Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга десятая. Выстоять и победить"

Глава 28

Первой в нашей квартире по утрам просыпалась черная тарелка репродуктора, висевшая на стене. Она начинала хрипеть и кашлять, откашлявшись, замолкала, зато теперь слышалось тиканье часов, как если бы папины часы приложить к уху: «Тик-так! Тик-так!» Проходило еще какое-то время, и тарелка издавала звуки, как будто где-то ездят автомобили, вякают клаксоны, звенят трамваи, возникают и пропадают голоса людей. И наконец все покрывал громкий и торжественный бой курантов, шесть раз отбивал время колокол и звучал Гимн Советского Союза.

Я не мог без дрожи в груди и слез слушать звуки этого нового гимна. Он был даже лучше «Интернационала», потому что в нем пелось о том, что я уже знал, что происходило на моих глазах:

 
Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки Великая Русь.
Да здравствует созданный волей народов,
Великий, могучий Советский Союз!
 
 
Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
И Ленин великий нам путь озарил.
Нас вырастил Сталин на верность народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил.
 
 
Мы армию нашу растили в сраженьях,
Захватчиков подлых с дороги сметем!
Мы в битвах решали судьбу поколений,
Мы к славе отчизну свою поведем!
 

И после каждого куплета припев:

 
Славься, Отечество наше свободное,
Дружбы народов надежный оплот!
Знамя советское, знамя народное
Пусть от победы к победе ведет!
 

Подходил к концу сорок четвертый год. Наша Красная армия освободила почти всю территорию нашей страны, и каждый день по радио передавали, из каких городов она изгоняла фашистских захватчиков. Но впереди была очередная военная зима, и мама целыми днями вязала теплые носки для наших красноармейцев и командиров. И когда их набиралось много, она складывала их в фанерный ящик и относила на почту, чтобы эти носки попали прямо в окопы, где очень холодно и даже от дождя спрятаться негде. Уж я-то знаю: в степи много всяких окопов, и все без крыши над головой. Были в этих ящиках и мои рисунки. И даже стихи:

 
Пусть товарищ красноармеец
Бьет фашистов как умеет,
Чтобы в будущем году
Вы закончили войну.
 

Или еще такие:

 
Пусть вас мамины носки
Отвлекают от тоски,
Чтобы было вам теплее,
Воевалось веселее.
 

На рынке все больше появлялось калек, которые просили милостыню. Когда мы ходили на рынок покупать хлеб, мама всегда давала хлеба тем калекам, у которых позванивали медали. Но хлеба на всех не хватало, даже и с медалями, потому что нам тоже нужен хлеб, чтобы есть суп, а денег папиных едва-едва хватает, чтобы, как говорит мама, затыкать дыры. Тем более что «американские подарки» папа приносил не так часто. Впрочем, по сравнению с другими мы жили, можно сказать, хорошо. Слушая маму и глядя на калек, я думал, что когда вырасту, то непременно буду зарабатывать много денег, чтобы хватало на всех калек, даже и без медалей: так мне их было жалко.

Сегодня воскресенье, в школу не идти, я лежу в своей постели, читаю книжку, которую дал мне почитать Игорь Ярунин. Книжку эту написал писатель Горький, называется она «Детство» – это про то, как давным-давно жил мальчик со злым дедушкой и доброй бабушкой и как дедушка сильно отлупил его, как меня когда-то папа, только папа меня отлупил веревкой, а мальчика Алешу дедушка драл мочеными вицами, а потом пожалел его и стал учить читать. А в школу он не ходил, потому что это было в старые времена, то есть еще при царе, а теперь все совсем по-другому, и все дети ходят в школу. Очень интересная книжка. И очень мне было жалко этого мальчика Алешу Пешкова, который потом, когда вырос, стал писателем Горьким. Но он жил давно, когда еще меня не было на свете, а умер, когда я только-только родился.

Дверь в нашу комнату приоткрыта, я слышу, как мама разговаривает на кухне с тетей Марией, папиной сестрой, которая так рано-рано пришла к нам, чтобы пожаловаться на дядю Павло Дущенко.

– Устала я с ним, Маня, – говорит тетя Мария. – Извелась. Он все по бабам да по бабам. Иногда по нескольку дней дома не ночует, а скажешь ему что поперек, так кулаки в ход пускает. И кричит: я тебя, кричит, из грязи вытащил, облагодетельствовал, а ты тут мне еще будешь указывать, как мне жить… И все в этом роде. Я уж молчу, а на сердце-то, сама понимаешь, тоска. А тут еще свекровь, чтоб ей пусто было. Каждым куском хлеба попрекает… Уеду я от них…

– А сын как же? – пугается моя мама.

– А что сын? Меня все равно свекровь к нему почти не подпускает. Он меня и за мать-то не считает…

– Как же так? – еще больше пугается моя мама.

– А вот так. Ты, говорит, не наша, чужая, говорит, приблудная. А какая же я приблудная? Я что – под забором найденная? Я бы и без них прожила за милую душу. Уговорил он меня, улестил: поедем, говорит, со мной, у нас рай, а не жизнь будет. Скользкий он человек, Маня. Ты Васе-то скажи, чтобы он с ним не очень-то якшался: подведет он его под монастырь, Васю-то: доверчивый он, братец-то мой…

Тут загремела отодвигаемая табуретка, прошаркали мамины шаги – и дверь закрылась. И весь этот разговор на кухне каким-то удивительным образом переплелся с тем, что я читал, точно это вышло из книги, тайком пробралось на нашу кухню, и там заговорило голосами мамы и тети Марии, хотя на самом деле они вовсе не мама и тетя Мария, а мама Алеши Пешкова и его бабушка.

Глава 29

Главный технолог сталелитейного завода Петр Степанович Всеношный обходил заводские цеха, которые уже покинуло большинство эвакуированных в сорок первом из Донбасса рабочих и специалистов. Теперь на их месте работали новые люди, в основном молодежь из ремесленных училищ и женщины, которых донбассовцы обучили своему ремеслу, и не просто обучили, а сделали из них специалистов.

Обратная эвакуация проходила в несколько этапов. Чтобы не снижать темпы производства и качество литья, специалисты заменялись учениками постепенно, те какое-то время работали под их присмотром, теперь работают самостоятельно, а их наставники едут сейчас на родину, где все надо начинать сначала.

Петру Степановичу выпала обязанность проводить реэвакуацию, как он когда-то проводил эвакуацию своего завода из Константиновки. Но тогда уезжали не только люди, но и сам завод: его станки, машины, механизмы, оборудование – все, что можно было увезти. Нынче уезжали только люди, создавшие новый завод почти на голом месте и все три года дававшие танковым и артиллерийским заводам литые башни, траки, колеса, части корпусов, станины для пушек и многое другое. Теперь даже ему, главному технологу завода, трудно поверить, что все это они сумели поднять за каких-то три месяца. Скажи ему об этом до войны, он назвал бы такого человека сумасшедшим. Но никто ему тогда ничего такого не мог сказать уже хотя бы потому, что никому и в голову не пришли бы подобные идеи. А они оказались не просто идеями, но и реальной жизнью.

Боже мой, какие муки готов претерпеть и какие подвиги способен совершить русский народ, когда возникает в том жестокая необходимость! Какие силы в нем таятся до поры до времени, неведомые никому – и самому народу тоже! А ведь надо суметь эти силы пробудить, заставить их работать. Так неужели только сами муки и способны вызвать к жизни эти силы? Это и в нем, Петре Всеношном, существовали подобные силы, хотя он их в себе даже не подозревал. А теперь вот не осталось почти ничего: все высосали дни и ночи каторжного труда, все вложено в эти цеха, в этих людей. И как же трудно все это отрывать от сердца, бросать как бы на произвол судьбы, хотя, конечно, все это не так и никакого «произвола судьбы» нет, а есть другие люди, молодые и сильные, которые поведут дело без тебя – и наверняка лучше, чем это делал ты. Но до сих пор это было его делом, его и сотен других, кто катит нынче в теплушках или прикатил уже в разоренную войной Константиновку.

Петр Степанович проходил по работающим цехам, как делал это минувшие годы изо дня в день, и люди привыкли к его высокой и сутулой фигуре и почти не замечали ее, если все шло хорошо. Кому-то эта фигура казалась праздной среди этого грохочущего в дыму и пламени движения, точно ей нечем занять себя, вот она и бродит, не находя себе места. Но большинство рабочих и техников знало, что лишь последний год этот сутулый человек почти ни во что не вмешивается, а год и два года назад, когда многое не ладилось, часто шел брак, только от этого человека зависело, как все исправить и направить в нужное русло. И когда этого человека арестовали и он не появлялся в цехах более месяца, дело пошло еще хуже, и только с его возвращением снова стало налаживаться, пока не приняло законченную и устойчивую форму. Конечно, упорядочение производственного процесса не от него одного зависело, а от многих других факторов, а более всего от преодоления неустройства, спешки, ненужных понуканий, от невозможности достичь всего сразу на многих других производствах, связанных друг с другом технологической цепью, но на этом заводе – более всего именно от главного технолога Петра Степановича Всеношного, и то обстоятельство, что он теперь был как бы и не нужен, являлось его несомненной заслугой и даже победой над хаосом первых месяцев становления производства.

Иногда Петр Степанович останавливался и некоторое время смотрел, как работает тот или иной человек, подходил то к рабочему, то к сменному мастеру или начальнику участка, перекидывался несколькими словами, пожимал руки и шел дальше, стараясь не слишком отвлекать на себя внимание работающих людей. Его провожали взглядами и тут же забывали о нем – будто и не было.

Закончив обход, Петр Степанович вышел во двор и присел под жестяной грибок курилки. Огляделся беспомощно. Низкие – по причине экономии строительных материалов, времени на постройку и сохранения тепла – красные кирпичные корпуса вытянулись двумя параллельными рядами, земля между ними засыпана плотным и толстым слоем шлака, пронизана рельсами – ответвлениями железнодорожной ветки. Дымят низкие трубы, вспухают подернутые красноватым пламенем дымы из раскаленных вагранок и мартенов. На всем лежит жирная копоть. Редкие ели и березы, посаженные весной сорок второго, стоят без листьев и без хвои: деревья не выжили, задохнувшись отравленным воздухом, а люди не только выживали, но и работали. И дальше уходят такие же корпуса, но других заводов, составляющих кузницу всесокрушающего оружия Красной армии. А чуть в стороне – старые корпуса еще демидовской железоделательной мануфактуры, встроенные в общую производственную цепь. Над ними возвышаются невысокие горы, поросшие хмурыми елями, между которыми тут и там горят осенними кострами березы и осины.

Раннее солнце поднялось между двумя вершинами, осветив пронзительным светом и заводские корпуса, и тянущиеся вверх дымы, и рабочий поселок на покатом склоне горы – всё приземистые бараки да рубленные избы. Четвертая осень вступала в свои права на глазах у Петра Степановича, четвертое бабье лето уплывало в шорохе опадающей листвы и криках перелетных птиц.

Ныло сердце – и оттого, что близилось расставание с заводом, но более, что рядом с ним таилась в кармане поношенного пиджака страшная весть, которая пришла три дня назад в виде тонкого листка извещения о том, что капитан Иван Петрович Всеношный, командир артиллерийской батареи, пал смертью храбрых 20 августа 1944 года в бою под городом Сандомир, отбивая атаку немецких танков, и что похоронен в братской могиле на главной площади города.

Более месяца кружила где-то похоронка, а они с женой жили, как ни в чем не бывало, и думали, что сын их жив. Тем более что последнее письмо от Ивана, бодрое и даже несколько легкомысленное, пришло всего лишь две недели назад. И жена Петра Степановича тотчас же ответила сыну, потому что незадолго до его письма пришла весточка из Харькова от жены Ивана, пережившей вместе с дочерью немецкую оккупацию. И невестке сообщили, что жив Иван, воюет, и адреса послали обоим, чтобы переписывались между собой. И это происходило тогда, когда Ивана уже не было в живых.

А может быть, все-таки жив? Мало ли что случается на войне: убили одного, а приняли за другого, а тот, другой, ранен и лежит в госпитале и не может по причине ранения дать о себе знать. Сколько таких, воскресших из мертвых, все еще живы, все еще воюют, а иные и отпущены домой по ранению и непригодности к военной службе. Так что лучше пока не сообщать о похоронке ни своей жене, ни невестке: и без того пережили столько, что иным на десять жизней хватит и останется.

Было и еще одно письмо, давнишнее, от старшего сына Александра. Пишет Александр, что три года провоевал командиром партизанской бригады в Белоруссии, что теперь, когда Белоруссия освобождена, назначен начальником погранотряда в звании подполковника, что собирается выписать к себе семью, но пока обстановка не позволяет этого сделать. А что за обстановка такая, не написал, вот и гадай теперь, хорошо это или плохо, что сын вроде бы уже не на фронте. Слухи ходят, что и немцев много осталось в нашем тылу, и власовцев, и всяких националистов, и бог знает еще кого.

Петр Степанович вспомнил начало тридцатых, когда он после досрочного освобождения из Березниковского лагеря вынужден был уехать из Харькова в Константиновку, и как пробовали его привлечь в свои ряды тамошние «самостийники»; вспомнил маленького следователя по фамилии Дудник, поверившего ему и не ставшего раздувать «дела», и то неожиданное облегчение, когда стало известно об аресте «группы украинских националистов, провокаторов, наймитов международного империализма, шпионов и диверсантов» – именно так о них писали в газетах.

Как давно это было и как много событий в стране и вокруг самого Петра Степановича произошло за эти годы. А главное событие – война, которая, судя по всему, идет к своему завершению. И вот – гибель младшего сына, которого он любил больше остальных своих детей: именно потому, что младший и последний. Теперь никогда он его не увидит, не увидит его застенчивую улыбку, не услышит его голос.

Петр Степанович всхлипнул, судорожно втянул в себя воздух, торопливо отер рукавом заслезившиеся глаза, огляделся: не увидел ли кто его слабости, не услышал ли нечаянно вырвавшегося всхлипа? Но никому не было до него дела, да и народу почти не видно: все в цехах, разве что грузчики загружают в вагон какие-то детали, да несколько женщин, копавших траншею, отдыхают, опершись о лопаты, и судачат о своем, женском.

Петр Степанович закурил новую папиросу. Он чувствовал себя бесконечно усталым и лишенным чего-то такого, что еще недавно поддерживало его силы, не давало впадать в уныние и маловерие, – даже тогда, когда арестовали его за, якобы, вредительство: брак литья тогда доходил до шестидесяти процентов, но, конечно, не по причине вредительства, а по той же самой спешке. Слава богу, где-то наверху разобрались, надавили на местное НКВД, Петра Степановича выпустили и вернули на прежнее место. А через полгода наградили орденом «Знак Почета».

Глава 30

Докурив папиросу, Петр Степанович тяжело поднялся с лавки и побрел к заводоуправлению.

На втором этаже он толкнул дубовую дверь в кабинет с табличкой «Главный технолог П. С. Всеношный», хотя там уже распоряжался другой человек, бывший его заместитель Косачов, человек молодой и самонадеянный.

«Надо будет забрать табличку с собой… на память», – подумал Петр Степанович. Поморщился, вспоминая: – «И первый кусок конвертерной стали, который лежит на моем столе. Косачову они все равно не нужны», – заключил он.

Из-за стола сбоку от двери поднялась секретарша, молодая девица из местных, с льняными, легкими как пух, волосами, лишь недавно закончившая курсы машинисток-стенографисток. Она заменила секретаршу, работавшую до нее с самого начала и лишь недавно уехавшую в город Изюм, расположенный недалеко от Константиновки.

Испуганно глянув на Петра Степановича, секретарша поправила сбившийся на лоб локон и виновато улыбнулась.

– Здравствуй, Клавочка, – произнес Петр Степанович ласково.

– Доброе утро, товарищ Всеношный, – ответила Клавочка.

– Сиди, чего вскочила? – проворчал он. И спросил: – У себя?

– У себя. Только что пришли.

Кивнул удовлетворенно головой и открыл знакомую до мельчайших подробностей дверь.

Новый главный технолог завода говорил по телефону. Вернее сказать, слушал, что ему говорили, и поддакивал:

– Да. Да. Понимаю. Понимаю… – И вдруг сорвался на крик: – Нет, это вы не понимаете, что задержка с ремонтом обжиговой печи может обернуться для нас настоящим срывом всего задания партии и правительства! Я не собираюсь покрывать ваше разгильдяйство. Вы еще неделю назад обещали на парткоме закончить ремонт к десятому октября. А сегодня уже тринадцатое! Меня не касаются ваши проблемы: у меня своих предостаточно! Я буду вынужден поставить вопрос ребром перед дирекцией и парткомом! Да! Я не угрожаю! Я предупреждаю, товарищ Бакалавров. Нарушение технологического процесса целиком ляжет на вашу совесть. Все!

Пока Косачов говорил, Петр Степанович опустился на стул, достал папиросу, но закуривать не стал, слушал Косачова и думал. Думал о том, что замдиректора по капстроительству Бакалавров сущий пройдоха, что он всегда обещает явно невыполнимое, а потом изворачивается в поисках всяких препон, которые устраивают ему другие, что ему, Всеношному, в таких случаях на партком ссылаться было не с руки по причине своей беспартийности… даже тогда, когда ему вручили второй орден – орден Трудового Красного Знамени – и намекнули, что теперь-то он может и в партию вступить. И Петр Степанович подумал было, что, пожалуй, действительно можно и вступить, но потом вспомнил прошлое и как придется ему все это свое прошлое объяснять в различных партийных инстанциях и на партийных собраниях… и могут еще и не принять – и к чему ему такое унижение на старости лет? Тем более что никакой потребности в своей партийности не чувствовал. Что он – лучше от этого работать станет? Знаний ему прибавится? Авторитета? В должности повысят? Ничуть не бывало. Пусть молодежь идет в партию, пусть она чего-то там добивается и что-то меняет в этой жизни. А с него хватит и того, что есть.

– Вот, Петр Степанович! – начал Косачов, положив трубку и пригладив обеими руками свои вечно взъерошенные волосы. – Этот Бакалавров – с ним совершенно невозможно работать. Я до райкома партии дойду, но этого так не оставлю.

– Да-да, разумеется, – вяло согласился Петр Степанович. – Человек он, конечно, вздорный и необязательный, но на строительстве завода… сами знаете: того нет, этого нехватка, а он как-то выкручивался, как-то умудрялся… Хотя, конечно, тогда все так работали, все из кожи вон лезли…

– Время уже не то, Петр Степанович, – поучительно вставил свое Косачов. – Не то время, чтобы выкручиваться и умудряться. Плановое хозяйство: есть план, изволь выполнять. А то что же получается? А получается анархия и ничего больше.

Петр Степанович поднялся, произнес просительно:

– Я чего к вам зашел, Евгений Захарыч… Я зашел к вам проститься. Завтра уезжаем. И у меня к вам просьба: табличку с двери и вот этот кусок стали… кхм… прикажите завернуть, то есть как-нибудь так вот… – и Петр Степанович сделал округлый жест рукой. – Знаете ли, все какая-то память… об этом времени…

– Обязательно, Петр Степанович! О чем речь! Сейчас же и распоряжусь! На прощальный вечер принесу. Я понимаю…

И снова, уже в коридоре, Петр Степанович опять всхлипнул, но на этот раз и сам бы не смог сказать, от чего именно: участие ли, неожиданно проявленное Косачовым, так подействовало, прощание ли со своим кабинетом, в котором столько всего было, годы ли сказываются, или все вместе взятое, попробуй-ка разберись. Ясно одно, что он ослаб физически и душевно, что ему остается лишь доработать свой срок и уходить на пенсию – всего-то четыре года осталось, всего-то четыре. А когда-то этот срок казался ему и Левке Задонову недостижимым. И Левка таки его не достиг: сгинул Левка в тридцать седьмом, даже брат его, знаменитый писатель, ничего не смог поделать, чтобы спасти старшего брата. Или испугался что-то делать. Или, во что не хотелось верить, Левка действительно оказался в чем-то замешан. Да и время такое было, что и сам не знаешь, чего бояться, а чего нет.

Прощальный вечер для отъезжающих устроили в заводской столовой после дневной смены. Присутствовали начальники цехов, дирекция, члены парткома, профкома, комитета комсомола – всего человек пятьдесят. До этого дважды устраивали проводы для отъезжающих рабочих и технического персонала. И тоже с выпивкой, заливным судаком, лосятиной и боровой птицей. Вспоминали сорок первый, как мокли под дождем в недостроенных цехах, мерзли при первых морозах, как ютились по избам местных жителей, в землянках и наскоро сколоченных бараках, как болели дети, не хватало хлеба… – всего не хватало, о чем тут говорить? Вспомнили, как приехала комиссия НКВД и наркомата тяжелой промышленности, как начали шерстить всех подряд за отставание, срыв сроков строительства, низкое качество стали и литья, таскать по кабинетам, грозить трибуналом и прочими карами, и как после того, как директор завода дозвонился до Сталина, всех проверяющих точно корова языком слизнула, однако дело пошло куда как стремительнее, а в результате, хоть и с опозданием на полмесяца, завод заработал и продукция пошла. Значит, страх перед карой тоже сыграл свою роль.

У многих – и у Петра Степановича тоже – блеснула на ресницах слеза, а когда он вспомнил, что в нагрудном кармане у него лежит «похоронка», то чуть не разрыдался, и только присутствие жены удержало его от этой непозволительной слабости.