Текст книги "Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг."

Надпись синим карандашом

Утречком ранней осенью 1983 года Некрасов в прекрасном настроении нёс под мышкой свежий багет. В подъезде столкнулся со мною.

– Ты знаешь, что такое по-французски «сапёрлипопет»? – с лёгкой ехидцей спросил В.П.

Так назывался соседний магазинчик женского белья. Что значит это слово, я не знал и чуть сконфузился. Оказалось, что так в старину говорили «чёрт возьми!». И Некрасова внезапно этим утром озарило назвать этим словом свою новую книжку.

Печатая на машинке «Сапёрлипопет», я дошёл до ночной выпивки и разговора Вики со Сталиным и поражённо насторожился. Даже не утерпел, перестал печатать и прочёл всю рукопись до конца. Обилие прямой речи и некоторые уже где-то слышанные мною фразы говорили о том, что Вика художественно фантазирует. Да и почему надо было столько времени тянуть с рассказом об этой встрече?! Никогда он об этом не заикался! Но в то же время смутно и тревожно забрезжила мыслишка: а вдруг в этом есть толика правды? И вечером я спросил его об этом. Писатель чуть ли не зарозовел от удовольствия, так ему понравилось, что даже я как бы ему поверил.

– Было или не было, Виктор Платонович? Пили со Сталиным? – спрашиваю я, кладя на диван напечатанные листы. В.П. вытирает губкой клеёнку после чая.

– А ты как считаешь? – уклоняется от ответа В.П.

На мой взгляд, рассуждаю, всё рассказывается слишком подробно, а ведь пили много. Такие длинные разговоры по пьяни если и ведутся, то не запоминаются. Да и зачем было молчать сорок лет? Значит, выдумка? А может, кое-что и вправду было? Сапёрлипопет! Хрен с ней, с прямой речью! Но сам факт-то выпивки со Сталиным? Это было?

– Откуда я знаю! Вроде да… – интригует меня В.П.

И как всегда, когда подшучивает, так чуть по-детски или как бы играя на фаготе, складывает губы и так иронично, запятыми, поднимает брови и улыбается:

– Если скажу было, ты поверишь?

– Нет! – брякнул я сдуру и спугнул откровенность.

– Ну и правильно, не верь! – вроде бы облегчённо сказал В.П. и пошёл отжимать губку.

Выйдя из кухни через минуту, он поглядывает с хитрецой и говорит, что всё он придумал, хотя детали некоторые взяты из жизни. Что за ерунда, пожимаю я плечами, так было это или не было, чего темнить? Не было, не было, иронично и почему-то с еврейским акцентом говорит В.П. Это называется псевдология, знаешь, мол, что это такое? Я не знал, да и сейчас толком не знаю.

Если уж мы заговорили о Сталине, при жизни обожествлённом всеми нами исчадия ада и аспида, остановлюсь-ка я на удивительной истории присуждения Некрасову Сталинской премии. Эту, скажем скромно, почти семейную легенду рассказывал мне ещё в Киеве сам Виктор Платонович. Мы сидели с ним на веранде второго этажа киевского ресторана «Метро». Через кроны каштанов просматривался вечерний Крещатик. Выпили мы до этого немного. В.П. перешёл на пиво, а я, по неизвестной причине, на сухое вино. Каким-то образом вспомнил он, как они на войне верили Сталину, как содрогались в ликовании в День Победы, как решил он написать книгу о Сталинграде, как повёз рукопись в Москву… Представляешь, пока писал, в рот не брал! До сих пор уважаю себя за железную волю, иронизировал Виктор Платонович.

Повесть напечатали, и вот тогда-то всё и началось! И такого поворота в судьбе этой книги никто не ожидал…

В ночь на 7 июля генеральный секретарь Союза писателей СССР Александр Фадеев протянул Сталину папку с двумя страничками, озаглавленными «Лауреаты Сталинской премии по литературе за 1947». Мол, на ваше утверждение, товарищ Сталин, почтительно и спокойно сказал он. Всё было уже утрясено и согласовано. Сталин обстоятельно прочёл, взял синий карандаш и приписал в конце списка – «“В окопах Сталинграда”, Виктор Некрасов. Вторая степень». И пододвинул листки слегка ошеломлённому Фадееву.

Удивление Фадеева было вполне оправданно. Виктор Некрасов был писателем начинающим, случайными судьбами сумевший напечатать свою повесть в московском журнале «Знамя» в 1946 году. Киевлянин, капитан-сапёр, с перебитым немецким снайпером предплечьем, он был демобилизован по инвалидности к концу сорок четвёртого года. До этого он лишь самую чуточку прихрамывал из-за неизвлечённого осколка в бедре. Очень милый, поговаривали об авторе в московских кругах, интеллигентный, пьющий в меру, окончил архитектурный институт…

За год до этого его первая вещь вышла отдельной книгой в «Московском рабочем» под названием «Сталинград». Критика встретила её кисловато – с таким названием надо эпопею, литературный монумент, художественное полотно, а не повесть писать. Нам ещё доморощенного Ремарка не хватало, поборника окопной правды, дальше бруствера не видящего! И во втором издании повесть вышла уже под названием «В окопах Сталинграда». Как бы извиняясь, редактор снабдил книгу предисловием «От издательства»: «В. Некрасов не ставил перед собой цели развернуть всю грандиозность Сталинградской операции в целом… Его задача была гораздо более узкой: показать глазами защитника Сталинграда один из участков этой великой битвы… Картины боя также даны глазами непосредственного участника, в некоторой “частности”, без подведения необходимых обобщающих итогов… Книга В. Некрасова имеет, безусловно, большое документальное значение и художественную ценность»… То есть хотя писатель и не лишён некого дарования, но всего лишь «показал и дал глазами», не более…

И зловещим критикам, и благосклонным читателям сразу же бросилось в глаза, что автор ни во что не ставит руководящую роль коммунистической партии. Можно сказать, намеренно замалчивает её! Есть всё: и отступление, и ночные атаки, и солдаты с офицерами, и убитые, наши и немцы, и водка, и дружба. А вот о коммунистах – как-то сквозь зубы и через губу. И не странно ли это, что имя товарища Сталина, обеспечившего гениальное политическое и военностратегическое руководство Сталинградской битвой, заметьте, упоминается один лишь раз?..

А тут Сталинская премия. Не знаешь, что думать…

Но после премии все заговорили о гражданском мужестве писателя, сумевшего без прикрас превосходно описать атмосферу героизма и самопожертвования. Почему бы и нет!

Хотя всё, на наш взгляд, проще. Виктор Платонович Некрасов был человеком честным. И писать обычную правду о том, что полковой инженер капитан Некрасов увидел и почувствовал на войне, было для него не актом гражданского мужества, а абсолютно очевидной необходимостью. Как же о войне говорить иначе, чем правдиво?!

«Именно в это – что Красная Армия принесла миру мир и свободу! – верил я, когда полупарализованными пальцами выводил на склонах Красного стадиона в Киеве в школьной тетрадке первую фразу. “Приказ об отступлении приходит неожиданно…”»

Виктор Некрасов напишет эти строки через сорок лет, в эмиграции.

А до этого ему потребуется-таки проявить мужество во времена реального социализма. Когда, как любили говорить, партийная и советская общественность законно негодовала – как же так, обласканный властями лауреат, а позволяет себе не соглашаться с мнением самого генсека! Упорствует в ошибках, подписывает сомнительные письма, сочиняет неприкрытую антисоветчину и делает несанкционированные заявления для западной печати. Ведёт себя вызывающе. Как можно докатиться до того, ужасались в ЦК Украины, чтобы на киевской партконференции, в присутствии действительно вышестоящих товарищей, в ответ на нелицеприятную критику заявить с высокой трибуны совещания по идеологии в 1962 году: «Я писал и буду писать правду, ту правду, которую мы защищали в окопах на Волге!»

Исключили из партии. Изъяли его книги из библиотек. И началось! В течение нескольких лет целые батальоны пышущих здоровьем тыловиков-соотечественников, получавших зарплату за обеспечение безопасности могущественной державы, самозабвенно тратили рабочее время на аресты друзей, запугивание знакомых, на обыски, слежки, прослушки, допросы бывшего фронтовика, пожилого уже человека, писателя Виктора Платоновича Некрасова.

В послесловии к последнему прижизненному и самому полному изданию «В окопах Сталинграда», напечатанному как бы по иронии судьбы в Германии, Некрасов растолковывал эмигрантским блюстителям канонов, теперь уже антисоветских: «Полжизни до книги, полжизни после… Три года в армии. Полюбил я её и победами её горжусь… И хотелось, чтоб все любили мою Красную Армию, армию-освободительницу. Она заслужила этого – своею кровью, потом, ранами, могилами… Вы воевали за Сталина. Вы шли в атаку, надрывая глотку: “За Родину! За Сталина!” (признаюсь, со мной это тоже случалось), вы защищали самую страшную в мире систему, может, пострашнее гитлеровской, и видите, во что это вылилось? Так говорят мне многие здесь, на Западе. Вижу, отвечаю я, – но воевали мы тогда не столько “за”, сколько “против”. В нашу страну вторгся враг, и мы должны были его прогнать, уничтожить… А во что это выльется, мы этого не знали. Никто тогда не знал».

«Победителей не судят! Увы!» – скажет он там же…

В книжку «Сталинград» 1946 года Некрасовым был вложен пожухлый листок. Карандашный, тщательно вычерченный эскиз. Чуть помпезное, с колоннами и фронтоном, но нехитрое сооруженьице. Наверное, оно понравилось однополчанам. С трудом разбирается надпись рукой архитектора: «Памятник на могиле командиров 1047 сп 284 сд, павших в боях за Мамаев курган IX.1942 – II.1943». Подпись: «ПИ 1047 ст. л-т В. Некрасов». Полковой инженер, старший лейтенант – значит, нарисовал он это ещё в Сталинграде, но после официально объявленной даты разгрома немцев – 2 февраля 1943 года. Наверное, ходил по начальству, убеждал, надо, мол, увековечить память однополчан. Конечно, надо, соглашались командиры, но сейчас не до этого. Потом, после Победы…

А после Победы Виктор Платонович напишет «В окопах Сталинграда»…

Перформанс и конструктивизм

Не успел Жорж Помпиду стать президентом Франции, как его чёрт дернул!

На закладке первого камня сверхмодернового парижского выставочного центра «Бобур» в 1971 году он прилюдно выдал, что искусство, мол, должно быть подрывным! Ну а раз должно – чего уж тут! Оно и будет таким!

В эту президентскую брешь ломанулись тучи, косяки и стаи пройдох и торбохватов, единственной и высшей целью которых являлось провоцирование почтенной публики, офонаревшей от такой нахрапистости и пугающего минимализма. Объединившись в хваткий синдикат, все эти креаторы, критики и галерейщики называли всех сомневающихся реакционерами или фашиствующими невеждами от искусства, падкими на буржуазную банальность и мещанские сантименты. Мучимые сомнениями простаки суетливо уверяли всех, что они никоим образом не враги прогресса, но напротив, с младых ногтей исподволь тянутся душой к именно такой вот штуке, современному искусству!

Среди таких простаков совершенно неожиданно оказался и Некрасов.

До этого, в Киеве и Москве, Виктор Платонович слыл, да и был понимающим толк поклонником и импрессионистов с кубистами, и русского авангарда, и сюрреалистов, поп-арта, даже некоторым образом классического абстракционизма. Хотя с неизъяснимой нежностью более всего обожал он Серова, Куинджи, Билибина, Кустодиева, Сомова.

А тут…

…Мы с Викой, крадучись и оглядываясь, как на утиной охоте, шли по залам ФИАКа, ежегодной выставки современного искусства. Притомившись от впечатлений, остановились возле поставленной на попа необработанной железной плиты площадью около двух соток.

Экспонат, видимо, породил некий ажиотаж. Вдумчиво покуривая, его с достоинством обсуждали трое парижских знатоков – как бы накрахмаленный красавчик зрелых лет, ангелочек женского пола с поросячьей мордашкой в штанишках-буфах на бретельках и златогривый нюня в пыльнике из кожи рептилии. Мимо проехала задом наперёд на большом трехколёсном велосипеде аппетитно декольтированная горбунья с плетёной корзинкой. Радушно улыбаясь, она раздавала всем желающим крохотные фунтики с подсушенными какашками – это был перформанс, обличавший общество потребления. Все брали их с охотой, думая, что это муляж. И ошибались…

Вика одобрительно крякает – вот так-так! – я же трачу все силы на сокрытие моей неотёсанности…

Натянутый шпагат на колышках перед входом на газоне. На полу лежит несколько галек, а рядом дежурит автор, чтобы предотвратить худшее – гибель произведения по недосмотру прохожих.

Невозмутимо шагая впереди, В.П. лишь иногда останавливается, поджидает и молча смотрит на меня. Молчу и я, не нам судить, мол, не с нашим свиным рылом лимоны нюхать… Но как-то неловко, как будто ты свидетель карманной кражи, а тебе делают знак не подавать виду. Эх, вздыхает Вика, дураки мы с тобой неумные, темнота мы, Витька, неумытая…

Зал живописи – сотни квадратных саженей полотен с точками, штришками и запятыми, вёрстами монотонных линий, тьмой фигур и силуэтов под трафарет. Все обязательно на белом фоне. В тот сезон укрепилось просвещённое мнение, что искусство надо начинать с нуля, то есть с белого цвета. И главное, чтобы оно, искусство, было беспристрастным.

Глядя на забрызганные белым белые же полотна, или на волнистые линии, или на огромный, положенный горизонтально холст, бесхитростно закрашенный голубым колером, В.П. вдруг начинает вроде бы ворчать: неужели никто не знает, что всё это было, было давно и не раз…

Ты знаешь, Витька, мирно рассказывает он, уже бесцельно прогуливаясь под остеклённым куполом Гран-пале, всё повторяется, правильно говорят. Даже знаменитый Джексон Поллак, пританцовывавший вокруг картин, набрызгивая при этом краску на холсты, позаимствовал эту технику у Макса Эрнста. Не говоря уже о сонмище беспардонных подражателей Василию Кандинскому, нашему первооткрывателю абстракционизма…

Как бы то ни было, но все такие ярмарки им исправно посещались, а потом писались передачи для радио. И только на третьем или четвёртом году Вика нашёл приемлемое, на его взгляд, объяснение современным творческим актам.

Кто навёл Некрасова на эту мысль – не знаю. Может, сам додумался или прочёл где-то. Но мысль нам обоим понравилась своим рационализмом и непомерно облегчила жизнь при посещении ярмарок, салонов, выставок и фестивалей современного искусства. И в присутствии обомлевших от парижских финтифантов москвичей Вика учинял прямо-таки театр одного актёра – рассказывал, растолковывал и вкладывал душу.

Представим искусство, скажем, живописи, говорил он, как громадное ветвистое дерево, на котором постоянно возникают и прорастают ростки новых веяний, направлений и потуг. Одни гибнут сразу же, едва проклюнувшись, другие былинки чахнут, чуточку пожив. Какие-то стебельки засыхают попозже, а те превращаются в сучочки, ну а некоторые принимаются, хотя и остаются крошечными веточками. А одна-другая, смотришь, разрастается в раскидистую ветвь… Но вся эта древесная возня даром не пропадает, а учитывается природой как некий вклад в эволюцию феномена, которого мы условились называть искусством.

– Только никому не болтать об этом! – посмеивался В.П. – А то местные ревнители прекрасного обругают меня приматом. А я хочу остаться в их глазах ценителем изящного и приверженцем современных и новаторских тенденций!

Теперь нам стало значительно легче глазеть на какую-нибудь феноменальную по наивности дребедень, и мы иной раз самодовольно переглядывались: мол, былинка эволюции, что тут возьмёшь!..

Как бы там ни было с пониманием этого самого современного искусства, но Некрасов им наиживейше интересовался. Причём к современному, малопонятному для него искусству относилось лишь западное его течение второй половины века. Довоенный модернизм вызывал у В.П. жаркую симпатию и умилённый интерес. Ведь всё это возвращало его к святому и безмятежному периоду его молодости. А архитектурный конструктивизм он любил беззаветно. Как и французского архитектора Шарля Ле Корбюзье, кумира юности.

При первой же возможности Некрасов тянул меня осматривать творения Корбюзье. Дважды мы побывали в капелле Нотр-Дам-дю-О в Роншане. Несколько жилых домов в Марселе и Париже тоже не ускользнули от некрасовских восторгов.

Узнав об открытии для публики корбюзьевской виллы «Савой», недалеко от Парижа, в Пуасси, Некрасов возбуждённо заметался. Едем! Немедленно двинули туда всей семьёй. Частично плоский, частично с двумя этажами просторный дом если чем и отличался от обычных двухэтажных домов, то неприметностью. По крайней мере, для меня, профана в конструктивизме. Вика же впал в некую эйфорию, зачарованно брёл из комнаты в комнату, перебегал вниз и вверх по пандусам и надолго останавливался, глядя в знаменитые ленточные окна. Шедевр, повторил он несколько раз, какая простота, мол, полюбуйся, Витька! А как мы в молодости поклонялись этой простоте!..

Голые, бесцветные стены виллы, винтовые лестницы и невыразительные помещения – дом как дом. Опасаясь обидеть, я как бы похвалил. Мол, хорошо-то как, походили десять минут, и всё понятно! Мила помалкивала. Жить здесь, конечно, он бы не смог, сообщил решительно Вика. Где тут развесить картинки или дедушкину фотографию, это немыслимо в таком интерьере…

За год примерно до этого Некрасову в первый раз удалось заманить нас с Милой в городишко Роншан, полюбоваться другим шедевром Корбюзье, капеллой Нотр-Дам-дю-О. А заодно и самому посыпать себе голову пеплом, покаяться в страшной ошибке – в первую его поездку во Францию, в шестидесятых годах, капелла ему решительно не понравилась.

– Зря я её так отругал. Ничего тогда не понимал. А рассмотрел – очень хорошо, все так продуманно, – говорил потом В.П., медленно бродя вокруг белого здания с выпуклой крышей, похожей на не до конца надутый дирижабль.

Снаружи капелла была неказиста, но и не уродлива. Но внутри – благодать! Ничто тебя не отвлекает от молитвы, а разбросанные по толстой стене небольшие окна с витражами – просто замечательная находка.

В первые парижские годы Некрасов сладостно млел от современной архитектуры. Не успели мы приехать, как он повёз полюбоваться зданием ЮНЕСКО, построенным лет пятнадцать до этого. Некрасов считал его верхом послевоенного модернизма. Для него это был пронзительный и приятнейший крик архитектурной моды, отчётливый отголосок конструктивизма.

А сколько раз мы с В.П. любовались горделивым рядом прекрасных небоскрёбов и стеклянных башен нового района Гренель, напротив громадной баранки Дома радио. Вика с наслаждением растолковывал принципы современного урбанизма, не забывая нахваливать своего Корбюзье. Тогда я был согласен – красота, модерн, лёгкость, простор, чего ещё надо…

Но это опять же было тридцать лет назад, а сейчас этот небоскрёбный хуторок огорчает своей серостью. Красоты практически никакой, какой-то гостиничный массив, дома скорее потёртые и ставшие вроде бы коренастыми, бывает и много лучше…

Потом, лет через пять, архитектурные пристрастия Некрасова явно изменились. Верх одержал традиционализм.

Однажды, прогуливаясь по двухэтажному мосту Бир-Хакейм под шум тарабанивших над ним поездов метро, В.П. затеял вслух разговор сам с собой.

Да, Виктор Платонович, проникновенно молвил он, глядя в сторону Сены, стареем мы и коснеем! Как раньше преклонялся перед властителем их киевских архитектурных помыслов Корбюзье! А сейчас со смущением признаёшься себе, что тебе всё это более или менее надоело!

Эти шикарные и сияющие небоскрёбы – бетон, алюминий, стекло! – с плывущими по фасадам облаками… Хотя, может, это и рационально, и впечатляет, и трогающим сердце конструктивизмом попахивает, но не лежит сейчас у тебя душа ко всему этому. Совсем в консерватора превратился, в рутинёра застойного – шутейно скорбит Виктор Платонович…

– Хочется ампира у входа в особняк, черепичных крыш, тенистых аллей и ажурных беседок! – Вика взглянул на меня. – А, Витька, что скажешь?

И сталинский Крещатик, говорил В.П., тебе уже не кажется таким уж помпезным, а, наоборот, задушевным, певучим, что ли…

Пока есть время, вернёмся чуток к художникам.

Некрасов обожал французскую живопись конца девятнадцатого века, импрессионистов, пуантилистов, символистов… Ни одной выставки не пропускал, поражая своей прытью и меня, и Милу. Хотя мы не осуждали его за это, отнюдь…

Простояв в длиннейшей очереди, протискиваемся на выставку Анри Руссо. Некрасов трепещет от ощущения приятности. Обойдя все картины, пошёл по второму кругу.

– Отрадная живопись!

В 1983 году занесло нас всех в Германию.

Пригласил туда Эдуард Зеленин, на выставку русских художников в каком-то немецком городке, где жил его друг, говорящий по-русски. Человек этот и организовал выставку, и оплатил расходы, благо занимал солидную должность в местном банке.

Из Парижа позвал на вернисаж пяток художников – самого Эдика, Олега Шелковского, с его аккуратными композициями из окрашенных чурочек, художника Воробьёва и ещё пару других.

Выставка, помню, производила вялое впечатление. Экспонатов привезли немного, хотя картины Эдика понравились именитым горожанам. После вернисажа вся русская компания была доставлена на виллу друга-банкира, куда постепенно собрались и наиболее достойные, то есть денежные, посетители выставки.

Выпив, закусив и ещё раз выпив, художники устроили распродажу своих картин.

Мы с Некрасовым ходили от столика к столику, мычанием, знаками уговаривали немцев купить картины. Те осторожничали.

И нежданно-негаданно Виктор Платонович познакомился с немцем-сталинградцем!

Седовласый человек представился бывшим лётчиком-рекогносцировщиком, воевавшим в Сталинграде.

Что тут произошло! Вот так встреча! Объятия, клики, брудершафт!

Друг Эдика безотказно переводил бесконечные воспоминания обоих ветеранов, которые чуть ли не после каждой фразы пожимали друг другу руки, а в промежутках обнимались, хотя пили маловато для такой встречи.

Поездка совершена недаром! На обратном пути только и было разговору о немецком лётчике.

– С каким удовольствием я вчера братался с немцем! – радовался В.П. – Представляете, сталинградцем! А то вон в Австралии я вынужден был любезничать с власовцами!

На Западе Некрасов всё время пытался понять власовцев. Говорил об их ненависти к советской власти, искал им оправдания, чтобы проникнуться сочувствием. Но, как бывший фронтовик, он не мог побороть к ним презрения.

Особенно много бывших власовцев повидал Виктор Платонович в Австралии.

Они приходили на выступления Некрасова, тихонько слушали доклад, хлопали негромко и пытались потом протиснуться к В.П., чтобы поговорить. Старались доказать, что воевали они за идею, веря в Россию, против Сталина, а не за Гитлера. Вика спор не затевал, про себя пожимал плечами. Может, и за идею сражался генерал-перебежчик Власов, осторожно возражал он, но против нас, русских. Ему горячо втолковывали, что главные враги были большевики, что они, власовцы, были русскими патриотами! Наливали ещё, хлопали по плечу и шутливо грозились дать прикурить, столкнись они с ним на поле брани.

Некрасов снисходительно улыбался, мол, как же, такие теперь все Аники-воины.

– Но и власовцы воевали, говорят, отлично, этого не отнимешь! И Прагу они освобождали! – сказал однажды В.П., не помню, по какому поводу. – А в армии генерала Власова, как ни крути, было сто двадцать тысяч человек!

Очередной раз выпивая в день Советской Армии, В.П. снова затеял об этом разговор.

– Ты говоришь «власовец»! Предателем, говоришь, тот был? А маршал Кулик, сдавший Керчь и Ростов, был патриотом? И это лучше или это хуже? А, что скажешь, Витька?

Я ничего не говорил, пошевеливал бровями, конечно, вы правы, Виктор Платонович…

И вправду, чтобы вы сказали на моём месте?

Многое на войне было, продолжал Некрасов. И пленных, разоружённых, с поднятыми руками, кололи штыками. И бросали гранатную связку в блиндаж, забитый тяжелоранеными немцами. И пристреливали с прибаутками, чтобы снять серебряный медальончик с фотографией. Чего только не было на войне, Витька!

Ты вон в армии два года пробыл, говорил он мне, в сытости и неге, можно сказать. И в мирное время к тому же. И как это тебя поразило, книгу об этом написал! А ты можешь себе представить, что чувствуют воевавшие люди, прошедшие войну, тем более что они на всю свою жизнь отмечены памятью о ней?! Просто как клеймённые…