Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга десятая. Выстоять и победить"

Глава 8

Вологжин очнулся и вновь почувствовал острую боль во всем теле. Но так не бывает, чтобы во всем: это он знал из опыта прошлых ранений. И он стал мысленно ощупывать свое тело. Болела левая нога, но не остро, а ноющей болью. Ныла левая же рука и весь бок. Скорее всего, контузия. Еще выше… И тут он понял, что вся боль сосредоточена в глазах. Именно их жгло и резало нестерпимо. Он пошевелил левой рукой – шевелится. Правой – то же самое. Тогда он поднял руку и дотронулся до своего лица: лицо было мокрое и липкое от крови. «Это ничего, – подумал он. – С лица воду не пить». Но чем выше поднималась рука, тем сильнее его охватывала паника, и он уже понимал: с глазами что-то неладное. Они не открывались. Более того, он боялся их открыть. А пальцы сами собой поднимались вверх, ощупывали подбородок, губы, нос: в крови, но все вроде бы на месте. И наконец – глаза. Едва он прикоснулся к переносице, как боль усилилась настолько, что он не выдержал и застонал.

– Товарищ майор, – донеслось до его слуха. – Товарищ командир, вы живы?

– Кажется, жив, – прохрипел Вологжин. И спросил, не узнав голоса: – Прутников? Ты, что ли?

– Никак нет, товарищ майор. Это я – Сотников, стрелок. А Прутникова убило. И Ластикова, заряжающего, тоже. И Андрюху Соболева… Я думал, и вас тоже, а вы, оказывается, живы. Я так рад, товарищ майор.

И Вологжин услышал, как Сотников хлюпает носом, как рвутся из него едва сдерживаемые рыдания.

– Ты что, Сотников! Как не стыдно! И с чего ты взял, что все погибли? Может, без сознания, – говорил Вологжин, с трудом шевеля израненными губами и неповоротливым языком. – Ты лучше скажи, что сейчас вокруг делается, а то я ничего не вижу… С глазами у меня что-то…

– Так мне отсюда ничего не видно, товарищ майор. Я знаю только, что нас завалило взрывом. А больше я ничего не знаю, товарищ майор. И в голове у меня сплошной звон.

И снизу опять послышался приглушенный всхлип.

«Мальчишка, однако», – подумал Вологжин, пытаясь вспомнить, как зовут стрелка.

Не вспоминалось. К тому же мешала боль и страх, что глаз-то у него… И тогда, преодолев себя, он дотронулся до правого глаза одним пальцем, и почувствовал, что палец будто проваливается в дыру, хотя он, его палец, остановился на какой-то границе, которую раньше не перешагивал и о существовании которой помнил, потому что дальше было глазное яблоко, а теперь его не было, и век тоже не было, а было что-то липкое. Стиснув зубы, Вологжин точно таким же образом исследовал и второй глаз – на месте второго глаза тоже была дыра.

«Довоевался», – подумал он, но подумал так, будто речь шла не о нем, а о ком-то другом. Потому что представить себя слепым, с провалившимися глазницами, не мог. Кого угодно, но только не себя.

– Что будем делать, товарищ майор? – донесся до его слуха голос Сотникова, отвлекая Вологжина от еще не вполне осознанной утраты. – У нас даже нижний люк не открывается.

– А что нам делать, Сотников? Ждать, вот что нам остается делать. Ты вот что, парень… Сам-то как? Ранен?

– Никак нет, товарищ майор. Контузило маленько. И спина болит.

– Ничего, пройдет. Бой кончится, наши придут, вытащат нас отсюда. Ты вот что, Артём… Тебя Артёмом зовут? Так?

– Никак нет, товарищ майор. Артёмом заряжающего зовут, Ластикова. А меня Тимофеем.

– Ты вот что, Тимоша. Ты еще раз хорошенько проверь ребят, может, кто и жив. Ты на шее трогай, возле уха. Там жила проходит.

Внизу завозились, послышался звон отстрелянных гильз. Потом опять всхлип.

– Мертвый он, товарищ майор, – послышался снизу плачущий голос. – Холодный уже.

– Как холодный? – удивился Вологжин. – Сколько же мы тут?..

– Вечер уже, товарищ майор. Уже все тихо, не стреляют. Побили наших, товарищ майор. Всех побили.

– Ну, ты это брось, парень! Ишь выдумал: побили. Всех побить не могли. Не те времена. Отступили наши. Потому что сила у фрицев страшная. Но далеко они не пройдут. У нас тоже сила будь здоров! Сам же видел, как мы их щелкали. А сзади нас другие наши войска стоят, они не пропустят.

Вологжин замолчал и прислушался: бой шел, но где-то далеко, его звуки доносились глухо, как сквозь подушку. Может, со слухом у него тоже, а не только глаза… Но он заставил себя не думать о своих глазах – и даже боль от этого стала тише.

– Давай лезь сюда, наверх, Тимоша, – позвал Вологжин. – Проверь остальных.

Снова зазвенели гильзы, затем возле ног послышалось кряхтение и шумное дыхание живого человека.

– Ластиков тоже мертвый, товарищ майор, – произнес Сотников, на этот раз без всхлипа.

– Стащи его вниз, – приказал Вологжин.

Внизу запыхтело, послышалось бряцание чего-то, затем все стихло.

– Ну ты чего там застрял? – спросил Вологжин.

– У него пальцев на руке нету, товарищ майор, – опять всхлипнул Сотников.

– Мертвому пальцы не нужны, – оборвал всхлипывания Вологжин. – Держись, солдат. Еще неизвестно, сколько нам тут торчать придется. Тащи давай вниз Соболева. Если мертвый.

– Мертвый, товарищ майор. У него череп весь… прямо ужас один…

– Лезь сюда и не мямли! Не девочка, чай. Сожми себя в кулак и держись! Ясно?

– Так точно, товарищ майор. А только жалко ребят… страсть, как жалко.

– Что тут поделаешь, Тимоша. Радуйся, что жив остался и не ранен. Теперь нам выжить надо, пока наши не придут.

Мимо, задевая Вологжина, вниз потянулось тело наводчика, и руки его, казалось, цеплялись за комбинезон Вологжина, точно Соболев был еще жив. Потом какое-то время было тихо, но Вологжин не стал подгонять парня: в девятнадцать лет испытать такое – не всякий взрослый мужик выдержит.

Затем, уже легкими движениями ощупывая Вологжина, боясь его задеть, Тимофей Сотников уселся на место наводчика и шумно, с привсхлипом, выдохнул воздух.

– Ты меня видишь? – спросил Вологжин, повернув голову в сторону наводчика.

– Вижу, товарищ майор.

– И что?

– Лицо у вас… в крови.

– А глаза?

– Тоже… кровь одна… и что-то на ниточке висит… вроде как глаз, товарищ майор.

– Отрежь. Возьми пакет и перевяжи.

– Сейчас, товарищ майор, я только руки вытру.

– Не спеши. Нам теперь спешить некуда… А что видно вокруг?

– Немцы, товарищ майор, – перешел на шепот Сотников.

– Что, близко?

– Нет, там, на дороге. Танки свои растаскивают. Мертвяков собирают.

– Еще что видишь?

– Больше ничего. Вечер уже, товарищ майор. Видно плохо. И дым. Они потом дымовую завесу пустили и поперли. Наши, Арапников и Семенков, долго стреляли, а потом стихли. Не знаю, ушли или остались.

– А ты посмотри: их же видно было.

– Я уже посмотрел: нету.

– А рядом фрицев нет?

– Не видно, товарищ майор.

– Ладно. Перевязывай.

Вологжин запрокинул лицо, сидел, сжав зубы до ломоты в скулах. Он слышал, как Сотников, сдерживая дыхание, осторожно прикасается к его лицу, как он что-то отлепил от него, затем лица коснулась прохладная сталь армейского ножа. Потом мокрые тампоны обтерли лицо, и на него стали ложиться шершавые, до дрожи во всем теле, сухие полосы бинта.

Сотников долго и неумело обматывал его голову, сопя от напряжения.

– Уши-то не закрывай! Еще могут пригодиться. Если я не вижу, то хотя бы тебя могу слышать… Вот так вот, во-от. Молодец, – подбадривал Сотникова Вологжин. – Вот кончится война, Тимоша, приедешь ко мне в Череповец, станем вспоминать, как воевали вместе, выпьем по чарке… Да-а… Жизнь станет хорошей… после войны-то. Совсем другой станет. Вот увидишь… Пойдем с тобой на рыбалку… У нас рыбы – страсть как много. Всякой. Две реки рядом: Шексна и Ягорба. И Волга не шибко далеко от нас. Да-а. И на уду, и сетью… Уху сообразим… Будь здоров, какая уха у нас с тобой получится…

Где-то рядом зарокотал пулемет, наш, Дегтярева. Бухнули одна за другой две гранаты, бабахнули винтовочные выстрелы, зачечекал немецкий автомат. Потом совсем рядом затопало, послышались голоса, сперва не разберешь из-за стрельбы, чьи, и Сотников вдруг вскрикнул, но Вологжин вцепился в его руку, зашипел, угадав в невнятных голосах не русский, а чужой выговор.

Шаги и выстрелы накатили, стали подниматься вверх, еще раз зашелся длинной очередью «дегтярь», сильно рвануло, похоже на связку гранат, и все стихло. И долго сидели Вологжин и Сотников, прислушиваясь к этой тишине.

– Корректировщики, – прошептал Сотников.

– Похоже, что так, – согласился Вологжин. – Как стемнеет, попробуем выбраться, – произнес он после длительной паузы. Ноги у меня вроде бы…

Но тут залязгало совсем рядом, у подошвы гряды, там, где недавно таились два его танка. Раздались лающие команды, рокот моторов, удары кирок и ломов по каменистой почве.

– Что там? – спросил Вологжин, хотя мог бы и не спрашивать: такие звуки говорили о том, что немцы готовят позиции для своих орудий, и выбираться из танка – попасть им в лапы.

– Немцы, товарищ майор. Пушки устанавливают. А по дороге танки идут. Много танков, товарищ майор.

– Ты вот что, Сотников. Давай поменяемся с тобой местами. С моего места лучше видно. Будешь смотреть, докладывать, что и как. А у самого в голове: «Зачем мне это? Что с этим делать? Ерунда». И в то же время что-то толкало его делать нечто привычное, что положено делать по должности и по всякому другому.

С трудом владея своим непослушным и ставшим неожиданно громоздким телом, Вологжин, с помощью Сотникова, перебрался на место наводчика. Умостившись, ощупал казенник орудия: оно стояло на боевом взводе, то есть снаряд был в стволе, спусковой механизм – только нажми, и грянет выстрел. Открыв затвор, забрызганный чем-то липким, он вытащил снаряд и положил его в желоб откатника. Работа вроде не такая уж тяжелая, а он задыхался и чувствовал временами, что вот-вот потеряет сознание.

Глава 9

Утро разгоралось медленно, но Вологжин, мучаясь болью и лишь изредка проваливаясь в сон, не видел занимающейся зари. Зато он чувствовал сладковатый запах начавших разлагаться трупов. Было ясно: им здесь сидеть и ждать, и терпеть, потому что другого не дано. А дано ему, скорее всего, заражение крови, столбняк или еще что-нибудь в этом роде. Так не лучше ли застрелиться и отпустить Сотникова на все четыре стороны? Вернее, приказать ему уйти, как только стемнеет, чтобы добрался до наших и передал… хотя передавать в сущности нечего… и уж потом застрелиться, чтобы зря не мучиться, а главное… главное – не возвращаться домой слепым калекой, не садиться на шею молодой жене, не возвращаться к детям, которым не сможешь дать ничего, – будущее свое он не мог себе представить, все это было противоестественно и мучительно… и рука сама собой нашарила кобуру, щелкнула кнопка, освобождая крышку…

– Товарищ майор, – снова послышался всхлипывающий голос Сотникова.

– Что тебе?

– Немцы… Немцы наших по дороге гонят. Пленных…

– Много?

– Много, товарищ майор. Человек… человек двести. Или больше…

– Что ж тут поделаешь, брат: война.

– А как же мы?

– Ты вот что. День как-нибудь переживем, а едва стемнеет, выбирайся из танка и иди к нашим. Скажешь, что так, мол, и так, немцы устанавливают пушки… ну и… что по дороге еще увидишь.

– Как же я вас брошу, товарищ майор? Мы это… лучше по рации передадим…

– По рации, – усмехнулся Вологжин. – Рация-то, небось, в дребезги. Хотя… чем черт не шутит… Посмотри, что там с рацией.

И какая-то надежда вспыхнула в нем и зазвенела тоненькой, туго натянутой жилкой. Он сидел и слушал, как Сотников возится внизу, чем-то осторожно брякая, и эти звуки возвращали его к жизни. Он подумал, что Сотников вряд ли сумеет пройти незамеченным через плотные порядки противника, а здесь, в танке, они могут дождаться своих, а там… а застрелиться он успеет всегда, зато помочь этому несмышленышу выкарабкаться – его святая обязанность и как командира, и как человека.

– Товарищ майор, – послышался сдавленный шепот Сотникова.

– Чего тебе?

– Я в туалет хочу… Силов нету терпеть.

– Спустись вниз и сделай, что тебе надо.

– Как же это? Там же ребята…

– Тогда терпи. Или в штаны. Нам из танка выбираться нельзя.

– Вонять будет…

– А сейчас что? «Красной Москвой» пахнет? Днем, когда жара начнется, трупная вонь еще сильнее будет. Одной вонью больше, одной меньше… Терпи. Нам до победы дожить нужно. Нам с тобой в их проклятом Берлине побывать нужно, – говорил Вологжин свистящим шепотом с накатывающей на него ненавистью и отчаянием, понимая, что ему в Берлине не бывать, что вообще уже ничему в его жизни не бывать, зато можно как-то погромче закончить эту жизнь, чтобы… Но как именно, он не знал, хотя был уверен, что придумать что-то можно. И он продолжал кидать в сторону притихшего Сотникова слова, дышащие отчаянием и ненавистью: – А это… это со временем забудется, как дурной сон… Если сможет забыться… А потом… потом мы им, сукам, все припомним. Мы у них, в их поганой Германии, дай срок, все вверх дном перевернем. Ради этого жить надо, Сотников. Жить и терпеть. Ты меня понял?

– Так точно, товарищ майор. Понял.

– Ну вот и славно, – выдохнул Вологжин и замолк.

Долго не было слышно ничего. Лишь вдалеке долбила артиллерия. Затем с торжествующим гулом прошли над головой наши штурмовики. Через пару минут где-то загрохотало.

– Сотников, где ты там? – окликнул Вологжин стрелка и протянул руку.

– Здесь я, товарищ командир.

– Облегчился?

– Да.

– А рацию смотрел?

– Смотрел: провод питания перебит.

– Так замени. У Прутникова в бардачке все есть.

– Я знаю.

– А знаешь, так давай действуй. И посмотри: там фляжки с водой должны быть, сухпай. Водка должна быть. Тащи все наверх. А еще – магнит.

– Магнит-то зачем?

– Осколки из глаз вытащить: мозжит ужасно.

Послышалось сопенье, накатила новая вонь – то тошноты, но Вологжин проглотил слюну и откинулся на спинку сидения. Он вспомнил, как однажды, еще до войны, пришлось ему побывать в морге для опознания своего красноармейца, погибшего во время взрыва склада с боеприпасами, какая там встретила его вонь и как среди этих трупов, лежащих на подтаивающих глыбах льда, присыпанных опилками, два человека в грязных халатах ели яблоки, с хрустом вгрызаясь в них крепкими зубами. Его тогда чуть не вырвало. А потом, когда началась война, случалось такое, что сравнивать с моргом – считай, что не с чем.

Послышались лающие команды. Залязгали орудийные затворы. «Фойер!» – и ударило орудие.

«Пожалуй, калибром сто сорок, – подумал Вологжин. – Ведут пристрелку. Потом начнут крыть беглым. Значит, наши близко, недалеко отошли».

– Вот, – послышался рядом голос Сотникова. – Принес.

– А связь? Связь восстановил?

– Еще нет, товарищ майор. Главное, аккумуляторы исправны. А рация… пока еще не знаю. Подключусь, тогда и узнаю.

– Поторопись, Тимоша. Хорошо бы своим товарищам помочь. Корректировщики, видать, погибли или ушли. Теперь наша очередь.

Рация оказалась целой. Из этого Вологжин сделал вывод, что слева от танка рванула бомба большого калибра. А может, и не бомба, а снаряд из самоходки. И все, кто находился слева, погибли от осколков, вырванных из танковой брони ударной волной или болванкой, погибли, прикрыв своими телами его и Сотникова. А заряжающий спас рацию. Вот только глаза самого Вологжина не были прикрыты ничем и никем: во время взрыва он смотрел на поле боя через панораму своей командирской башни.

– Дай мне шлемофон, Сотников: мой не работает, – велел Вологжин и, приняв у стрелка шлемофон, попытался натянуть на голову, но Сотников столько намотал на нее бинтов, что и пытаться бесполезно.

Положив шлемофон на колени, Вологжин, стиснув зубы, принялся сматывать окровавленные бинты. Потом, передохнув и сжавшись от предчувствия еще более сильной боли, поднес к глазам подковообразный магнит. И боль, – точно! – резанула его по глазам и остановилась на каком-то пороге. Следовательно, за минувшие часы в глазницах кровь запеклась, и магнит не может вытащить осколки. Вологжин отвел магнит от глаз и некоторое время сидел, пережидая, пока боль не утихнет. Затем велел Сотникову смочить марлевые тампоны водкой и приложил их к глазницам. Боль, но уже другого рода, ударила в голову и помутила сознание. Вологжин терпел, не отнимая рук от лица, скрипел зубами, мычал. И перетерпел: боль стихла, голову обволокло чем-то даже вроде блаженства, когда ничего не хочется, а лишь бы это состояние длилось вечно. Но через какое-то время возникла другая боль, пульсирующая, и стала нарастать, охватывая всю голову.

Вологжин убрал тампоны и снова резко приблизил к глазницам магнит: глаза, или то, что от них осталось, обожгло, а затем вновь наступило уже знакомое блаженство исчезновения сильной боли. Решив, что больше ничего сделать не сможет, он попросил Сотникова наложить на глаза легкую повязку с тампонами, и только после этого шлемофон налез на голову. И еще какое-то время потребовалось на то, чтобы успокоиться и собраться с мыслями.

По-прежнему методично стреляли немецкие орудия, а со стороны дороги доносился прерывистый гул моторов.

– Все прут и прут, товарищ майор, – звучал сбоку отчаянный шепот Сотникова. – Просто ужас какой-то, как их много.

– Чего много?

– Танков и всяких машин.

– Ничего, сейчас много, через час станет меньше.

Включив рацию, Вологжин пощелкал переключателем, переходя с одной фиксированной волны на другую, и наконец наткнулся на родной голос, правда, далекий и еле слышный, который просил «Ромашку» ударить по квадрату 12–40. Влезать в переговоры «Ромашки» с кем-то еще не имело смысла. Лучше всего выходить на свою связную рацию при штабе полка подполковника Лысогорова – если он выжил и отошел со своей позиции на следующую. Есть еще рация у начальника штаба отдельного танкового батальона капитана Тетеркина. Но начинать надо с «Семнадцатого»: у него артиллерия, у него связь с дивизией.

«Семнадцатый» не отвечал долго. Вологжин уж отчаялся до него докричаться. Наконец, после щелчка, прорвался чей-то голос:

– «Семнадцатый» слушает «Восемнадцатого». Прием.

– «Семнадцатый»! Я нахожусь на старой позиции. Выбраться не могу: вокруг фрицы. В пределах видимости от меня несколько немецких батарей ведут огонь. По дороге в квадрате 54–16 все время движутся танки и тыловые части обеспечения. Готов корректировать огонь артиллерии. Прием.

– «Восемнадцатый»! Номер вашего танка, ваша фамилия, звание и фамилии офицеров вашего штаба, – после некоторой паузы отчеканил далекий голос.

«Не верят! – изумился Вологжин. – Вот сволочи! Тут каждая минута дорога, а они…» Однако Вологжин справился с нахлынувшей на него злостью и передал требуемые данные. После этого последовала команда:

– Ждите на связи.

Прошло не менее получаса, прежде чем «Семнадцатый» заговорил вновь:

– «Восемнадцатый»! Переходите на третью волну! Смените позывные на резервные.

Вологжин пощелкал переключателем, услыхал знакомые позывные на мотив песни из кинофильма «Волга-Волга».

– «Енесей»! Я – «Байкал»! Прием!

– Даем пристрелочный, – послышалось в наушниках, и у Вологжина отлегло от сердца. И даже боль в глазах будто бы утихла совсем.

– Сотников, – позвал он громко, потому что голос заглушило новым залпом немецких батарей. – Наши начинают пристрелку. Корректируй. Имей в виду, что справа от нас левая сторона, слева – правая.

– Есть! – вскрикнул Сотников.

– Не ори и следи за обстановкой. Где лег снаряд?

– Метрах в трехстах впереди и правее. То есть левее с их стороны метров на пятьсот.

– «Енисей»! Я «Байкал»! Недолет триста, правее пятьсот.

– «Байкал»! Вас понял: недолет триста, правее пятьсот. Даем пристрелочный.

– Смотри, Тимоха! Внимательно смотри! – велел Вологжин Сотникову.

Рвануло у них за спиной метров на двести выше по скату.

Вологжин дал новую поправку. На этот раз снаряд ударил между двумя орудиями.

– Есть попадание! – сообщил Вологжин.

И через пару минут там, где стояли немецкие орудия разверзся ад из множества разрывов, и вскоре все затянуло дымом и пылью.

– Вот так вот, милый ты мой Тимоха, – с чувством произнес Вологжин. – А ты говорил: их много. Теперь стало поменьше. Мы еще с тобой повоюем.

Глава 10

После разгрома немецких батарей и налета наших штурмовиков на тыловую колонну с горючим и боеприпасами, все вокруг на какое-то время стихло и затаилось.

– Давай перекусим, – предложил Вологжин. – И дай-ка мне глотнуть из фляги.

Он отпил несколько глотков, почувствовал, как внутри у него разлилось благодатное тепло. Сотников намазывал на ломти хлеба свиную тушенку, совал их в руки Вологжина, и тот ел, с трудом, преодолевая боль при каждом движении челюстей мучительно напрягая слух. Оказывается, слушать, зная, что не можешь увидеть, не так-то просто. А раньше это не вызывало никаких затруднений. И не понять, в чем тут дело и как это связано с потерей зрения. Ведь ночью, в темноте, или при закрытых глазах… А может, у него и со слухом все-таки не все ладно? И он время от времени переспрашивал у Сотникова:

– Ты ничего не слышишь?

– Нет, товарищ майор. То есть я слышу, что стреляют где-то далеко, а рядом… рядом все пока тихо.

– Вот то-то и оно, что тихо. А почему? Ты посмотри, Тимоха, что там делается.

– Я смотрю, товарищ майор. Немцы убитых собирают, повозки ездят, пушки ихние валяются, машины горят… Вот… Ага, вот какая-то машина приехала. Вроде как легковая. Мотоциклисты, бронетранспортер – охрана, значит. Какой-то немецкий командир из машины вылез… может, генерал… все перед ним тянутся… рукой повел так, знаете ли, будто все это ихнее и потому должен быть порядок. Вот он опять сел в машину, поехал… повернули в сторону фронта… то есть туда, где наши. А больше ничего не видно.

– Ладно, ты ешь, но по сторонам поглядывай постоянно. Генерал там или кто, а приезжал сюда он не зря. И насчет порядка – ты это верно подметил: непорядок это, когда столько пушек русские раздолбали. Не спроста это, думает этот их генерал. Значит, сейчас они забегают. Станут искать, что и откуда. У них пеленгаторы работают, могут высчитать, откуда передачи. Сам, небось, знаешь: учили, небось… Так что ты смотри в оба, а то засекут нас – и хана.

– Я смотрю, товарищ майор.

– А танки наши – ты их нигде не видишь? Посмотри, нет ли возле лесочка?

– Никак нет, товарищ майор. Нету наших танков. Отошли, наверное. Я так думаю, товарищ майор, что приказ был, вот они и отошли. Без приказу бы стояли – за это я головой ручаюсь.

– Я и сам, Тимоха, знаю, что стояли бы, – согласился Вологжин. И вспомнил с сожалением, что письмо заводскому представителю так и не отправил, и теперь лежит оно в его полевой сумке. А ведь танки хорошо себя показали. И «тигров» шлепали, как гнилые орехи, и броня покрепче стала против прежней: сколько снарядов от нее отскочило, иные и приличного калибра. У старой «тридцатьчетверки» башню точно бы снесло, а эта выдержала, только изнутри осколки вырвало. Может, с закалкой что-нибудь не так, может, перекалили башню-то. И все остальное. Но главное, маневренность не стала хуже. Хотя мотор тот же, что и на старой «тридцатьчетверке», а вес танка вырос тонн, считай, на пять-шесть. То есть лошадиных сил на тонну веса стало чуть меньше. И орудие… Пушка, конечно, хорошая, но надо бы как-то уменьшить звук при выстреле и пороховые газы хорошо бы выбрасывать за борт полностью, как это на американских танках устроено. Впрочем, можно и потерпеть. Главное, победить, а там все наладится.

Под вечер они еще раз вызвали огонь нашей артиллерии на колонну немецких танков и машин, направлявшихся к фронту. На этот раз ударили «катюши», и всю лощину между двумя возвышенностями перепахали своими ракетами, так что колонна превратилась в горящие и взрывающиеся кучи металла с разбросанными вокруг телами убитых фрицев.

А через час возле танка остановилось четверо немцев. Один из них залез на башню, заглядывал в смотровые щели, принюхивался, приникал ухом, стараясь уловить хоть какие-то признаки жизни, потом что-то сказал своим товарищам, и из всего сказанного Вологжин уловил лишь несколько слов: «Фу! Шайзе!» и «Аллес тотен», то есть воняет и все мертвые. Однако немцы на всякий случай постучали прикладами по броне, один из них крикнул:

– Русс! Ком, ком! Вэк! Бистро! Бистро! Шиссен! – в том смысле, что, мол, русские, мы знаем, что вы там прячетесь, вылазьте, а то будем стрелять.

Постояв и не дождавшись ответа, они сбили прикладами винтовок антенну, затем сунули в ствол орудия гранату и отскочили в сторону. В стволе рвануло, но поскольку затвор был закрыт, вся энергия взрыва вырвалась наружу, не причинив танку никакого вреда. Потом они сделали несколько выстрелов из автомата в щель командирской башенки, специально предназначенной для стрельбы из личного оружия, если танк вдруг окажется окруженным или еще что, но большинство пуль ударялось в противоположную стенку ее, падали вниз, израсходовав свою энергию. Однако одна из них по какой-то немыслимой траектории нашла ногу Вологжина повыше колена, другая выдрала у Сотникова из плеча кусок кожи.

Постреляв, немцы еще какое-то время топтались возле танка, курили, о чем-то лениво переговаривались. Хотя Вологжин немецкий учил в школе и в танковом училище, в анкете писал, что «владеет немецким со словарем», однако за годы армейской службы язык забыл начисто, вспомнить мог лишь отдельные слова, поэтому из разговоров немцев ничего не понял и пожалел, что так безответственно относился к знаниям, которые в него когда-то вложили, истратив зря народные деньги.

Немцы покурили и ушли, а Вологжин с Сотниковым занялись извлечением пули из ноги Вологжина и перевязками. А когда совсем стемнело, восстановили антенну, но не ту, которую сбили немцы, а просто выбросили кусок изолированного провода через смотровую щель.

«Надо давать другие координаты цели, – решил Вологжин. – Иначе фрицы вернутся и не ограничатся автоматной очередью и гранатой в орудийный ствол. Тем более что еще днем Сотников заметил: если раньше немецкие машины сворачивали влево, то теперь ехали прямо к реке, где, похоже, соорудили переправу». Об этом Вологжин и передал «Енисею», как и о том, что немцы ищут корректировщиков.

Ночью, едва стемнело, на дороге вновь возобновилось довольно оживленное движение транспортных колонн. На этот раз, вызвав артиллерию, дали ей координаты, на целых два километра смещенными к северо-востоку, к реке: пусть фрицы думают, что корректировщики сменили позицию. Снова по цели сработали «катюши», но результат их работы отсюда во всех подробностях виден не был – только горящие бензовозы да взрывающиеся боеприпасы. А сколько чего – не разглядишь.