Текст книги "Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг."

Святочные хари

Увидев впервые полотна Олега Целкова, Вика нарочито в упор и неотрывно уставился на картины, расставленные по всей мастерской.

Знаменитые целковские гоминоидные морды! Многоголовые и многоглазые. Кухонные ножи, лопаты, булавки, топоры, вилки. Потрясающие цвета, и эманация агрессивной, но нечеткой тревоги.

Повернулся ко мне, пока Олег побежал за следующей бутылкой.

– Боже, какие страхи! – полусерьёзно сказал он, покачивая головой.

– Да вы всмотритесь получше! – вскричал я. – Сколько в этих картинах иронии, выдумки! А какой колорист, таких поискать надо!

Некрасов вздохнул: нет, это не для меня, мне бы что попроще и не таких огромных размеров! Где бы я всё это повесил? Вот картины Бориса Заборова – это по мне, хотя человек он непьющий.

С Заборовым они приятельствовали, иногда виделись, прогуливались, болтали о жизни или разговаривали о серьёзном. Симпатизировал Вика и Эдуарду Зеленину, встречался пару раз и с модерновым художником Вильямом Бруем, видным мужиком, плавно рассуждавшим о своём искусстве – разлинованных в разнообразную клетку полотнах. Известен Виля был ещё и тем, что вся эмиграция при встрече с ним вспоминала нехитрую присказку:

 
Хочешь жни, а хочешь куй,
Всё равно получишь Бруй!..
 

По дороге домой я неутомимо убеждал Вику, вот, мол, как повезло, что мы так сблизились с Целковыми, теперь всё время проводим с ними, нашими друзьями. Как трудно заиметь в эмиграции друзей. Как их найти! Чтобы могли пособить, посочувствовать, посоветовать. Как найти приятного в компании соотечественника…

У нас в эмиграции, поддержала Мила, редкость даже приятелями стать, а о друзьях и говорить нечего, неимоверно трудно находить друзей.

– Да какие вы с ними друзья! – как-то бесстрастно и слегка ревниво сказал Вика. – Вы не друзья, вы просто собутыльники!..

Только через много лет выяснилось, что В.П. как в воду глядел…

Некрасов несколько раз приглашался на ужины к Целковым и всегда внимательно и даже тщательно осматривал поразительные картины, а по дороге домой делился впечатлениями.

– Олег-то, – тихонько удивлялся В.П., – пишет свои устрашающие полотна, будучи в жизни не задиристым, жизнерадостно пьющим и симпатичным человеком. Всё говорит о том, что он парень что надо. А своими картинами явно стремится подорвать основы!

Но что интересно, скажу я вам. Увидев картины Олега, буквально все жаждут высказать своё суждение. А особо чувствительные, слывущие посвящёнными в эзотерические тайны, говорят об отрицательных флюидах и о некоей пагубной ауре. Мне смешно!

Буквально все, в том числе и Вика, обожали сниматься на фоне картин Целкова! Предварительно поужасавшись и пожаловавшись на отрицательные эмоции.

Никто не мог сообразить, что его персонажи – тупорылые, неотёсанные, скотские, с пристальным взглядом вепря – были полны иронии, насмешки и укора. Ироническая аллегория, можно сказать. Но зрители видели только живописные ужасы и не замечали животной теплоты. Какие, поражались, чудовищные рыла! Мерзкие святочные хари! Что за маски! Да не хари это и не маски! Ведь под маской должно что-то скрываться. А тут обычные лица!..

Лично у меня целковские персонажи вызывают откровенную симпатию. Будучи помоложе, я перебрасывался, бывало, с ними парой-другой слов. Естественно, выпив для облегчения контакта.

Хотя Некрасов говорил, что тревожная аура, как ископаемое излучение, иногда действительно улавливается. Источаемая не столько самими целковскими персонажами, сколько зловещими аксессуарами – ножами, топорами, корявыми орденами, гвоздями, верёвками, булавками.

Посмотрите, отвечал я, достаточно этим мордам увидеть стрекозу, кошку, лампочку, арбуз или пуговицу, как персонажи эти расцветают милыми ухмылками. Да и кого оставят равнодушными лучезарные краски, непостижимые оттенки, насмешливые мазки и лёгкая, загадочная пастозность полотен Олега Целкова?!

Зеленинские ассамблеи

Художник Эдуард Зеленин издал свой первый каталог в Париже. И попросил Некрасова написать предисловие. Тот не отнекиваясь быстренько накропал: «Почему мне нравится Зеленин».

«Хочется ли тебе иметь его картины у себя? Вот критерий оценки произведения искусства самый что ни на есть примитивный, но – что делать? – это мой критерий. И это, как мне кажется, не дело техники или гения, но скорее эмоциональной нагрузки: нужна ли она или нет… Что мне нравится в нём, что он… никогда не прекращал быть самим собой: его произведения живые, радостные… и, как мне кажется, красивые»…

Солнечные лучи редко освещали живые и радостные картины Зеленина. Художник любил работать при электрическом свете, поэтому ставни часто забывали открывать. Дом живописца в первые годы нашей эмиграции прославился своим хлебосольством и приветливостью.

На гулянках сам хозяин дома пил исключительно кока-колу, поскольку если и любил предаваться питейным утехам, то делал это в одиночестве, раз в сезон, с усердием и до беспамятства.

Весёлая, простодушная и со всеми свойская Татьяна Зеленина любила человеческое окружение и могла поддержать компанию в любой день недели и при любой погоде.

На первый взгляд нет ничего проще, чем пригласить к себе знакомых и захмелиться. Но в эмиграции всё не как у людей – даже обычная групповая пьянка организовывалась со скрипом и всхлипами. А что говорить о продуманных гульбищах! Адов труд!

У нас в доме эти собрания звались ассамблеями.

Сложность эмигрантской жизни заключается в том, что все друг друга хотя и знают, но знакомы не тесно. Поэтому к искренне выпивающим людям сплошь и рядом примешиваются непьющие или, страшно сказать, трезвенники-воители.

В доме Зелениных подобная дикая ситуация никогда и никого не подкарауливала. Пили все и помногу. Элегантные французские вина пугливо глазели на бесцеремонную и болтливую водку. Разбавленный аптечный спирт булькал что-то маловразумительное. Распираемое английским юмором чопорное виски поглядывало надменно и втихомолку благоухало. Дешёвый коньяк вел себя как районный ухажёр – хорохорился и перебивал других.

В кухне на стене, среди тульских пряников и хохломских тарелок с ложками, висел рукописный транспарант: «К зелёному змию питая пристрастье, в вине утопил он семейное счастье». Там выпивали опоздавшие и спал кот Семён.

Посреди мастерской на козлах укладывались фанерные щиты. Вокруг на стулья и табуретки стелились доски, в виде скамеек. За этим необозримым столом рассаживались намеренные или случайные гости.

Предприимчивый авангард таких званых вечеров формировался из недавних русских эмигрантов, хотя и французские славянофилы с удовольствием и умилением подключались к попойкам. По квартире слонялись потомки первой эмиграции, бывали цыгане, новоиспечённые израильтяне и американцы, частенько забредали иногородние сородичи.

Каждый приносил еду или питьё по возможности. Тарелки мылись изредка самими гостями, в основном с лицевой стороны. Стаканы и рюмки осквернялись проточной водой совсем редко.

Распитие и поедание складчины начиналось субботним вечером.

…Так вот, тронутый Эдик Зеленин пригласил Некрасова на очередную людную и крикливую вечеринку, чтобы отблагодарить за дружелюбное предисловие. Подарил симпатичную акварельку.

Весь вечер Вика не пил, поэтому вынес массу впечатлений о выпивающих, самое известное из которых вошло в поговорку:

– Просто удивительно наблюдать, как люди глупеют прямо на глазах!

Был там и поэт Виктор Соснора, который приехал в Париж по издательским делам и запил. Две недели пил безвылазно у Зелениных, даже к кухонному окну не подходил. Прослышав о гулянье, попытался принять участие, но заснул за столом, положив голову меж тарелок, ещё до прихода первых гостей. К концу вечера он очнулся, обвёл потрясённым взором шумное застолье и громко объявил: «Я начинаю пить!» Успел познакомиться с Некрасовым и отключился вторично минут через двадцать…

Любитель порезонёрствовать, Эдик как бы выглядывал из-за своих огромных очков. Коренастый, редко матерившийся и себе на уме, он был широким человеком. Считал, что все галерейщики нечисты на руку, поэтому картины продавал сам. Покупатели объявлялись далеко не каждый месяц, но когда сделка удавалась, немедленно звал друзей в ресторан. Шли обычно в «Балалайку». Сам художник в рот не брал, но приглашённые не стеснялись, а он слушал цыганские песни, рассеянно улыбаясь. Цыгане тоже любили его, приходили не чванясь в гости, а со знаменитым цыганом Алёшей Димитриевичем он крепко дружил.

С русским языком Димитриевич был вообще-то в натянутых отношениях, с падежами прямо-таки враждовал. Пил только тёплый чай. Его манера пения была очень своеобразной, с резкими, неожиданными и невнятными подвываниями. Но именно это знатоки высоко ценили.

Когда Алёша брал гитару, его молчаливая молодая жена становилась у него за спиной и слегка покачивалась в такт музыки, кутаясь в цветастую шаль. Алёша преображался лицом и молодел осанкой.

 
Мы открывали где-то рестораны,
И строили какой-то аппарат,
Носили с голоду газетные рекламы,
И наших жён сдавали напрокат!
 

Компания вместе с исполнителем пьяненько переживала за тяжёлую судьбину русских изгнанников.

Некрасов вертел головой, как цесарка, очень ему было занятно всё это наблюдать. О нём быстро забыли, но скучать ему не дал художник Олег Целков, выпивший пока в меру и жаждущий излить душу:

– Эти партийные бляди меня сорок лет лишали возможности видеть все эти музеи, выставки, вернисажи! Как они смели запрещать мне поехать в Париж, Венецию, Мадрид, Амстердам! Из-за этих косорылых скотов сколько новых замыслов у меня не родилось! Не давали рисовать, как я считал нужным!

Некрасов, как мог, его успокаивал. Расстроившись нервами, Олег оглоушил фужер водки. В пику Советам, надо полагать.

Жена его Тоня, славянская красавица с высокой причёской праздничного цвета, бывшая артистка московских театров, встревожилась: почему это у Виктора Платоновича совершенно пустой стакан?

– Я вообще не пью! Разве что пробные мужские духи! – улыбнулся Некрасов.

Тоня по-светски оценила шутку.

Тогда ходили слухи, что Некрасов выпил у радушных хозяев то парижские жидкие румяна, то шампунь для жирных волос, то смывку для маникюрного лака. Всё это относится, бесспорно, к устному народному творчеству. Из озорства Некрасов не опровергал категорически эти легенды, лишь посмеивался.

…Невысокий мужчина моего возраста, с приятным молодым лицом и короткой стрижкой, подошёл со стаканом к нам с Некрасовым и вежливо предложил выпить. Явный француз, шикарно одетый в полотняную исподнюю рубаху, в белых в обтяжку брюках, заправленных в кожаные боты, он безукоризненно говорил по-русски. Это был Поль Торез, сын знаменитого французского коммунистического кормчего Мориса Тореза. Всё своё детство он провёл в Союзе, летом – в Артеке, зимой – в Москве, а потом закончил тамошний университет.

Поль пил водку на русский манер, не брезговал напиваться допьяна, после чего обожал орать советские песни, наполненные гражданским пафосом. Мы с ним на этой почве сблизились и, бывало, обнявшись на кухне, со слезой подвывали, отбивая такт:

 
Если в край наш спокойный
Хлынут новые войны
Проливным пулемётным дождём,
По дорогам знакомым
За любимым наркомом
Мы коней боевых поведём!
 

В перерывах он непечатным матом ругал свою мамашу, партийную даму высшей категории, члена французского политбюро Жанетту Вермерш. Кроме того, Поль с удовольствием танцевал танго с мужчинами…

Так как большая комната была полностью забаррикадирована столовым настилом, люди, единожды севшие за стол, выйти из-за него подобру-поздорову не могли и были приговорены к общению с нежданными соседями.

Олег Целков выбрал место в дальнем углу, подальше от надзора жены. Соседкой оказалась сравнительно молодая и пылко пьющая поэтесса с пшеничными усиками а-ля Лермонтов. Кроме того, Олег сел рядышком с двумя приветливо открытыми бутылками водки.

Через некоторое время Тоне Целковой стало ясно, что раздолье это надо обуздать – Олег уже крепко принял и даже пытался чуть вздремнуть. Отвлекающим манёвром недопитая бутылка водки возле живописца была заменена такой же, но с водой из-под крана, чуток закрашенной для запаха спиртом.

Пришедший с опозданием художник, адепт нонфигуративного искусства, пролез по телам сидящих за столом и уселся рядом с Олегом, потирая руки и примериваясь к стакану.

Здорово, друг, экспрессивно вскричал подрёмывавший до этого Целков, ты вовремя пришёл, давно пора выпить, давай посуду! Тронутый радушием, нонфигуративист подставил стакан, тут же наполненный спиртопахнущей водой. Поехали, зашумел ещё громче Олег, чего ждём! Хватил залпом стакан и крякнул, эх, мол, пошла соколом!

Вслед за ним сосед тоже опрокинул стопку.

И замер, поражённо глядя на Целкова, суетливо закусывающего винегретом. С глубокой опаской понюхал бутылку, снова налил и отпил для пробы. Молча полез по коленям гостей вдоль стола, ища, где приткнуться, так и не поняв что к чему.

Потянувшегося к другой бутылке Олега в спешном порядке извлекли из-за стола и увели домой. Благо они жили рядом.

Книги для старшего возраста

Сколько раз парижские записки Некрасова сравнивались с путеводителем! Дескать, они мало чем отличаются от Бедекера. Пеняли и Синявские, и Максимов. И Ефим Эткинд намекал, вроде бы в шутку.

Не понимают они, говорил мне Вика, что это моя давнишняя мечта! Бедекер по Парижу! Вот возьму и напишу! Да такой, что все закачаются!

Некрасов так и не написал отдельной книги о Париже. Но я не поленился, собрал буквально все его парижские отрывки, абзацы, фразы – упоминания о Париже за все времена, начиная с «Месяца во Франции» в начале шестидесятых, и состряпал из этого месива достаточно плавное повествование.

Альбом с текстом был разукрашен гербами Парижа. Сколько времени я профукал, исколесив все туристические места и обегав все парижские ларьки с сувенирами, ища разные гербы! То в виде наклеек, то как открытки, то в форме тканых блях и нашлёпок. Получилось пухло и аляповато.

Труд был преподнесён Виктору Платоновичу на очередной день рождения. Озабоченный лёгким похмельем, В.П. поблагодарил без лишних слов и положил альбом куда-то на верхнюю полку, в загон. Я слегка обиделся.

И только после смерти В.П. понял, что у меня осталась своего рода книга-калейдоскоп, разрозненная, как лоскутное одеяло, но уникальная – недописанный, иногда как бы с чужого плеча, чуть бессвязный, но всё же тот самый некрасовский Бедекер!

Не надо быть таким уж проницательным, чтобы догадаться о главной парижской теме Некрасова.

Книжные магазины!

С книгами была прямо-таки казнь египетская! Периодически, раз в месяц, Некрасов шёл в книжный магазин и терял голову: «Остановись, безумец! Стой! Не надо!!! А сам бреду к кассе…»

Особую слабость питал к энциклопедическим словарям «Лярусс». Там в двух словах разъяснялись любые вопросы. Но главной бедой были книги по искусству. Вот где Вика действительно не останавливался перед расходами! Роскошные, неподъёмные, малотиражные издания.

Зная за собой эту пагубную привычку, он придумывал хитрые маршруты, чтобы избежать книжных магазинов, как пьющий картёжник старается обходить стороной казино с бесплатным баром.

– Господи! – причитал в магазине Вика. – Жить не хочется, какие красоты, какие чудеса полиграфии! А Париж, посмотри, Витька, Париж-то!..

Париж вчера и сегодня, и старый, и таинственный, и уходящий, и подземный, и закатный, и с мостами, и с птичьего полёта… Впрочем, с альбомами о Париже он успокоился довольно быстро, успев, однако, уставить ими целую полку…

– Ну как было не взять этого Босха, глянь на это чудо! – плаксиво оправдывался В.П.

И как не прикупить неподражаемых фотографов – Дуано, Гамильтона, Уазо, Картье-Брессона, Брассая или Роберта Капа?! Да и Джина Лолобриджида – блеск!

– Куда столько накупать, Виктор Платонович? – почти раздражённо спрашиваю я.

Мама смотрит иронично и печально. Мила отказывается понимать! В.П. настроен примирительно.

– Н1чого, шчого, меньше пропье! – отвечает он мне словами киевской домработницы Гани. – Да и тебе в наследство останется…

До книг было кино. Пока интерес к западным кинофильмам как-то не рассосался.

Некрасов нередко и как бы с удивлением заводил об этом разговор.

Это раньше, мечтательно вспоминал он, в Киеве или в Москве все рвались на французские, итальянские, американские фильмы, по контрамаркам, на закрытые просмотры. Посмотреть, полюбоваться, окунуться, помечтать… Незнакомая жизнь, удивительные города, нездешняя любовь… Запотевшие бокалы, меткие пули, дым сигары, полыхающий камин… Даже их бедность была для нас пышной и живописной. А теперь это соблазнительное житьё на всех углах и во всех кинотеатрах и журналах – иди, смотри, наслаждайся! Или скучай – всё под боком!

В начале эмиграции в кино нам ходилось охотно. Покупал билеты, естественно, Некрасов, он же и выискивал, что и где идёт.

Первым делом просмотрели всего обожаемого им Феллини, благо многое помнили по Союзу. Кстати, «Ночи Кабирии» он смотрел в Киеве чуть ли не десять раз, как он уверял, а глаза Джульетты Мазины вошли в его жизнь, так прямо и говорил! Да ещё неустанно пересматривались все фильмы с беззаветно почитаемым и обожаемым Жаном Габеном.

Они с Милой продолжали ещё тройку лет усердно посещать кинотеатры, у меня не стало времени, да и сильно уставал на работе.

И вот негаданно подкралась такая обидная напасть – западное кино приелось!

Некрасов, слывший среди домочадцев знатоком французского языка, с каждым походом в кино всё более убеждался, что он просто без толку коротает время в мягком кресле. Его французского не хватало, он почти не понимал, что происходит на экране, не успевал одновременно следить и за действием, и за диалогом. Да и монологи были неясны.

Феллини и Хичкок поднадоели. А потом западные кинофильмы откровенно стали раздражать – Пазолини, Годар, Кубрик, Куросава… То чересчур глубокие для тебя страсти, то мало трогают драмы героев, а то и просто всё ускользает – и смысл, и подтекст, и сюжет.

Если же на беду попадаешь на новую комедию, то потом не можешь отделаться от щемящей мечты стать серийным убийцей. Порешить бы всех соучастников съёмки, горько шутил Некрасов, начиная со сценариста и режиссёра!.. Оставались лишь вестерны да боевики, погони и лихие драки, скупая на слова любовь, ловкий драчун Брюс Ли, трюки Жан-Поля Бельмондо и вечный Чарли Чаплин.

Советские фильмы шли раз в неделю в кинотеатре «Космос» на Рю де Ренн. Некрасов смеялся после сеанса – какая удача, всё понятно! Он и Мила исправно мчались на каждый фильм, не пропускали ни одного. Не обошли вниманием ни «Мать», ни «Землю», ни «Путёвку в жизнь».

Модны были фестивали Панфилова и Инны Чуриковой – Некрасов обожал эту актрису. Фестиваль фильмов Тарковского. Некрасов радостно сообщил мне, что очередь за билетами такая же длинная, как в Киеве за апельсинами. Фестиваль Дзиги Вертова, и Шукшина, и Хуциева…

В парижские театры Виктор Платонович и раньше ходил без особого трепета. Увидев же «Три сестры» в постановке признанного гения Питера Брука, забежал ко мне вечером после спектакля, чтобы слегка поскандалить, отвести душу. Представляешь, Солёный и Тузенбах пьют коньяк прямо из горла! Какое варварство так измываться над Чеховым! Больше ни ногой! Чаша была переполнена, и Некрасов вроде бы совсем махнул рукой на французскую Мельпомену.

Но не тут-то было. По долгу службы, чтобы рассказать об этом по радио, Некрасов пошёл-таки на «Вишнёвый сад», поставленный всё тем же неугомонным Бруком.

Через пару дней, чтоб поддержать разговор за чаем, я от нечего делать поинтересовался, мол, как спектакль? Вика поднял плечи, поджал губы, закатил глаза и так и застыл на несколько секунд, соображая ответ.

– Как говорил Никита Сергеевич, – начал В.П. задумчиво, – это не для стенограммы! Но охарактеризовать, на мой взгляд, постановку в двух словах можно – полная фуйня!

И давай возмущаться! Весь спектакль актёры ложатся на пол и долго лежат, а лакей Яша даже вроде совершает адамов грех на полу же с Дуняшей… Да ещё три часа надо просидеть на каких-то подушках, потом невозможно подняться! Вместо сада, белого-белого, обычная облезлая стена. Но главное, главное – актеры общаются не с партнёрами, а напыщенно сообщают в зрительный зал выученный текст! Слегка успокоился, что поделаешь, дескать, такому, как он, рутинёру и ворчуну, нужны и цветущие вишни, и чайка на занавесе, и вообще ему настоящего Чехова хочется…

А тут друг ситный Вася Аксёнов пригласил на свою пьесу «Цапля»! Спектакль давали в известнейшем театре «Одеон» – кто из авторов не мечтает об этом!

Как почти везде в парижских театрах, зал небольшой, и мы сели в третьем ряду, за супругами Аксёновыми. Где-то в стороне сидели Максимовы. Пьеса была и написана, и поставлена в современной манере, с новациями, то есть на сцене происходит всего понемножку и вразнобой. Произносятся монологи и диалоги, действующие лица самые разнообразные, в том числе и героиня – птица цапля. В чёрном, с крыльями.

Запомнилось, что по ходу сюжета она совокупляется на сцене с одним из персонажей, чуть в стороне, как бы неназойливо, но тем не менее со скрытым смыслом.

Затихнув вначале, Вика явственно вдохнул и посмотрел на меня, мол, что за фуё-муё, прости господи! После финальных аплодисментов Вика сообщил повернувшемуся к нему автору, что лично он, будучи ретроградом, всё же предпочитает систему милого старика Станиславского. А такие вот изыски не по нему! И похлопал Аксёнова по плечу, как бы ободряя друга в беде. Тот обиделся маленько, но, будучи добродушным, об этом никогда не вспоминал. И продолжал дружить с Некрасовым…

Ни балета, кроме, помню, Кировского, ни оперы Некрасов и раньше не жаловал, ни в своём отечестве, ни в изгнании. Исключение было сделано только ради старинного приятеля Андрея Вознесенского.

В конце 1983 года тот привёз в Париж свою рок-оперу «Юнона и Авось». Ставили в театре Пьера Кардена, поклонника поэзии Вознесенского.

Перед премьерой Андрей обзвонил всех знакомых парижан, пригласил на спектакль, оставил в кассе контрамарки. Некрасов его любил, они прониклись приязнью ещё во время их первого путешествия во Францию. И в Киеве, и в Париже в кабинете Некрасова висела классная фотография, где они вдвоём, очень крупным планом, в обнимку, подвыпившие, хохочут. Андрей звонил каждый раз, когда приезжал в Париж. Приходил на чай, болтал с мамой о театре, дарил книжки с приятными надписями, присылал билеты на свои выступления. И вообще, не забывал наших стариков.

В театр мы пошли с опаской, кто его знает, чем все эти рок-н-роллы обернутся. Уселись на почётных местах. Раскланялись с многочисленными отщепенцами, хотя присутствовала и первая эмиграция. Половина зала была отдана советскому посольству. Хлопотала московская кинохроника. Музыка, мелодичные арии, спектакль пошёл. После первого акта В.П. конфузливо сообщил, что он абсолютно не скучает, и актеры хороши, и стихи, и всё остальное… После занавеса, когда все захлопали, киношники навели на В.П. в упор камеру, долго снимали. Потом поменяли ракурс съёмки и попросили ещё похлопать. Вика исправно рукоплескал. Я учинил для кино одобрительную гримасу. Посольские с тактичным недоумением оборачивались: что это там за персона…

Некрасов похвалил Андрея в своей передаче на «Свободе», мне тоже всё понравилось, что неудивительно – Вознесенский был моим давнишним кумиром. Поэтому мы с Милой страшно засуетились, когда Некрасов торжествующе объявил по телефону, что они с Вознесенским едут к нам в гости. И свита его, пошутил, сопровождает.

В свиту поэта входили приятнейшие люди – Мишель Окутюрье, Жорж Нива, Юра Филиппенко, Катя Фёдоровна Эткинд, ещё кто-то, не припомню. Гости привезли печенье и пожелали ограничиться чаем.

Выпив чая, Вика пристал к Андрею: прочти стихи, порадуй!

– Что прочесть? Я все свои стихи помню! – поэт оглядел компанию.

Все потупились, никто не знал названий. Я, как говорится, зардевшись, попросил «Пожар в архитектурном институте». Виктор Платонович шумно загордился, каков, мол, пасынок, всё знает, а?!

Андрей читал стихотворение по-своему монотонно, а Некрасов смотрел на него не отрываясь и улыбался…

Когда кинофильмы и театры поднадоели, начал наш дорогой писатель возвращаться потихоньку к вечным ценностям – копанию в бумагах, росписи тарелочек, возне с альбомами, чтению нетленных классиков, писанию писем и вечерним чаепитиям.

Телевизор включал редко, в основном хронику о войне. Иногда – новости, репортажи из России и Польши. За компанию с Окуджавой даже смотрел чемпионат мира по футболу. Смотрел прилежно, мало чего понимая, следя за реакцией Булата. В нужном месте охал или азартно покрякивал. Мы над ним издевались…

Главной же отрадой Некрасова оставались книги. И чтение, чтение, чтение…

В то время русский книжный магазин «Глоб» был возле метро «Одеон». Продавались в нём исключительно советские издания. Да и содержался он на советские дотации.

Две большие комнаты, прилавки, шкафы с книгами.

Какие книги! Редкостные, которые невозможно было купить в Союзе. Булгаков, Шукшин, Ахматова, Ремарк, Распутин, Окуджава, Дюма, Фицджеральд, даже Хармс. Да что там говорить!

Здесь они лежали корешками вверх на столах – бери и покупай. И мы покупали, забыв о режиме строгой эмигрантской экономии, теряя голову при виде такого богатства. Заходили туда и советские туристы, охали и постанывали, смотрели с ужасом на цены.

Директор магазина Ольга Михайловна Некрасову благоволила, бесплатно давала ему домой читать газеты, «Новый мир», «Юность», «Дружбу народов». Усадив его возле себя у кассы, всегда обстоятельно выспрашивала мнение о писателях и книгах. Меня уважительно называла «мсьё», делала солидные скидки и иногда позволяла себе легонько осуждать политику.

Не счесть денег, оставленных Некрасовым в «Глобе»! Как всегда, после каждого разорительного посещения он скорбно глядел на меня и давал обет книжного воздержания. Но через недельку звонила Ольга Михайловна, мол, у нас новый завоз, не желаете ли ознакомиться, ждём! И его, как пьяного в пивную, ноги сами туда несли.

Смех смехом, но что возразить Виктору Платоновичу, когда он пишет: «Я думаю, что книги, возможность их читать, не озираясь, не прячась, не за одну ночь, – это главное счастье для человека…»

Недалеко от «Глоба» была ещё книжная лавка Каплана. Скорее это было некое книжное кладбище или колумбарий, но никак не букинистический магазин. Просто от пола до потолка горой во всех углах пылились и жухли тысячи книг, изданных в Союзе десятилетия назад, но так и не проданных. Неудивительно, что и покупателей было кот наплакал.

Но сам старичок Каплан нравился Вике, и каждый раз они обязательно шли в соседнее кафе и часок толковали о довоенной жизни.

Лавка на это время запиралась…