Текст книги "Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг."

Книги от Аниты

Подошло время ехать за книгами к Аните.

Так вся парижская третьеволновая эмиграция, чуть бравируя фамильярностью, называла Анну Анатольевну Рутченко.

Видная, со сдержанными манерами женщина, она казалась чуть загадочной. Проявляя приветливый интерес к посетителям, была не склонна к панибратству. Но Некрасова любила, и он это отношение ценил.

А была Анита директором заманчивого и уникального в Париже учреждения – книжного распределителя. Всё, что издавалось в Америке и Европе на русском языке, попадало во многих экземплярах к Аните.

Оттуда книги должны были отправляться в Союз. По разным каналам, но в основном с туристами и командированными. Серьёзные надежды возлагались и на помощь новых эмигрантов. Считалось, что они знают секретные ходы и выходы и могут подключить особо доверенных людей к перевозке литературы через советскую границу.

Могучая ядерная держава испытывала утробный ужас перед зарубежными печатными изделиями, перед подрывающей незыблемые устои антисоветской литературой и наказывала возможных читателей каторжными сроками. Поэтому редкие перевозчики книг сильно рисковали, и найти бесшабашных добровольцев было непросто. Гораздо чаще литературу перевозили французы, не осознававшие опасности. То совсем юнцы, то студенты, то отцы семейств, из любви к романтике или чувства долга перед принципами свободы, равенства и братства.

Контора Аниты располагалась в самом центре Парижа, недалеко от сада Тюильри. Непримечательный дом на боковой улочке возле рынка. В подвальном этаже находился рыбный склад, и посему в подъезде стоял неистребимый и тошнотворный запах рыбы. Нажав кнопку потайного звонка и сообщив о себе в микрофон, посетители, стараясь не дышать, проходили по нескольким кривым коридорам и попадали в книжный рай.

В двух небольших комнатах стояли заставленные книгами стеллажи. На полу в прихожей громоздились не распакованные ещё коробки, тоже с книгами. Это были запрещённые в Союзе книги классиков и светил эмигрантской литературы, великих писателей, диссидентов, перебежчиков, философов, публицистов, историков. О которых мы, бывшие советские люди, в лучшем случае смутно слышали самым что ни на есть краем уха… При виде этого богатства у книжников щемило сердечко и потело темечко.

Анна Анатольевна отводила Некрасова в сторонку, конфиденциально беседовала, мило смеялась, а я принимался отбирать книги. Первое время брал всё подряд, в двух-трёх экземплярах, не обращая внимания на неподъёмный вес громадных стопок – главное, исхитриться допереть на руках всё это богатство до машины. Через пару лет такая процедура происходила уже гораздо степеннее, с большим разбором, со знанием дела – откладывались лишь книги по-настоящему интересные. Да и дома уже не хватало места для всего этого великолепия, хотя при первой же оказии в Союз Некрасов обременял едущих увесистыми стопками.

А через месяц-другой звонил Виктор Платонович и снова как бы обречённо говорил:

– Пора съездить к Аните. Как ты?

Я бросал дела, и мы, предвкушая и чуть волнуясь, вновь пробирались по мерзостно пахнущим лестницам в царство Аниты…

До пересадки на площади Согласия оставалось ещё пятнадцать минут, и Виктор Платонович приступил к рассказу о своей поездке в Германию. Следя, как всегда, за моей реакцией.

Вернулся он то ли с конференции, то ли с семинара – эмигрантского шабаша, как тогда шутили. Съехались туда братья по перу и сёстры по чернильнице со всей Европы по приглашению немецкого университета. Как всегда в таких случаях, дорога, жильё и пропитание оплачивались, поэтому от приглашения мало кто отказался, собралась добрая компания.

Говорили кто о чём. Многие надолго задерживались на своей заметной роли в литературе, другие, посдержаннее, просто делились соображениями, как улучшить мир.

Пришёл черёд и Некрасова. Как всегда, выступал он как бог на душу положит, заранее не подготовившись. Заговорил почему-то о довоенном времени, о неясном предчувствии войны, о благоговении перед интернациональными бригадами в Испании, о статьях Михаила Кольцова, о всех процессах над коварными врагами народа. Удивительно, говорил Вика, мы жили, любили, учились и не представляли даже, что в это время на этапах и в лагерях гибнут миллионы наших людей. Мы были беспечны и не кручинились, мы были молоды!

Здесь Мария Синявская прервала его с места, без особых церемоний, как бы по-приятельски. – Да ты и не хотел этого тогда знать! – громко сказала она. – Вы плевали на это, веселились у себя в Киеве! А у нас в Москве еженощно тысячами расстреливали!

– Нет, нет! – с удивлением запротестовал В.П. – Мы действительно ничего не знали, это же наша молодость!

– Да какая молодость! – вдруг окрысилась М.В. – Что ты морочишь нам голову молодостью, тебе тогда было уже под тридцать! Ничего себе молодость! Обязаны были знать! Вы все повинны в расстрелах – и кто не знал, и кто не желал знать!

Её урезонивали, а она, раскрасневшаяся, гордо оглядывала эмигрантскую аудиторию…

Ты понимаешь, говорил В.П., из-за шума метро наклонившись близко и глядя мне в глаза, я опешил от такого нахрапа. Чего она вдруг взъерепенилась! Сколько раз говорилось о тех временах у них дома, с Андреем. Никогда ничего подобного она не несла! А тут, вот те раз, обвинила в пособничестве! Что бы она сказала, если бы я начал попрекать её за молчание во время травли Ахматовой и Зощенко?

Конечно, студент Киевского строительного института Вика Некрасов не знал ни о сплошной коллективизации, ни о страшном голоде на Украине. В газетах об этом не писали, по радио не говорили, из Киева он никуда не ездил. Откуда можно было знать?

Молодость, увлечения – и не только театром и архитектурой, переписка с Корбюзье… В сёлах умирали молча, гибли миллионами, а в украинской столице работали, учились, пели и любили советскую родину. Разве упрекнёшь за это?

Найди в себе смелость быть открыто объективным, накачивали Некрасова у Синявских, ты же видишь, что в «Континенте» засели примитивы, называющие себя антисоветчиками, а на самом деле это советчики наоборот, надо от них раз и навсегда отмежеваться!

Мария Синявская отдавала себя всю целиком, чтобы приобщить его к постоянным дрязгам, хотя тут В.П. просто-напросто упёрся и ни в какую. Но она неустанно тянула его в эту обширнейшую интригу против Владимира Максимова. А значит, и против «Континента», за судьбу которого Некрасов так переживал.

Пока не произошло неожиданное.

Андрей Синявский молчал, молчал, а потом без видимой причины тоже куснул Некрасова! Правда, как бы между прочим, вставил абзац в непримечательной с виду статье.

Как ему, мол, надоели все эти бесконечные писания о войне! О чём ни заговоришь с некоторыми собратьями, отгородившимися от сегодняшнего мира, всё сводится у них к Сталинграду, к Мамаеву кургану! Сколько можно талдычить об этом, господа!..

Подсев к свету, я читаю цитату и возвращаю журнал Некрасову. Тот сидит на диване в кабинете, смотрит в сторону, шевелит губами, такой растерянный, что аж жалко стало его…

– Как это расценить, Витька? Зачем он Сталинград трогает? Чем он ему помешал, ну скажи? – теряется в догадках В.П.

Успокаиваю Вику, сам озлобленно горячась. Может, не только потому, что Андрей Донатович печётся о литературной правде? Может, ему лестно поддерживать репутацию ниспровергателя, правдолюба, неугомонного критика?..

Вконец расстроенный Вика стелет постель…

Когда Андрей Синявский опубликовал свои «Прогулки с Пушкиным», эмигрантский Париж заволновался весь. В телефонных разговорах некоторые улавливали даже сдерживаемые всхлипы, а в очных беседах допускались крепкие слова.

Что слишком, то слишком!

Мало, мол, ему его статей, мало фразы «Россия – сука», так ещё и на Пушкина замахнулся!

Кто его за что тянул!

«Русская мысль» отозвалась неодобрительно, хотя и постеснялась отчитывать знаменитого диссидента. Но Роман Гуль в Америке заступился за Александра Сергеевича и дал рецензию «Прогулки хама с Пушкиным».

Ни в грош не ставит американец нашего Донатыча, отхлестал по щекам, как приказчика в шляпном магазине, возмутился Вика и устроил обсуждение прямо за ужином…

В гостях был Юра Филиппенко, славист и эрудит.

– Книга интересная, – не слишком уверенно начал Некрасов, боясь возражений. – Ну, пару раз Андрей пережал! Без должного пиетета… А так обычная книга… Даже хорошая, можно сказать.

Деликатный Юра тихо возразил, что есть, мол, вещи, о которых нельзя писать в таком бойком стиле… Но В.П. уже точно решил поддержать всеми заклёванного друга-писателя.

И заявил веско:

– Книга как книга! Не стоит скандала. Право автора писать, как он хочет!

– Ну как можно, Виктор Платонович! – стонал Юра. – Как можно писать о Пушкине, что он вбежал в поэзию на тоненьких эротических ножках!

– Между прочим, – наклоняясь вперёд, В.П. опирался ладонями на стол, – известен ли тебе небывалый случай? Царь Николай I оплатил карточные долги Пушкина! Непомерные! Гордому нашему вольнолюбцу да отказаться бы от царской подачки! Не отказался! А мы тут рассусоливаем: тонкие ножки, тонкие ножки…

Юра доказывал, говорил ещё и ещё, долго, занятно и учёно.

Я пошёл на кухню кипятить следующий чайник…

Дорогие мои женевцы

Об этой супружеской паре Некрасов упоминал множество раз, уклончиво называя их «моими женевскими друзьями». В своих писаниях порывался рассказать о них подробнее, но был, видимо, связан неумолимой клятвой, запрещавшей славословие и восторги. «Тем более, как выяснилось, – чуть обиженно недоумевал Некрасов, – о живых людях лучше не писать – одни пугаются, другие обижаются, третьи вообще непонятно что».

На наше счастье, эти «женевские друзья» здравствуют и поныне. И я, не стеснённый никакими клятвами и зароками, коротко расскажу о них.

О Наташе и Нино Тенце.

Вообще-то мужа крестили Альбертом, но за тридцать лет я не слышал, чтобы кто-либо назвал бы его этим серьёзным именем.

Началось всё так.

Через несколько дней после прилёта в Лозанну Некрасов с почестями и предосторожностями, достойными мумии Тутанхамона, был привезён в Женеву его новыми швейцарскими знакомыми и окружён благоговейным вниманием.

Сейчас вновь прибывшая знаменитость сидела в кругу почитателей свободомыслия в России, на террасе роскошнейшего женевского кафе. К нему поочередно подпускались местные журналисты и именитые горожане русского происхождения. Некрасов источал обаяние, не скрывал душевной простоты и блистал манерами. Внезапно все вдруг замолкли на полуслове и повернулись, глядя на вошедшую даму. Вика вспомнил смутновато, что накануне их познакомили на вечере у известнейшего женевского слависта Жоржа Нива.

Даму сопровождал приятель Вики, литератор Симон Маркиш, на которого общество обратило самое малое внимание.

Высокая, пышноватая, привлекательная платиновая блондинка шла к их столику поступью павы, взволнованно теребя большущее антикварное кольцо на левой руке. Улыбающуюся умильно, тающую от счастья предстоящего общения со своим кумиром, её ещё раз представили писателю-звезде. Некрасов иронично посмотрел на эту тонко благоухающую женщину, ярко одетую, с высокой прической. Негромко вздохнул и учинил губами гримаску, как бы жалея себя. Мол, владыка всемилостивый, это что ещё за фифочка! И с нею я должен сейчас вести светскую беседу?!

Женщину звали Наташа Тенце.

Скажи ему тогда, разве поверил бы Некрасов, что эта модно наряженная и чуть восторженная дамочка будет впоследствии – анонимно, к сожалению, – возвеличена во всех его книгах и расхвалена им до небес во всех уголках мира. Её щедрость и верность в дружбе будет без меры, но заслуженно восславлена!

А любовь Наташи к русской культуре, литературе, писателям изумит всех нас, и в первую очередь её кумира Вику Некрасова. Что эта первая встреча будет им благословляться до конца жизни!

Некрасов не поверил бы…

Чуть позже Некрасов познакомился и с её мужем, Нино Тенце.

Молодой офицер итальянского флота Альберт Тенце провоевал всю войну в партизанских отрядах в Югославии. Сын словенского крестьянина из-под Триеста учился усердно и – редкость из редкостей! – был принят в итальянское морское училище. Внешностью он был высокий красавец, что тоже сыграло свою роль – флотские офицеры должны были впечатлять одним видом, так уж принято в Италии, смеясь, уверяла нас Наташа.

– Было бы гораздо удивительнее, – подтрунивал В.П., – если бы в итальянском флоте отдавалось предпочтение невзрачным замухрышкам.

Русских Нино тоже любил, хотя иногда позволял себе удивляться их непомерному и напористому пристрастию к алкоголю.

Наташей был предложен Некрасову кров и стол.

Кров оказался бесподобно уютным, а русско-итальянский стол изобильным. Хозяйка дарила внимание и общение, вечерами пылал камин, чирикали синицы на берёзках под окном, и живущий в саду ежик приходил под дверь пить молоко из блюдечка.

Из письма ко мне из Женевы:

«Я – купаюсь в блаженстве и комфорте. Тепло, уютно, тихо… Всё здесь удобно, продумано до мелочей. В ванной под головой специальная думочка, везде лампочки, выключатели, пепельницы, коврики. Есть и книжки для меня – например, четыре громадных альбома “Русско-японская война”. Генералы и поручики в усах, в папахах – прелесть! Женева – очарование! Гуляю по ленинским местам. Одним словом – всё о’кей! Целую В.»…

Вика обожал быть в компании подвижных, энергичных женщин.

Были ли это его сверстницы или дамы помоложе, но их способность неутомимо передвигаться считалась первостатейным качеством.

Наташа Тенце своей лёгкостью на подъём приводила в изумление. Как и Татьяна Литвинова, неутомимый ходок по Парижу. Как и Наташа Столярова, очаровавшая В.П. потрясающими рассказами о своей лагерной жизни. Как и Светлана Гельман, несмотря на корпулентность, восхищавшая Некрасова своей энергичностью и весёлым характером.

Хотя у него были и близкие приятельницы, так сказать, камерного, застольного, что ли, толка – та же Екатерина Федоровна Эткинд или Наталья Михайловна Ниссен. С ними было приятно беседовать, сидя за чаем или кофе.

Мама, к сожалению, выпадала из этой колоды – у неё болели колени, она была рассеянна и склонна к падениям, как говорил Виктор Платонович. Поэтому вдвоем они прогуливались редко, да и то на расстояния недальние.

К тому же Наташа Тенце любила смеяться. Что тоже чрезвычайно нравилось В.П. Мы представлялись ей недосягаемыми остроумцами. И то сказать – откуда ей было знать все ветхие шутки и анекдоты, заезженные хохмы или пионерские прибаутки, до боли банальные для нас самих, но вызывавшие у нашей смешливой и благодарной слушательницы искры веселья и всплески смеха.

Некрасов, будучи изумительным рассказчиком, околдовывал Наташу историями из жизни лауреатов Сталинской премии или действительно занимательнейшими повестями о своих путешествиях.

Кроме многочисленных похвальных качеств и нескольких штришков характера, достойных деликатнейшего порицания, Наташа обладала ещё и двумя редкими божьими дарами.

Во-первых, она виртуозно и бесстрашно водила громадный «опель-адмирал». По серпантину у Монблана, по узеньким шоссейкам Хорватии, по каменистым дорогам Черногории, по немецким автобанам или итальянским автострадам Наташа твердой рукой вела на запредельной скорости машину, напевая песенки, болтая с пассажирами и мило пререкаясь с Нино. Проявляя стальной характер в нуднейших женевских пробках и весёлых римских заторах, где тебе начинают сигналить, если ты останавливаешься на красный свет…

При такой удалой езде Вика прямо-таки вкушал наслаждение жизнью, а Нино в сторону, как реплики в театре, бормотал укоры жене за бесшабашность.

«Наша Наташа на высочайшей высоте!» – кратко описал В.П. своё впечатление от Италии.

Во-вторых, Наташа умела, как никто другой, покупать абсолютно не нужные, но очень милые пустяковины и безделушки. И дарить их Некрасову. Особенно ценились в качестве презентов роскошные настенные календари размером со стенгазету.

Наташа страстно любила кошек, да и всех зверей, птиц и почему-то насекомых. Исключая, как ни странно, тараканов.

Вика был любимец всей семьи, а любимчиком лично Нино был поэт Вадим Делоне.

Тенце пригласили его в Женеву, ласково ухаживали и подкармливали. А выпивал Вадим без посторонней помощи. Сидел на газоне под берёзами, читал, дремал, отдыхал. Он был тихим, вежливым и мечтательным. И совершенно очаровал хозяев…

Как-то летом 1976 года мы с Милой вернулись с французских курсов домой, на улицу Лабрюйер.

– Познакомьтесь! Вадим Делоне, поэт и настоящий диссидент, не в пример мне! – Вика обнял его за плечи, подвёл к столу.

Поэт был красив, высок и вначале малоразговорчив.

На вид он казался славным юным пареньком, хотя ему уже было за тридцать. Отсидел срок в лагере за участие в дерзкой демонстрации на Красной площади против оккупации Чехословакии в 1968 году.

Поговорили о жизни, он похвастался новыми парусиновыми туфлями, потом продекламировал стихи о поручике Голицыне – мы попросили. Прочёл ещё пару своих стихов, грустно улыбаясь, показывая тёмные зубы. Очень он нам понравился. Виктор Платонович этому обрадовался: вот видите, я вам говорил, что хороший парень!..

В августе я познакомился с Вадимом поближе. Тогда же выяснилось, что Вадим выпивает, и крепко.

Мила была приглашена на недельку к морю. Некрасов тоже уехал на несколько дней, оставив мне кучу денег на хозяйство.

– Будешь брать сколько нужно! – сказал он на прощанье.

Я благопристойно принялся за французские учебники, вежливо отвечая на звонки. Позвонил и Вадим Делоне, причём тема разговора определилась как-то сразу – чего это нам сидеть в одиночку по домам, когда можно встретиться и прогуляться по прекрасным улицам Парижа. И совместная наша прогулка растянулась на три дня!

Утро действительно начинали с променада, вернее, с посещения ближайшего кафе. Вадим рассказывал о лагере, о друзьях, о своей любимой Москве, говорил быстро, с короткими смешками после фраз, но, к сожалению, слишком скоро пьянел. Возвращались в некрасовский дом передохнуть, а к вечеру прогулка начиналась вновь, до ночи.

В первый день Вадим читал стихи, свои и чужие, вперемежку. Или ставил Высоцкого и буквально повисал над магнитофоном, с плачем бормоча слова песен… К концу третьего дня разгульной жизни деньги кончились.

Во вретище и пепле, полный раскаяния и смирения, ожидал я возвращения В.П. Что же будет, как вернуть хотя бы половину прогулянных денег?.. Некрасов отреагировал на новость о растрате довольно рассеянно и хладнокровно, мол, что поделаешь, огорчаться слишком не надо! Попросил подробно уточнить, где были и что пили.

– Вадим хороший парень, – сказал В.П., – но несчастный человек. Он так тоскует по Москве! И сколько пережил!..

А что до пропития некоей суммы, улыбнулся Некрасов, то он не потеряет веру в человечество от этого прискорбного, конечно, факта. И подставил щёку для поцелуя – благодари, мол, за щедрость и прощение. Я облегчённо возликовал…

Потом Вадим звонил ещё несколько раз по утрам, но я уже взялся за ум, приступил к учёбе…

Через несколько лет Некрасов позвал меня на Трокадеро. Поддержим, сказал, Вадима Делоне.

Вместе с поэтессой Наташей Горбаневской, тоже участницей знаменитого выступления на Красной площади, они объявили голодовку в знак протеста. Не помню, против чего. Голодали они на людях, под транспарантом, на фоне Эйфелевой башни. Какие-то женщины им сочувствовали, приносили кофе или чай.

Вадим сидел, укутавшись в одеяло, ему нездоровилось, а потом стало по-настоящему плохо. Вызвали врача, и Вадима увели, поддерживая под руки. Бледный и взмокший, выглядел он несчастно, и видели мы его в последний раз…

Вскоре он умер.

Некрасову было его очень жаль. Да и нам тоже…

Фонтенбло

Свобода передвижения! Боже, какое это счастье!

Сколько раз восславлял Вика этот шикарный принцип. Некрасов, кстати, объездил всю Европу, не доехав лишь до Португалии. «Жалко, везде был, а там – нет!» Он вспомнил об этом в последнее, предсмертное лето, и я бодро пообещал ему съездить с ним туда на машине, мол, махнём, как только поправитесь. Это когда врачи дали жить ему три месяца и половина срока уже прошла…

Советские писатели обожали ездить за границу. Высшим счастьем были Лондон, Париж или Рим. О Нью-Йорке, Мельбурне или Лос-Анджелесе и не мечтали…

– Почему? Ну, почему нельзя человеку поехать в Париж, когда ему это хочется?! – нервничал В.П.

Возникал и другой вопрос – почему всё же выпускают кое-кого из писателей за границу?

С одной стороны, понятно почему – в награду, как поощрение, как знак расположения и признак доверия власти. Но ещё и чтобы посеять зависть и разбередить душевные раны собратьев, оставленных куковать у себя на даче или в лучшем случае – в Доме творчества Литфонда.

Но бывало, вдруг выпускали хороших, честных общеизвестно, совершенно неожиданно для них самих. Чтоб замести следы, не засвечивать доносчиков и ушлых прихлебал, считал Некрасов.

Живя в постоянной нехватке общения, Некрасов с нетерпением дожидался путешествий и в мгновение ока отправлялся в поездки. Непрерывно искал незнакомые впечатления, новые встречи, всегда упоённо высматривал что-то занятное или примечательное.

– Мне надо ездить, чтобы писать! – повторял В.П. – Впечатлений ищу!

– Да вы как бы казахский акын! – иронизировал, бывало, я.

– Да, да! – смеялся добродушно В.П. – Еду по степи, что вижу, о том пою! А ты почитай Гончарова. «Фрегат Паллада». И он пел, что видел! Я тоже хочу так писать…

Будучи абсолютно городским человеком, он предпочитал гулять или слоняться по городу, а не по деревенским окрестностям. Бесспорно, он не знал жизни народа, как и вообще почти все писатели, его современники. Они, особенно после войны, жили совершенно оторванными от обычных людей, варились в собственном, не всегда целебном, соку.

Был далёк от народа, скажете вы? Ну и что? Сколько писателей, далёких от народа, стали на века народной гордостью?! А сколько было, как вы говорите, близких, прямо-таки спаянных, сросшихся с народом, и что дальше? Да ничего!..

Этак через годик после приезда во Францию было решено, что мне необходимо на время снять комнату прямо в Фонтенбло.

Ежедневно я тратил часа три на поездки из Парижа в Фонтенбло, где работал в горном исследовательском центре. Злило, что терялось столько времени без толку, когда надо учить язык. Вика принял это решение близко к сердцу – он сразу понял, что сможет уединиться в Фонтенбло и приступить наконец к новой книге. Он уже придумал название – «Взгляд и нечто». Такой поворот дела понравился и мне.

Снятая с помощью моих сослуживцев комната оказалась обширнейшей залой, с потолками до небес. На высоченных окнах висели просто-таки музейные портьеры. В углу стояла странная короткая кровать под балдахином. Вика выбрал себе для спанья диван, от короткой кровати отказался, заявил, что это пережиток Средневековья. Мол, тогда лежать на кровати во весь рост считалось вызовом смерти. Поэтому спали полусидя.

Кроме того, его смутил балдахин. Это хорошо было в замках, растолковывал он, когда анфилада королевских комнат была как проходной двор. Вот король ночью и задёргивал себя портьерами – и теплее было, и фаворитки предпочитали под балдахином – всякая труха с потолка не сыплется…

Возвращаясь с работы, я готовлю ужин, Виктор Платонович покупает днём в магазине всё, что надо. Часам к шести каждый приступает к своим занятиям – В.П. пишет, сидя на диване, я зубрю за столом французский… Так было задумано. Действительность превзошла, как пишут в газетах, все ожидания.

Выяснилось, что нет более удобного времени для безделья, чем сидение за холостяцким ужином, а самый подходящий момент для бесцельной прогулки – именно время после ужина. Истосковавшуюся одиночеством душу отводили на вечерней трепотне, иногда за чаем.

Некрасову, правда, всё же удавалось писать днём, когда он оставался один.

По субботам приезжала Мила, шла проверять холодильник, чем, мол, питается писатель.

– Господи! – причитала она. – Как можно, Виктор Платонович, есть такую дрянь! Что это за колбаса, дайте я её понюхаю!

– Я ем всё подряд, как могильный червь! – посмеивался Вика и демонстративно съедал странноватую колбасу.

Мила варила обожаемый им фасолевый суп с луком. В.П. был счастлив, я давился постылой фасолью, но тоже радовался…

С резонными оговорками, жизнь действительно начала налаживаться. Мы работаем, мало того, на государственной работе! Это синоним льгот, невозможности увольнения, твёрдой зарплаты, ранней пенсии.

Правда, наш французский по-прежнему откровенно жалок, хотя мы погружены во французскую среду. Я довёл себя до исступления одинокой зубрёжкой французских словарей. Мила устроилась в лицей ассистентом русского языка – преподавателем, который ведёт практические занятия. И тоже безуспешно пытается хоть как-то говорить на работе по-французски – её коллеги, учителя русского языка, используют в общении исключительно язык Пушкина и Гоголя…

Но жизнь таки устраивается.

И Виктор Платонович не нарадуется, ему так хочется, чтобы всё было хорошо, чтобы никто не захныкал от повседневных невзгод, не начал канючить, что здешняя жизнь ему надоела и дома было лучше.

За это нехныканье, кстати, Вика нас тоже любил…

На террасе кафе, напротив наполеоновского замка, на солнышке было просто жарко.

Поджидая моего прихода, Некрасов прочёл «Правду» и принялся за нью-йоркское «Новое русское слово». На третьей странице большое объявление: «Лечение от алкоголизма. Можно без ведома пьющего. Гарантия 100 %».

Я был встречен возмущённым возгласом:

– Какое свинство! – Вика показал газету. – Представляешь, проснулся, и оказывается, что ты уже не алкоголик!

Хозяйки маленьких бутиков мыли щётками тротуар перед входом. Прошли модно одетые богомолки…

Теперь Вика возмутился всерьёз – Валентином Катаевым, его статьёй «Хочу мира» в «Правде», где он называл диссидентов «синьорами» и «поджигателями войны».

– Что ему не хватало? Что ему сделали диссиденты?!

Катаев всю свою жизнь входил в обойму верных помощников партии, хотя среди молодых шестидесятников он прослыл симпатичным и ненавязчивым ментором.

– Не смог соблюсти на старости лет благопристойность!

Чтобы скрасить горечь, ничего не оставалось, как заказать пива и пойти поужинать по-человечески, да и чуток ещё выпить…