Текст книги "Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг."

Принесли пива, потом виски, ещё пива. Виталий выставил водку. Морячки стеснительно выпивали, вежливо и толково отвечали на расспросы, с которыми Некрасов прямо впился. Что думают об Афганистане? Как в Союзе с водкой? Сколько стоит? Сколько они получают? Знают ли о Сахарове и Солженицыне? Слушают ли «Свободу»? Как на корабле с дисциплиной? Висит ли ещё везде лозунг «Народ и партия едины»?

На удивление, самым разговорчивым оказался их старший, под конец даже не на шутку разозлившийся на советские порядки. Стучал пальцем по столу, возмущался и призывал в свидетели товарищей. Те соглашались: да, много у нас в стране дуроломства. Пашут они как савраски, а платят копейки… Вика даже забыл о дальнейшей выпивке, спрашивал, выслушивал, радостно смеялся незатейливым шуткам, обнимал парней за плечи. Вышли дружеской компанией.

Виталий начал доставать из сумки литературу, совал каждому карманного формата томики «Архипелага», «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Большой террор» Конквеста, книги Авторханова, Аллилуевой, брошюрки «Хроники текущих событий» и просто безликую пропаганду НТС. Моряки не отказывались, брали всё, засовывали книги за пояс и за пазуху. Успокоили В.П., мол, они знают, как провести этот товар в Союз. Там за книжки приличные деньги дают, говорили они, дружелюбно прощаясь.

Мы же вернулись в город, прогуляться по Амстердаму. Вроде как бы взволнованные, мы бестолково переговаривались, радостно вспоминали, кто что сказал, что ответил. Настолько увлеклись, что даже не сразу обратили должное внимание на доступных, по рассказам, девочек, сидящих в романтических и прочих позах в подсвеченных витринах, вдоль тишайших каналов. Но и обратив внимание, продолжали разговор о моряках. Как будет жалко, вдруг вздохнул В.П., если они все книги выбросят, ведь правда? Будем надеяться, что нет, зевнул я, чего не бывает. Виталий успокоил: многие действительно провозят всё это в Союз, а там продают прямо в порту…

Счастливая жизнь Виктора Платоновича

Будучи свидетелем мимолётных фактов, фраз, слов, жестов или даже ужимок Некрасова, я позволяю себе писать без всяких ссылок, цитат, выдержек. Говорить голословно, не подтверждая сказанное немедленным примером или иллюстрацией.

Я считаю, что мне должны верить на слово. Кто не верит – пусть! Я подчёркиваю, что всё это мое сугубо личное мнение, что это мой подход к личности Некрасова, моё отношение к нему и к его окружению…

Подойдя вплотную к витрине, Вика, предвкушая истому, взял меня под руку.

Паровозик, поклацав по стрелкам, шуруя шатунами, промчался мимо нас, юркнул в туннель, проскочил его и остановился перед красным семафором. Свистнул и вновь пошёл по кольцу. Уже после первого круга на лице нашего писателя было начертан восторг – какая прелесть, а?

– Пошли пройдёмся, повпадаем в детство! – звал иногда по субботам Вика, и я с охотой соглашался.

Магазины миниатюрных моделей паровозов, спальных вагонов, платформ, цистерн и прочих дрезин находился возле вокзала Сен-Лазар. Некрасов уже несколько раз водил меня туда. Топтались возле витрин, любовались и испускали тяжкие вздохи – модели эти были коллекционными, мало кому по карману.

– Боже! – томился В.П. – Как хочется всё это купить!

Слегка разбогатев, Виктор Платонович всё же приобрел парочку миниатюрных паровозов и водрузил на полку в кабинете. Ну а в первый год мы, послонявшись по этим упоительной красоты торговым точкам, иной раз покупали по бедности коробки с макетами парусников и самолётов, чтобы потом их самим клеить. Начинал сборку всегда В.П., но терпение его быстро истощалось, и он звал меня: иди-ка, помоги собрать, а то, мол, нет твёрдости в дланях, дрожат… Потом собранные модели рассыпались и выбрасывались. Сохранился лишь собственноручно собранный Викой «мессершмитт», подвешенный на ниточке над письменным столом. Немецкий истребитель Ме-109, наводивший ужас в небе Сталинграда…

Некоторым странно читать у Некрасова, как шестидесятипятилетний мужчина восторгается паровозиками, самолётиками, солдатиками.

Проходя сейчас мимо таких магазинов в Париже, я оглядываюсь и вижу Вику с горящим взором, сияющего при виде оловянных солдатиков всех родов войск, времён и народов, в полном вооружении, с амуницией и шанцевым инструментом. Как радовался глаз ветерана всем этим игрушечным танкам, пушкам, «студебеккерам», виллисам и доджам, «спитфайерам», «якам» и «фокке-вульфам»…

Sunt pueri pueri. Мальчики остаются мальчиками, как говорили римляне…

Кстати, один из постулатов психоанализа гласит, что добрый человек в любом возрасте сохраняет своё детство.

И в глубине души Некрасов оставался романтичным, непрактичным, впечатлительным и восторженным мальчиком, воспитанным мамой, бабушкой и тётей в безоговорочной любви к Франции и Парижу. И попав на Запад, он испытал любовь и восторг повзрослевшего уже мальчика при виде свершения его детских мечтаний и фантазий…

Иные, желая уколоть, насмешливо говорят об инфантилизме. Как в своё время ехидничала Мария Синявская. Иные трунят над его простодушием и совершенно не воинственным характером. Как я, к примеру.

Но ведь инфантилизм, как вы говорите, проявлялся на протяжении всей жизни Некрасова. И нисколько ему не мешал!

Некрасов прошёл войну и написал книгу. Честно и достойно выдержал унизительную травлю со стороны партийных чинодралов, фарисеев и приживал. Выпил за свою жизнь дай бог всякому. Был уважаем, ценим и любим умнейшими и тончайшими людьми. А его шарм стал притчей во языцех, его добропорядочность вошла в поговорку.

«Вика, Вика, честь и совесть послелагерной поры», – сказал поэт. Обязательно сделаем скидку на поэтическую восторженность, гиперболу и образность, но всё-таки это сильно сказано. Вы не находите? В том смысле, что на титул «чести и совести» в советской литературе претендентов было раз-два и обчёлся.

Да, не забудем упомянуть и о его решительном отказе быть серьёзным человеком. О его ребячестве! Он был готов поддержать любую шутку, выходку, розыгрыш, а если уж сам был автором удачного кунштюка – радовался безмерно и гордился…

Мальчики остаются мальчиками!

За пару лет до смерти Некрасов писал о затянувшейся инфантильности, сентиментальности. Когда по-детски трогательное и наивное мушкетёрство – единственная отдушина в жизни. Когда ты один-одинёшенек. Писал о своём вымышленном герое в «Маленькой печальной повести». Но яснее ясного – это он сам, Вика Некрасов. Мечтательный подросток, скаут, мушкетёр, шевалье, просвещённый зевака. И оставался таким всю жизнь, до старости! И любили его именно за это.

И если в детстве он был погружён в выдуманный им мир, заслонившись маминой любовью и зарываясь в книги, то повзрослев и состарившись, он окружил себя отборными людьми, вернейшими друзьями. А когда они стали исчезать – умирать, разъезжаться, отворачиваться или, самое страшное, предавать, – он остался как на тоскливом сквозняке, беззащитный и даже беспомощный, как ребёнок. Которому некому застегнуть пальто и завязать шарфик. Некому выслушать, поддержать и утешить…

Частенько повторяя, что впадает в детство, Вика не кокетничал и не прихвастывал. Но чуть иносказательно объявлял нам, что оставался в своём детстве всю жизнь. Он и не выходил из этой поры, он так и прожил до старости лет с детским восприятием мира.

Меня не раз спрашивали, мол, что является характерной чертой Некрасова? Что по-вашему, в двух словах?

Я начинал мелко паниковать – и правда, что сказать?

Добрый! Сразу спрашивают – в каком смысле? Свободолюбивый! Я так однажды ответил, повергнув одного из наших друзей в весёлое настроение, хотя, на мой взгляд, это довольно ёмкое человеческое качество. Честный! Тут же – поясните! А что здесь не ясного, честный, и точка. Ведь не идёт же речь о том, чтобы не таскать со стола в карман серебряные ложечки! Щедрый, верный в дружбе, общительный? Да, всего понемногу! А ещё он был любознательный, как любой много знающий, по-настоящему культурный человек.

Но главное, на мой взгляд, – всё-таки его порядочность.

Ребёнок, который играет сам с собой в солдатики, вырезает из дощечек корабли для морского боя. Обожает смотреть на дымящие паровозы, листать «Иллюстрасьон» и приложения к «Ниве», читает Жюля Верна, Дюма, Купера и Луи Буссенара, рисует мушкетёров и французских «пуалю» в красных шароварах…

Начитанный и романтичный мальчик, одарённый и мечтательный юноша, по-интеллигентному безалаберный молодой человек, не знающий, куда ему приткнуться – в театр, в архитектуру, в графику…

Мужчина, который отказывается от брони, этой недостижимой для многих охранной грамоты, и уходит на фронт…

Как сложилось, что он вырос порядочным человеком? Я не знаю, но думаю, что главное – в изначальной порядочности: семейное окружение, мамино воспитание и книги. И склад характера, конечно. Хотя порядочность не избавляет тебя от минутной слабости, пьяной грубости, ненарочной бестактности…

…Помню, как Михаил Геллер в разговоре с Некрасовым говорил, что между успехом и провалом, которые являются некоей тайной человеческого бытия, имеется странная граница. Которая тоже для всех загадка. Единственный вопрос – по какую сторону границы ты попал? Некрасов тогда улыбнулся: я всю жизнь шарахался туда-сюда, но чаще был на стороне неудачи, даже провала, как мне казалось. Хотя и к успеху, бывало, приближался вплотную, а пару раз и пересёк эту границу!

Как бы то ни было, Виктор Платонович был удачлив, с детства до старости.

Малышом он успел пожить с мамой несколько лет в Париже, потом более или менее беззаботно провёл молодые годы в Киеве. Архитектурный институт, театральная студия и сцена, друзья и подруги, нескончаемая довоенная юность…

Судьба хранила его и на войне – он выжил в аду Сталинграда. А в Кракове, попав в прицел немецкого снайпера, не только чудом уцелел, но и благодаря этому тяжёлому ранению, разрабатывая по приказу врачей парализованную руку, написал свою книгу.

Послал её наудачу в Москву. Влиятельнейший Всеволод Вишневский, редактор журнала «Знамя», напечатал её и защитил неизвестного автора от московских критиков, свирепых шельмецов, шустряков и подхалимов.

Великий полководец и гений всех искусств, наук и ремёсел Иосиф Сталин собственноручно вписал его имя в список лауреатов Сталинской премии за 1947 год. Позже «В окопах Сталинграда» была признана первой правдивой книгой о войне, причём людьми, прошедшими войну и разбирающимися в литературе. Эти фронтовики – ветераны, критики, литераторы, военные, – обдумав и перечитав «Окопы», взвесив все «за» и «против», сказали: таки да, одна из лучших книг о войне! Не лучшая, – кто наберётся храбрости, чтобы такое заявить, – но одна из лучших, из очень немногих книг.

Безмерно ценимый Некрасовым писатель-фронтовик Василь Быков: «Для меня как читателя проза Виктора Некрасова, прежде всего, честный, незамутнённый человеческий взгляд на войну… Некогда потрясшие мир, исполненные прекрасной, особой некрасовской правдой “Окопы Сталинграда”… Это тоже немало. Даже очень, очень много».

Что тут добавишь?

Некрасову удалось достойно прожить до начала старости, не пресмыкаясь перед властью, не предавая друзей и не кривя душой на партсобраниях. Бог дал долгую жизнь его любимой маме. И был знаменитый траурный митинг в Бабьем Яру. Протесты против несправедливости, подписи в защиту знаменитых и безвестных инакомыслящих. Моя мама, Галина Викторовна, не дала ему погибнуть в алкоголе…

И наконец, на него свалилась невиданная удача – советская власть вытолкнула его во Францию. Осуществилась его мечта – он увидел мир. Он дожил, как ни говори, до среднего возраста мужчины во Франции – до семидесяти шести лет, и мог бы, конечно, ещё пожить… Простите за зловещий каламбур, но Некрасов и умер удачно – смертельно заболев, он помучился, как кажется со стороны, недолго, стараясь обременять близких как можно меньше…

Ужасный месяц апрель

– Что-то мне не нравится Вика. Не фуюжит ли он потихоньку? – поделилась тревогой Мила.

Не понравились ей и мешки под глазами, и его кашель. И дышит как-то странно. Да и аппетит пропал, даже котлеты не захотел есть!

Было начало апреля 1987 года.

Менее полугода назад Виктор Платонович лежал в клинике Вовочки Загребы по какому-то пустячному поводу. Клиника была частная, и поэтому любых пациентов встречали как долгожданных гостей – с распростёртыми объятиями. Сделали анализы, рентген, всё честь честью. Слабые лёгкие, сказали, как у всякого курильщика…

Придя тогда навестить В.П., я встретился в коридоре с Вовочкой. Возбуждённый, тот начал жаловаться – вчера Вика выпил в палате, а потом зашёл в перевязочную и попросил у медсестёр спирта! Те не могли уяснить, зачем нужен спирт, может, что-то болит? Виктор Платонович красочными жестами объяснил зачем и настаивал именно на спирте, а не на спиртном. Ошарашенные женщины поразились пристрастиям русского писателя и спирта не дали. Сказали, что он смертельно опасен и внутрь принимать его категорически запрещено. В.П. громко доказывал, что они безнадёжно заблуждаются, что это прекрасный напиток и пить его можно всем, кстати, дорогие сестрички, хорошо бы нам выпить с вами за победу!

Мне сразу стало понятно, почему Вике захотелось именно спирта, хотя можно было даже в халате сходить в соседний магазинчик и купить любую бутылку. Наверняка он вспомнил, как его, выздоравливающего раненого красавца капитана, угощали этим живительным продуктом санитарки в бакинском госпитале. Как всем им было весело тогда, как радовались, что живы, как хотелось забыть войну, атаки, смерть…

Так вот, в начале апреля отвёз я его снова на рентген. Определили воспаление лёгких. Вика оживился – всего-то забот! Пройдёт, ерунда какая! Принимая лекарства, пару недель ездил на радио, готовил передачи. Ходил, тяжело дыша, даже испариной покрывался. Я чуть обеспокоился, а на радио прямо настояли: давай, мол, делай обследование…

В той же клинике он прошёл второй за месяц рентген. А через пару дней отправили на томографию, немедленно! Томографы тогда были редкостью и требовали записи в очередь чуть ли не за два месяца. А тут приняли на следующий день. Стало тревожно.

Пока Виктор Платонович одевался после сканирования, к нам с Загребой подошёл врач и, поглядывая на снимки, совершенно буднично сказал, что это рак лёгких. Неоперабельный! Проживёт больной, по его оценке, три-четыре месяца, не больше.

Я не поверил! И в первые минуты как-то и не очень поразился. Нагнетают, как всегда, панику врачи, тут же успокоил я себя. Напугают, а потом скажут, что вот хотя положение и серьёзное, но выход есть!

Я посмотрел на Вику, осунувшегося и временами отрывисто кашлявшего. Ну, может, не в лучшей форме, но вполне бодрого, хотя сейчас и молчаливого. И он что, умрёт через три месяца, к концу лета?! В глубине души я так и не осознал неизбежной беды. Хотя как-то затосковал… Нельзя ему это говорить, убивать надежду, настаивал я, скажем, что у него предраковое состояние, чтобы успокоить. А облучение назначили вроде для профилактики… Вовочка вяло согласился, и сейчас я полагаю, что он всё-таки сказал В.П. правду, по крайней мере о невозможности операции…

Но Вика принял моё враньё без всяких трагических ноток. Не показав вида, как бы спокойно.

Прошла неделя. Записались на химиотерапию. О болезни не упоминали. Вика пытался готовить передачи и волновался, когда можно их будет записать. Говорил он с сильной одышкой, с шумом вдыхая воздух. Об эфире не могло быть и речи. Анатолий Гладилин, на правах шефа, уговаривал не беспокоиться, мол, пока статьи прочтёт у микрофона кто-нибудь другой. Деньги заплатят, а потом посмотрим… Кстати, через месяц Толя пробил Виктору Платоновичу должность консультанта, ни к чему его не обязывающую, но дававшую право на зарплату.

Под страшной клятвой о молчании новость о болезни Некрасова была сообщена Милой нашим лучшим друзьям. Примерно через полтора часа об этом знала вся парижская эмиграция. Звонили нам, расспрашивали робко и с участием, но теребить вопросами Вику не решались.

А на следующее утро Некрасову позвонил Женя Лунгин и стал с паническим любопытством выспрашивать – что случилось?! Вика, почему говорят о химиотерапии?! В.П. пытался отнекиваться, дескать, ничего не известно, некое осложнение после воспаления легких.

– Какое осложнение! Ты знаешь, в каких случаях облучают! У тебя что, рак?!

Вика оборвал разговор и посмотрел на меня:

– Я запрещаю впредь говорить о болезни! И не спрашивайте меня о здоровье!

На облучение мы ездили три раза в неделю, в больницу в соседний пригород Пети-Кламар. Вначале решили, что будем вызывать такси, ведь оно оплачивалось социальной страховкой. Такси обычно запаздывало, и Вика нервничал. Потом твёрдо сказал, что в следующий раз мы поедем на моей машине. Я поспешно согласился, кляня себя за бестолковость – сразу не додумался…

Мы молча подъезжали со двора поближе к входу в полуподвал, с жёлтым знаком радиационной опасности на дверях, он молча заходил и оставался там минут тридцать. Молча садился в машину, и, так и не проронив ни слова, мы возвращались домой. Даже о пустяках не заговаривали! Я-то боялся сказать что-то не так, но не мог понять, почему молчал В.П. Стеснялся, что ли?.. Вспоминаю, и мне до сих пор не по себе…

Но дома настроение его явно улучшалось, он с охотой разговаривал, лежал с книгой, даже обсуждал, что купить из еды.

Как-то в начале лета он поманил Милу на кухню и открыл шкафчик – посмотри-ка! Там внушительной кучей лежали лекарства, десятки различных коробок.

– Галку я далеко переплюнул! – пошутил.

А на деле, могу себе представить, как ему было тоскливо…

И тут случилось то, на что я твёрдо в душе рассчитывал. Вике стало лучше!

После первой серии облучений он начал проявлять интерес к некоторым непреходящим ценностям. Например, к пиву. Попросил следить, чтобы в холодильнике всегда была пара бутылочек. Расшторил окно в кабинете, начал подолгу читать. Сам ходил в магазин в нашем доме, питался, правда, лишь йогуртами и сдобными булочками. По его настоянию мама уехала до конца лета в свой любимый Медон, там начались ежегодные русские курсы. На удивление приветливо отвечал на мамины ежевечерние звонки.

Пристрастился, как мы посмеивались, к ночной парижской жизни. Жизнь эта начиналась часов в девять вечера и заключалась в сидении за столиком кафе с кружечкой пива.

– Ну, как, Витька, подвезешь? – звонил он мне.

Необычный, слегка просительный тон тревожил меня, и я вкладывал в ответ чуть ли не революционный энтузиазм:

– Конечно! О чем речь!

Я боялся проявить жалость и вёл себя нарочито грубовато, временами хамовато шутил, чтобы Вика, не приведи бог, лишний раз не почувствовал себя беспомощным. Изо всех сил показывал, что я просто так, от нечего делать, вожу его в кафе. Дескать, почему не оказать услугу, если есть время? Поехали, Виктор Платонович, с развязной весёлостью говорил ему я, вы там погудите, а мне надо будет кой-куда мотнуться. На обратном пути вас подберу, часа через полтора…

Он с энтузиазмом назначал свидания в кафе «Монпарнас», в получасе езды от нас. Встречался с Машей и Толей Гладилиными, с Серёжей Мажаровым и Юлием Милкисом, с Женей Лунгиным, с Семёном Мирским, с Мишелем Окутюрье, с журналистами со «Свободы»… Со многими…

Моложавый человек церемонно обнялся с Некрасовым. Жак Росси! Бывший курьер Коминтерна, потом якобы французский шпион, просидевший в лагерях чуть ли не двадцать лет. Написавший знаменитый «Справочник по Гулагу». Тут же свеже опубликованная книга была показана Виктору Платоновичу, надписана и вручена.

«Дорогому и сердечному Вике Некрасову от всего сердца. Ж.Р. Париж. 8.7.1987. P.S.: Не читать статьи на стр. 107–108, 125, 283–284 и особенно 439–441!»

На этих страницах, как легко догадаться, помещены толкования, варианты и разночтения русских матюков. Росси послал книгу по почте, но она не дошла, и вот теперь решено было встретиться. Виктор Платонович был одним из его рецензентов. Хотя сам Росси был в этом деле бесспорным авторитетом.

За полтора месяца до смерти, втайне ото всех, Вика списался с Анной Берзер и дал согласие на публикацию в «Юности» своих «Городских прогулок», советского варианта «Записок зеваки». В письме написал: «Я буду рад, если мои вещи появятся в Москве». И послал свою фотографию для журнала.

Знаменитый редактор «Нового мира», писательский ангел-хранитель, Анна Самойловна вспоминалась им чуть ли не каждый раз, когда он протягивал мне пачку исписанных карандашом страниц на перепечатку. Я вежливо ждал завершения похвального слова, наперед зная все достойные деяния милой Аси Берзер. Какой у неё был подход к Твардовскому, сколько она сделала для русской литературы! Если бы не она, «Иван Денисович» Солженицына никогда не пробился бы в «Новом мире», это она сунула рукопись на стол главного редактора. Авторы журнала буквально молились на неё, бывало. Ведь это она все их невнятные нетленки доводила до ума! Некрасов ловил каждое её слово, а чтобы ей перечить, так это ни боже мой! Вот если бы Ася прошлась здесь своей рукой, я бы горя не знал, повторял В.П. несчётное число раз.

– Ты не представляешь, Витька, как мне не хватает сейчас Аси Берзер! Какой редактор, как она умела всё это делать!

В Париже публикация в «Юности» стала абсолютной неожиданностью. Кое-кто из столпов эмиграции, да и просто мелкая парижская шайка-лейка собрались было посмертно предать Некрасова позору за коллаборационизм. Но перестройка начала набирать такие демократические темпы, что все плюнули на эмигрантские приличия и кинулись в Россию – кто печататься, кто пробавляться чем бог даст…

Письмо от Сергея Довлатова, 15 июля 1987 года:

«Дорогой и любимый Виктор Платонович! Я узнал, что Вы больны, и меня это страшно огорчило… Я вот тоже провёл в больнице с подозрением на рак, пардон – мочеточника, зато у меня обнаружился цирроз печени и ещё два-три менее эффектных заболевания, включая цистит, который считается женской болезнью. Теперь мне категорически нельзя пить, курить и запрещено есть всё то, ради чего люди садятся за стол.

Мне очень жаль, что Вы больны, жаль ещё и потому, что Вы как-то не созданы для медицины. Уверен, что Вы совершенно не нуждаетесь в моей поддержке, да и что можно сказать в такой ситуации, но я всё же хочу воспользоваться грустным поводом и воскликнуть, что я люблю Вас и уважаю хотя бы за то, что Вы не похожи на классика…

От всей души желаю Вам выздоровления. Обнимаю, дорогой Виктор Платонович. Преданный Вам и благодарный за всё. Сергей Довлатов».

… Я постелил скатерть, поставил парадные чашки и вазочку с повидлом. Разложил печенье. Сухарики были несъедобными, диетическими. Вика вышел из кабинета при параде, в брюках и клетчатой рубашке, несмотря на жару. Ждали Пьера Дэкса, близкого приятеля, влиятельного журналиста, в прошлом известнейшего коммунистического публициста. Публично проклявшего коммунистические идеи и с облегчением ставшего ренегатом, как тогда говорили. Дэкс рассказывал всякие новости, говорил, в общем, ни о чём. Вике оставалось жить чуть больше месяца, это было сразу видно. Дэкс подчеркнуто внимал его словам, заботливо подливал чай, деликатно угощался сухариками. Виктор Платонович перешёл к делу, поговорить насчёт своего внука Вадима. Который после армии не знает чем заняться, профессии у него нет, но хочет устроиться на работу в аэропорт. Стюардом или ещё кем. Хотя это страшно трудно без знакомства. Так не мог ли ты, Пьер, позвонить кому надо, похлопотать, чтобы пристроить нашего неприкаянного вьюношу? Дэкс твёрдо пообещал, расцеловался с Викой, очень расчувствовался и ушёл… Через несколько месяцев после смерти В.П. он позвонил мне и сказал, что просьбу Некрасова выполнил, договорился насчёт работы. Вадима уже и близко не было в Париже, о своем желании проникнуть на поприще авиаперевозок он давно забыл, и я поблагодарил Пьера, мол, сын уже работает… А Галине Некрасовой ничего не нужно? Нет? Поцелуй её за меня, попросил он, и я пообещал. И конечно, обещания не исполнил…