Текст книги "Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг."

Слабость писателя, она же гордость

Как комета Галлея периодически возвращается по орбите в наши края, так и В.П. снова и снова в своих вещах затевал разговор о водке. И не мог остановиться. С удовольствием вспоминая об этой комете, Некрасов всегда к месту рассказывал, как в 1910 году все уличные торговцы Парижа предлагали противокометные пилюли от вредоносного действия токсичных эманаций кометы Галлея, пролетавшей в то время недалеко от Земли. Многократно повествуя об этом разнообразным москвичам, Вика удручённо разводил руками – почему пилюли? Лучше водки с пивом ничего нет! И заказывал ещё пива…

Из книги в книгу, как от застолья к застолью, он выкраивал момент и начинал изливать душу. Хотя писал он о волшебном напитке всегда кристально трезвый.

О пьющих людях он говорил с пиететом, о водке – с трепетом и ироничным восторгом, а вот об алкоголизме в Советском Союзе часто сокрушался. Писал не раз, что народ спаивают, хотя буквально на следующей странице начинал восторгаться благом опьянения.

Как всякому русскому эмигранту, приходилось и ему отвечать на дурацкий по наивности вопрос аборигенов – а почему в России так пьют? Принято так, заведено веками, обычно отвечал В.П. Или подробнее: пьют с горя, чтобы почувствовать свободу, да и вообще, «без водки просто нельзя, только она даёт возможность поговорить по душам».

Фотография! Ещё одна слабость Некрасова. И его гордость…

После войны появился фотоаппарат «Экзакта» – шикарный по тем временам, купленный в послевоенной Германии, стоивший немалых денег, но покупку которого мог себе позволить тогдашний лауреат и депутат Некрасов.

Где-то в те же времена завелись и первые альбомы – монументальные, тяжелые как скрижали, высококачественные картонажные изделия с тиснёными переплётами эпохи сталинских архитектурных излишеств.

Десяток таких альбомов был привезён в Париж, остальные, не поддающиеся точному счёту, были оставлены в Киеве. Все были заполнены групповыми и штучными портретами, видами Киева и пейзажами вокруг писательских домов творчества. Это была самая настоящая летопись некрасовской жизни – друзья, знакомые, события и компании.

Все фотографии тщательно вклеивались, продумывалась композиции, иногда рисовались рамочки. Кое-где указывалась дата, изредка делались надписи: Комарово, Коктебель, Ворзель. Тогда же, видимо, и пошла льстивая молва о фотографическом мастерстве Некрасова. Хотя качество частенько оставляло желать лучшего, но главной бедой этих альбомов было другое. Все люди на фотографиях были безымянными!

Не писать же, говорил он себе, что это мама, что это Сима, это Евуся, а это Яня Богорад! Чтобы что? Чтобы не забыть их?! Полный идиотизм! И когда после смерти Виктора Платоновича у меня на руках остались эти пудовые мастодонты, я буквально мычал с досады. Заполненные физиономиями неведомых мне людей в военном или цивильном, портретами каких-то инкогнито в бобриковых пальто хрущёвских времён или группами неизвестных типов в шведках и бобочках пятидесятых годов, эти альбомы были, как писали раньше, немым укором Викиной беззаботности.

Просто катастрофа, сколько фотографий неподписанных, сколько среди них неопознанных, как трупы в морге! И прежде чем с облегчением раздать и пристроить альбомы – то ли в Национальную библиотеку в Петербург, то ли в Киев Григорию Кипнису, – я пытался вспомнить лица, спрашивал маму, просил близкого Викиного друга Нину Аль надписать имена знакомых ей людей…

Как мне не упомянуть Григория Кипниса, столько сделавшего для сохранения памяти о Викторе Платоновиче! Собственный корреспондент «Литературной газеты» по Украине, его корпункт был совсем недалеко от дома Некрасова. Их бесчисленные встречи и несчётные выпивки описаны и Викой, и самим Гришей. Он был одним из близких киевских друзей В.П. и сразу после начала перестройки, созвонившись со мной, приехал в Париж. Потом ещё и ещё. Я передал ему довольно много Викиных вещей, которые он напечатал в Киеве. Гриша и сам писал о Некрасове. Пробивной газетчик, общительнейший и деликатный человек, он организовывал и фонд Некрасова в Киевском архиве, и заботился о могиле матери, Зинаиды Николаевны, и, где мог, вспоминал Вику, с любовью и умом говорил о нём…

Ну а моя альбомная эпопея далеко не закончилась – в наследство мне достались ещё и парижские альбомы-ежегодники.

В них масса уже цветных фотографий – люди, виды, памятники, уголки и просторы. Собственноручно сделанные Викой, любовно оформленные, иногда с вклейками или чёрно-белыми экскурсами в прошлую жизнь, эти альбомы носят отпечаток неизгладимого порока – лености автора. Только несколько имён, ещё меньше фамилий, совсем мало дат. Но здесь всё проще, большинство персонажей мне знакомы. И я восстанавливал, где возможно, допущенные Викой лакуны, надписывал и датировал, как мог…

В фотографии Вика был склонен к романтизму, любил пейзажи в утренней дымке, контражуры, уютные интерьеры, миленькие кафе, трогательные улочки, памятники – знаменитые и простенькие. Я же такой подход отвергал – зачем щёлкать то, что уже прекрасно изображено на открытках? И гордился своим прагматизмом, отдавая предпочтение застольям, выряженным группам в нарочитых позах или портретам в фотогеничной обстановке, скажем, на фоне живописных полотен либо в окружении пышных кувертов, бутылок, тортов и самоваров…

Это вызывало ехидные ухмылки Вики – м-да, язвил он, вяло перелистывая мой альбом, прямо скажем, не Картье-Брессон, спонтанностью не отличаешься, да и композиция носит печать убогости… Отчасти именно поэтому у меня мало хороших фотографий Виктора Платоновича: он нарочно, чтоб насолить, не вовремя ёрзал, корчил рожи и обидно отзывался о креативных способностях фотографа.

Приехав в Париж, Некрасов немедля купил абсолютно бездарный аппаратик размером с два спичечных коробка.

– Представляешь, ничего не надо делать, ни резкость, ни диафрагму, только снимай! – радостно сообщил мне В.П.

Некоторое неудобство заключалось в том, что снимки получались неясными по краям или размытыми посередине, похожими на картины Тёрнера, а цвет не всегда совпадал с натурой. Случалось, даже силуэт различался с трудом.

Фотографии получались терпимыми лишь в статическом положении, но именно этого Вика избегал – бойко перемещался, выискивая ракурс, и, не предупреждая, щёлкал, щёлкал и щёлкал. Половина из проявленных снимков никуда не годилась.

Не выдержав моих насмешек, он через пару лет всё же купил себе новый аппарат, «Минольта-1100», сильно усовершенствованный, хотя тоже не без греха.

Говоря откровенно, к некоторым Викиным фотографиям всё-таки следует относиться с повышенным почтением.

Весьма хороши виды Германии, Италии, Америки, Австрии, Норвегии, Австралии, Франции. Но особенно часто и с воодушевлением, упиваясь, причмокивая, он делал очень и очень милые и прекрасно безыскусные фотографии Парижа. Вообще говоря, в подобных альбомах понимали толк только мы с Викой. По крайней мере, у нас, в Париже.

Я точно знал, что лишь он один мог оценить по достоинству мои альбомные хохмочки, а он горделиво показывал свои альбомы мне, как знатоку. Наши труды понимали ещё и женевцы – поэт Тоша Вугман и Наташа Тенце.

Венец же фотографического творчества Виктора Платоновича назывался «Авто-био-фото-изо-эссе». С фотографиями всего жизненного пути нашего писателя, вперемежку с юношескими рисунками Некрасова и прочими вклейками, с щедрыми надписями-сентенциями. Альбом считался автором, по-моему, вполне серьёзно, чуть ли не шедевром. Одно время В.П. реально подумывал его издать, давал даже на просмотр в какое-то издательство, но там вежливо отклонили такую честь.

– Вот когда разбогатею, то опубликую альбом обязательно! За свои деньги, тиражом в полсотни экземпляров! – говаривал Виктор Платонович.

Только, мол, для друзей. Но обязательно в роскошном издании! А если богатство не подоспеет, то это сделаешь ты, Витька, или Вадик! Без шуток!

Альбом этот пока не увидел свет, да и скорее всего не увидит.

Аи и Нормандия

Ехали на могилу Шарля де Голля.

Через милую нашу Францию – по невысоким холмам, мимо нескончаемых пшеничных полей с редкими купами кустарников. Одинокий комбайн вдалеке. Солнце и ветерок. Редкие встречные машины.

Вика вдруг оживлённо завертелся:

– Слушай, Витька, что за чёрт! Почему на полях никого нет? Где битва за урожай?! Меня это волнует!

Я заулыбался – действительно странно советскому человеку, как такую бездну пшеницы можно собирать без суеты и аврала…

Поездки по Франции возвышали наши зачерствевшие души изгнанников. Этому, конечно, способствовали частые остановки в придорожных кабачках, ресторанчиках и трактирчиках. Пилось при этом не шибко, по стаканчику или по кружечке, поэтому оставалось время и желание любоваться красотами. Говорили не только о приятном, то есть о предстоящей вечерней выпивке, но и о полезном – истории, литературе, географии.

Иногда останавливались переночевать в крохотных гостиницах. Причём Виктор Платонович первым долгом принимался фотографировать вид из окна. Вторым долгом внимание уделялось обычно бесхитростному бару…

Почему бы, Витька, не съездить нам в Верден, на пару дней, предложил В.П. Хочется, мол, ещё раз посмотреть на места тех страшных боёв! Ему надо сейчас описать свою первую поездку туда, но многое подзабыл, впечатления стёрлись, хитрил он, не давая мне отвертеться. Я был свободен, и мы тронулись в путь.

Под Реймсом свернули в сторону, проехаться по Шампани. К полудню подъехали к очередному городишку. И удивились названию.

– Аи! – вскричал Некрасов – Ну конечно! Аи!

И мелко поводя ладонью, продекламировал:

 
Я сидел у окна в переполненном зале,
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, Аи.
 

– Остановимся, что ли?

Выйдя из машины, мы осмотрелись – место оказалось безликим поселком городского типа. Безлюдным и безрадостным. Но с множеством винных лавчонок по обе стороны главной и, по всему, единственной улицы. Почему-то все они были закрыты.

– Чёрт-те что! – разволновался В.П. – Вот тебе и золотое, как небо! Полдень, перерыв на обед!

Но счастье улыбнулось нам, поклонилось и, учтиво отворив дверь, пропустило в магазинчик. И с любезной улыбкой назвалось хозяином этой торговой точки. Внутри была организована свадебная атмосфера – благодаря блестящим гирляндам, сотням бутылок шампанского шпалерами вдоль стен и пирамиде из шикарных, с глубокую тарелку, бокалов на низком столике. Маленький прилавок напоминал трибуну во дворце бракосочетаний. Мы пожелали лучшего шампанского. Хозяин предложил дегустацию «Лорэна».

Шампанское оказалось прямо-таки на редкость божественным, и мы без усилий выпили и вторую бутылку. Я прочёл нашему милейшему виночерпию стихотворение Блока и как мог перевёл. Хозяин кивал, якобы тронутый поэзией, улыбался, как гейша, и смотрел с вежливой тоской – наверное, мучился голодом. Расставались с ним сердечно, обнадёжили, что непременно наведаемся через время.

Купив для Парижа ещё одну бутылку «Лорэна», мы двинули как бы воздушными зигзагами в сторону Вердена.

Всякому понятно, что шампанское мы в Париж не довезли. До Вердена, впрочем, тоже…

Наутро в Вердене начались потрясения. Кладбища, кресты, форты, мемориалы… Главное кладбище, некрополь Фобур-Павэ, где похоронены пять с половиной тысяч французских солдат и четырнадцать – русских. Ездили от форта к форту, напряжённо разглядывали орудия и казематы. Вика требовал остановок чуть ли не на каждом километре. Фотографировал беспрерывно и рассказывал, не глядя на меня, что в битве под Верденом полегло почти триста пятьдесят тысяч человек, почти столько же, сколько было потеряно нашими при взятии Берлина! А в оссуарии форта Дуомон собраны кости ста тридцати тысяч неопознанных солдат. Как у нас в Сталинграде, печалился В.П., горы безымянных трупов! Ведь тогда никаких нательных медальонов в Красной Армии и в помине не было, а солдатские книжки не успевали заполнять. Так и шли в атаку десятки тысяч беспаспортных солдатиков, умирали безвестно…

Как и все туристы, мы закончили нашу поездку в мемориале с сохранённой в натуре «Траншеей штыков», где во время бешеного артналёта в июне 1916 года были заживо похоронены несколько десятков солдат 137-го полка. Они так и остались – засыпанные землей, скрючившиеся, прислонившиеся спиной к стенке траншеи, с вертикально торчащими винтовками с примкнутыми штыками…

Осенью 1982 года в Париж приехали Лунгины. Вика расцвёл от счастья, носился с ними, водил везде, кормил французскими разносолами и обхаживал. Потом они вместе поехали на юг Франции, в Ниццу, Сен-Максим, Марсель, вернулись снова в Париж.

Здесь к компании присоединилась Зина Минор, располагающая к себе, энергичная женщина, школьная подруга Лили Лунгиной. Со всеми своими парижскими подругами юности Лиля восстановила приятельские отношения, со всеми поужинала, у всех побывала в загородных домах. Приходя к Вике, она садилась у телефона и, положив на колени записную книжку, начинала обзванивать своих приятельниц. Вика с ехидцей подмигивал мне, мол, куда делись Лилькины опасения и испуги! Многие из её школьных подружек занимали к тому времени очень приличное положение, а некоторые стали жёнами просто-таки важных, без меры влиятельных персон…

После чая Вика решил прокатиться, как говорится, по ночному Парижу, проводить Лунгиных на машине. Поколесив по городу, попали почему-то на Пигаль, зашли в пустое ночное кафе. Вика угостил всех, потом снова и снова.

Через дорогу над входом в не бог знает какой кафешантан сверкало и мигало что-то похожее на силуэт Шахерезады, делавшей ручкой, мол, заходите к нам, господа и господини! Никогда не был в таких местах, вот бы полюбоваться падшими нравами, размечтался Сима. Но у Вики денег с собой не было. И тут в моей душе проклюнулся гусар. Пойдёмте, сказал гусар моим голосом, чего уж тут, у меня с собой кредитная карточка, угощаю компанию! Публики было гораздо меньше, чем официантов, вышибал и девочек, музыка наяривала, бухал барабан, по стенам стегал лучом прожектор, а под потолком вращался зеркальный шар. Ночное шоу уже началось – метание ножей, стриптиз, факир, половой акт понарошку, гуттаперчевая девочка. Творчески-интеллигентные москвичи и писатель-изгнанник встречали исполнителей доброжелательно и провожали похвалами, а когда программа окончилась и зажгли свечи для танцев, а между столиков появились ласковые девочки, все суетливо засобирались домой.

Года два понадобилось, чтобы отдышаться от ужаса Вердена. А в конце лета 1984 года нами была предпринята экспедиция в Нормандию.

Затеял всё, конечно, Виктор Платонович. Давайте, дескать, съездим на выходные в Нормандию, посмотрим монастырь Мон-Сен-Мишель, можно сказать, одно из чудес современного света! Заодно и в океане искупаемся!

– А меня, меня! Почему меня не берёте?! – прямо-таки возопила Фрида Брауде, близкая подруга Милы. Вика её любил за доброту, чудесный характер и редкую безалаберность. Абсолютно не возражал против её компании. Прихватив Фриду, двинулись в сторону Нормандии.

Некрасов приехал туда впервые, и громадный монастырь на острове-скале в окружении безбрежных отмелей, естественно, весьма его впечатлил. А своей фотогеничностью до крайности взволновал.

Мы покорно позировали, поворачивались в профиль, в три четверти, становились на фоне чего-то, садились на ступени, камни и лафеты, а также ложились в позе патрициев и одалисок на парапеты и уступы. Видимо, в этот день боги были благосклонны к В.П., и фотографии потом получились на славу, да и альбом удался.

За ужином выяснилось, что Виктор Платонович иезуитски вынашивал и другой, тайный план – поехать на знаменитые нормандские пляжи, место высадки союзников в сорок четвёртом году. Мне хотелось уже домой, я попытался капризничать, и В.П. даже цыкнул на меня, поедем, мол, без всяких разговоров! Поражённый такой строгостью, я умолк, допил вино и пошёл отсыпаться…

На кручах над пляжем Омаха-бич, наполовину засосанные дюнами, были как бы уложены громадные бетонные параллелепипеды. Мы с Некрасовым вошли в первый бункер и присвистнули, поражённые. Толщиной в мой рост железобетонные стены, двери, как в банковском сейфе, пулемётные бронеколпаки из литой стали…

Из амбразур пляж как на ладони. Под нами, внизу, простреливаемый вдоль и поперёк…

Немцев было несравнимо меньше американцев, но на обстрелянных немецких мужиков ураганная артподготовка с линкоров и крейсеров не произвела ожидаемого впечатления, они просто поплотнее задраились в бункерах.

А когда началась высадка, они пошли косить людей из пулемётов и топить баржи из пушек. В упор и без пощады, в упоении боя, только потом, видно, сообразив, что им самим-то тоже придётся несладко, в плен никто после этого брать не будет…

Давно уже окружённые, немцы держались чуть ли не неделю, а когда американские сапёры забирались на крышу бункеров, пытаясь снаружи просунуть в амбразуры взрывчатку на шестах, немцы вызывали на себя огонь орудий из соседних бункеров, размётывая в клочья штурмовые группы.

Но главное, главное, беспрерывно восклицал Некрасов, вообразите тысячи молодых парней, прыгающих в воду под смертоносным огнём и сразу же погибающих! Когда даже легкораненые гибли наверняка, тонули с полной выкладкой!

Вообразите!.. Поставьте себя на место этих солдат, умирающих за освобождение какой-то Франции, о которой большинство из них полгода назад просто слыхом не слыхали у себя в аризонах и техасах…

Виктор Платонович смотрел на нас, тоже взволнованных, и всё донимал вопросами. Что им было тут делать, на страшных, заклятых пляжах, этим юным американским, английским, канадским поселянам и крестьянам?! Зачем им было гибнуть, захлёбываясь в океане, или умирать от потери крови на мокром песку? Быть убитыми наповал или смертельно искалеченными, пробежав несколько шагов по европейской земле?! Из тридцати четырёх приданных для поддержки пехоты танков-амфибий тридцать один сразу же пошли ко дну, захлёстнутые крупной волной! А парни сигали в воду, тонули под пулями, а выкарабкавшиеся на берег, подрывались на минах и умирали под очередями крупнокалиберных пулемётов…

– Они шли на смерть за свободу! Так и мы в Сталинграде умирали за Родину! – чуть не кричал Некрасов.

– Как представлю себе эту картину, задыхаюсь от горести! – задумчиво произнёс В.П., слегка поостыв.

И мы с повлажневшими глазами слушали его, оглядывая пляжи и откосы. Уходящие вдаль ряды десятков тысяч белых крестов, сотни гектаров коврового газона на военном кладбище в Сен-Лорене. Печальное отражение кучевых облаков в водоёме с кувшинками и весело полощущиеся на ветру флаги союзников…

Мы вспоминали всё это ещё и ещё раз по пути домой, скрашивая скуку трёхчасовой езды по скоростной автотрассе.

– Вот странно получается, Витька, – говорил тогда В.П. – Как объяснить, что не любят у нас во Франции американцев? Своих освободителей, защитников свободы?!

Уже сколько лет прошло после войны, а в Париже чуть ли не на всех стенах – «Гоу хоум!» И никто не осмеливается напомнить этим балбесам-граффитистам, что это именно американцы лезли на пулемёты на пляжах в Нормандии, прыгали с парашютом ночью вслепую, гибли тысячами, как мы под Москвой, Курском или Сталинградом! Чтобы спасти людей от рабства!

Как объяснить, почему к этим людям – приветливым, симпатичным, даже смешным американцам – французы относятся с такой неприязнью? Да и не французы даже, а леваки, засаленные коммунисты, парижские обуржуенные и лицемерные интеллектуалы. А сами обезьянничают у Америки буквально всё!

– Ты думаешь, что это комплекс неполноценности? Наверное, и это. Завидуют, злятся, пыжатся наши французики. Ведь без Америки они пустое место!

А меня американцы просто умиляют, говорил Некрасов. Когда сталкиваешься с их доброжелательностью, детской простотой, участливостью… Говорят, мол, тупы и некультурны. Такое придумали именно европейские посредственности! Все эти самодовольные парижские павлины и архары! Для своего успокоения! Ведь Нью-Йорк по культуре заткнёт одним пальцем Париж за пояс! И такого интереса к России, как в Америке, он нигде не видел, разве что в Австралии. Как запели три американские девушки песенку Булата об Арбате, как они душевно затянули – не поверишь, он чуть слезу не уронил…

Нет, вздыхал Виктор Платонович, настоящим антиамериканским французом я никогда не стану!

Беззаботность среди прочих добродетелей

Декрет о натурализации Некрасова и моей мамы был опубликован в № 223 «Журналь оффисьель» 25 сентября 1983 года.

«Я – француз! Что же испытываю? Признаюсь – радость! Я гражданин свободной страны. Пусть в ней много недостатков… но я могу о них говорить, писать, кричать во всё горло, и никто меня за это не осудит, не упечёт чёрт-те куда. Вот об этом я мечтал всю жизнь. О свободе! Даже о свободе умереть под мостом, как говорил кто-то из вождей. Но ведь ты и так – говорят мне – девять лет уже прожил в этой свободной стране. Да, прожил! Но – таков уж у меня характер – я считал, что мне, беженцу, изгнаннику, которого приютила Франция, негоже как-то за что-то её осуждать, критиковать. А теперь я француз и как всякий француз – а они большие критики, ворчуны, и то не так, и это не так, – я могу сесть и написать письмо самому Президенту: “Господин Президент, так, мол, и так, уберите коммунистов из своего правительства, они всем уже очень надоели…” Вряд ли он послушается меня, и всё же…»

Приехав во Францию и заполняя анкету, Некрасов потешался, когда спрашивалась дата первого брака мамы или девичьи фамилии бабушек. Источая злорадство, говорил: нет, советской бюрократии не сравниться с французской!

Очень вначале удивлялся, а потом даже обиделся на французов. Почему так тянут с гражданством, обещали через полтора года, а прошло уже шесть лет, и ни гу-гу.

Некрасов не сомневался, что его натурализацию оттягивали из-за бюрократии. Хотя на самом деле французы не спешили, опасаясь его возможных, как говорили тогда, антисоветских выпадов, которые придётся им расхлёбывать. Не хотели раздражать Советский Союз. Статус апатрида сулил меньше неприятностей – мало ли что там сказал или выкинул человек без родины и гражданства.

Некрасова всё-таки задела эта тянучка. Французы прямо ничего не говорили, но бумаги перекладывали из стопки в стопку, мусолили и томили как могли, годами не отвечали! Давали понять, что Французская республика особой срочности в этом деле не видит.

По прошествии аж семи лет В.П. начал шевелиться. Обивать пороги, то есть звонить старым французским приятелям, и писать учтивые письма с напоминаниями.

Сдвинул дело Стефан Эссель, муж Вити Эссель, бывший крупный дипломат, посол для особых поручений. Нажал куда надо, шепнул или подтолкнул, не знаю, но через два месяца родители получили долгожданное подданство. Теперь на границе таможенники если и смотрели на Некрасова, французского подданного, то рассеянно, без малейшего интереса. Совсем не так, как на политического беженца…

В разгар летнего дня Некрасов лежал на тахте и читал «Войну и мир».

Я слегка удивился, чего это вдруг?

– Самая великая вещь! – сказал В.П. – Ну и пишет!

– На то он и граф! – Я как бы сострил.

Вика улыбнулся:

– Темнота сиволапая! Не понимаешь ты меня, остришь… Сходил бы лучше в магазин, купил чего поесть. Пустой холодильник. Деньги в правом кармане.

А он почитает.

Через пару лет я вторично застиг его за этим чтением.

– Поразительно! Невозможно оторваться! Вот так Толстой! – В.П. как бы извинялся за неуместное занятие.

– Сравниваете с «Окопами»? – подтруниваю.

Вика отложил книгу и согласился поболтать.

– Скажи-ка, Витька, на кого я больше всего смахиваю из толстовских героев?

Откуда мне знать, пожимаю плечами, кто этот роман после школы открывал! Да и в школе читали только о подвиге батареи Тушина, на эту тему сочинение писали.

Некрасов настаивает: подумай, ну, разве не ясно? Он походит на старика Волконского! Действительно, ты посмотри, такой же ворчун и раздражительный, да и твоя мать говорит, что к тому же деспот!

И неожиданно начинает подсчитывать, сколько лет было Волконскому, и оказывается, что и он, и Кутузов не дожили и до семидесяти. В.П. оживился: они-то моложе его были, понимаешь, Витька! Улыбается: вот, мол, пожалуйста, считал он себя всю жизнь мальчишкой, а оказывается – преклонного возраста господин! Иными словами – старик!

Я не нахожу, как сострить, и он вновь принимается за книгу.

А действительно, на кого был похож и кем бы хотел быть Некрасов в ранней молодости? Чем заниматься?

Как Хемингуэй – ходить по кафе, по-мужски дружить, спорить о корридах и тореадорах? Быть скаутом? Выслеживать неприятеля, прослыть знаменитым следопытом, сидеть в секрете? Или мушкетёром? Один за всех, все за одного? Пить бургундское, глядя в печальные глаза Атоса? Может, актёром в театре, у любимого в молодости режиссера Чужого? А почему бы не лихим разведчиком, приволакивающим «языка» или как пантера прыгающим с финкой на немецкого часового? Зевакой и книгочеем? Валандаться по Латинскому кварталу, прохлаждаться лежебокой на киевском пляже или возлежать на кушетке в Ванве, с книгой, скажем, Шукшина или Гамсуна?

В молодости да и в зрелости он мечтал, вероятно, обо всём этом понемножку, улыбаясь в душе…

Кстати, сам Некрасов, как и любимый им Кнут Гамсун, был ярким индивидуалистом, основываясь в своём творчестве почти исключительно на событийных впечатлениях и личных переживаниях. И во все времена действовал он по совести – в дни войны он был патриотом, в дни мира не запятнал себя карьеризмом, а в смутное время не пожелал увильнуть рукоборства с советской властью.

– Мои недостатки – это следствие моих достоинств! – полушутливо как-то сказал В.П. – Хочешь верь, хочешь нет.

Перефразируя его любимого Хэма, скажем, что Некрасов обладал ценнейшим качеством – беззаботностью. Беззаботностью, обрамлённой порядочностью и подчёркнутой сдержанностью. Он строго следовал правилу английской королевской семьи – ничего не объяснять, никогда не жаловаться. Не жаловаться особенно!

Некрасов не терпел поучений, требований или, храни господь, ультиматумов. Но от него многого можно было добиться, превратив свои настояния в шутливые просьбы или иронические укоры. К чему зачастую прибегала Мила, да и я не брезговал.

В.П. совершенно не держал нос по ветру. Его не волновало, о чём можно говорить публично, о чём нельзя, и он говорил, что думал. Бывало, невпопад и грубовато.

Некрасов был весёлым и сентиментальным человеком.

Ко всему прочему – во всех смыслах добрым. То есть и щедрым, и доброжелательным, и благорасположенным, особенно к друзьям, знакомым, к нашей семье или к людям, ему симпатичным. Есть люди такие же добрые и щедрые, но с суровым, малодоступным выражением лица. Вроде Владимира Максимова. А у Виктора Платоновича лицо часто просто светилось добротой и приветливостью. Поэтому люди к нему льнули, стремились пообщаться. Поэтому и враги его были не слишком многочисленны. Да и те больше нажимали на его, скажем так, склонность к известной нам привычке, или бедностью попрекали, или мягкотелостью. Хотя я знал нескольких, которые его просто и не скрываясь ненавидели, мне и сейчас непонятно, за что…

Конечно, у В.П. было много недостатков, причём, возможно, некоторые даже граничили с простительными пороками! Но добродетели явно преобладали.

Поэтому я сейчас не вспоминаю, как когда-то он совсем уж излишне выпил, без особой причины нагрубил матери или отмахнулся от меня пренебрежительно.

Я вспоминаю о другом.

Вспоминаю слёзы на его глазах, когда он смотрел фотографии наших проклинаемых чехами танкистов в Праге, вспоминаю его короткую речь в Бабьем Яру.

Вспоминаю, как он в бессилии матерился, когда осудили в Киеве безвинного Ивана Дзюбу.

Вспоминаю демонстрацию протеста, его окаменевшее от стыда лицо, когда люди скандировали, обзывали нас, русских, оккупантами Афганистана.

Вспоминаю его, страшно обеспокоенного, когда он узнал, что наш сын окончательно бросил школу, вспоминаю утро, когда он обнял меня за шею и сказал с таким участием, так жалея меня:

– Витька, я всё знаю о Вадике! Мне в кафе рассказали. Не скрывайте больше от меня ничего!

Вспоминаю, когда он резко оборвал меня, запретив говорить о его болезни, чтоб нам не надоедать и самому не дергаться…

Да много чего можно вспомнить!

В апреле 1984 года Виктор Платонович предложил полюбоваться альпийскими эдельвейсами. Я на всякий случай хихикнул, но В.П. был деловит. Снова в Париже Наташа Столярова, близкая приятельница и одна из самых ценимых Викой компаньонок по парижским прогулкам. Погуляем с ней денёк-другой, сказал В.П., а потом надо будет её отвезти в Швейцарию. Визы у неё и близко нет, но разработан целый план. Шикарный автомобиль со швейцарскими номерами, с импозантной дамой за рулём редко останавливали на швейцарской границе, ну а французам вообще было наплевать, кто выезжает из Франции. Импозантная дама – Наташа Тенце – взялась перевезти свою подругу в Швейцарию, а там посмотрим – так было решено… Изюминка предприятия заключалась в бесшабашности Наташи Столяровой. Она согласилась рискнуть и проникнуть в чужую капиталистическую страну без визы, с одним советским паспортом. Что скажут в советском посольстве! Но Наташа Столярова сама придумала эту авантюру и подбила на неё даже законопослушных швейцарцев.

К границе мы подъехали раньше, чем думали, и, чтобы убить время, решили подняться на перевал Сен-Бернар по старой заброшенной дороге. По которой, по рассказам Зинаиды Николаевны, она ходила в горы с друзьями-эмигрантами в начале двадцатого века.

Романтичных эдельвейсов не было и в помине. Оставив машину под развевающимися флагами на перевале, пошли прогуляться по альпийским косогорам и буеракам. Было прохладно, хотя солнце светило вовсю. И вдруг раздался отчётливый полусвист, полукрик. Потом ещё пару раз. Какая-то французская пара, радостно улыбаясь, объяснила, что это свистят сурки. Вон там, видите, на валунах, они принимают солнечные ванны!

Действительно, на большом камне распластался на животе зверёк, а рядом другой, столбиком, периодически орал по-сурочьи. Французы были возбуждены: это такой шанс, вы не представляете! По французскому поверью, утверждают знающие люди, этот сурочий свист, называемый песней сурка, приносит удачу. Но главное везение нагрянет, если на ваш возглас: «Спой, сурок!» – зверёк в ответ свистнет.

Попробуем, загорелся Вика. Спой, сурок, клянчили мы, а Наташа улыбалась – она не верила французским выдумкам.

Спой, сурок, спой! Ни звука в ответ. Огорчённые, мы пошли к машине, и тут вслед нам раздался желанный свист. Мы с Викой обрадовались: почти получилось, с задержкой, но сурок ответил нам! Теперь вот-вот и улыбнётся нам фортуна!..