Текст книги "Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг."

Киев – Париж

Где же ещё, в каком городе мог поселиться Некрасов? В Риме, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Берлине, Лондоне, Женеве?

Нет, только в Париже! Только там!

Праздник, который всегда и со мной, говорил Вика, перефразируя Хемингуэя.

При этом Некрасов праздновал Париж непрерывно, даже спеша на работу. Любил водить гостей и показывать парижские места, уголки, дома, мелочи всякие незаметные на первый взгляд, но страшно занятные при ближайшем рассмотрении. В.П. с великим удовольствием делился лишь ему известными детальками, выуженными в бесчисленных проштудированных бедекерах.

Считается, зловеще понижал голос Некрасов, что Париж перенаселён призраками, фантомами и приведениями. Учитывая его кровавую историю! Знающие люди утверждают, что собор Парижской Богоматери заполнен тайными алхимическими знаками и образами, унаследованными от его зодчих-алхимиков Пьера де Корбея и Гийома Парижского. Алхимики защищали себя. Преследуемые церковью как еретики, они как бы оставили книгу духовных иероглифов и даже спрятали там растёртый в порошок философский камень. В одной из колонн собора. Истончённые и боязливые сердца замирали в тревожном предчувствии…

Романтически настроенным он показывал часовни и особняки мушкетёрских врёмен, мосты, видевшие кардинала Ришельё. Башню, где в ожидании казни томилась королева Мария-Антуанетта, дух которой, по слухам, и сейчас отказывается покидать версальский Трианон. Восхищался и выдержкой последнего короля Франции Людовика XVI, который, вступая на эшафот на площади Согласия, поинтересовался у распорядителя казни: «Есть ли новости от Лаперуза?»

В общем, большая часть рассказанного – выдумка, но это не значит, что остальное – правда, как любил закончить повествование Некрасов.

Любителей архитектуры он водил смотреть футуристические эспланады и небоскрёбы. Хвастался прозрачной Луврской пирамидой. По парижским легендам, эта пирамида посередине внутреннего двора Лувра сложена из 666 стеклянных панелей – число дьявола. Люди говорят – по специальной просьбе президента Миттерана! Конечно, все опровержения мало убеждают проницательных знатоков магии…

Людям, склонным пошляться, демонстрировались укромные уголки в парках, с замшелым бюстом какого-нибудь, скажем, покорителя Тимбукту.

Не чуждых модернизму он в первую очередь тащил в выставочный центр «Бобур», прославленный своей экстравагантной архитектурой. Правда, во вторую очередь он приводил туда и романтиков, и скептических реалистов, и столичных жителей, и простодушных приезжих – всех! И демонически ухал, видя их очумелый вид.

Вначале он просто терзался из-за этого «Бобура», что означает примерно «красивый городок». С одной стороны – модерново, функционально, нигде в мире такого нет, а с другой – испохабили святое место, чрево Парижа! Понастроили чёрт-те что, какой-то газовый завод, гигантские трубы, шарниры, консоли, и всё по фасаду, без облицовки! Осквернили модерновым уродством старые улочки, плакался поначалу В.П. Но потом всё-таки решил для себя – это здорово! Ведь и самому хочется бродить вокруг.

Облазил и здание, сфотографировал всё, что возможно, выбирал точки съёмки вокруг громадного фонтана. Просто сами просились – сними нас, сними! – полтора десятка «мобилей», придуманных миленькой аристократкой Ники де Сан-Фалль. Такие занятные, псевдонаивные скульптуры посреди фонтана, ярчайше раскрашенные, совершающие сложные движения…

Некрасов мечтал, что Париж станет его новым родным городом. Не получилось, как ни старался! В его душе единственно родным оставался Киев. Потом он решил, что Париж – самый любимый. Ну, ладно, ладно, Париж так Париж, но как забыть первую любовь – Киев?! Тогда он согласился, что у него два любимых города – Киев там и Париж здесь. Два города, которые Вика обожал и как бы поклонялся.

И теперь он со спокойной душой описывал парижские улочки, памятники и скверики с такой же сердечной улыбкой, как раньше писал о Киеве.

– Ну, как он тебе? Твой Париж? – начинает приезжий разговор.

И как приятно и сладостно Виктору Платоновичу открыто отвечать:

– Мне нравится. Прижился!

«Он стал СВОИМ городом. Я возвращаюсь в него, как домой».

Как когда-то, возвращаясь в свой Киев, ты и сейчас, торопясь от метро домой, подмечаешь мелкие новшества – свежеокрашенный фонарь, новую клумбу с Ледой и лебедем посередине, подновлённую вывеску или бордюр тротуара. И радуешься этому, как радовался в Киеве. И утешаешь себя – Париж мне стал Киевом! Со временем сравнение Киева и Парижа заполонило творчество Некрасова, наполняя его меланхолической радостью; он любовался ими обоими. У нас, дескать, так же хорошо, как и там…

– Ну а как Киев? – задают участливо вопрос, боясь бестактности.

– Не знаю, – отвечает В.П. – Стена!

Ни одного голоса не доносится из-за этой стены, как из царства мёртвых… Доходят какие-то обрывки. Ещё один памятник Ленину, теперь уже размером с мощную силосную башню… Новая линия метро… Установили наконец памятник и в Бабьем Яру, слава богу! Какой-никакой, помпезный там или с оптимистическими нотками, но памятник – ста тысячам погибшим.

– Вот и всё, что я знаю о городе Киеве, – растерянно говорит В.П. – Уплыл мой Киев, как ладья в тумане, и больше не вернётся…

Опять же в «Записках зеваки»:

«Нет, не скучаю я по Киеву… Я разлюбил его. Разлюбил потому, что он разлюбил меня». Это написано по горячим следам обиды.

«Записки зеваки» вначале назывались «Городские прогулки» и задуманы были как книга о его Киеве. Он знал свой Город, как собственный карман, и, сдержанно рисуясь, гордился этим. И вдруг – громом среди ясного неба: «Я разлюбил его!»

…Парижские каштаны уступают киевским разве что в возрасте. Их не меньше, чем на Крещатике.

И сейчас мы шагаем потихоньку по парижским пригородам, лениво посматривая на эти импозантные цветущие деревья. Мы отрадно озабочены. Выпить ли нам немедленно или пройти до следующего кафе?

Решили растянуть блаженное предвкушение, довольные прогулкой и редким случаем – выпивкой с глазу на глаз, увенчанной трёпом.

Кого он больше любил? Легко перечисляет: маму любил, друзей ненаглядных – Лёню Волынского, Симу Лунгина, Яню Богорада… Да мало ли ещё кого… Своего ординарца Валегу любил, полкового разведчика Ваньку Фищенко, Васю Шукшина, Булата… Киев вот тоже любил…

– А Родину? – остроумничал я.

– И Родину тоже, – серьёзно отвечал Некрасов. – В Сталинграде особенно.

Разговаривая, прошли пару кварталов. Если откровенно, как-то буднично рассуждал Виктор Платонович, изгнание или ссылка с незапамятных времён считались очень тяжёлым наказанием. И особенно тяжело уходить в изгнание пожилым, разрушая навеки свой образ жизни, оставаясь без языка и без дома. Совсем не то что в молодости, когда сам рвёшься уехать за приключениями, весёлой жизнью, на поиски возлюбленной…

А тут тебя изгнали, выкинули или, как они говорят, выдворили. И хотя тебе глубоко плевать на их пренебрежение, но возвратиться в свою страну ты уже не можешь.

– Тебя обесчестили! Но мы едали всё на свете, кроме шила и гвоздя! – воодушевлённо воскликнул В.П.

Эта тирада была закончена уже на пороге какого-то простенького и радушного арабского кафе. Огорчение от потери родины было скрашено кальвадосом и пивом.

У Некрасова после начальной эйфории – «Вот она, свобода! Я счастлив! Вырвался!» – бывало, начиналась хандра. Обволакивала его грусть, нашёптывая жалость к себе, эмигранту и апатриду, к неприкаянному изгнаннику.

По своему складу души беззаботный и вольнолюбивый, Вика грустил. Не безудержно, не до потери сна, не до раздирания эмигрантской рубашки, но слегка подтосковывал. При том что жил он в сказочной стране, да ещё и в Париже, городе его мечты!

Отлично понимал, что он обязан ответить на оскорбление, нанесённое ему хамской системой. Потребовать сатисфакции! Каким образом? Очень просто!

Не поддаться течению, не поплыть по воле волн, не опуститься на дно спившимся, сломленным вконец человеком! Но начать жить и писать, да так привольно и размеренно, как он никогда бы не жил и не писал, оставшись дома!

Его ялтинский друг, писатель Станислав Славич, сказал: «Правильно сделал, что уехал. Иначе не было бы тех вещей, что написаны в последние годы».

Ностальгия, вы говорите? Или просто участившиеся с возрастом мысли о друзьях, о войне, о юности, о праздниках Победы? Но вот снова вспоминалось о молодости, о Городе с его концертами, трамваями, шатанием по Крещатику и купанием в Днепре. Обиды скоро забылись, а безответная любовь к Киеву стала терзать его всё чаще и чаще…

Он сразу же пристроил у себя в кабинете две большие, почти в полметра длиной, фотографии – днепровских круч с Лаврой и не замытого ещё Бабьего Яра. На отдельной полке теснилось множество книг и альбомов о Киеве, как привезённых с собой, так и подкупаемых в Париже. Ставить давно уже некуда, но в дом непрерывно приволакивались всё новые альбомы о киевских красотах.

Ещё в Киеве я как-то вовремя сообразил – не пожалел целого рубля! – и купил на развале книгу скульптора Вучетича «Художник и жизнь». И преподнёс её Некрасову. Наш писатель не замедлил погрузиться в сладострастие.

Через неделю мне написал:

«Какое счастье ты мне доставил, если бы ты знал! Читаю, не отрываюсь! Надеюсь, ты хоть сам-то прочёл эту сокровищницу глубинных чувств легендарного проныры и жополиза, великого скульптора Вучетича?»

Я не очень понимал тогда, чем вызвана эта брезгливая неприязнь Некрасова к увенчанному великими лаврами скульптору. Вроде всё у него торжественно и мускулисто. Женщины с разящими мечами, солдаты с детьми на руках, гордые головы красавцев генералов, томящихся думой. Дзержинский на Лубянке, одиноко маячащий вождь товарищ Сталин на главном шлюзе канала Волго-Дон…

Да ты пойми, горячился В.П., это же лживое и безмозглое искусство! Ни грамма воображения, всё пережёванное, украденное и нагромождённое. Но партийным кретинам именно такое и нравится! Что он, Вучетич, сотворил с Мамаевым курганом в Сталинграде! Эта чудовищных размеров Родина-мать с мечом, мутант какой-то! Но зато выше статуи Свободы! Я ему этот мемориал никогда не прощу! Верх безвкусия и эпигонства! Да и как человек он – парень говнистый. Нахрапистый и вороватый скряга. Сам миллионщик, а натурщикам платит копейки, а подручные у него голодают!

Но разве мог представить себе мой дорогой Виктор Платонович, что уготовил его любимому Киеву орденоносный скульптор Вучетич! Парижским вечером мне позвонил В.П. и сухо приказал: поднимись ко мне! Я слегка струхнул, увидев его обвисшее от горечи лицо, – что случилось?

– Посмотри, вот ОНО!

И указал на свежую газету, по-моему, «Радянську Украпну». На большой фотографии днепровских круч возвышался циклопических размеров монумент Родине-матери. Вика чуть не плакал от злости: какие идиоты, какие подхалимы! Кто мог разрешить так испохабить перспективу с Софийским собором! И ты видишь, Витька, метался он по квартире, видишь – это же плагиат! Вот глянь этот альбом, «Искусство эпохи Муссолини». Посмотри на эту даму с мечом и венком – вот откуда передрал этот гад! Искусство Муссолини! На киевских кручах! На фоне украинского неба и колоколен! Нет, там сидят в кабинетах настоящие дегенераты с воображением курицы!..

Вика чуть успокоился, взял папиросу и набрал номер Миши Геллера – отвести душу с умным человеком.

С годами Некрасов как-то смирился с этим украинским мемориальным уникумом и порой, чуть прихвастывая, демонстрировал его простодушным гостям…

Так вот, почитайте Некрасова, и вы заметите, что тот постоянно возвращается в свою молодость и под этим предлогом снова и снова вспоминает свой Киев.

Кстати, Виктор Платонович всю жизнь разговаривал с южным акцентом. Москвичи и ленинградцы из вежливости называли его «мягким» или «певучим», но за глаза передразнивали и посмеивались. Слава богу, что ещё не «хакал»! Хотя были и такие, кому его говор нравился. Он был похож на одесский, а иногда – на слегка утрированный еврейский акцент. Но Вике и акцент прощался – его воспитание и культура были выше подозрений…

В Норвегии, в охотничьем домике на берегу приполярного озера, в гостях у своего славного приятеля-украинца, врача Мыколы Родейко, Некрасов благоденствовал в прекрасном одиночестве. Навещая его, Мыкола тихо радовался, слыша украинскую мову Некрасова. А гость жил припеваючи, жарил себе яичницу, варил свои любимые сосиски, лакомился селёдкой, прогуливался и любовался небом. И писал.

В домике были украинские книги, старые трогательные издания. Виктор Платонович там начитался раннего Тычину и проникся к нему симпатией. Даже привёз с собой томик стихов. Вдруг понравился и поэт Мыкола Бажан, тоже, правда, ранний. В общем, вернулся наш путешественник в Париж очень довольный жизнью, благоухая солёной рыбой и слегка пропитанный украинской поэзией и горилкой с перцем.

Разве сравнить с поездкой в Канаду!

Чёрт меня туда понёс, пенял судьбе Некрасов, попал в сущий гадюшник!

Вначале в Канаде было всё лучше некуда, радушия в украинских домах хоть отбавляй, люди наперебой проявляли учтивость, всем хотелось побалакать с киевлянином. Потом пригласили на встречу с соотечественниками. Покинувшие неньку Украину, те жаждали услышать новости о своей любимой родине. Любимой страстно, иногда даже болезненно. Чтобы не дразнить аудиторию, «стариков и не очень стариков», Некрасов с места в карьер успокоил, что он за независимость Украины. Потом сожалел: зачем покривил душой?..

Допуская вполне, что люди имеют право выбирать, как им жить, Некрасов счёл нужным высказать, как он считал, свою правду.

Не понимаю, говорил, зачем украинцам отшатываться от России! Коммунисты, конечно, страшно навредили украинскому народу, так же как и всем остальным народам. А сейчас на Украине есть всё – и газеты, и школы, и книги, и вывески на украинском языке. Но Некрасов подзабыл, что вопрос о языке и был самым жгучим – именно с ним возникают повсеместные и непреходящие проблемы. Не уловил, что люди могут обижаться, когда их родной язык считается туземным, мол, для большого плаванья по жизни он непригоден.

Сейчас, рассказывал по-украински Некрасов напряжённым от волнения слушателям, на Украине живут более или менее хорошо, все привыкли и притёрлись к советской власти, кто выпивает, кто подворовывает, кто подрабатывает – как везде. У всех почти всё есть – телевизор, велосипед, кабанчик, мотоцикл, а то и машина.

И бросает вдруг кощунственный тезис: на Украине жить можно!

Конечно, всё это по-ребячески наивно, упрощено до уровня застольных разговоров на киевских кухнях в русских домах, но вызвано было любовью к Украине и Киеву!

Ну а что потом началось! Агент КГБ, шовинист, советский прихвостень, лакей, пигмей и, конечно, москаль!

Некрасов был искренен и не злонамерен, но не все, оказалось, сокровенные его мысли следует оглашать! Не всё, что с убеждением им сказано, обязательно верно и непреложно!

Когда он понял это, то безмерно огорчился…

Парижские кафе

Но не пора ли развеяться, поговорить о вещах, умасливающих взор и бальзамом обволакивающих истерзанную эмигрантскую душу?

О парижских кафе.

«Я сижу в парижском кафе, блаженствую, и мне больше всего хочется рассказать об этом блаженстве. И рассказать во всех деталях…»

Не успели мы приехать, как Виктор Платонович потащил в кафе. В самые-самые и разные-разные.

Роскошнейшее и снобистское кафе «Липп». Вика нарочно нас с Милой привёл именно сюда, в это дорогое и прославленное питейно-кофейное заведение, – показать парижскую жизнь! На втором этаже был ресторан, туда не так просто попадёшь даже с деньгами, а нам тем более не по Сеньке шапка. Поглазели на парижскую публику, расплатились.

Вика встаёт:

– Пошли!

Суёт в карман крошечную пепельницу, на память! Я содрогаюсь, но всё сходит с рук.

Первый год мы с В.П. увлекались тем, что старались стянуть в модных кафе маленькие фирменные пепельницы или блюдечки. Видя неодобрение читателя, спешу сообщить, что делали это чуть ли не все посетители, причём наиболее совестливые стыдливо совали при этом официанту несколько франков. Мы такой щепетильностью не отличались и коммуниздили безвозмездно…

Перенесёмся лет на десять вперёд.

Викин молодой приятель, невероятный брюнет и девичий любимец Юлик Милкис, играет на кларнете на площади Сен-Жермен-де-Пре. Парижская публика, сидящая за столиками на тротуаре, внимает приветливо. Его друг, высокий красавец Серёжа Мажаров, многозначительно улыбаясь дамам и совершая менуэтные поклоны, ходит между столиками, собирает в тарелочку деньги.

Вика прыгает и приседает чуть в сторонке, фотографирует для альбома – такие кадры поискать надо! Потом все мы садимся здесь же пить пиво. Ребята смеются, острят, В.П. блаженствует, очень всё это ему нравится…

Будучи человеком широким, Некрасов с удовольствием водил москвичей по Парижу и всегда увенчивал променад заходом в кафе, раньше называемыми «бистро». Хотя это было весьма дороговато по тогдашним нашим деньгам. А приезжие ещё и говорят: давай сядем за столик, чего мы будет стоять у стойки! Не понимая, что это чуть ли не вдвое дороже.

За столиком на тротуаре в ожидании заказанного Вика наслаждался любопытством и удивлением гостей. Гости вертелись на стульях, задирали голову, глазели на парижскую жизнь. Деловитые прохожие или уличные музыканты, зеваки или гуляки, влюблённые, никуда, казалось, не торопящиеся люди… Парижане!

– А? Ну? Каково? – не выдерживал В.П. – Что скажете? Смотрите, смотрите, как они грациозны и раскованны.

И возмутительно трезвы! Но всё равно, как не любоваться ими! Свободные люди!

Гости вздыхали и чуть печально кивали.

Вика интригующе поднимал брови, наклонялся над столиком, щурил глаз – знаете, какая главная особенность Парижа? В нём легко дышится, понимаете? Ты мгновенно растворяешься в нём! Ты сразу свой в этом городе! Он источает ощущение свободы! Ты чувствуешь эту прелестную свободу, и тебе приятно, как будто идёшь по Киеву в лёгкий морозец на встречу с друзьями, забыв о заботах…

Последнее прибежище Вики – кафе «Монпарнас».

Лестница с ковровыми дорожками, в виде змеиного языка – кверху раздваивается. На втором этаже – цветные плафоны. Несколько столов поставлены торцом к окнам. Вид – панорамный: площадь как на ладони, напротив громадные рекламные панно, внизу всегда несметная толпа. За столиком, чуть налево от лестницы, всегда сидел Вика. Надо сказать, он был прав – здесь уютно и несуетливо.

Официанты сразу распознавали в нём завсегдатая. Он окликал их по-старинному: «Гарсон!», то есть «мальчик», причём довольно громко.

За соседними столиками оборачивались, чтобы мельком взглянуть на такого ветхозаветного посетителя. Сами официанты не обижались на него, но вот приятели французы шипели, в ужасе от такой бестактности:

– Так сейчас не говорят, Вика! Обслуживающий персонал – тоже люди, а такое обращение их унижает. Надо позвать: «Мсьё!»

Виктор Платонович отмахивался: что вы выдумываете, какой там «господин», он испокон веков говорит «гарсон», и никто до сих пор не оскорблялся!..

Когда наш Вадик подрос, они часто усаживались в одном из двух наших ванвовских кафе – в чопорном «Централь» или в общедоступном «Всё к лучшему». Дедушка заказывал пару пива. Внук, к огорчению деда, пиво не жаловал, но, чтобы ублажить старика, отпивал пару глотков.

Я думаю, что Виктор Платонович, никогда не имевший семьи, на старости лет с некоторой даже радостью воспринимал, что у него есть дети и внук. С довольным видом не упускал возможности рассказать о нас, часто похвально, иногда с лёгкой насмешкой или с немалой иронией.

Милу он без тени смущения называл самой красивой женщиной эмиграции.

Ещё у него появилась работа. Настоящая работа! Регулярная и серьёзная, требовавшая некоей дисциплины, не поощрявшая наплевательства. Своего рода цель существования. Он ведь страстно, я сказал бы, даже яростно хотел доказать, что доконать его никому не удалось! Он не спился – на что многие уповали, не сник морально и не сгнил от болезни.

Этих трёх важных вещей – семьи, работы и твёрдой цели – в Союзе у него не было. Они появились только здесь, в Париже, и впервые в жизни!

Там было, конечно, незаменимое и редчайшее – мама, друзья, читатели, лестная известность, Киев, Москва и Коктебель. Оставалась память о войне.

Написанный за год до смерти очерк «Спасибо Партии и Правительству!» был ответом и друзьям, и врагам, ответом на упрёки и восторги, но главное – ответом самому себе, на свои сомнения, обиды, на грусть-тоску.

Писатель потерял своих читателей, но обрёл свободу. Как и в своё время Бунин и Куприн, Мережковский и Гиппиус, Тэффи, Аверченко, Зайцев, Алданов…

«Подумать только, – писал В.П., – вдруг, волею судеб, оказаться в положении самого Бунина! Есть у нас всё – и тоска по дому, и воспоминания о прошлом, особенно в нашем возрасте. Правда, ненависть у нас какая-то однобокая, что ли. Ведь когда ты здесь, в Париже, думаешь о покинутой навсегда родине, испытываешь не так ненависть, но некую гордость. Гордость за множество тех людей – писателей, поэтов, драматургов, композиторов, оставшихся там и продолжающих писать или, как говорят, творить…

И я радуюсь их успехам и восторгаюсь талантом, зная, что кроме этого ещё там нужны смелость и честность…

Ну а мы, русские писатели, живущие в Европе, Америке, Израиле? Мы, которые можем писать всё, что придёт в голову, а успех наш зависит только от читателей, что мы, как мы?..

Спасибо партии и правительству, как принято у нас говорить по поводу всего, хорошего или дурного, – подарили мне Париж. А он, как известно, стоит обедни…»

На грандиозное похмелье Виктор Платонович предложил нам с Милой прогуляться. Бери, сказал, машину, прокатимся, отдохну после питья!

Направились в парк Монсури. С продуманным пейзажем, с лестницами начала века, скульптурами и беседками. С громадным прудом с лебедями. И уточками!

В этом пруду когда-то четырехлетний Вика пускал кораблики, смотрел на этих уточек и любовался солдатами-отпускниками, пуалю в синих шароварах. Первый лепет по-французски, первые парижские картинки и сценки, леденцы на палочке и сладкая вата…

Как во всех парижских парках, дорожки песчаные, а не асфальтированные. Причудливые перила, как бы сделанные из стволов и ветвей деревьев, а на самом деле бетонные. Толстенные деревья. Павильончики, статуи, руины стародавней усадьбы…

В углу парка примостилась будочка кукольного театрика, с Петрушкой, по-французски – Гиньолем. Чтоб не обидеть Вику, согласились посмотреть представление. Махонький зал был набит битком – кроме нас было ещё трое малышей с мамами. Гиньоль-Петрушка бил палкой жандарма и верещал. Дети умирали со смеху.

Наверняка всё это было и семьдесят лет назад, когда Некрасовы жили рядом, на улице Роли. Пойдём, поищем?

В Париже Виктор Платонович везде искал намёки, следы и места, связанные с его детством.

Сам он помнил, вероятно, немного. Но ещё в Киеве наслушался захватывающих детское воображение рассказов мамы и бабушки и запомнил их на всю жизнь. Теперь ходил по Парижу, выискивал, вспоминал или, копаясь в памяти, придумывал и додумывал сам.

Угловой дом № 11 на улице Роли, в котором Зинаида Николаевна с трехлетним Викой жили до переезда в Киев. Здание начала века, бывший доходный дом, на бывшей окраине Париже, значит, недорогой.

Здесь и осели тогдашние русские эмигранты, отсюда не так и далеко до Монпарнаса, до кафе «Клозери де Лила» и «Куполь». Тогда это были богемные и недорогие кафе, где большевики и меньшевики, распри позабыв, просаживали партийные денежки.

Подумать только, нашли и улицу, и дом! Вика заметно оживился – рассказывает почти не умолкая, как будто всё помнит, но я-то понимаю, что старается он воссоздать картину детских лет и говорит вслух, чтобы запомнить.

Мы не скучаем, когда В.П. живописует свои прогулки с мамой по парку, своих приятелей – Тотошку Луначарского, некоего Бобоса и безымянную дочку консьержки.

А в комнате вон с тем балконом старший брат Коля безжалостно пугал его фотографией угнётенного алкоголика из раздела «Запой» в медицинском словаре: мол, вот что тебя ждёт, маленький негодяй! А кудрявый крошка Вика плакал от жути, ни за что не хотелось ему походить на этого злого дяденьку, он мечтал быть пожарным и звонить в колокол…