Текст книги "Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг."

А осенью Наташа Столярова внезапно умерла. Вот тебе и накликали удачу! Потрясённый Виктор Платонович написал о ней трогательный рассказ «Пон-Нёф я обхожу теперь стороной». Вот и верь этим суркам, сказал Вика, когда я принёс отпечатанный на машинке рассказ. Кто же знал, что песня сурка предназначалась ему, а не Наташе…

Подражание Хэму

Висевший на стене в киевском кабинете фотопортрет седобородого Хемингуэя в свитере пленял меня до умопомрачения.

В шестидесятые годы каждый столичный житель, не чуравшийся сдержанного свободомыслия, должен был иметь такую фотографию в своём доме. Как чуть позже стало обязательным вешать на стене в прихожей или на кухне лапти, туески или обломки прялок. Я жил в провинции, куда передовые идеи проникали со скрипом, поэтому фотографии Хэма не имел. Но желал страстно и изнывая от нехорошей зависти. И душа моя замлела, когда перед отъездом Некрасов торжественно, как полковое знамя при отступлении, вручил мне этот портрет, дескать, храни и любуйся!..

Я оценил жертву.

Некрасов обожал Хемингуэя ещё с довоенных лет.

Да и чьё сердце не сжималось в томлении от прекрасных описаний всепогодных и повсеместных выпивок, крепкой дружбы, мужских разговоров, бесстрастной на людях, но на деле жгучей любви. Кто пропустил хоть одну строку о корриде, об охоте на буйвола или о ловле стариком знаменитой рыбы?

Среди моих знакомых таких не было. А у Некрасова тем более.

– Моя настольная книга? – переспросил меня однажды В.П. – Фигурально выражаясь, их две – «Белая гвардия» Булгакова и «Фиеста» Хемингуэя. А настольный фильм – «Мне двадцать лет» Марлена Хуциева!

Мне давно казалось, что Некрасов местами чуток подражал Хемингуэю в своих вещах. В кратком и ровном стиле письма, мужественно сдержанных и отрывистых диалогах, в несуетливом повествовании. Но это было ещё полбеды. Дело приняло серьёзный оборот, когда Некрасов наконец побывал на корриде. Он оказался слишком впечатлительным для такого зрелища. Без умолку рассказывал о сражении с быком и даже показывал телодвижения тореро. Потом поутих и вспомнил о быках лишь на следующий год, когда мы попали в Мадрид.

Оказалось, что предшествующий год писателя не пошёл коту под хвост, а был посвящён штудированию книг и энциклопедий о тавромахии. И сейчас он с придыханием рассказал об исторических поединках, заслуженных тореадорах, коварных и беззаветно храбрых быках. Посулил нам море удовольствия и пригласил поспешить на представление. Я был заинтригован и чуточку взволнован, а Мила отнеслась к этому настороженно, как к предложению прыгнуть с парашютом.

Вика переживал за исход боя, опасался за жизнь тореадора и желал смерти быку. Шумел вместе с публикой и часто поглядывал на ложу арбитра. Он явно впитывал частички фактов и насыщался волшебной атмосферой. А когда на следующий день, уже в машине по дороге в Толедо, В.П. вновь завёл речь об искусстве боя быков, я безрадостно понял, что на мне отрабатывается, чтоб не забыть, пассаж о корриде в его будущих заметках.

Скорбное предчувствие воплотилось в действительность.

Тюкаю на «Эрике» большую рукопись, радуюсь, что Некрасов взялся за писание, давно пора. И конечно же, он не удержался и пустился во все тяжкие о корриде, о тореадорах и матадорах, верониках и мулетах! Я заглядываю вперед, листаю рукопись – снова о быках, о ритуалах и правилах, заковыристые термины для гладкости изложения. Подряд несколько страниц! Ведь ничего раньше не понимал в этом! Единственное знал – что быка желательно в конце концов умертвить… А тут целую главу посвятил. Не даёт ему покоя Хемингуэй, подражает ему, злорадствую я. Как хочется моему Виктору Платоновичу тоже прослыть если уж не знатоком, то хотя бы просвещённым любителем боя быков!

Подражает или нет, но страницы о корриде получились интересными, нечего бога гневить. Пусть забавляется человек, успокоился я, но как ему намекнуть, чтобы он не вздумал ещё раз возвращаться к бычьей тематике…

Подражание Хемингуэю проскальзывает и в первых парижских записках, но ненадолго.

Некрасов быстро улавливает собственную манеру описания бесконечных сидений за столиком кафе, божественного вкуса разливного пива, шатания по улочкам Латинского квартала или топтание у рундуков букинистов вдоль набережных Сены. Так что перед Хемингуэем краснеть нам не приходится. Американский певец Парижа был не скажу, что посрамлён, но местами переплюнут. И перепит.

В журнале «Стрелец» за пару лет до смерти Некрасова был опубликован большой его рассказ. И тут дрогнуло сердце и перо писателя, отдал-таки дань почтения прекрасной хемингуэевской книжке о Париже, назвал свой рассказ «Праздник, который всегда и со мной». Кумир Хэм, наверное, довольно ухмыльнулся на небесах, а его почитатель Некрасов при встрече с ним, я думаю, почтительно развёл руками. Мол, что поделаешь, Париж, как ни верти, а праздник. Лучше, мол, не скажешь…

«Что его ни раскрою – всё хорошо», – писал Лев Толстой о Куприне. Так можно сказать и о Викторе Некрасове.

Позволю себе заметить, дорогой мой Витька, писал мне В.П., что я не считаю себя профессиональным писателем. Конечно, я зарабатываю на жизнь своим пером. Игривым, шаловливым, лёгким, но не блудливым! Но пишу я лишь тогда, когда мне хочется. Пока такое получалось, дальше не знаю.

Но он любил, когда его называли писателем. И сам так отрекомендовывался.

– Вы чем занимаетесь в жизни?

– Пишу! – сухо отвечал В.П. незнакомым людям.

И люди умолкали, часто с почтением.

– А что вы пишете? – настаивали очень уж общительные.

– Разное! Это зависит от расположения духа!

Действовало безотказно, даже самые неугомонные отпадали с вопросами…

Глава пятая
Мальчики остаются мальчиками

Застольные гости

Мама на всё лето уезжала преподавать в Русский культурный центр в Медоне. Виктор Платонович с наслаждением вкушал, – а иногда и всасывал, – радости холостяцкой жизни.

На телефонные вопросы мамы, чем, мол, питаешься, отвечал словами известного до войны парижского журналиста и острослова Дон Аминадо. Который, недоедая на скудные гонорары, дал объявление в «Русской мысли»: «Хожу на обеды. Расстояниями не стесняюсь!»

– Что вы хотите, Виктор Платонович, на ужин? – затевала обычный разговор Мила.

– Супчик!!!

– А котлетки хотите?

– Хочу и котлетки, но сейчас – супчик!

В нашей семье при слове «суп» все понимающе ухмылялись. Как-то Мила налила холостякующему Вике тарелку приготовленного пару дней назад супа и пошла хлопотать на кухню.

Чтобы поддержать приличия, я сидел за столом, присутствовал при трапезе.

Выхлебав суп, он невнятно поблагодарил.

– Ну, как суп? – спросила Мила.

– Прокис! – не вдаваясь в подробности, объявил В.П. и закурил.

– Как прокис? Почему же вы съели прокисший суп?! – запричитала Мила.

– Другого нет, а прокисший был тоже неплох, – спокойно ответил В.П.

С тех пор вопрос «Как суп?» вошел в анналы.

Вкусы Некрасова отличались лёгким извращением. Чёрную икру, устриц, крабов и гусиную печёнку – в рот не брал. Обожал оладьи, манную кашу, котлеты, супы и борщи, вареники с вишнями, чай с лимоном и булку с докторской колбасой.

К изыскам относился скептически. Вернувшись из гостей, где подавали маринованные куриные крылышки, с горестью сообщил:

– Накормили какими-то подмышками!

Из Норвегии Вика привёз пуд роскошной рыбы – солёной и копчёной. Мы с Милой поедали её, начиная с утреннего кофе. В.П. наслаждался нашим аппетитом, а с меня просто не сводил глаз.

– Что, плутовку сыр пленил?! – радовался В.П.

Я уписывал за обе щеки. А чтобы порадовать нашего рыбного благодетеля, ещё и разыгрывал акулий инстинкт, которым, по слухам, страдал дедушка Крылов.

Паясничая, я напомнил с укором Вике тот прекрасный день, когда он вёз красную рыбу с Камчатки и наивно надеялся довезти её до Киева. Но в Москве у Лунгиных рыбу перехватили и, позвав близких друзей и соседей, умяли её за считаные минуты.

– Точно так ели, как ты сейчас, Витька! – с тоской по родине промолвил В.П. и побежал за фотоаппаратом, увековечить…

Первое время писатель щеголял по квартире в махровом банном халате поверх домашней одежды, на манер английского эсквайра, выкроившего время отдохнуть в курительной комнате. Бывало, что и гостей в нём принимал. Приводя в негодование Милу, утверждавшую, что до приезда советских диссидентов такого позорища Парижу и не снилось.

Наконец ею был куплен в подарок Виктору Платоновичу халат явно поприличней, ставший излюбленным атрибутом домашнего уюта.

Вторым признаком уюта было чтение вслух. Читались любимые рассказы Тэффи.

Вика усаживался с книжкой и, оглядев стол, начинал красиво читать. Первым всегда шел «Городок» – о парижских русских после революции.

«Общественной жизнью интересовались мало. Собирались больше под лозунгом русского борща, но небольшими группами, потому что все так ненавидели друг друга, что нельзя было соединить двадцать человек, из которых десять не были бы врагами десяти остальных. А если не были, то немедленно делались».

– Ах, как это знакомо! – радостно злопыхали гости.

«Жители городка любили, когда кто-нибудь из их племени оказывался вором, жуликом или предателем. Ещё любили они творог и долгие разговоры по телефону. Они никогда не смеялись и были очень злы».

Некрасов замолкал и со сладкой улыбкой взирал на нас – ну, какое чудо!

Рассказчиком он был из ряда вон! Он мог долго, очень занятно, с подробностями говорить о своих встречах, путешествиях, визитах. О книгах, фильмах, замках, пляжах, аэропортах и вокзалах. Я слышал от пары-тройки критиков, что Некрасов не был таким уж эрудитом. Смотря кто об этом судит! Я знаю одно – все искали его общества, для беседы или просто узнать мнение. Знатоки литературы с удовольствием обсуждали с ним книги. Почитаемые мастера кино говорили как с равным о фильмах. Историки дотошно обсуждали события, а понимающие в архитектуре – рассуждали о модерне, рококо или пламенеющей готике.

Надо сказать, что повидать Виктора Платоновича приходили выдающиеся российские говоруны, краснобаи и златоусты. Актёры Зиновий Гердт, Всеволод Абдулов, Вениамин Смехов, Иннокентий Смоктуновский, Игорь Кваша, да всех я сейчас уже и не упомню.

Кваша потрясно рассказывал всякие театральные истории, вспоминал московские встречи с В.П., ужасно смешно копировал Брежнева. Вика хохотал наравне со всеми. Игорь оставил о себе особо благоприятное впечатление, искренне похвалив меня за мой рукописный альбом «Свои сто грамм». Смехов был менее напорист, частенько с чувством засматривался на свою красивую и молодую жену, но житьё театра на Таганке расписывал бесподобно и, выскочив из-за стола, разыгрывал сценки с участием воображаемого Юрия Любимова. Смоктуновский за чаем вёл себя незаметно, тихим голосом обстоятельно плёл рассказы, шутил с достоинством. Долго вспоминали с Некрасовым фильм «Солдаты», где Смоктуновский впервые снялся в кино, а Вика сыграл пятисекундную роль пленного итальянца!

Известный советский актер, а потом парижанин Лев Круглый первое время слегка робел и сидел по большей части молча. Был застенчив, как бутон розы. Несмотря на то что уже до эмиграции погромыхивал в кино и сверкал в театре.

Актриса московских театров Наташа Круглая-Энке на этих встречах транжирила свой божий дар на весьма натуральное изображение моей мамы, вечно волновавшейся по пустякам, рассеянной и доброй, обременённой собачкой-психопаткой Тусей.

Лёва с Наташей при первой возможности приглашались к Некрасовым на ужины или чаепития. Мама их очень-очень любила, расхваливала всем и любовалась ими. Действительно, приятнейшие люди, нежно за мамой ухаживавшие и с какой любовью помогавшие ей!

Лёва пил мало, как кошечка. Наташа же, ахнув пару-другую рюмашек, мило смеялась, чаще шутила и вела себя по-свойски. Пообвыкнув, Лёва и сам начал блистать монологами о столичной театральной жизни, чем чрезвычайно привлёк к себе Вику. Мама была счастлива, что мы наконец по достоинству оценили её драгоценного Лёвушку…

Круглые недавно вернулись из Мюнхена, куда их пригласили пару лет назад на постоянную и очень денежную работу на «Радио Свобода». Что с них возьмёшь, шушукались в Париже, артисты и останутся артистами, ума большого от них не жди! Бросить такую кормушку и вернуться нищенствовать!

– Понимаете, Виктор Платонович, – пылко говорила раскрасневшаяся Наташа, – невозможно там жить после Парижа! От тоски задыхаешься!

Вика понимал прекрасно…

– Стóит сегодня к нам зайти! – настойчиво приглашал по телефону В.П. – Придет Зяма Гердт. Захватите табуретки!

Зиновий Гердт в войну тоже, как и Некрасов, был сапёром.

В начале вечера они попытались было повспоминать о боевом прошлом, но быстро умолкли, смутившись нашими недовольными физиономиями.

– Потом договорим, когда не будет этих шпаков! – сказал Некрасов.

Зяма начал острить…

Гердт лучился, рассыпался в шутках и побасенках, любо-дорого! Не ленился подниматься со стула, чтобы подчеркнуть пантомимой свои чрезвычайно смешные истории. Жена напоминала ему: расскажи то, а теперь это. А как ты ходил своей мордой торговать, выпрашивать в гастрономе дефицитную колбасу! И Зяма с радостью изображал, описывал и входил в образ перед благодарными слушателями… С Гердтами мы потом ездили под Фонтенбло.

До сих пор вспоминаю с улыбкой.

Парижское лето

Мы быстро забыли советские праздники – и революцию, и женский день, и Первое мая. Остался в памяти только День Победы, единственный, отмечаемый Некрасовым со всей серьёзностью.

Правда, я не забывал поздравлять его и второго февраля, в день окончания Сталинградской битвы.

А в нашем Ванве особо почиталось освобождение Парижа в 1944 году.

Первые годы мы с В.П. с удовольствием разделяли радость французов. Праздничный подъём поддерживался бесхитростной утренней выпивкой в кафе «Всё к лучшему».

В этот день ветераны собирались на нашей церковной площади, тоже с утра пораньше хлопнув по стопке кальвадоса.

Формировалась колонна – десятка три мужчин, в орденах, некоторые в беретах парашютистов. Из чехлов доставались хоругви и знамёна, их почётные хранители разворачивали полотнища и замирали в сторонке. Духовой оркестр был отнюдь не кристально трезв. Некая прелесть заключалась в том, что бас-геликоном была дама. Потом приходил наш мэр со скромной свитой, школьный автобус привозил нарядных девочек-мажореток, выносились вперед венки, и процессия трогалась в путь, к памятнику погибшим горожанам.

В церкви ударяли в колокола, турецкий барабан бахал, девочки взмахивали жезлами, идущие с рынка граждане приостанавливались.

Мы с Виктором Платоновичем, сделав несколько раз ручкой, подобно дедушке Ленину на плакате «Верной дорогой идёте, товарищи!», возвращались в кафе.

Однажды мы, сами не ведая, попали на возложение венков на кладбище Пер-Лашез.

Само по себе зрелище было лишено нашей пригородной непосредственности и интереса не вызвало. Было слишком официально. Как всегда, Виктор Платонович потянул меня посетить любимую им могилу журналиста Виктора Нуара. Этот Нуар знаменит тем, что его убил на дуэли князь Пьер Бонапарт, племянник Наполеона. Фигура лежащего навзничь журналиста была отлита в бронзе неловким манером, поэтому в области ширинки, если присмотреться со стороны, наличествует некая выпуклость. У памятника это место отполировано до блеска, так как считается, что прикосновение к нему благоприятствует любовному пылу. Не разобравшись, Некрасов вначале думал, что речь идет о лежащем маге, исполняющем желание. Поэтому В.П. и вместе с ним все приезжие москвичи без задней мысли и охотно трогали у журналиста знаменитый протуберанец и задумывали сокровенное.

Вика уверял, что многое сбылось.

Вспомнил он эту свою оплошность через много лет, когда впервые вместе с нами увидел бронзовую скульптуру Джульетты во дворе её дома в Вероне. Правая грудь влюблённой девушки блистала как медный таз от миллионов прикосновений туристов. Там же на табличке объяснялось, что прикосновение к груди придаст вашей эрекции долговременную непреклонность. На этот раз В.П. всё понял, но тоже прикоснулся. Зачем – неизвестно, как сообщил он нам с улыбкой…

В письме от 17 июля 1979 года Виктор Платонович приукрашивает летнюю парижскую действительность:

«Только что вернулся с концерта Святослава Рихтера. Слушал его, правда, не в зале на Елисейских Полях, в вашей квартире по телику. Поседел, потолстел, отрастил какие-то седые баки, но играет ничего, слушать можно. А днём ходили с Раллисом на выставку скульптора Цадкина. Тоже ничего. Потом обедали в кафе “Barlay”, рядом с твоим марочным базаром… А до всего этого были на рю Дарю, на панихиде по злодейски убиенному Государю (сегодня 61-я годовщина). Давно мечтал посмотреть на живых белогвардейцев и монархистов. Они оказались старичками крепко за 70, а тогда, вероятно, были юными кадетами и юнкерами… Как видите – развлекаюсь.

Работе это не мешает, т. к. встаю не как вы, бездельники, а в семь утра! В 8.30—9 уже в рабочем кресле, возле телефона, – туда не достигают солнечные лучи…

После двух езжу в Париж – придумываю какой-нибудь предлог. Вечером, под звуки чего-нибудь прекрасного – Горовицов или испанских гитаристов, листаю “Чукоккалу”, читаю английского Овчинникова или роюсь в книгах – нашёл массу книг, которых никогда не раскрывал… Потом вечерний чай и сон… Распорядок железный. И никакого мне юга и телефона не надо – тихо, спокойно работается, вокруг книги, Париж пуст, телефон молчит – чего ещё надо…»

…Мы были в отпуске. Только возвратились – сюрприз!

– Знаете, кто у вас жил три дня? – улыбается В.П. – Юз Алешковский! Ну а вы мне свинью подложили, падлы!

Вечером знаменитый американец позвонил из нашей квартиры, поинтересовался, где можно сейчас достать что-нибудь выпить. Нигде, заявил не менее знаменитый парижанин Некрасов, всё закрыто, ни у него, ни у детей ничего нет. Мол, сам смотрел после их отъезда.

Утром приезжий писатель вновь звякнул собрату по перу. Дескать, ночью он подумал – как это может быть на Западе, что в доме отсутствует выпивка? Это исключено! Поискал и нашёл за портьерой в углу бутылку водки.

– Извини, я её выпил! А ты говорил, ничего нету! – покаялся Алешковский.

Понятно, что водку от отчима спрятали, но он-то так оскандалился! Хорошо, Юз свой парень, вроде поверил оправданиям, а мог бы затаить…

– Так что гордитесь, вашу водку сам Алешковский выпил!

Три мечты

Мало кто знает, что мой отчим был, мягко выражаясь, провидцем. Самым настоящим! Вот, пожалуйста, написано в 1978 году:

«А вдруг всё будет иначе? И настанут времена… Давайте же помечтаем об этих временах».

И вот Виктор Платонович художественным, можно сказать, слогом излагает три пронумерованные мечты.

Мечта № 1. «Берлин. Потсдаммерплац. Под стеклянным колпаком нечто серое с колючей проволокой.

Экскурсовод:

– Перед нами остатки того, что называлось когда-то Стеной позора. Сейчас её нет, но кусок её, как некое напоминание и предостережение, решено сохранить, законсервировать»…

Мечта № 2. «Пленум Центрального комитета КПСС. Информационное сообщение. 22 июня 198… года, в Москве… Постановили: …Заслушав доклад Генерального секретаря ЦК КПСС о выполнении и перевыполнении всех планов, признать линию партии правильной. Учитывая сложившуюся ситуацию – выполнять больше нечего, всё выполнено, – считать существование Коммунистической партии нецелесообразным и нерентабельным, а потому распустить её»…

Мечта № 3 «вырисовывалась как всенародное ликование после опубликования Информационного сообщения, но, поскольку в этот день упились все, и автор в том числе, восстановить картину невозможно».

А, каково? А нам уши прожужжали Нострадамусом…

Все три мечты сбылись всего через десять лет, но Некрасова уже не было.

Вот бы вместе с нами радовался В.П., смотря по телевизору крушение Берлинской стены! Но, я уверен, страшно ужаснулся бы при виде чисто одетых старушек возле московских магазинов, продававших полиэтиленовые мешочки на копейку дороже. Никто ведь представить себе не мог, что страна мгновенно скатится в такую унизительную нищету…

Согласился бы Некрасов с той ценой, которую заплатила Россия за избавление от бесовской трясины? За воцарение зыбкой свободы? Не знаю… Он мечтал вместе со многими инакомыслящими о послаблениях и робких свободах, об ограничении в нашей стране насилия, лжи, хамства, несправедливости, всхоленных советской властью. Но как это сделать – не думал, настолько это казалось недосягаемым и несвоевременным. Ведь мало кто всерьёз задумывается о падении на свой дом метеорита…

Я даю голову на отсечение, что доживи Виктор Платонович до развала Союза, он не позволил бы себе иронизировать, изливать сарказм и, хватаясь за бока, кричать:

– Ну что, разве мы вам не говорили?!

Какая там ирония! Я помню, как Некрасов говорил за пару лет до смерти, что людям, живущим в Союзе, ни под каким видом нельзя прислушиваться к советам отсюда, ведь мы, эмигранты, уже ничего не понимаем, что в России творится. Абсолютно! Уже раз послушались ленинской бредятины. Пусть теперь сами там решают! Разве он мог представить, до чего там они сами нарешаются…

Вспоминается одна из любимых некрасовских баек.

Однажды, всегда с удовольствием рассказывал наш писатель, в начале пятидесятых годов пригласили его в библиотеку на встречу с читателями. На читательскую конференцию, так это тогда называлось. Вхожу, рассказывает В.П., комната набита детьми, в основном малолетками. Библиотека-то детская! Рассказываю с воодушевлением, как мы в Сталинграде воевали, о немцах, о пленении Паулюса. Даже хлопают по условному знаку. Но вижу, аудитория начинает возиться, шуршать, шушукаться. Тогда встаёт молодая библиотекарша и громко объявляет: «Дети! Кто совершенно ничего не понимает, может идти домой!» Большинство слушателей степенно вывалили из комнаты. Женщина вежливо обратилась к писателю, мол, продолжайте, товарищ Некрасов, всем нам очень интересно.

Прекрасная по искренности фраза «Кто совершенно ничего не понимает, может идти домой!» стала одной из любимых семейных присказок…

Пылкому обличению пороков и нелепостей советской власти Некрасов посвятил несколько первых лет эмиграции. В последние же годы главной его темой была некая благостная ностальгия, да и воспоминания возникали более примирёнными, задумчивыми, пастельными…

Франция стала моей второй родиной, горделиво говорил Некрасов в начале эмиграции. Потом постепенно выяснилось, что никакая она не родина, даже не вторая, а просто страна проживания. Наилучшая среди всех других цивилизованных стран, милая и любезная, твой дом, но не родина. «Иллюзия дома, которую я создаю себе дома», – писал В.П. А родиной оставалась Россия, да Украина, да Киев. Именно о них были его заботы, волнения и тревоги. А о Франции он уже через несколько лет начал говорить, что всё происходящее здесь его мало интересует, да многого он и не понимает. И понимать не хочу, говорил, надоело! Даже признавался, что просто не воспринимает многих вкусов, нравов и обычаев этой страны…

Но продолжал её нежно любить – не понимая и не воспринимая!