Текст книги "Герои. Новая реальность (сборник)"

XXI

Холодная вода, отдающая болотом, плеснула в лицо. По давней привычке он не открыл глаза, а чуть разомкнул веки. Гудели факелы, тени метались по стенам и низкому своду. Голова кружилась, пошевелиться было невозможно, и казалось, что падаешь: так бывает в лихорадке.

Каждый дюйм свода покрывала каменная резьба: водоросли, рыбы и спруты переплетались под неестественными углами, множились и соединялись, заставляя всякого, кто глядел на них, проникаться глубоким, инстинктивным омерзением к тому, что древнее человека и ему изначально враждебно.

Сун Ло Ли, этот гнусный представитель желтой расы, успел сменить свое нелепое облачение на зловещую черную мантию, пронизанную алым блеском, и теперь, склонив голову набок, смотрел на Кимбола О’Хару, который лежал, связанный по рукам и ногам, на низком продолговатом камне.

– Не притворяйся! – сказал Сун Ло Ли низким голосом, заполонившим пещеру, и отзвуки, усиливаясь, загрохотали. – Прежде чем ты умрешь, тебе придется ответить на мои вопросы!

О’Хара смотрел на зловещего китайца, не отводя взгляда. Он лучше многих представлял, что может уготовить ему злокозненность изощренного восточного разума.

– Зачем ты хотел убить его?! – спросил Сун Ло Ли.

О’Хара молчал.

– Впрочем, я догадываюсь! Ты знал, что это может быть передано из рук в руки только по доброй воле, иначе утратит силу! А значит, смерть доктора сделает это бесполезным и мои планы расстроятся!

– Да, – сказал О’Хара.

– Но ты проиграл! – воскликнул китаец, воздевая кривые руки к закопченному потолку. – Ты умрешь здесь, во славу моих Хозяев, и лишь один человек узнает об этом! Когда русский увидит твой изуродованный труп, он станет куда сговорчивей – а я клянусь Бездной, что не выпущу его с острова, покуда это при нем!

– А теперь ты ответь мне, – молвил О’Хара, спокойный, как никогда, сохраняя присущее белому человеку мужество перед лицом неминуемой гибели. – Кто такие те хозяева, о которых ты говоришь? Для кого ты хочешь добыть это?

– О! – воскликнул китаец, и лицо его, мнимо-невозмутимое, исказила гримаса извращенного довольства. – Ты спрашиваешь о великой тайне! Но поскольку ты все равно обречен на долгую, мучительную смерть, узнай же, во имя кого примешь ее! Хозяева мои – Боги, спящие на первобытном дне океана, не живые и не мертвые; Они ждут пробуждения, когда восстанут из вод древние земли, а нынешние континенты сгинут! Это вернет Им силу, вернет Им власть, вечную власть над миром, и велика будет награда преданного слуги, который споспешествовал великому возрождению! Теперь же… – Сун Ло Ли склонился к беззащитному герою и зашептал, так что громовое эхо сменилось ужасающими шорохами: – Узнай, какой смертью ты умрешь на этом древнем алтаре, который десять лет назад обрела Елена Блаватская! Знала бы она! Знала бы она!..

Злобный, ликующий хохот наполнил склеп, и где-то в дальнем конце подземелья, невидимом для связанного О’Хары, словно бы в ответ раздались глухие звуки, порожденные явно не человеческим горлом.

Несколько успокоившись, Сун Ло Ли достал из складок мантии благовония и огниво, разложил их на каменном выступе, также украшенном резьбою – словами древнего, давно забытого языка затонувших стран, – и зажег курения. Затем нечестивый жрец проклятых богов обернулся к пленнику и провозгласил:

– Тебя заклюют киви!

– Кто? – переспросил О’Хара.

– Нелетающие птицы Новой Зеландии! – взвизгнул жрец, и ответом ему стал ужасающий свист из дальнего угла склепа.

О’Хара был впечатлен.

– Бред какой-то, – сказал он. – Вы бы еще пингвинов сюда притащили.

Рот Сун Ло Ли скривился в жутком подобии улыбки.

– Спасибо за совет, мой обреченный друг! Я завтра же выпишу партию этих гордых птиц, любимцев моих Хозяев, прямо от подножия Эребуса! Их сильные лапы затопчут, а мощные клювы разорвут всякого, кто осмелится встать у меня на пути – если успеет, ибо вскоре мир переменится! Теперь же, когда ты знаешь все и не можешь поделать ничего, – молись своему бессильному богу, ибо сейчас ты убедишься, что клюв киви с размаху пробивает двухдюймовую доску, не говоря уж о бренной плоти!

Отвернувшись от жертвы, мерзкий жрец выкрикнул что-то на языке, непонятном даже Кимболу О’Харе. Отворилась незаметная прежде дверь, и глазам пленника предстала высокая, очень темнокожая девушка неимоверной красоты, облаченная в тонкое бирюзовое сари. Волосы ее, цвета воронова крыла, были уложены в высокую прическу; на лице ее, когда она склонилась перед гнусным китайцем, своим господином, читался бесконечный испуг. Жрец отдал краткий приказ, и незнакомка медленно двинулась к сокрытым в полумраке клеткам.

Прогрохотали засовы, и девушка, испуганная еще более, отскочила в сторону. Поспешно, однако не теряя некоторого достоинства, китаец последовал ее примеру и затянул на гортанном прадревнем языке литанию смерти.

Мягкое цоканье наточенных когтей по холодному камню вселило бы ужас и в самую отважную душу – но Кимбол О’Хара не позволил себе отвлечься на бессмысленное волнение. Он играл мышцами, надеясь хоть сколько-нибудь ослабить гнусные веревки, оплетавшие его тело, – увы! тщетно.

Первая из ужасных, противных естеству птиц вошла в круг света, и обреченный узник невольно содрогнулся. Грушевидное тело с редуцированными крыльями, поросшее словно бы не перьями, но свалявшейся бурой шерстью; чудная походка, которая в иных обстоятельствах могла бы показаться забавной; странный запах болот иного полушария; пронзительный, невыносимый для слуха свист – все вместе сделало птицу исчадием душераздирающего кошмара. За нею маячило трое собратий. Киви была уже в шаге от алтаря; она зловеще присвистнула и, повернув голову, ударила клювом в стену – полетела каменная крошка.

О’Хара готов был зажмуриться, не желая видеть, как первый удар безжалостного клюва пронзит его, и мысленно поклялся принять смерть безмолвно, – но тут в воздухе сверкнула золотая полоса, и страшная птица рухнула с тонким писком, обливаясь кровью.

Волосы темнокожей девушки упали ей на плечи роскошным водопадом: она распустила гордую прическу, выдернув из нее три золотые заколки, ставшие смертоносным оружием. Мелькнула вторая, третья – и еще две птицы обагрили пол, истертый тысячами ступней.

Три киви пали, но четвертая приближалась, и жрец, на несколько драгоценных мгновений замерший потрясенно, оставался столь же опасен. Издав невнятный вопль ярости, китаец ринулся к бестрепетной девушке, но столь же оглушительный, сколь неожиданный звук револьверного выстрела – о, славное достижение высокой цивилизации! – остановил его. Первая пуля опрокинула дьявольскую птицу, чьи пуговичные глазки уже высматривали точку рокового удара; вторая поразила китайца, тот взмахнул руками – полы его мантии взметнулись подобно крыльям нетопыря – и повалился ничком.

– Мистер О’Хара! Мистер О’Хара! Вы живы?!

То был голос Адама Стрикленда.

Отважный юноша и храбрая девушка одновременно подбежали к связанному.

– Я нарушил ваш приказ, сэр! – воскликнул молодой Стрикленд, перерезая веревки. – Не вы один вызвали подкрепление. Я передал Чехова на руки Уиггинсу и последовал за вами, сэр!

– Вы все правильно сделали, Адам, – сказал О’Хара, приподымаясь и растирая запястья. – Спасибо. Как всегда – спасибо.

Девушка, видимо робея, на шаг подступила к нашим храбрецам. Ее прекрасно очерченные губы чуть приоткрылись, но она не успела сказать ничего. Раздался тонкий свист, из уголка ее рта потекла струйка крови, и она упала на колени: в спину ее вонзился китайский кинжал с золоченной рукоятью – последний дар умирающего Сун Ло Ли.

О’Хара осторожно взял ее на руки.

– Скажите ему, – прошептала девушка, – скажите, что я…

И это было все.

О’Хара медленно опустил ее на пол и огляделся. Узкая пещера, чадящие факелы; камень, на котором валяются обрезки веревок; пустая клетка; четыре мохнатых комка на полу. Мертвый мужчина, чья правая рука чуть вытянута вперед; мертвая женщина.

– Пойдемте, Адам, – сказал О’Хара без выражения. – Мы и так чуть не остались на хребтах чужого безумия.

XXII

– Мистер О’Хара, вы живете в большой, пестрой стране – вам, уж простите, трудно вообразить, до чего однообразен мир. Везде – бесплодные хотения, напрасный труд, везде – богатство и нищета, беспросветность обыденной жизни, большая или меньшая глупость властей.

Чехов понурясь сидел на гостиничной кровати, свесив руки между колен; О’Хара – напротив него, в плетеном кресле. За окном было тускло; в десятых числах ноября на южном Цейлоне меняются ветра, и Коломбо становится похож на осеннюю Ялту: сизое море под серым небом и устало покосившиеся деревья. Стояла тишина, какая бывает перед дождем: вот-вот и зашуршит, но пока нет ни ропота, ни ветра – одно терпеливое ожидание, а к набегающим волнам уже привык и не слышишь. В углу номера, возле письменного стола, что-то попискивало в квадратной клетке, накрытой цветастым платком. До отбытия «Петербурга» оставалось еще больше часа.

– Я приехал на Цейлон, «место, где был рай», – продолжал Чехов взволнованно, – и что нашел? Все то же, но еще игру разведок – не отрицайте и не подтверждайте, я давно уже все понял, – да нарушил покой мирных опиумных контрабандистов. Ведь этот китаец отчего-то решил, что мне всучили в Канди какое-то зелье?

– Да, вроде того, – кивнул О’Хара.

– Какая скучная история, – сказал Чехов. – Какой однообразный, неизменный, бесконечно скучный мир.

– А вы бы хотели иначе? – спросил О’Хара.

– Нет-нет, – быстро ответил Чехов. – Нет, ни за что. Ведь это и вправду лучший из миров. Вернее, единственно возможный.

– Один добросовестный журналист, – перебил О’Хара, – сообщает, что на русских Командорах даже морские котики стонут: «Scoochno! Ochen scoochno!»

– Не шутите, – попросил Чехов. – Поймите, ведь люди не ездят на Северный полюс, не залазят на айсберги – они едят, пьют, а жизнь в это время проходит за стеной; они влюбляются, женятся и бывают несчастны. Вот и все. Остальное – проблески… исключения, за которые приходится платить, и платить дорого.

О’Хара не ответил ничего.

– Помните, за мной еще один вопрос – ну, третий? – сказал Чехов, выпрямляясь.

– Что? А, да, пожалуйста.

– У меня их два, – улыбнулся Чехов. – Первый. Это вы подослали ту девицу?

– Нет, не подсылал. – О’Хара заложил ногу за ногу. – А еще?

– Почему вы меня не убили – там, у реки? – На миг запнувшись, Чехов заговорил быстро: – Я не спрашиваю, почему вы хотели это сделать, – я же вижу, вы человек, который без причины на такое не пойдет; почему не выстрелили? Хотели поймать китайца на живца?

– Это была вторая мысль, – кивнул О’Хара. – А первая… Не знаю, поймете ли вы, но выстрелить там и тогда было бы… как это по-русски?.. ну, скажем, неспортивно.

– Кажется, я понял, – сказал Чехов. – Кажется, понял.

– Что ж, – сказал О’Хара, – прощайте. Я рад знакомству и хотел бы только, чтобы оно состоялось в менее… профессиональных обстоятельствах.

– Я тоже рад встрече, – сказал Чехов, протягивая руку. – При любых обстоятельствах, мистер О’Хара.

– Ким, – сказал О’Хара. – Просто Ким.

Неловкое молчание заглушил пароходный гудок.

– Вы напишете об этом? – спросил Ким.

– Уже написал. – Чехов кивком указал на стол, где лежала небольшая стопка желтоватой бумаги. – Вчерне, конечно, зато обо всем – не беспокойтесь, без лишних подробностей. Коломбо, железная дорога, Канди, забавный монах… Кстати, спасибо за книги, они мне очень помогли.

Ким повел рукой: не стоит упоминания.

– А вот напоследок, – сказал Чехов, – хочу показать вам мое главное цейлонское приобретение. Смотрите, – он встал и сдернул накидку с клетки, – какие очаровательные мангусы, самец и самочка. Я их купил на базаре – помните, торговец стоял на том самом углу, где мы встретили вашего преступного китайца. Прелестные зверьки, только все время норовят выскочить.

– Вас обманули, – сказал Ким, приглядываясь. – Один, точно, самец мангуса, а вторая – циветта, ее приручить нельзя.

– Как? – поразился Чехов. – Которая?

– Осторожно! – крикнул Ким, но было поздно. Дверца отворилась, и мангус прыгнул на письменный стол.

XXIII

– …А дальше было совсем несложно. Русским резидентом оказался ночной портье «Галле фэйс». Сун Ло Ли знал об этом и шантажировал его: китаец велел любыми средствами направить Чехова в Канди, что, собственно говоря, совпадало с намерениями резидента. Кажется, оба полагали, что смогут в последнюю минуту обмануть друг друга и заполучить товар для своих хозяев. Мысль составить записку из газетных вырезок подсказала повесть мистера Дойла, которую портье как раз прочитал, а подбросить листок он поручил своему агенту, коридорному отеля «Гранд ориэнтл». Вот и все, дело закрыто. Поздравляю с повышением.

Лейтенант Адам Стрикленд с легким смущением поклонился и спросил:

– А как же секта рыбопоклонников?

– После смерти Сун Ло Ли она не опасна. Ни один из тех, кого мы выловили, не имеет представления ни о том, где искать монаха из Канди, ни как говорить с «хозяевами». Лавочники, пожелавшие власти…

Адам вздохнул. Тут, в чистоте выбеленного полицейского участка…

– Знаете, мистер О’Хара, здесь… вот газовый рожок, вот телеграфический аппарат, пишущая машинка… эта секта, этот жуткий склеп кажутся такими нелепыми… просто невозможными. Нет, я знаю, что тайные общества, всякие там древние культы – не выдумка, я читал «Признания душителя»… да, Господи, я же был там!.. но все равно, какое-то оно…

– Просто чужое, – вздохнул О’Хара, закуривая дешевую сигару (так и не смог от них отвыкнуть за все эти годы). – Мы оказались в мире, который основан на том, что для нас – вульгарная несообразность. Это бывает. А представьте, каково было доктору Чехову попасть в наш мир. Ведь он совершенно уверен, что жизнь в основах своих одинакова всегда и везде. – О’Хара затянулся, поморщился и в раздражении затушил сигару. – В его мире не происходит ничего, ничто не может измениться, разве только умереть, а человек беспомощен и даже не помышляет о том, чтобы… Вообразите, Адам, что вы живете в йоркширской глубинке и хотите на некоторое время перебраться в Лондон. Ваши действия?

– По телеграфу сниму квартиру и куплю билет.

– А в его мире этого не будет никогда! Человек может всю жизнь твердить о Лондоне, но никогда туда не попадет… да и Лондона никакого нет, только выцветшая ферротипия «Привет со Всемирной выставки». Все прочее – такой же дикий вымысел, как для вас, Адам, теории нашего покойного друга Сун Ло Ли.

Адам неуверенно хмыкнул:

– Тогда Россия нам не опасна.

О’Хара вскочил.

– Стрикленд, научитесь наконец заглядывать за очевидное! Он из тех, кто умеет рисовать Колесо и невольно меняет его ход. Если Чехов проживет еще лет двадцать-тридцать – а он болен, Адам, тяжело болен, – он сделает явь такой, какой ее видит. Возникнет мир без войн, без революций, ползущий путем какого-то не очень внятного прогресса. И нам не будет места в этом мире, Адам. Мы перейдем в детские книги, и мальчишки будут убегать от провинциальной скуки в далекие страны – и уж конечно, их будут ловить на ближайшей станции.

О’Хара отвернулся и подошел к окну. Тусклое солнце уползало за пелену, торчали во все стороны вялые пальмы, усталые рикши сидели на обочине.

Адам молча перебирал документы на столе, а потом сказал:

– Или все будет наоборот. От безысходной тоски, от того, что нет никакой надежды на перемены, случится такая революция, что империя, стоявшая триста лет, не выдержит и трехсот дней. А за ней посыплются и все остальные, как сухие иголки, одна за другой. Кто еще на большой костер?

О’Хара подошел к Адаму, но тот не решился повернуть голову и встретить его взгляд. Приказы, отчеты, дырокол, точилка, набор перьев, чернильница…

– И в таком мире, – грустно сказал О’Хара, – найдется место нам – умелый и надежный разведчик всегда в цене, – но не будет места для него. Как нам повезло, Адам! Как повезло, что мы живем в те недолгие годы, когда возможны вы, я, Сун Ло Ли, Чехов… Такого больше не будет. Я не знаю, кто и когда скажет: «Се, творю новое», – но прежнее пройдет.

– А вы… исполнили ее последнюю просьбу? – спросил Адам, чуть помолчав.

О’Хара кивнул:

– Да. Я ему ничего не сказал.

XXIV

Когда, перелистывая чужой альбом, вдруг натыкаешься на карточку своей давней любовницы, ощущаешь мгновенный укол – не только ревности, но и понимания: как изменилась она, как изменился ты сам (или ни один из вас – ведь на самом деле мы не меняемся); горькое слово «не сбылось»; трусливый вздох «ну и ладно».

Примерно то же я чувствую, разбирая на Рождество скопившиеся за год письма – мешанину планов, надежд и опасений, лучше любого теолога доказывающую, что Бог располагает, – и старые безделушки, следы полузабытых поездок.

Сейчас передо мной лежат вещицы, привезенные с Цейлона – Боже мой, уже тринадцать лет назад. Резные статуэтки Будды и Шивы, два слона из кости, два – из черного дерева, жемчужина средних размеров, обрывки очерка «Остров Цейлон», коробочка сандалового дерева с большой зеленой пилюлей, пробитый железнодорожный билет, три брошюры. Прибавьте еще рассказ «Гусев», дописанный в Москве, но зачатый в Коломбо. Неужели это все, что осталось?

А между тем мне все настойчивей кажется, что на Цейлоне я пропустил что-то очень важное – не узнал, проворонил, и протекло между пальцев: упустил так же, как свое здоровье; как упустил и Вас.

Но нет, уже не вспомнить.

В последнее время я все чаще думаю о новой пьесе – если только успею (и сумею) ее написать. События начнутся в провинциальном городке, каком-нибудь Энске. Обычная суета, безнадежная любовь, выстрел за сценой – и последнее действие происходит на шхуне, запертой во льдах неподалеку от Северного полюса. Герой наблюдает полярное сияние и видит, как по небу проносится призрак его любимой. Вся штука в том, чтобы сделать переход по возможности естественным. В «Черном монахе», кажется, это мне удалось. Вы скажете: «Декадентство!» – все так скажут, – но не могу передать, до чего этот замысел важен для меня. Не смейтесь, но мне чудится, будто он может что-то изменить, в моей ли судьбе, в чужой ли – не знаю… «О чем» эта пьеса, каково будет ее «внутреннее содержание» – тоже сказать не могу. О том, как заурядный человек, какой-нибудь земский деятель, выходит за пределы привычной жизни; о невидимой цепи, которой сковано все… Бог весть. В работе замысел изменится до неузнаваемости. Я себя знаю.

Но если бы так же знать и других! Не угадывать на ощупь, тычась в потемки, – но знать твердо, положительно: знать не чужие мысли (это закрыто и свято), но хотя бы причины поступков; знать, почему человек делает то-то и то-то, а не подставлять на место его души свою – заведомо иную; не «выдумывать психологию», но познавать, как и сам ты познан; быть уверенным в том, что понимаешь другого, а не блуждаешь по тобой же выстроенному лабиринту! Одно непредвиденное событие, и рушится вся постройка, и ты снова в мире, законов которого не знаешь, и на тебя смотрят из-за деревьев чьи-то непроницаемые лица.

Если бы знать, если бы знать…

Ну, это уж из другой оперы.

P. S. Вы интересуетесь участью моих мангусов, что делает честь Вашей доброте.

Пальмовая кошка оказалась неисправима: шипела на всех, ночами пробиралась в спальни и кусала за ноги гостей. В конце концов, не упомню, ее то ли подарили зверинцу, то ли зашиб полотер, которого она цапнула за палец.

Мангус же оказался милейшим зверем, очень веселым и шустрым, помесью крысы с крокодилом, тигром и обезьяной. Он обожал прыгать по столам и бить посуду – еще в Коломбо выскочил из клетки и разодрал на клочки рукопись моего очерка о Цейлоне. Несчастное человечество навсегда лишилось подробного отчета о моих тропических похождениях, за что мангус и был прозван Сволочью.

В России он тоже проявил характер: выворачивал цветы из горшков, теребил за бороду отца, в комнатах не оставалось ни одного узелка и свертка, которого бы он не развернул. Я находил его в ящиках стола и в чемоданах, а еще Сволочь то и дело пытался сбежать – каждый раз строго на юго-восток: удивительное чувство родины. Когда он укусил мамашу за нос, чаша переполнилась, и его отдали в московский зоосад.

Моя сестра навещала его, но, когда справилась о Сволочной судьбе года три спустя, смотрители только развели руками: сбежал. Вполне возможно (знаю я тамошние нравы), что бедняга околел с голоду, а если и сбежал, то сгинул нехорошей смертью… но отчего-то мне кажется, что он преодолел всё и за последним перевалом выскочил из плетеной корзины, навьюченной на спину седого яка, спрыгнул на дорогу, отряхнулся, распушил хвост, фыркнул, задрал мордочку и, поймав ветер, побежал вниз, к зеленым долинам и дымчатым холмам.

Сволочь, где ты?