Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга десятая. Выстоять и победить"

Глава 18

Северо-восточнее Прохоровки затаился среди яблоневых и вишневых садов, приткнувшись к холмистой гряде, небольшой хуторок, из которого были выселены все жители. Этот хуторок командующий Воронежским фронтом генерал армии Ватутин выбрал для своего штаба. Ни сверху, ни со стороны не было заметно, что именно отсюда идет управление фронтом. Немецкие радиопеленгаторы не засекли отсюда ни одного радиосигнала, шастающие по прифронтовым армейским тылам разведгруппы, состоящие в основном из донских казаков-белоэмигрантов, еще на дальних подступах к хутору, который ничем не привлекал их внимания, натыкались на тщательно замаскированные засады, большая часть их гибла в скоротечной схватке, кое-кто сам становился «языком», остальные, обложенные со всех сторон, подрывали себя гранатами, да так, чтобы никто не мог их узнать.

Вот и сейчас где-то севернее хутора завязалась ожесточенная перестрелка. В ход пошли не только автоматы и гранаты, но и пулеметы.

Генерал Ватутин оторвал голову от карты, испещренной различными значками и надписями, прислушался. Умолк начальник разведки фронта генерал Виноградов, докладывающий последние разведданные. Но стрельба длилась недолго, и снова ночная тишина окутала прифронтовую зону.

Ватутин отпил из стакана крепко заваренный чай. Генерал Виноградов продолжил доклад:

– Последние разведданные свидетельствуют, что противник продолжает укреплять оборону вдоль Обоянского шоссе на флангах 4-й танковой армии генерала Гота и Армейской группы «Кемпф». Немцы устанавливают колючую проволоку, в иных местах в два и даже три ряда, производят минирование своего предполья на танкоопасных направлениях. Но самое главное – они заменяют на своих флангах наиболее боеспособные части на тыловые, перебрасывая артиллерию и танки на усиление 48-го танкового корпуса и 2-го корпуса СС, что, в свою очередь, свидетельствует о том, что Манштейн практически исчерпал все свои резервы. Об этом свидетельствует и тот факт, что он перебросил из-под Харькова танковую дивизию, которая прикрывала Донбасское направление. Передовые части этой дивизии в двух местах, здесь и здесь, – генерал показал на карте, – сегодня ночью форсировали реку Псёл, захватили плацдармы, оттеснив части 69-й армии к северу, наводят там переправы для танков и артиллерии. Таким образом, создалась опасность выхода во фланг нашим войскам…

– Какими силами располагает противник на этом направлении? – перебил генерала Ватутин.

– По предварительным оценкам – порядка пятисот танков и самоходок. Не считая артиллерии. Точно установлено, что в результате шестидневных наступательных боев в немецких танковых дивизиях 2-о корпуса СС осталось менее половины боеспособных единиц. Плюс крайняя усталость танковых экипажей…

– Почему вы докладываете о новой дивизии только сейчас? – вновь прервал генерала Ватутин. – Она, что, прибыла по воздуху?

– Я затрудняюсь ответить на ваш вопрос, товарищ командующий, – вскинул голову генерал. – Наша разведывательная авиация практически бездействует, ссылаясь на мощное воздушное прикрытие авиацией противника своей оперативной зоны. Наши армейские разведгруппы несут большие потери, подчас даже не успевают выйти на связь. А «языки», которые удается захватить, как правило, не выше командира роты, обладают весьма скудной информацией. Мы делаем все возможное…

– Они делают все возможное… – перебил генерала Ватутин с саркастической ухмылкой, передернув жирными плечами. – А противник, к вашему сведению, генерал, делает невозможное и добивается результатов. Ведь до чего дошло, – повернулся Ватутин к сидящим справа от него за длинным дощатым столом, накрытом холщевой скатертью, члену Военного Совета фронта генералу Хрущеву и представителю Ставки Верховного Главнокомандующего маршалу Василевскому. – Прошлой ночью, как мне только что доложили, немцы выдернули из постелей в нашем тылу в одном месте командира батальона, в другом – заместителя командира полка. При этом оба изволили почивать в нижнем белье. И, разумеется, со своими ППЖ. Дошло до того, что наши старшие офицеры блуждают в собственном тылу или оказываются в тылу у противника, попадают в плен вместе с секретнейшими документами… Это черт знает что такое! Это полнейшая расхлябанность и разгильдяйство! И все это оплачивается кровью рядового бойца и строевого командира. А вы, генерал… – Ватутин повернулся всем своим тяжеловесным корпусом к Виноградову и, задохнувшись от переполнявшего его гнева, несколько долгих мгновений изучал его холеное лицо, будто видел впервые, – А вы при этом ссылаетесь на нашу авиацию. С командующего воздушной армией генерала Красовского я спрошу, хотя заранее знаю его ответ: у нас де нет специальных самолетов-разведчиков, фотографическая аппаратура ни к черту, аэродромы расположены вдали от фронта и прочее в том же роде. Так что теперь? Сидеть, сложа руки? Прикажете воевать вслепую?

Генерал Виноградов молчал: сказать ему было нечего.

Молчал и член Военного Совета фронта Хрущев: с некоторых пор он старается не вмешиваться в чисто военные дела, уяснив на собственном горьком опыте, что мало что в этих делах смыслит, а каждое его вмешательство выходило ему же боком. Никита Сергеевич до сих пор не может забыть то унижение, которое испытал в кабинете Сталина после краха наступления под Харьковом в сорок втором году. Да и Ватутин не из тех, кто готов идти на поводу у своего ближайшего окружения. Но безответственности и разгильдяйства действительно через край, и здесь он кое-кому хвост постарается прищемить.

– Разведка – глаза и уши армии, – постарался сгладить конфликт маршал Василевский известной банальностью. – Однако уши у нее не должны быть ослиными, а глаза медвежьими, который, как известно, видит на некотором удалении лишь то, что движется. Я имею в виду тот случай, когда ваша разведка приняла фанерные макеты танков, выставленные немцами напоказ, за настоящие. Наконец, из вашего доклада, генерал, напрашивается вывод, что вы явно завышаете силы противника… так, на всякий случай. Я читал ваш предыдущий отчет и заметил, что данные, которые вы привели сегодня, расходятся с теми, на которых вы настаивали вчера. И это расхождение не похоже на уточнение, а, скорее всего, на ваши новые предположения. Между тем ваши предположительные данные неминуемо заставляют командование фронтом приходить к предположительным решениям. У меня к вам настоятельная просьба, генерал: постарайтесь за оставшееся время до начала операции получить от ваших подчиненных более точную информацию о противнике и его планах.

– Будет исполнено, товарищ маршал. Разрешите еще несколько слов?

– Да, прошу вас.

– Как мне донесли всего полчаса назад, немцы срочно готовят оборонительные позиции на захваченных сегодняшней ночью высотах. Данные эти проверяются и уточняются…

– Хорошо, генерал! – отмахнулся Ватутин, считающий себя здесь самым главным. – Мы вас не задерживаем. – И, едва разведчик вышел, заговорил, подводя итоги дня: – Итак, что мы имеем? Мы имеем такую ситуацию, что надо бы хуже, да некуда. Яснее ясного, что противник предвидел возможность нашего контрудара: скрыть от его разведки перемещение двух полнокровных армий – дело совершенно невозможное. Манштейну оставалось выяснить, где мы нанесем удар. И когда наши войска начали скапливаться севернее Прохоровки, он усилил нажим на обороняющиеся армии Крюченкина и Катукова, обескровленные в предыдущих боях. В результате мы лишились выгодных плацдармов для нанесения массированного удара сжатым кулаком по танковому корпусу СС. Более того, нам снова приходится брать у Ротмистрова еще одну танковую бригаду, чтобы удержать противника на северном берегу Псёла. Без контратаки на захваченные им плацдармы не обойтись. Необходимо связать эту новую дивизию по рукам и ногам, чтобы Манштейн не мог использовать ее для нанесения удара по нашему правому флангу. Боевые действия наших войск за минувшие дни со всей очевидностью доказали, что лишь активная оборона дает положительные результаты. Даже короткие удары наших танков и пехоты по наступающим войскам противника заставляют его топтаться на месте, а иногда и терять захваченные территории. Следовательно, чем дальше мы будем оттягивать контрудар по 2-му корпусу СС, тем больше у Манштейна шансов захватить Прохоровку и выйти на оперативный простор. Без атаки… без массированной атаки танковых корпусов мы так и будем идти на поводу у противника. Надо смять их оборону… тем более что за ночь они создать ее не смогут, – раздавить их артиллерию, расчленить танковые части противника, выйти на его тылы, отрезав тем самым от баз снабжения. Другого выхода я не вижу. Теперь все зависит от командующих армиями.

И Ватутин бросил карандаш на карту тем жестом отчаяния, который лишний раз подчеркивал, что коли так сложилось, как сложилось, то тут уж ничего не поделаешь.

В помещение заглянул начальник оперативного управления фронта и остановился в нерешительности, ожидая, когда командующий закончит свою речь.

Ватутин, заметив его, спросил:

– Что там у тебя, Василий Игнатьевич?

– Срочное сообщение из 69-й.

– Читай!

– Молния. Противник силами более пятидесяти танков с мотопехотой, при поддержке артиллерии прорвал фронт и движется на Корочу и Казачье. В то же самое время он прорвался через Северский Донец и вклинился в оборону 48-го стрелкового корпуса. По предварительным данным против армии действуют две-три танковые и две пехотные дивизии. Командование армии делает все возможное для отражения атак противника и ликвидации прорыва. Подписано: Крюченкин. Иванов.

– Час от часу не легче, – пробормотал Ватутин, отпуская начальника оперативного отдела. И, обращаясь к маршалу Василевскому: – Александр Михайлович, надо звонить товарищу Сталину. Крюченкин своими силами прорыв ликвидировать не в состоянии. Фронт помочь ему ничем не может: рядом нет ни танковых, ни артиллерийских подразделений. Пока они доползут, противник прорвет наш последний рубеж обороны. Я считаю, что самое оптимальное решение – взять у Конева два-три корпуса, в том числе хотя бы один механизированный.

Василевский и сам понимал, чем грозит для Воронежского фронта новый прорыв немцев на Прохоровском направлении. И без лишних слов приказал связать себя со Сталиным.

– Что там опять у вас стряслось, товарищ Василевский? – прозвучал в трубке сиповатый голос Сталина, настолько отчетливый, что Василевскому показалось, будто Верховный говорит из соседней комнаты.

Обрисовав обстановку, он замолчал, прислушиваясь к дыханию Сталина. При этом сам дышал едва-едва, точно боялся спугнуть благоприятный для себя и всех остальных ответ.

– Хорошо, – снова зазвучал близкий голос. – Обратитесь от моего имени к Коневу, пусть он срочно выдвигает на указанные вами рубежи стрелковый и механизированный корпуса. Держите с Коневым постоянную связь. Обо всем докладывайте в Ставку каждые два часа.

И в трубке все стихло. Затем женский голос произнес: «Конец связи».

Василевский глянул на часы: они показывали 2 часа 32 минуты. В помещении некоторое время висела давящая тишина, будто смерч или бомбежка пронеслись мимо, лишь опалив этот дом своим смертоносным дыханием.

– Я думаю, Александр Михайлович, – первым нарушил тишину Ватутин, – что начало контрнаступления надо перенести по крайней мере на восемь часов утра. Надо передать Ротмистрову, чтобы часть его танковых бригад начали в срочном порядке готовить оборону по дуге, охватывающей Прохоровку с юго-запада до юго-востока. Тоже самое передать и генералу Жадову. А там сама обстановка подскажет, какие еще меры надо будет принять, чтобы не выпустить противника из системы третьей линии армейских рубежей.

– Что ж, – заговорил, вставая и расправляя плечи, маршал Василевский. – Решение принято, будем проводить его в жизнь. Я, как и договорились, буду на КП у Ротмистрова.

И маршал, пожав руку Ватутину и Хрущеву, покинул неприметный домишко. Через минуту его «виллис», сопровождаемый усиленной охраной, растворился в ночной темноте.

Глава 19

Алексей Петрович Задонов только что прилетел с Центрального фронта, три дня назад начавшего наступление совместно с Брянским и Юго-Западным фронтами. Сообщив об этом в «Правду», он тотчас же получил приказ главного редактора газеты Поспелова перебраться на Воронежский фронт, где ожидаются большие события, долженствующие окончательно завершить разгром немецкой группировки, нацеленной на Курск с юга. Перед Задоновым была поставлена задача дать серию развернутых репортажей с места событий, в которых отобразить возросшую мощь Красной армии и полководческий талант ее командиров.

Алексей Петрович без всякого энтузиазма встретил это задание, по опыту зная, что в Москве всегда ожидают больших результатов от предстоящих событий, чем они оказываются на самом деле при ближайшем их рассмотрении. Так было под Сталинградом, где с окруженной немецкой армией возились почти три месяца, так было под Ржевом, где немцы были почти окружены, но никак не хотели дать окружить себя окончательно, и не было никаких оснований предполагать, что нечто подобное не повторится под Курском. Конечно, немцев побьют, как бивали уже ни раз, но какой ценой – вот в чем загвоздка. А цена эта ляжет невостребованным грузом в дневниках и записных книжках Задонова, и неизвестно, настанет ли когда-нибудь время, чтобы показать своему народу, какую цену он заплатил за свою свободу и независимость. Следовательно, какие-нибудь героические частности – это сколько угодно, а чтобы действительно отразить всю картину в целом – об этом и не думай. Впрочем, народу и без того тяжелее некуда, а бередить его истерзанную душу описаниями новых напастей – дело не только вредное для этого народа, но и опасное.

Алексей Петрович хорошо помнил, как измывались русские газеты в шестнадцатом году над своей армией, ее генералами и всеми институтами Российской власти, как рушилось в его еще не окрепшем сознании вера во все эти непременные атрибуты государства, как яд отвращения и сомнения отравлял душу молодого поколения интеллигенции, с каким отчаянием взирал на все это его отец, знавший о творящихся безобразиях больше многих и многих, как он то и дело восклицал: «Но так же нельзя, господа хорошие! Так ведь и до Стеньки Разина с Емелькой Пугачевым докличемся!» И ведь докликались. И проблема не в том, чтобы сейчас в той же «Правде» сообщать, как иной командир дивизии раз за разом гонит своих солдат на укрепленные позиции противника, без артиллерии, без авиации, без танков, точно решил истребить свою дивизию к чертовой матери – так она ему надоела. Этому командиру и еже с ним еще достанется от истории. Весь вопрос в том, когда именно. А хотелось бы, чтобы сразу же после победы, когда затихнут страсти и надо подводить итоги, имея в виду будущее, которое ведь тоже не обещает быть легким.

Летели почти всю ночь на бомбардировщике Пе-2. А ночи-то все еще короткие, и не дай бог оказаться в небе чистой голубизны один на один с каким-нибудь «мессером».

Алексей Петрович, на сей раз устроившись в кабине стрелка-радиста, пытался рассмотреть внизу хоть что-нибудь, но тьма была столь густой, а небо таким звездным, что лишь едва заметные отблески его в извилистых руслах рек могли указывать пилоту правильное направление. Но сколько коллег-журналистов Алексея Задонова залетало не туда, а иногда и к немцам, сколько их сбивали свои же зенитчики или ночные истребители, сколько гробились при посадке, об этом не знает никто, зато молва среди газетчиков увеличивала подобные случаи многократно, так что иногда, залезая в кабину «кукурузника» или, как в этот раз, в кабину стрелка-радиста «пешки», вспомнишь и бога, и черта, и всех святых.

Чем ближе подлетали к цели, тем виднее становились то в одном месте, то в другом зарницы артиллерийской пальбы. Иногда они охватывали довольно широкое пространство, но по этим зарницам, по светящимся нитям пулеметных трасс, которые то сходились, то расходились, тая в кромешной темноте, трудно было определить, где проходит линия фронта.

Самолет жался к темной земле, ища там спасения от занимающейся зари, малиновым пламенем, точно кровь сквозь бинты, пробивающейся из-под облаков по левому борту.

Алексей Петрович, сидя спиной к хвосту самолета под плексигласовым колпаком, не заметил, по каким таким признакам летчик определил место посадки. Но он различил по тряске, охватившей самолет, выпуск шасси. Вслед за этим, только как-то совершенно неожиданно, самолет ударился колесами о землю и заскакал по неровностям, сердито всхрапывая моторами. Наконец тряска прекратилась, самолет медленно покатил куда-то и встал. И тотчас же заглохли оба двигателя. Прошипел сжатым воздухом открывающийся фонарь кабины пилота. После этого и Алексей Петрович открыл свой фонарь, но еще подождал несколько минут, привыкая к тишине и покою.

Выбравшись на крыло, предварительно освободившись от бесполезного парашюта, все еще цепляясь рукой за холодный бок самолета и покачиваясь, Алексей Петрович огляделся, с облегчением различая признаки земной жизни. Над ближайшими холмами то ли всходила, то ли садилась оранжевая луна. После прошедших дождей земля парила, воздух был наполнен сладостными запахами хлебов, цветущего клевера, донника и полыни. В ночной темноте слышался прерывистый гул моторов и рев пропеллеров едва различимых самолетов. То там, то здесь звучали родные голоса, и казалось, что звучали они исключительно ради того, чтобы лишний раз утвердить в его сознании прочность земного существования, ради чего он, простой смертный, забирался в очередной раз в такое непредсказуемое сооружение, как самолет.

Подсвечивая синими фарами землю под самыми колесами, из темноты вылепился «джип», остановился в десяти метрах от самолета, и кто-то из него крикнул зычным голосом:

– Скажите, подполковник Задонов, спецкор газеты «Правда»… он не на вашем аэроплане прилетел?

– На нашем! На нашем! Вон он, на крыле стоит, мается! – ответил знакомый голос штурмана.

– Алексей Петрович! Товарищ подполковник! Мы за вами. Из политотдела фронта звонили.

– Сейчас, ребята, – ответил Задонов, почувствовав тепло благодарности к этому неизвестному ему человеку, осторожно подвигаясь к краю крыла и руками пытаясь нащупать, за что бы такое зацепиться, чтобы не свалиться вниз, хотя высота здесь не такая уж и большая.

Но тело самолета было гладким, никаких ручек и скоб нащупать не удавалось, а прыгать на смутно виднеющуюся внизу землю боязно: еще неизвестно, что там окажется под ногами. Да и не по годам ему такие прыжки. Но тут кто-то приставил к крылу стремянку, и посоветовал:

– Давайте вашу ногу, товарищ подполковник. А то промахнетесь еще. Да вы спиной встаньте к краю! Спиной! Вот та-ак… Вот-вот сюда ее, ногу-то, сюда. Да не бойтесь, стремянка прочная, выдержит.

Общими усилиями с почти неразличимым в темноте человеком Алексей Петрович достиг земли и утвердился на обеих ногах, шумно выдохнув воздух.

– Фу ты, господи! Наконец-то на земле. Правда, все еще качает. Спасибо, товарищ. Без вашей помощи я бы точно разбился в лепешку.

С этими словами Алексей Петрович нашел руку человека, видать из механиков, пропахшего бензином и маслами, и крепко ее пожал. Затем, уже по традиции, пожал руки летчику и штурману, поблагодарил их за удачный перелет и пожелал дожить до победы. И только тогда забрался в машину, плюхнулся на сидение и познакомился с представителем политотдела танковой армии – им оказался капитан Триммер. От него узнал, что ему, капитану Триммеру, приказано доставить подполковника Задонова в штаб командующего Пятой гвардейской танковой армии генерала Ротмистрова и сопровождать его повсюду, куда товарищ Задонов пожелают поехать или пойти.

– Вы прилетели как раз вовремя, товарищ подполковник, – сыпал словами политотделец, спеша вывалить на голову известного журналиста и писателя все, что ему, капитану Триммеру, известно. – На восемь часов утра назначено наступление Пятой гвардейской танковой армии при поддержке тоже Пятой и тоже гвардейской общевойсковой армии генерала Жадова. Представляете, какая это силища! Немцам уж точно – не поздоровится.

– Вашими устами, капитан, да мед пить, – проворчал Алексей Петрович, которому хотелось одновременно и спать и есть. А тут – на тебе: с корабля на бал. – Или то, что вы мне сообщили, уже не является тайной? – спросил он, надеясь, что словоохотливый, как все политработники, капитан оставит его в покое.

– Да что вы, товарищ подполковник! – изумился капитан Триммер, наваливаясь на Алексея Петровича на повороте. – Наступление через полтора часа! Даже меньше! – поправился он, глянув на ручные часы. – А поначалу-то планировали на три часа. Так что если даже фрицы узнают о нем, они ничего поделать не успеют. Их раздавят, как тараканов! И потом, мне приказано информировать вас в общем и целом. А деталей не знает никто, кроме, разумеется, командующего фронтом генерала Ватутина.

– А-аа… Ну если что так, – зевнул Алексей Петрович, и в это время машину сильно тряхнуло, так что нижняя челюсть его, оставшаяся как бы без присмотра, от неожиданности подпрыгнула вверх и с такой силой клацнула зубами о зубы верхней, что если бы между ними оказался язык, он точно был бы перекушен и проглочен.

Постепенно развиднялось. Небо на северо-востоке посветлело. Продолжающая бесцельно висеть несколько южнее луна поблекла, вдали прорисовались горбатые холмы, стала виднее дорога, будто обсаженная черными грудами разбитых и сгоревших машин, танков, повозок, вздувшимися трупами лошадей и воронья над ними, могильными холмиками с фанерными пирамидками. По этой дороге, в каком-нибудь километре, двигалась колонна машин, волоча за собой облако бурой пыли.

– Ну, вот же гады так гады! – возмутился капитан Триммер и даже привстал в нетерпении во что-то вмешаться и что-то поправить. – Ну что делают! Ну, сколько ни говори, сколько ни талдычь одно и то же, от них, как от стенки горох. Ведь демаскируют же! Демаскируют! Эти тыловики, товарищ подполковник… Беда с ними, да и только! Набирают гражданских, а тем, как говорится, море по колено. А в результате… Ну вот, пожалуйста, здрасте вам! – и с этими словами капитан Триммер перегнулся через спинку сидения, вцепился рукой в плечо шофера и закричал: – Сворачивай! Сворачивай! Самолеты! Или не видишь?

И «виллис», подпрыгивая на кочках, метнулся к небольшой купе деревьев и кустов, с ходу врезался в их середину и заглох. А со стороны колонны нарастал рев моторов, дудукунье пушек, треск пулеметов и разрывы мелких бомб.

Алексею Петровичу не впервой попадать в подобные ситуации, и он не стал дожидаться команды капитана Триммера, выскочил из машины, отбежал от нее метров на сорок и упал в густые заросли донника. Через минуту рядом с ним приземлился и капитан Триммер.

Со стороны дороги слышались глухие взрывы и трескотня, судя по всему, горящих боеприпасов.

– Ну что, капитан, встаем или еще полежим? – спросил Алексей Петрович, переворачиваясь на спину, когда затих вдали гул самолетов.

– Могут еще вернуться, – неуверенно ответил тот.

– Давно воюете? – допытывался Задонов.

– Честно признаться, товарищ подполковник, еще и не воевал. Три месяца всего, как призвали из запаса. До этого преподавал в педтехникуме историю партии. Пока краткосрочные курсы, пока формирование, пока стояли в резерве… – И, помолчав: – А что, заметно?

– Заметно, – не стал деликатничать Алексей Петрович. Затем спросил: – Так что там по части остальных секретов? Или вы уже все выложили?

– Да я, честно признаться, не так уж много их знаю. Во-первых, потому, что, как вы изволили заметить, человек я не военный, а посему отличить секрет от несекрета могу весьма приблизительно.

– А во-вторых?

– Во-вторых, с нами, политотдельцами, не очень-то ими делятся.

– Да и то верно: зачем они вам?

– То-то и оно, что, не зная, что важно, а что нет, иногда, должен вам признаться, попадаешь впросак.

– Зато, если попадете в плен, нечем будет поделиться с фрицами.

– И это тоже верно, – согласился капитан Триммер, коротко хохотнув. – Однако многие из моих более опытных коллег обижаются: вести политработу в таких условиях весьма, мягко говоря, затруднительно. Впрочем, как я успел заметить, командиры батальонов, бригад, полков и даже дивизий информированы исключительно в рамках своих непосредственных задач. И когда у соседей случаются изменения в обстоятельствах, никто не знает, драпают соседи или их специально отводят, надо ли им помочь огнем или еще чем, или сидеть и сопеть в обе дырки, ожидая приказа. А приказы часто запаздывают или не поступают вообще. В результате окружение и гибель людей и техники. Вот и судите сами, как воевать в таких условиях, тем более вести политработу.

– Да, хреново, – согласился Алексей Петрович, садясь и оглядываясь. – А скажите, капитан, кроме меня там будут еще газетчики?

– Полно, товарищ подполковник! – радостно воскликнул тот. – И из «Правды» тоже есть. И из «Комсомолки». И из других. Событие ведь, можно сказать, мирового масштаба. А что, правду говорят, будто Центральный и Брянский фронты уже перешли в наступление? – спросил он.

– Перешли, – коротко ответил Алексей Петрович и, еще раз оглядевшись, предложил: – Пожалуй, можно продолжить наше путешествие, капитан. Но прежде еще один вопрос: вы не из немцев?

– Из них, товарищ подполковник, – ответил капитан Триммер, и Алексей Петрович заметил, как дрогнул его голос. – Но я уже сто раз проверялся и перепроверялся.

– Извините меня, капитан, но я не об этом. Сами знаете: поволжских немцев в сорок первом загнали за Кудыкину гору, немцев в армию практически не берут, а тут вы. Любопытно, знаете ли.

– Да-да, я вас хорошо понимаю, товарищ подполковник. Считайте, что мне повезло. Меня и мою семью выслали вместе со всеми в Казахстан, но и там ведь жизнь не стояла на месте. Не правда ли? Ну а когда, как я понимаю, с кадрами стало плохо, дошла очередь и до таких, как я.

– То-то же я смотрю: азиатов на передовой появилось – тьма тьмущая.

– Да-да, все по тем же причинам, – закивал головой капитан Триммер, явно проникаясь доверием к известному журналисту. – Тогда, если можно, вопрос: а вы, товарищ подполковник, сами давно в действующей?

– Начинал на линии Витебск-Орша-Могилев в июле сорок первого. А что, заметно?

– Еще как! – воскликнул капитан Триммер. – Вы так легко, не оглядываясь, что ли, на других, кинулись вон из машины, что я даже опешил. А я вот побоялся в ваших глазах показаться трусом.

– Ничего, капитан, это со временем пройдет. Не страх, разумеется, перед возможностью быть убитым, а перед тем, что о вас подумают.

Они поднялись и пошли к машине, возле которой возился шофер, подкачивая переднее колесо. Через несколько минут поехали, миновали разбомбленную колонну и обнаружили, что, несмотря на весь шум и грохот, самолетам удалось поджечь всего лишь одну машину, а две других повредить, и теперь возле них тоже возились шоферы, перекладывая ящики на другие машины. Среди них похаживал капитан в интендантских погонах, покрикивал и с опаской поглядывал на небо. Небо было чисто, но с запада наплывала хмарь, грозя дождем. Впереди там и сям погромыхивало, иногда довольно основательно, что говорило не о заурядной перестрелке, а о самых настоящих боевых действиях.

Еще через полчаса машину остановили перед оврагом четверо бойцов из войск НКВД во главе с лейтенантом и приказали свернуть под раскидистые дубы. Чуть в стороне наметанный глаз Алексея Петровича разглядел замаскированный в кустах «максим», прикрытые ветками небольшие окопы, а еще чуть дальше таились два английских танка «Черчилль».

Лейтенант тщательно проверил документы, переговорил с капитаном Триммером, затем куда-то позвонил, и лишь после этого машину пропустили. Но проехать далеко не удалось: задержали в небольшой дубраве в нескольких сотнях метров от села. Дальше пришлось идти пешком. При этом им настоятельно посоветовали при первых же звуках самолетов постараться быстрее спрятаться в первое попавшееся укрытие, чтобы не демаскировать расположенные в селе объекты.

Где-то за селом стреляли пушки. На фоне вполне посветлевшего неба чуть на взгорке виднелись две кирпичных трубы какого-то завода. Правее чернело что-то вроде ямы. В яму вела разъезженная дорога.

– Это что? – спросил у капитана Триммера Алексей Петрович, останавливаясь.

– Что именно вы имеете в виду, товарищ подполковник? – в свою очередь задал Задонову вопрос капитан.

– Я имею в виду вот это все, – повел рукой Алексей Петрович на окраинные домишки, разбитые паровозы и вагоны, железную дорогу, уходящую вдаль.

– А-а, это? Это село Прохоровка. А чуть севернее – село и станция Александровка. Они представляют почти одно целое. Нас заверили, что дальше Прохоровки немца мы не пустим, – с уверенностью закончил капитан Триммер, точно ему это пообещал сам командующий фронтом.

Они прошли с полкилометра. Вдали то ли продолжался, то ли заканчивался бой: иногда рвались мины, иногда прострочит пулемет.

– Там дальше – совхоз «Октябрьский», – пояснил капитан. Вчера он был у нас, но вечером немцы его захватили. Пехота вчера несколько раз пыталась отбить совхоз, и сегодня тоже пыталась, но, судя по всему, гитлеровцы там закрепились надежно. Пойдемте, товарищ подполковник, а то начнут стрелять, а тут ни одного окопа.

И они ускорили шаги.

Еще через какое-то время Алексей Петрович, встреченный громким одобрительным гулом своих коллег, пил крепко заваренный чай в просторной землянке политотдела 5-го гвардейского танкового корпуса, расположенной на южной окраине Прохоровки. До начала наступления оставалось чуть более часа. Можно было бы и поспать, но он решил продолжить выяснение обстановки, для чего выбрал заместителя начальника политотдела армии подполковника Рестовского.

– К генералу Ротмистрову вы сейчас не попадете, – говорил подполковник, человек сухой не только внешне, но и внутренне, про которых говорят: «от сих до сих». – К тому же у него в штабе находится маршал Василевский, – продолжал он. – Сами понимаете, армия уже заняла исходные позиции для контрудара по немецкой танковой группировке…

– Так наступление или контрудар? – перебил подполковника Алексей Петрович, остановив бег своей авторучки по странице толстого блокнота.

Подполковник замялся, с подозрением заглядывая в блокнот известного журналиста. Затем стал объяснять, чем контрудар отличается от наступления.

– В чем заключается разница между тем и этим, представление имею, – оборвал Алексей Петрович ровный поток слов политотдельца… – Простите, не знаю вашего имени-отчества?

– Макар Савич, с вашего разрешения, – после некоторой заминки ответил подполковник. Затем пояснил: – Я просто хочу вам напомнить, Алексей Петрович, что упоминание в газете звания и должности старших офицеров может иметь место исключительно с разрешения высшего командования.