища и литые хрустальные люстры размером с ярмарочную карусель…

К счастью, Виктор Платонович был дома, взял трубку, и мы упросили его приехать, чтобы поделиться с ним радостью находки.

Увидев «Хельгу», Вика промолчал.

– Вам нравится? – полюбопытствовали мы и застеснялись своей наивности, как если бы задали такой вопрос перед статуей, скажем, Ники Самофракийской.

– При чём тут я! – дипломатично ответил В.П. – Но если это нравится вам – берите, и всё!

Подозвали продавца. В арабском магазине кредит не практиковали.

Мы осели в коленях от страшного предчувствия – таких денег у нас и близко не было, четыре тысячи франков! А пока мы будем экономить, эту прелесть поднебесную, нашу нежнейшую «Хельгу», могут умыкнуть алчные арабы, да и европейцы, пронюхав, вполне могут позариться…

Вика нарушил молчание.

– Кто на неё клюнет?! – цинично сказал он и вздохнул. – Вам это правда нравится?

Мы без устали любовались стенкой, как яйцом Фаберже.

– Я дарю эту штуку вам на новоселье! – добавил В.П.

И тут же на наших глазах превратился в небесную силу бесплотную, златокрылого архангела, спустившегося на землю, чтобы спасти сирых и облегчить страждущих!

Видение ещё не рассеялось, а Мила уже висела на шее В.П., покрывая в избытке чувств его чело и ланиты зыбкими поцелуями. Опомнился и я, прильнув к милому отчиму взмокшим лбом, хохоча и тормоша нашего такого роскошного деда.

Вика прошёл в кассу, и через неделю «Хельга» стояла у нас в большой комнате, проливая бальзам на душу и веселя глаз. А потом все к ней привыкли, а некоторые из новых в доме людей с завистью спрашивали, где купили. Тогда непременно рассказывалась её история.

Всех вновь приходящих к нам на улице Лабрюйер я дотошно и назойливо фотографировал. Трудно поверить, но второй нашей крупной покупкой в Париже был фотоувеличитель, за который Некрасовым были заплачены большие деньги. Но всё увенчивалось провалом – то плёнка не подходила, то бумага, то освещение, то выдержка не соответствовала. Бледные, как спирохеты, снимки соперничали с тёмными, подобно сибирским сумеркам, отпечатками. Сейчас-то я понимаю основную причину неудач – фотограф был никудышный.

Лишь через пару месяцев стало понятно, что цветные, отпечатанные в лаборатории за ближайшим углом снимки не шли ни в какое сравнение с моими кустарными чёрно-белыми фотографиями…

Ну а первой серьёзной покупкой был письменный стол для Вадика.

Мы тогда ещё льстили себя надеждой, что сын наш с энтузиазмом засядет за учебники. Поэтому, получив первое денежное пособие, мы зашли, опять же по невежеству, в шикарный и дорогущий универсальный магазин, в получасе ходьбы от дома.

Продавец спросил наш адрес, чтобы доставить туда покупку. Никто из нас троих не понял, зачем ему адрес и с какой стати он хочет оставить у себя уже купленный стол.

Я решительно отстранил что-то лопочущего продавца, дав ему знаками понять, что нас на мякине не провёдешь, мы стреляные, мол, воробьи и такие номера с нами не проходят.

Взвалив стол на плечи и сгибаясь, как Иисус из Назарета под тяжестью креста, понёс его на себе домой. Обмякший от удивления продавец мямлил что-то нам вслед.

Два километра я тащил на горбу страшно тяжёлую и неудобную мебель. Мила заботливо семенила впереди, Вика сзади пытался что-то поддержать и помогал советами. Случай этот стал семейной легендой, и сейчас все думают, что это шутка и надо смеяться. А Мила, когда хочет подчеркнуть мою бестолковость, язвит, мол, помнишь, как ты стол на себе из магазина припёр?

Так вот, о фотографии.

Все были огорчены фотографическим фиаско и во всём винили плохое качество бумаги. Хотя В.П. уже тогда насмехался над фотографом, пока ему не надоело. Пришлось довольствоваться Викиным аппаратиком.

С фотоаппаратом Некрасова было какое-то злополучие!

Первая, убогая компактная модель, приводившая его в восторг своей простотой, имела обидный недостаток – снимки получались в разной степени нерезкими. Это был маленький, шпионский, как говорили, аппаратик, который тогда только поступил в продажу. Потом был куплен аппарат подороже, «Минолта», тоже ничего делать не надо, кадрируй и щёлкай! Сколько было испорчено редких и неповторимых кадров!

Горе усугублялось ещё и тем, что фотограф безуспешно стремился к естественности и презирал позирование. Хотя, признаюсь, были у моего дорогого отчима и хорошие снимки, вопреки незамысловатой фототехнике.

По этим причинам первые парижские месяцы были отражены для потомства довольно мутно и паршиво. Да к тому же я, экономя, снимал очень редко, памятуя, что каждый кадр в фотолаборатории стоит франк.

Глупец, даже Некрасова я фотографировал мало, только лет через пять чуть разошёлся.

Когда Вика был в настроении, он с удовольствием фотографировался и послушно позировал. Обожал шутливые или дурашливые фото – в масках, касках, колпаках, шляпах.

– Наденьте вот это, Виктор Платонович! – И В.П. охотно напяливал на себя какой-нибудь петушиный наряд или мундир, тогу или зловещий плащ с капюшоном.

На многих общих фотографиях мы с В.П. получались глупыми и надутыми, с какими-то фельдфебельскими физиономиями. Многие думали, что это от природы. Мы же просто иронизировали, принимая глуповатый или заносчивый вид, но на фото ирония исчезала, и на наших лицах оставалась только безыскусная глупость…

Сам Некрасов в покупках, по местным понятиям, довольствовался малым. Снобизм его не терзал, комплексом неполноценности он отмечен не был, павлиний хвост самоутверждения тоже не прельщал. Ему и в голову не приходило покупать дорогую посуду, модные картины, престижные вещи с фирменными марками. А уж на одежду он, извините, от души плевал – была бы удобна и легка. И куплена ли она на рыночном развале или на авеню Монтень – его абсолютно не трогало. Так что первые годы одевался Некрасов в затрапезное, привезённое ещё из Киева барахлишко. Но мнения о себе он был благоприятного, считал, что одевается по-современному, с парижским, можно сказать, шиком. Все вежливо поддакивали ему, да из его окружения мало кто обращал на это внимание. С шиком так с шиком…

Голого короля разоблачила Мила.

– Что это за ужасная на вас куртка! А туфли-то напялили, прости господи! – поразилась она однажды.

– Ты что, рехнулась! – всполошился Вика. – Все говорят, что куртка – класс!

Но Мила настаивала, убеждала, дескать, вы всё время на людях, надо одеваться по-человечески. Хватит, заявила, лавсановых и шерстяных брюк, сплошное посмешище, как киевский пенсионер республиканского значения…

После назойливой обработки и промывания мозгов, действуя и тишайшей сапой, и затевая лёгкие скандальчики, Мила наконец уговорила В.П. пойти с ней по магазинам и по-людски одеться.

И двинули они вместе в Париж, и купили моднячую кожаную курточку фасона «Ален Делон», и несколько пар туфель, обязательно мягоньких и невесомых, и кучу рубашек, даже брючные пояса не были забыты. Но главное, настояла Мила на покупке дорогих фирменных джинсов, к которым писатель сразу же проникся тёплым чувством.

– Бросил пить и приоделся! – довольно посмеивался он.

Теперь он носил лишь джинсы, все последние десять лет жизни. Благоговейно внимая советам Милы, часто, по моде, менял модели. Чем, кстати, слегка раздражал всегда элегантного Максимова.

– Почему это Платоныч всё время в джинсах? Это как-то несолидно, скажите ему, Виктор!

Я хмыкал неопределённо, мол, упрямец, что поделаешь, никого он не слушает…

Чувствуя, что под натиском Милы его гардеробным принципам приходит конец, писатель беззаветно вцепился в последний символ своей мужской независимости – носовой платок. Сейчас носовыми платками, продолжала осаду Мила, пользуются только ветераны гражданской войны в Испании, всякие старикашки, а вам пора переходить на бумажные, они такие гигиеничные.

– Ни за что! – гордо вскрикивал В.П. и назло снохе рассовывал платки по всем карманам.

Он сам их стирал, гладил и складывал стопочкой у себя в головах, на нижней полке ночного столика. Мила отступила, посрамлённая…