Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга десятая. Выстоять и победить"

Глава 30

Лето перешагнуло свою середину. Над белорусскими лесами, точно курьерские поезда, проносились короткие грозовые ливни, иногда с градом, а когда облака уплывали на восток, освобождая солнце из своего плена, на землю опускался зной, густой от испарений воздух наполнялся звонами и стонами комаров, слепней и прочей кровососущей нечисти. Лишь в глубоких землянках держалась прохлада, и люди без нужды старались их не покидать.

Радистка партизанской бригады, голубоглазая девчонка по имени Светлана и по фамилии Светланина, в которую были влюблены почти все штабные командиры и рядовые, независимо от возраста, хотя вокруг было полно других женщин, лишь год назад закончившая среднюю школу в Ульяновске и там же шестимесячные курсы радисток, каждую ночь, когда в атмосфере, насыщенной радиоволнами, несколько стихали вой и треск грозовых разрядов и вопли на разных языках, ловила Москву и записывала последние сводки Совинформбюро. Записи отдавала комиссару бригады Афанасию Тихову, бывшему инженеру одного из могилевского заводов, тот размножал их на гектографе и рассылал по деревням и ротам.

В сообщениях говорилось об ожесточенных боях Красной армии с немецкими войсками, особенно – в районе Курска, назывались отдельные населенные пункты, вокруг которых гремели танковые сражения, и с каждым днем возрастающее напряжение в голосе диктора Московского радио сообщало это напряжение всем, кто слушал этот голос или читал записанные сводки.

– Ну, что там? – спросил Тихов, вглядываясь в мерцающую шкалу настройки рации, склоняясь над плечом Светланы Светлановой, вдыхая волнующий запах ее льняных волос. – Еще полминуты, товарищ комиссар, – шепотом отвечала радистка, точно боялась громким голосом напугать невидимую радиоволну, несущуюся сюда сквозь облака, над полями сражений, над холмами и речными долинами. И пошевелила худеньким плечиком, пытаясь оттеснить комиссара. – Вы мешаете мне записывать! – громким шепотом возмутилась она. – Отодвиньтесь, пожалуйста.

Комиссар, которому едва перевалило за тридцать, отодвигался, но не настолько далеко, чтобы не чувствовать волнующий запах волос юной радистки, так напоминавший ему запах волос его молодой жены, а более всего – шестилетней дочери.

Семья Тихова эвакуировалась на восток в первых числах июля, когда бои шли уже недалеко от Могилева, а поезд, на котором ехал в эвакуацию с оборудованием завода сам Тихов, разбомбили немецкие самолеты в нескольких километрах от Орши. Потом неожиданно появились немецкие танки, плен, побег из лагеря, скитание по лесам, партизаны.

И ни то чтобы у Тихова существуют какие-то тайные намерения относительно радистки. Ничего подобного. А притягивает его к ней ее еще нераспустившаяся юность, испуганно-изумленный голос, голубые глаза и то, что она здесь, хотя могла бы сидеть где-нибудь по ту сторону линии фронта, в абсолютной, как всем отсюда кажется, безопасности. Но нет – сама напросилась к партизанам и делит с ними вот уж скоро год все невзгоды лесной жизни. Ее берегут, хотя она не единственная радистка в бригаде, есть и еще одна, москвичка лет тридцати пяти, но именно Светланина окружена всеобщим обожанием, и поэтому каждый мужчина, приближающийся к ней слишком близко, рискует вызвать к себе всеобщее презрение и осуждение.

– Есть! – воскликнула радистка, и мягкий карандаш в ее тонких пальцах засновал по бумаге, оставляя на ней непонятные крючки и волнистые линии.

Комиссар прильнул ухом к наушнику на голове Светланы, почти перестал дышать, вслушиваясь в едва различимый голос, распространяющийся над землей во все стороны от Москвы.

«В последний час! – вещал этот голос. – Провал немецкого наступления в районе Курской дуги! Измотав немецкие танковые и механизированные дивизии и корпуса активной обороной на заранее подготовленных рубежах, перешли в наступление войска Западного, Брянского, Центрального, Воронежского, Степного и Юго-Западного фронтов. Оборона противника прорвана во многих местах. В прорыв введены танковые и моторизованные подразделения Красной армии, которые, несмотря на ожесточенное сопротивление гитлеровцев, стремительно продвигаются на Запад, уничтожая живую силу и технику врага… Освобождены десятки городов и сотни населенных пунктов Брянской, Орловской, Курской, Белгородской, Харьковской и других областей, временно оккупированные немецко-фашистскими поработителями…»

Порхал по бумаге карандаш, комиссар, забыв о дурманящем запахе девичьих волос, всматривался в ученическую карту Европейской части СССР, ему хотелось петь и плясать от радости, будто это он нанес немцам поражение и входил сейчас в освобожденные города и села.

– Ах, черт! – воскликнул Тихов, когда отзвучал в наушниках торжественный голос диктора. – Даже не верится! Это черт знает, как здорово!

Откинулся брезентовый полог, и в небольшом помещении, где стояли две радиостанции, появилась вторая радистка, заспанная, со следами подушки на лице.

– Что случилось? – спросила она, убирая волосы под косынку.

Тихов, наконец-то нашедший, на кого выплеснуть свой восторг, подскочил к ней, обхватил руками за плечи, расцеловал, закружил.

– Наши побили немцев под Курском! Ах, Татьяна Валентиновна! Это же черт знает что такое! Это же такой праздник, такой праздник! Теперь погонят, помяните мое слово! Еще как погонят!

Отпустил женщину, склонился над Светланой.

– Ну что? Расшифровала?

– Сейчас, товарищ комиссар. Еще две строчки.

А Татьяна Валентиновна надела наушники, послушала окончание какой-то новой песни и уж хотела было выключить станцию, как диктор объявил: «Продолжаем чтение очерка писателя Алексея Задонова о подвиге советских танкистов, которые в невыносимых условиях для человеческого существования, отрезанные от своих, окруженные врагами, продолжали свято выполнять свой воинский долг. Читает народный артист Советского Союза Николай Мордвинов». И вслед за этим зазвучал знакомый голос, не раз слышанный Татьяной Валентиновной в театре имени Моссовета: «Утро разгоралось медленно, но Вологжин, мучимый болью…», да только Татьяна Валентиновна дальше слушать не стала, опасаясь лишнюю минуту нагружать аккумуляторные батареи. К тому же упоминание имени Алексея Задонова вызвали в ее душе давно потускневшие картины редких встреч с этим человеком, а более всего – ожидания этих встреч без всяких надежд на будущее.

Пока она училась на радистку, получила от Задонова два коротких письма с фронта. Письма были наполнены юмором, точно Алексей Петрович на минуту отвлекся от своей работы, которая представлялась Татьяне Валентиновне как бесконечное писание всяких заметок и репортажей, где юмор был неуместен. Отвечать на письма, которые по тону и содержанию могли адресоваться любой женщине, Татьяне Валентиновне было совершенно нечего. Но и не ответить она не могла. А когда начала писать, увлеклась, и письмо получилось большим – на нескольких страницах, – хотя и бестолковым. И это было единственное письмо, которое она написала Задонову и отправила на Большую землю с оказией. Да и о чем еще писать? Та, мирная, жизнь исчезла, а в новой ее жизни фамилия Задонов лишь иногда мелькала на страницах газет и никак не связывалась в ее голове с тем Задоновым, в объятиях которого она находила редкое успокоение.

Глава 31

Командир партизанской бригады «Мстители» Александр Петрович Всеношный возвращался из Москвы, где три дня при главном штабе партизанского движения проводилось совещание командиров крупных партизанских отрядов, бригад и даже соединений из отдельных партизанских отрядов, бригад и прочих формирований. На совещании была поставлена задача: в связи с начавшимся наступлением ряда советских фронтов партизанские отряды должны парализовать немецкий тыл одновременными диверсиями на всех железных дорогах, взрывая мосты, нарушая связь, нападая на станции, уничтожая гарнизоны, пуская под откос поезда, громя ремонтные базы и прочие тыловые части противника, оставляя, таким образом, немецкую армию на голодном пайке. Партизанам была обещана помощь оружием и боеприпасами, продовольствием и медикаментами, каждый отряд предполагалось обеспечить радиосвязью с Большой землей. Затем на подмосковном полигоне показали действие новых образцов мин для подрыва рельсов, уничтожения подвижного железнодорожного состава.

На этом же совещании многим партизанским командирам были присвоены очередные звания и вручены награды. Особо отличившимся награды вручали в Кремле. Не обошли стороной и старшего лейтенанта Всеношного: ему присвоили звание подполковника, вручили ордена Боевого Красного знамени, Отечественной войны третьей степени и Красной Звезды – сразу за два партизанских года.

Это были самые счастливые мгновения в жизни Александра, если не считать встречи со своей женой, встречи столь неожиданной, что он не поверил собственным глазам, когда увидел ее, едва переступив порог номера гостиницы.

– Мне сказали, что ты должен приехать с фронта, – говорила она, когда первые волнения от встречи улеглись. – Но что они не могут гарантировать, что ты приедешь в назначенное время. Сказали ждать – я и ждала. Даже на минуту отлучиться боялась.

– А мне сказали, – торопился Александр поделиться с ней своими переживаниями, – что жить буду в двухместном номере. Я спросил: с кем? А мне: там увидите. Я подумал: с каким-нибудь командиром, вроде меня… – Он запнулся на мгновение, потому что им запретили раскрывать перед кем бы то ни было род своей деятельности, но, встретив понимающий взгляд жены, продолжил уверенно: – И администратор как-то странно посмотрела на меня, когда регистрировала, а коридорная, когда я попросил ключи, предупредила: вас там давно ждут. Я еще подумал: с какой стати? А оказывается – ты.

И теперь, сидя в самолете, под гул его моторов, Александр Всеношный еще и еще раз переживал все, что с ним произошло в Москве, переживал без мыслей, без слов, отдельными картинами, наползающими друг на друга: изумленное лицо жены, когда он вошел в номер, первые поцелуи, бессвязные восклицания… затем Кремль, куда их привезли вечером, великолепные залы, седенький Калинин, коробочки с орденами… новое изумление жены, когда увидела его с орденами и погонами, салют в честь освобождения Белгорода, всеобщий восторг и ликование… или так ему казалось, что всеобщий, оттого, что в нем самом все ликовало и пело, потом прощание с женою, аэродром, взлетающие один за другим самолеты, – и он глупо улыбался теперь в темноту, благо, никто видеть его не мог.

Иногда Александр дремал под гул моторов, но и в дреме видел одно и то же. Потом пришло изумление другого рода: столько пришлось пережить за эти два года, столько вынести – и все для того, чтобы случилось то, что случилось?.. Впрочем, конечно, не для этого, то есть не ради орденов и прочего. И даже не ради встречи с женой. Но и ордена, и встреча с нею – все это закономерный итог двух минувших нелегких лет…

Вспомнились первые бои, долгая дорога на восток через немецкие тылы, гибель товарищей; суровая и полуголодная зима сорок первого-сорок второго годов, налаживание связи с другими отрядами, с подпольным райкомом партии, а через райком – с Большой землей; создание партизанской бригады почти в две тысячи человек, установление контроля над обширным районом, бои с карателями. И так уж получилось, что именно он, Александр Всеношный, всего лишь старший лейтенант, оказался во главе этого движения на одном из небольших островков советской земли. В других местах отрядами командовали майоры и даже полковники, как, впрочем, вчерашние бригадиры или председатели колхозов, сержанты и даже женщины без всякого звания и военного опыта, а здесь – он, старший лейтенант. И это не казалось чем-то из ряда вон выходящим. А теперь вот почему-то кажется. Но это, скорее всего, от самомнения, непростительного для коммуниста и командира.

Всеношный снова улыбнулся сквозь полудрему: сейчас он готов был простить себе все, что угодно, а не только мимолетное самомнение.

Внизу показались костры, сложенные конвертом, взлетели, пересекая «конверт» с угла на угол, четыре условные зеленые ракеты – самолет сделал круг и пошел на посадку. Закончив пробег до конца взлетного поля, самолет развернулся, остановился, не выключая моторов, техник самолета открыл дверь, опустил трап, тиснул руку Всеношному и еще четверым молчаливым пассажирам, которые следовали в соседний отряд, а кто они и с каким заданием, никому знать не положено.

К самолету бежали люди с носилками, вскачь неслись телеги.

Молчаливые пассажиры отошли в сторону, чтобы не мешать разгрузке самолета и погрузке раненых. Через полчаса самолет взревел моторами, покатил в темноту, и вскоре рокот его стал удаляться, пока над лесом снова не повисла ночная тишина.

Погасли костры, над полем опустилась серая дымка тумана. Пахло дымом и сгоревшим бензином. Вокруг чернел непроницаемой стеной лес. На востоке проступила малиновая полоса, хотя небо все еще оставалось темным и колючие звезды по-прежнему перемигивались между собой о чем-то своем, звездном.

Все было не просто знакомым и привычным, но и до боли родным. Всеношный облегченно вздохнул: вот он и дома.

Но что-то все-таки переменилась. Скорее всего, в нем самом: нет уж былой обреченности, что вот, мол, не повезло дойти до своих, что они там воюют, а ты здесь… хотя ты здесь, разумеется, тоже воюешь, но это не то, это все пустяки, потому что война – это фронт, там все и решается, а здесь… – и все в этом же роде. А главное – неизвестность: как там на тебя смотрят, как отнесутся к тебе после победы. Теперь он знал, что участь войны решается не только там, но и здесь, потому что война идет и за линией фронта, и не шуточная, что без этой войны фронту было бы труднее, а немцам легче и проще, что теперь, когда все так налаживается, дело пойдет веселее, земля под ногами оккупантов загорится по-настоящему. И никто не скажет, что ты эти годы просидел в немецком тылу, выбрав себе легкую долю. За легкую долю ордена не дают, звания через несколько ступеней не присваивают.

Из полумрака вылепились конные, топот копыт затих в десяти шагах. Вот передний соскочил на землю, и Всеношный узнал в нем своего заместителя – старшего лейтенанта Кобыленко, а в другом всаднике – по неуклюжей посадке – комиссара Тихова. И улыбнулся: они еще не знают, что один из них уже не старший лейтенант, а майор, другой не комиссар, а замполит в звании капитана. Ну и ордена, медали… И не только им, но и десяткам других командиров и рядовых.

На другой день в базовом лагере партизанской бригады «Мстители» состоялось торжественное построение, митинг и вручение погон и наград. Надо было видеть, как радовались люди – до слез, особенно бывшие военнопленные, наслышанные о том, что на Большой земле таких, как они, не жалуют, держат под подозрением и даже отправляют в лагеря. А оно вон как: награды, повышение званий, то есть признание их равноправными воинами Красной армии, признание их заслуг в борьбе с врагами.

– Ну, держись, фриц! – заметил капитан Тихов, увидев в глазах командира взвода младшего лейтенанта Юркова слезы, когда Всеношный, вручив ему погоны старшего лейтенанта, прикреплял на грудь сразу два ордена: Красной Звезды и Отечественной войны. А этот Юрков дважды бежал из лагеря, а побывавших там не жаловали ни здесь, в немецком тылу, ни за линией фронта.

И вообще строй партизан заметно изменился. И не только блеском орденов и медалей, новенькими погонами командиров, советскими автоматами, но и выражением лиц, сиянием глаз, осанкой. Даже те из партизан, – стариков, женщин и подростков, – кто никогда не знал армейского строя, тянулись вместе со всеми, и впервые под кронами сосен и елей звучали аплодисменты, отбиваемые шершавыми ладонями, зато искренние в своей великой радости.

«Ишь ты, – думал Филипп Васильевич Мануйлович, поглядывая на своих преобразившихся бойцов, выгибая колесом грудь с орденом Боевого Красного Знамени на потертом пиджаке. – Прямо, скажи-ка, точно из бани». Он был бы не прочь покрасоваться и в погонах, но погоны дали не всем, а только бывшим командирам Красной армии, да и то через одного. Видать, там, где побывал Всеношный, знают про всех, кто и как здесь воюет. И про него, Филиппа Мануйловича, тоже. И хотя он понимал, что это знание идет от того же Всеношного и его штаба, однако ему очень хотелось, чтобы оно было как бы дано свыше… не от бога, нет, в которого он давно не верит, а откуда-то оттуда, где восседают Сталин и все его ближайшие сподвижники. И это чувство причастности к одному делу всех и каждого в огромной стране, имя которой Россия, грело его душу и поддерживало в нем сознание, что его Володька погиб не напрасно в свои совсем еще юные годы.

После митинга и награждения партизанские роты прошли парадом перед командованием бригады, а затем состоялось совещание всех командиров, на котором выступил человек в форме полковника. О нем было сказано, что это человек с Большой земли. Ни имени, ни фамилии названо не было. Полковник очень подробно рассказал о положении на фронтах, в Европе и в самой Германии, во всем остальном мире, и по его словам получалось, что Германия выдыхается, что ее силы уже далеко не те, что во всем мире нарастает сопротивление оккупантам, что близок час окончательной победы, хотя за нее еще придется платить и кровью и человеческими жизнями.

Но ни Филиппа Мануйловича, ни остальных партизан это нисколечко не пугало.

Главное же заключается в том, как сказал этот полковник, что Красная армия стала во много раз сильнее, организованнее и опытнее, чем была в начале войны, что советский тыл дает ей столько и такое оружие, сколько и какое требуется для победы. И это, конечно, было правдой, которую Филипп Мануйлович чувствовал по себе и по своим людям: тоже ведь не сразу воевать научились, и тоже это умение досталось дорогой ценой.

– Вы – часть великой всенародной армии, – сказал полковник, – и от ваших усилий зависит, как скоро враг будет изгнан с нашей многострадальной земли и добит в своем собственном поганом логове.

Через несколько дней бригада, почти в полном составе, оставив на месте лишь заслоны, вышла на большую диверсию. Часть партизан мелкими группами рассредоточивалась вдоль железной дороги Могилев-Орша от Орши до Копыси, большая часть выдвигалась к железнодорожной станции, расположенной на правом берегу Днепра, напротив этого самого города Копысь, первые поселенцы которого когда-то облюбовали берег противоположный. В операции должны принять участие и другие партизанские отряды, так что почти все железные дороги от Орши до Могилева, и дальше во все стороны окажутся под ударом партизан.

Акция назначена в ночь на 3 августа. Как предполагал подполковник Всеношный, с этого дня и начнется операция «Рельсовая война», о которой говорили в Москве, призванная разрушить всю систему перевозок и снабжения немецкой армии в период летне-осеннего наступления советских фронтов.

Глава 32

Роте Филиппа Васильевича Мануйловича отведен участок железнодорожного полотна в полтора километра длинной. Здесь железная дорога разрезает холмистую возвышенность, рельсы лежат меж двумя высокими скатами, и как раз в этом месте рота должна подорвать железнодорожный состав, а затем взорвать и сжечь все вагоны. Расчет строился на том, что разбирать завалы немцам придется особенно трудно: взорванный поезд под откос не сбросишь, каждый вагон придется поднимать краном, грузить и увозить. И паровоз тоже. А задача диверсии в том и состоит, чтобы прекратить движение эшелонов по этой ветке на как можно больший срок.

До этого Филиппу Васильевичу со своим отрядом подобные операции проводить не доводилось, тем более на таком сложном участке. Но еще до того, как командир бригады Всеношный улетел в Москву, Филипп Васильевич под руководством опытных инструкторов почти две недели тренировал своих бойцов на похожей местности скрытному подходу к железной дороге, занятию позиций по прикрытию групп подрывников, различным вариантам атак на взорванный поезд в зависимости от того, что из себя этот поезд представляет и сколько может иметь охраны. Не исключался и воинский эшелон, и порожняк. Конечно, хорошо бы подорвать бронепоезд, который весьма досаждал партизанам, но это уж как повезет. Значит, догадался он, еще тогда Всеношный знал, что предстоит его бригаде и готовил ее к такой масштабной операции. Главное, чтобы сама операция была проведена в определенный интервал времени, а подрыв железнодорожного полотна произведен в разных местах и, если повезет, уничтожение какого-нибудь поезда совпал с атакой бригады на железнодорожную станцию Копысь.

Несколько дней разведчики следили за дорогой, изучали график движения поездов, охранного бронепоезда, дрезин, маршруты пеших и конных патрулей. И Филипп Васильевич побывал на своем участке дороги вместе с командирами взводов и минерами. На брюхе излазили весь участок, наметили места минирования, позиции для пулеметов, противотанковых ружей и минометов, место сосредоточения роты, пути подхода и отхода, и много еще чего, что может и не пригодится, но иметь в виду надо обязательно.

От всего этого, как казалось Филиппу Васильевичу, у него голова вот-вот расколется на мелкие части. Даже в должности председателя колхоза ему не приходилось иметь в виду всякие варианты и постоянно держать их в голове: там все шло как бы само собой, зависело лишь от природы и усердия колхозников. А тут природа в счет не бралась, тут в счет брались совсем другие обстоятельства, и даже не столько возможные ответные меры немцев, сколько нечто фантастическое, чего и придумать на трезвую голову почти невозможно. При этом каждому взводу придется действовать самостоятельно, хотя и по единому плану, но одно дело – составлять планы, совсем другое – их выполнять. Уж что-что, а это-то Филиппу Васильевичу известно доподлинно: не зря он и в райкоме партии штаны протирал, и в колхозе председательствовал.

Рота вышла к дороге перед закатом, затем взводы, ведомые своими командирами, разошлись на свои участки и затаились. Филипп Васильевич находился со вторым взводом – как раз посредине.

Операция назначена на предрассветные часы: в это время как со стороны Орши, так и со стороны Гомеля проходили первые поезда. В основном товарняки, везущие лес, уголь, скот, металлолом – добычу и отходы войны. Только с рассветом начинали движение воинские эшелоны, но в это же время усиливалось и патрулирование дороги.

Ближе к полуночи над лесом пронеслась гроза, небо опрокинуло на землю потоки воды, вспенило ручьи. Под покровом грозы Филипп рискнул начать минирование полотна нажимными минами, присланными с Большой земли.

Саперы и бойцы охранения съехали на задах по мокрой траве к дороге и пропали в темноте. Тускло вспыхивали фонарики, прикрытые брезентовыми накидками, вырывая из мрака кусок рельса и две-три шпалы. Шумел дождь, время от времени вспыхивали молнии, но ничего, кроме падающей вниз стены дождя да смутных силуэтов деревьев противоположного склона, они не освещали.

На минирование ушло совсем немного времени. Сколько, Филипп Васильевич определить не мог, но на тренировках большинство подрывников укладывалось в полторы-две минуты, вряд ли они сейчас копались дольше, однако и эти две минуты тянулись бесконечно долго.

Закончив работу, люди полезли наверх, но это оказалось не так-то просто сделать: на мокрой траве, покрывающей скаты ущелья, ноги скользили, иные бойцы скатывались вниз, достигнув самого верха, так что одним приходилось пользоваться ножами и саперными лопатками, других вытаскивали с помощью длинных слег.

Но и этот этап остался позади и не был обнаружен охраной, в числе которой было много и бывших пленных из красноармейцев, согласившихся, – кто волей, а кто и неволей, – служить немцам. Одеты они были в немецкую форму, но без погон, командирами всех степеней были немцы.

Только тогда, когда все приготовления были закончены, Филипп Васильевич перевел дух. Рядом, вторя мужу, судорожно вздохнула жена, уговорившая взять ее на операцию. Да и почему бы не взять? Многие бабы взяли оружие и воюют не хуже мужиков. А Настасья стреляет так, что дай бог иному снайперу: с трехсот метров в консервную банку попадает девять раз из десяти. А сам Филипп Васильевич разве что четыре-пять раз. Иные и того хуже. Оно так метко и ни к чему: человек – не банка, палец ему отстрели – и уже не вояка. И все-таки, когда надо, чтоб наверняка, Настасья не подведет. А снять вражеского пулеметчика в бою – великое дело.

Гроза отгремела, ушла на восток, лишь слабые зарницы мерцали в темном небе да шумел притомившийся дождь. Медленно тянулось время.

Ближе к рассвету дождь прекратился. Повисла тягучая, как патока, тишина. Ни лист не шелохнется, ни зверь, ни птица не подаст голоса. Точно все вымерло окрест или затаилось в ожидании новой грозы, еще более страшной.

Вот со стороны Орши послышался шум мотодрезины. Из-за поворота выплыло желтое пятно и потекло, выхватывая из темноты серебристые нити рельсов и темные гребни шпал.

Филипп Васильевич опустил голову в высокую траву. Даже дышать стал медленнее, точно боялся, что немцы его услышат.

Рокот дрезины проплыл мимо, Филипп Васильевич поднял голову и проводил взглядом ее темный силуэт на фоне желтого пятна, согбенные фигурки немцев, припавших к пулеметам.

Погромыхивание и рокот дрезины затихли вдали. Еще через какое-то время со стороны Орши же послышался тяжелый гул приближающегося поезда. Сперва за поворотом возникло слабое свечение, оно разгоралось вместе с усиливающимся гулом, затем сквозь сумрак прорвался яркий сноп света: три желтых глаза таращились во тьму, со страхом вглядываясь в тонкие нити рельсов. Что тащил за собой паровоз, видно не было, окутываемое темнотой, дымом и паром, зато впереди он толкал две открытые платформы, груженые камнем.

Поезд катил не быстро, щупая рельсы фарами и передними вагонами.

Филипп Васильевич ощутил за своей спиной движение – это выходили на позиции бойцы его роты. Рядом шлепнулся в траву Перевозчиков, слева и справа заклацали затворы.

Филипп Васильевич положил перед собой немецкие гранаты, связанные по три в одно целое телефонным проводом. Приподнялся, опершись на левую руку, примерился. Шевелились бойцы – тоже готовились, примерялись.

Платформы с камнем проплывали мимо, стали видны железные крыши вагонов с вентиляционными трубами, перемежаемые открытыми платформами, на которых горбились, опустив длинные зачехленные стволы, тяжелые танки: поезд вез какую-то танковую часть, а это значит, что боя не миновать. У нутро Филиппа Васильевича на мгновение похолодело.

Проплыл мимо паровоз. За ним потянулись вагоны, окна иных тускло светились. Возле танков на платформах торчали часовые.

Филипп Васильевич считал вагоны. Мина должна взорваться под паровозом: она, если верить минерам, рассчитана на его вес. Где заложена эта мина, он знал: там, где позиции третьего взвода. Потом – или одновременно – взорвутся еще четыре мины, установленные с замедлением, с интервалами в три-четыре вагона. Эти мины усилены пятикилограммовыми зарядами тола, чтоб уж если рвануло, так все вдребезги. Но рванут ли – это еще вопрос.

Мимо катили и катили вагоны, а мины все не взрывались и не взрывались. У Филиппа Васильевича спина взмокла от напряженного ожидания: ему казалось, что мины так и не взорвутся, что он провалил операцию, и не будет ему прощения ни от командования, ни от товарищей.

Взрыв прогремел неожиданно. Взрывная волна пронеслась по ущелью, пригибая к земле травы. Филипп Васильевич, оторвав голову от пахнущей дымом травы, приподнялся, чтобы швырнуть гранаты на крышу ближайшего вагона. И тут же увидел, как метрах в тридцати справа полыхнуло пламя, вслед за тем дрогнула земля от еще более сильного взрыва, и он, боясь, что гранаты взорвутся у него в руках, швырнул их вниз, видя в то же время, как взрывной волной приподнимает сразу два вагона, как что-то отрывается от них и летит вверх – и в это мгновение его точно бревном садануло и отшвырнуло назад.

Очнулся Филипп Васильевич – в голове гудение и треск. Он с трудом оперся на трясущиеся руки, мотнул головой – гудение и треск не только не стихли, но усилились, принимая все более четкое звучание. И Филипп Васильевич догадался, что гудение – от поврежденного паровоза, а треск – это выстрелы.

Он пошарил вокруг себя – автомата не было. «Вот, черт, – подумал он. – Докомандовался. Стыдоба да и только».

Кто-то склонился над ним, крикнул в ухо:

– Ранен? Куда?

– Оглушило, – ответил Филипп Васильевич, не узнавая и своего голоса тоже. – Ни черта не соображаю. И не вижу.

– Ничего, пройдет. Полежите, товарищ командир, а я погляжу, – произнес другой голос.

«Кто бы это мог быть?» – пытался угадать Филипп Васильевич, почему-то уверенный, что первым рядом с ним должен оказаться комиссар Перевозчиков.

Человек быстро обшаривал тело Филиппа Васильевича, спрашивал:

– Тут болит? А тут?

И Филипп Васильевич догадался, что это фельдшер Ильяшевский, прибившийся к отряду осенью сорок второго.

– Что там? – спросил Филипп Васильевич, когда из ущелья полыхнуло пламенем и новый взрыв встряхнул, казалось, не только землю, но и небо. Затем взрывы последовали один за другим, то приближаясь, то удаляясь, но значительно слабее.

– Наши фрицев добивают, товарищ командир. Страсть божья, сколь их там понабито.

Снова загремели взрывы, но не сильные.

«Рельсы рвут вправо и влево от поезда, – догадался Филипп Васильевич. – Пожалуй, пора и отходить…»

Сверху скатился еще кто-то. На этот раз Перевозчиков.

– Ну, как дела, Василич?

– Нормально. Оглушило малость. Сейчас очухаюсь. Что там?

– Добиваем. Вагоны горят, снаряды рвутся, немногие солдаты, какие остались, драпанули на ту сторону. Рельсы в обе стороны уже подорвали. Пора уходить.

– Пора. Давай ракеты, комиссар.

Филипп Васильевич хотел спросить, как там Настасья, как дети, но не спросил: в бою они такие же бойцы, как и все, и не должен командир их выделять. Он попытался встать, но с первого раза не получилось: тело валилось на сторону, ноги не держали. К нему подошли, подхватили под руки, повели. Рядом шел Перевозчиков, рассказывал:

– Пятерых пленных взяли. Одного офицера. Оружие кой-какое. Потери с нашей стороны пока не ясны. Но всех собрали: и убитых, и раненых. Дойдем до места, там посчитаем.

– А я вот, – печалился Филипп Васильевич, – высунулся с дуру. Мне б подождать чуток…

– Не расстраивайся, командир: все хорошо. Вернемся на базу, баньку затопим, попарим с веничком – все пройдет. Главное – вломили фрицам по первое число. Почухаются теперь.

– Оно так, а я вот… Экая невезуха.