Текст книги "Герои. Новая реальность (сборник)"

– Мистер Холмс, вы блестяще подтвердили репутацию лучшего частного сыщика. Здесь, в чужой вам стране, вы вернули пропажу спустя двадцать четыре часа после того, как взялись за дело, и это несмотря на события, которые так внезапно вторглись в нашу жизнь. Безусловно, вы заслужили дополнительное вознаграждение. Предпочитаете наличные?

– Удобнее через мой банк.

– Как вам будет угодно. Я телеграфирую своему поверенному в Лондоне. Вы когда отправляетесь?

– Вашему высочеству не угодно, чтобы мы…

– Занялись сегодняшними событиями? О нет. Такие дела в России находятся в ведении государственных служб. У нас с этим строго. Закон!

– Тогда завтра мы покинем замок.

– Надеюсь, мы увидимся утром. Увы, обстоятельства сделали меня не самым гостеприимным хозяином.

Нам оставалось откланяться. Ни я, ни Холмс не сказали ни слова до тех пор, пока не очутились в холле «Уютного». Более того, Холмс успел выкурить трубку, а я – выкушать чашку чая (слуга принес шумящий samovar и блюдо разных сластей), прежде чем молчание было нарушено.

– Итак, Ватсон, нас рассчитали.

– Можно подумать, вы мечтали стать придворным детективом и поселиться здесь навечно. – Признаться, я был немного задет невниманием принца. – Тайна раскрыта, порок наказан, добродетель торжествует, чего же боле?

– Нет, Ватсон, нет! Раскрыт самый поверхностный, очевидный слой дела! Господи, судить о сложнейших событиях лишь на основании отпечатка ботинка или по сломанной ветке – само по себе преступление!

– Какой ветки?

– Это я так, к примеру.

– А ваша знаменитая метода? «Капли грязи на плаще свидетельствуют, что вы вчера читали Мильтона»?

– Не утрируйте, Ватсон. Метода помогает голове, поставляет ей факты, иначе оставленные бы незамеченными, но она не заменяет дальнейшую работу этой самой головы. Кто-то находит пуговицу в траве и считает, что он работает, как Шерлок Холмс, а если пуговиц две, то он превосходит Шерлока Холмса! Скакать по явным, бросающимся в глаза уликам и не дать себе труда заглянуть в суть явления – нет ничего более далекого от моей методы, Ватсон.

– Но, Холмс, этот русский следователь нашел убийцу и обнаружил мотив. Преступление раскрыто по всем статьям.

Холмс не ответил.

– Полноте, друг мой. Случившееся никоим образом не умаляет вашей славы. Молодой щенок ухватил кость лишь потому, что она была ближе к нему, да еще на виду. Помните дело о баскервильской собаке? Так вот, представьте, что до вашего приезда в Баскервиль-Холл чудовище подстрелил какой-нибудь местный охотник.

Холмс наконец рассмеялся.

– Право, в этом что-то есть. Скажите, Ватсон, а почему вообще вам пришел на ум случай с баскервильской собакой?

– Ну… Неосознанные воспоминания… Нынешний случай чем-то схож с тогдашним: замок, старый вельможа, молодой вельможа, ночные кошмары, удаленность от города… Согласитесь, сходство немалое, словно зеркальное отражение.

– Вы совершенно правы, – серьезно, даже торжественно произнес Холмс. – В который раз я убеждаюсь в проницательности ваших суждений. Вы спать хотите? – неожиданно спросил он.

– Я все время хочу спать. С самого утра. Но вот так, чтобы лечь в постель, – нет. В Лондоне сейчас пьют пятичасовой чай.

– А мы будем вечерять.

Я знал – бесполезно расспрашивать Холмса о чем-либо. Он не любил незавершенности, торопливой, неряшливой работы. Преждевременный вывод может подмять под себя новые факты, порой дающие делу совершенно иной поворот. Нет, Холмс ждал последнего факта, каким бы незначительным он ни казался, и только тогда, трижды, четырежды проверив цепь умозаключений, он ошеломлял блестящим, феерическим финалом.

Сейчас он выжидал. И ему, возможно, понадобится моя помощь.

Поэтому я заказал слуге побольше крепкого кофе и приготовился бодрствовать.

Не в первый раз нам с Холмсом приходилось коротать ночь вдвоем, но я не помню, чтобы это происходило в столь комфортных условиях. И тем не менее я не находил себе места. Полистав несколько французских романов, я понял, что беллетристика меня не занимает вовсе. Холмс подсел к чудесному кабинетному роялю и начал извлекать из него звуки настолько дисгармоничные, что надолго меня не хватило.

– Извольте, Ватсон.

В ответ на мой протест он начал играть вальсы Штрауса-сына. Прекрасная музыка, прекрасное исполнение на прекрасном инструменте, но с того вечера я невзлюбил вальс и вряд ли переменюсь к нему до конца ниспосланного срока бренной жизни. Да и Холмс, судя по всему, удовольствия не получил. Внезапно, на середине фразы, он бросил музицировать.

– Который час, Ватсон? – Вопрос выдавал его напряжение.

Часы, большие напольные часы стояли позади него, стоило лишь обернуться, но он предпочел – подсознательно, разумеется, – переложить ответственность за время на меня.

– Четверть одиннадцатого.

– Рано, Ватсон. Как рано.

На наше счастье, в холле нашелся шахматный столик и фигуры.

Признаюсь без лишней скромности, в клубе меня считают сильным игроком. Я основательно изучил теорию, неплохо знаю дебюты, и сыграть со мной ничью почетно. Холмс же относился к шахматной игре как к утомительному времяпрепровождению и обычно избегал играть. Запас нервной энергии ограничен, утверждает он, и лучше его потратить на более серьезные занятия. Садился за доску он редко, в случаях вынужденного бездействия, партию начинал ходом королевского коня и в дальнейшем вел борьбу так, словно никаких руководств не существовало вообще. Это, однако, не помешало ему выиграть партию у чемпиона Лондона, которого привел к Холмсу его брат Майкрофт – дело касалось пари. Но, к трагедии шахмат, карьера игрока не прельщала моего друга.

Сегодня ни Холмс, ни я не вкладывали страсти в игру. К полуночи мы только-только сделали по дюжине ходов, и на доске сохранилось зыбкое равновесие, равновесие европейских держав этого жаркого лета.

Пробило полночь, давно ушел отосланный слуга; samovar остыл; уснули, кажется, обязательные шорохи деревенской жизни; редкий стук передвигаемых фигур являл собой гармоничную принадлежность наступившей ночи.

Выпитый кофе заставлял мое сердце стучать быстрее обыкновенного. Холмс то и дело стирал бисеринки пота с висков. Раскрытые окна плохо спасали от духоты, а ночные мотыльки если и залетали в холл, то лишь затем, чтобы броситься под потолок и, распластав крылышки, притвориться листочками. Пламя наших свечей их не влекло.

Пока Холмс раздумывал над ходом, я, кажется, задремал, поскольку слышал и вой баскервильского чудовища, и тяжелое дыхание трясины, и рыдания миссис Степлтон, и мои слова утешения, жалкие и нелепые.

– Ватсон, проснитесь! – Холмс тряс меня за плечо.

Я взглянул на часы – пять минут второго – и, наверное, покраснел.

– Сам не знаю, как заснул.

– Ничего, Ватсон, зато отдохнули.

Случайно я поднял глаза. Комната была задрапирована живой тканью. Сотни, тысячи мотыльков усыпали потолок и верхнюю часть стен.

– Любопытно, не правда ли? Я нарочно не закрывал окно. – Ни следа сонливости не было на бодром лице Холмса. – А теперь, Ватсон, готовы ли вы сопровождать меня?

– Я вам понадоблюсь?

– Наверняка.

– Тогда я готов.

Холмс загасил свечи. Мы осторожно, стараясь не шуметь, покинули «Уютное».

– К замку, Ватсон, – вполголоса позвал меня Холмс.

На фоне белесого от луны неба замок высился черной громадой.

Холмс подвел меня к малозаметной дверке.

– Ход для прислуги – горничных, водопроводчиков, частных сыщиков. Запирается на замок, но не на засов. – Холмс несколько минут колдовал отмычками. – Заходите.

Я взял свечу, но постараемся обойтись, – он вел меня по темным переходам. Ковры делали наше продвижение бесшумным, призрачным.

– Осторожно, ступени.

Мы поднимались.

– Узнаете, Ватсон?

Я шагнул за Холмсом и огляделся. Без сомнения, мы находились в лаборатории принца Александра, верхней лаборатории. Окно, то самое, было раскрыто настежь. Я выглянул. Ночь оставалась по-прежнему светлой, но у горизонта, куда ни глянь, скапливалась тьма, плотная, густая, и тьму эту на мгновение рассекали багровые зарницы.

– Гроза идет, – сказал я Холмсу, и, подтверждая правоту моих слов, низкий раскат грома донесся, нет, скорее, докатился до нас, коротко дрогнули оконные стекла, словно дыхнул огромный зверь, обдав волной тяжкого воздуха.

– Обратите внимание на оптическую систему, – прошептал Холмс.

Лунный свет из окна собирался линзой в пучок и, преломленный призмой, падал на светящийся камень в серебряном зажиме.

– Вот он, рубин! Концентратор!

Луч, тонкий и яркий, уходил от камня в нишу стены и исчезал в шахте.

– Идемте вниз.

Дверь в нижнюю лабораторию оказалась открытой.

– Часовой механизм компенсирует движение луны, но все равно это рискованно. – Холмс почти бежал по крутым железным ступеням; я, как мог, поспевал за ним.

Нижняя лаборатория была освещена, но настолько слабо, что я едва видел силуэт моего друга.

– Осторожно, господа! – Резкий голос молодого принца заставил меня вздрогнуть. – Не подходите к зеркалам!

Я наконец разглядел его. Принц стоял рядом, всего в трех шагах от входа.

– Вижу, мистер Холмс, вы стремитесь расставить точки над «и». Что ж, смотрите.

Луч из верхней лаборатории пронзал воздух, нисколько не рассеиваясь, не расходясь, и упирался во второй рубин, в центре пятиугольного пьедестала, где и исчезал. Зеркала светились едва заметно, пепельным светом темной стороны луны, зато над постаментом клубился туман, фосфоресцирующий, малиновый – искры костра, разложенного неведомо где.

Прошло, наверное, несколько минут. Туманное свечение начало нарастать, усиливаться, словно ветер раздувал тот самый костер. Теперь это было бурное, меняющее форму облачко. На миг оно вспыхнуло по-настоящему ярко.

– О, Господи! – Принц отшатнулся, но свет начал меркнуть, быстро и неудержимо. До нас опять донесся раскат грома, по странной особенности архитектуры мы его не сколько слышали, сколько чувствовали, ощущали почти осязаемо; и вместе с этим раскатом исчезла огненная струна, соединявшая рубины.

– Но луна еще не зашла! – Принц робко, как к старшему, обратился к Холмсу.

– Вероятно, существуют и другие необходимые факторы.

Холмс зажег свечу. Зал обрел знакомый, прежний вид. Никакого тумана. Ничего.

– Поднимемся, – предложил Холмс.

Принц обвел взглядом взглядом зал, ища что-то, но без уверенности, без надежды.

– Поднимемся, – повторил Холмс.

Свет луны действительно по-прежнему падал на линзу, механизм работал исправно, но этот свет больше не оживлял рубин, не порождал огненную струну.

Зато снаружи башни огня было предостаточно. Горели крестьянские жилища, пожар на глазах расползался шире и шире, стремясь охватить замок в кольцо. Слышались крики людей и, еще более страшные – животных.

Забил колокол.

– Замку ничего не грозит, но завод в опасности, – прокричал принц.

Дальнейшие события ночи смешались и спутались в моей памяти. Мы с Холмсом ничем не могли быть полезны, два пожилых человека, два старика. Пожарные насосы не пустили огонь к замку, но завод, конфетная фабрика, крестьянские постройки выгорели дотла, выгорели быстро, жарко. Гроза оказалась сухой, дождь и не думал начинаться.

Больница тоже сгорела. Принц отвел под госпиталь свитские номера, и я с местным доктором перевязывали ужасные огненные раны крестьянам, которые получили их, спасая свое добро. К полудню прибыло подкрепление из губернского города, и я, пьяный от напряжения и бессонной ночи, вернулся к Холмсу в «Уютное». По пути меня окончательно расстроил вид несчастной скотины: ее, пожженную огнем, хозяева пригнали на барский двор в надежде на ветеринарную помощь, и в глазах животных страдание читалось еще явственнее, чем в людских. Лишь изредка подавали они голос и затем опять умолкали, стараясь сохранить капли иссякающей жизни.

С тяжелым чувством покидали мы замок. Дым и зола кружили в воздухе, проникая в одежду, волосы, казалось, в саму нашу плоть. В купе пульмановского вагона я извел не один флакон ароматической воды, пока Холмс не отсоветовал:

– Запах, Ватсон, преследует вас изнутри.

– Изнутри?

Поезд мчался по Франции, и тысячи миль отделяли нас от замка, где, возможно, еще тлели угли.

– Да, Ватсон. И все одеколоны мира не помогут, пока вы не изгоните его прочь из головы.

Я удивленно посмотрел на друга:

– Холмс, похоже, вы знакомы с психоанализом?

– Дорогой Ватсон, я давно уже не тот самовлюбленный и самоуверенный тип, которого вы встретили Бог знает сколько лет назад. У меня было время, много времени после схватки с профессором Мориарти, и в своем вынужденном изгнании я его потратил не зря. С тех пор следить за достижениями человеческого разума стало моей обязанностью – ведь и преступный мир все более широко пользуется плодами науки.

Некая высокопарность, торжественность тона Холмса свидетельствовала, что дело подошло к концу. Следует финал.

– Итак, Ватсон, раскройте свой блокнот. Задача, поставленная принцем Петром, из тех, что принято считать щекотливыми. Пропали некие фамильные драгоценности, и требуется их вернуть. Доступ к сейфу, обратите внимание, Ватсон, – к сейфу с шифрованным замком, кроме принца Петра имеет только один человек – его отец. То, что он и есть искомый похититель – очевидно. Сыну неудобно уличать отца в воровстве, и он достаточно состоятелен, чтобы призвать на помощь эксперта, то есть меня. Сын знает, что вор – отец, отец знает, что это знает сын, и для обоих очевидна моя роль: вернуть камни, не разоблачая виновного. Такие случаи уже встречались в нашей практике, Ватсон.

– Но зачем отцу красть драгоценности?

– Полагаю, не для того, чтобы дарить их мисс Лизе. Конечно нет. Камни, особенно рубины, необходимы в некоем эксперименте, который проводил принц Александр, и ему не хотелось, чтобы этот эксперимент проводили другие, – вспомните разговор во время ужина. А камни – не его собственность, кстати, – требовались не кому-нибудь, а императрице!

Мне ничего не оставалось, как дожидаться утра, когда принц Александр, закончив опыт, вернул бы камни.

Не так думал убийца. Ночью он проникает в лабораторию. Наверху ход эксперимента контролирует мисс Лиза – часовой механизм нужно страховать, вероятно, были и другие обязанности. Убийца безжалостно выбрасывает бедную девушку из окна и вмешивается в работу оптической системы. Извлекает первый рубин. Затем спускается в нижнюю лабораторию и довершает дело.

– Убивает принца Александра?

– Ватсон, вы совершенно точно подметили, что этот случай – зеркальное отражение дела в Баскервиль-Холле. Помните? Там убийство маскировалось вмешательством неких потусторонних сил, инфернального монстра. Здесь же – поверьте, друг мой, мне нелегко было прийти к подобному заключению, – здесь же убийства совершались во имя того, чтобы отвлечь нас от проявления сил потустороннего мира.

– Холмс!

– Ватсон, если вас смущает сочетание «потусторонний мир», я придумаю какой-нибудь наукообразный термин, например, «параллельный мир». Суть от этого не изменится.

Мы находим трупы – Лизы, Константина, и само собой подразумевается, что принц Александр тоже мертв, убит. Все развивалось настолько стремительно, что никому и в голову не приходило узнать достоверно, чем же действительно занимался в ту ночь принц-отец.

– Фотографированием затмения?

– Может быть, он начинал именно с этого. Знаете, Ватсон, когда я путешествовал по Тибету, тамошние жители не хотели фотографироваться: по их понятиям, при этом терялась часть души.

Но! Не успевают остыть трупы, как мы узнаем разгадку. Я имею в виду письмо-признание Константина.

– Вот видите, Холмс.

– К счастью, Ватсон, я не считаю признание подозреваемого царицей доказательств. Да и было ли признание? Вы в который раз сделали удивительный по верности вывод: письмо написано – напечатано! – по-английски, потому что адресовано мне. Или, как предположил, развивая вашу мысль, я, письмо адресовано мне потому, что напечатано по-английски. Человек, писавший его, не владел русским, во всяком случае, не владел, как родным.

– Но Константин…

– Константин был убит. Убит человеком, знакомым ему, человеком, которого он не опасался. Убийца сначала оглушил его, а затем повесил.

– Но с какой целью?

– Поскорее закрыть дело, предлагая нам виновного, признание и мотив. Он умен, убийца!

– Кто же он?

– Это человек, знакомый Лизе и Константину, желающий завладеть камнями и не русский по национальности. Кроме меня и вас, Ватсон, – уж позвольте исключить нас из списка подозреваемых, – остается один человек.

– Полковник Гаусгоффер!

– Совершенно верно. Тут мы с вами, Ватсон, используем его же трюк – мнимое признание Константина. Только на этот раз – о камнях. Если считать правдивым первое признание, то правдиво и второе. И мы находим рубины в багаже полковника.

– Но почему вы отпустили его? Не арестовали, не предали суду?

– Ватсон, я всего лишь частный сыщик. Иностранный эксперт. Система моих доказательств не убедит присяжных, не убедит следственные органы. Более того, она с трудом убеждает меня самого.

– Но почему?

– Эксперимент, Ватсон, эксперимент принца Александра! Он – главное звено в дедуктивной цепи. Мы никогда не сможем оставить эксперимент в стороне. Принц говорил о «ключиках к двери». Ключики – рубины. Дверь – сложная оптическая система. Но куда ведет эта дверь? Я думаю, в пресловутый параллельный мир. И когда принц Александр открыл эту дверь и шагнул за порог, полковник Гаусгоффер захлопнул ее и вытащил ключ из замочной скважины.

– Но мы видели следы! У реки! Волокли тело!

– Прекрасные следы. Как в учебнике – помните замечание русского следователя? Полковник Гаусгоффер умело сотворил их, хотя и слишком педантично. Он же угнал лодку, чтобы объяснить отсутствие тела.

– А на самом деле….

– А на самом деле принц Александр остался там. И вы это знаете не хуже меня, просто не хотите – или не можете – признаться в этом.

Я ничего не ответил.

– Помните, на следущую ночь сын повторил опыт отца. Накануне было полнолуние, Ватсон, истинное, то есть лунное затмение. Луна, Земля и Солнце выстраиваются на одной прямой, и помимо света, вероятно, играют роль силы тяготения. На следущую ночь взаиморасположение планет изменилось, и опыт удался лишь частично. Вы видели, Ватсон… А что вы видели?

– Мне… Я до сих пор считаю, что это была иллюзия, кошмарное видение усталого мозга.

– Говорите, Ватсон.

– Ну… В том клубящемся малиновом тумане мне привиделся принц Александр и… Я даже не знаю… Казалось, его опутывают лианы… или гигантские гусеницы… щупальца…

– Я видел то же самое, Ватсон, и, уверен, принц Петр – также. Вы знаете мою методу: если все объяснения, кроме одного, исключаются, оставшееся, каким бы невероятным оно ни казалось, и есть истина. Принц Александр нашел дверь в параллельный мир, прошел в нее и остался там. Кажется, это не слишком уютное место. Но сейчас меня тревожит другое.

– Другое?

Холмс высказал то, в чем я боялся признаться самому себе.

– Боюсь, что нечто из того мира проникло в наш. Дай Бог, чтобы пожар, спаливший селение, был следствием обычной молнии, и дай Бог, чтобы за селением не занялось что-нибудь еще.

– Вы считаете?..

– Не знаю, Ватсон, не знаю.

Я перебирал листки.

– А бриллиант? Зачем принцу понадобилось похищать бриллиантовое кольцо?

– Остается только гадать. Возможно, бриллианту отводилась своя роль в оптической системе. Или принц это сделал для того, чтобы придать краже вид банального воровства. Или он действительно нуждался в деньгах, личных деньгах? Для догадок простора достаточно.

*

По возвращении в Лондон Холмс оставил практику детектива. Небольшое наследство после смерти бедного Майкрофта позволило моему другу купить усадебку в захолустье Сассекса, и он живет там довольно уединенно. Впрочем, изредка он выбирается в Лондон, где встречается с людьми науки – этнографами, физиками, археологами; несколько раз он посещал сеансы самых известных медиумов. Война помешала ему организовать экспедицию в Египет, но терпения Холмсу не занимать. Избегая публичности, он уговорил весьма известного лорда предоставить будущей экспедиции свое имя.

Я отошел от детективной темы, пишу романы – авантюрные, бытовые, фантастические – и жду, когда Холмс позовет меня закончить дело, начавшееся в лето тринадцатого года, в лето сухих гроз.

Мой дорожный саквояж всегда наготове.

Ярослав Веров, Игорь Минаков
Ключ к свободе

Сенатор Джузеппе обнаруживает подходящее «полено»

Эта удивительная история приключилась давно, еще в те времена, когда многие люди жили в огромных подземных городах, многие – среди мертвой природы, но и те и другие – все они были совсем не такими, как нынешние.

Началась она в морге одного такого Города, который назывался Детройт-2, – на уровне зеро, у самого дна зарывшегося на тысячу футов под землю исполинского стакана. В морг этот попадали как тела тех, кто умер окончательно, так и других, прошедших все стадии ген-инжиниринга, безвозвратно погрузившихся в метаболическую кому, не мертвых, но уже и не живых. В нейронных сетях таких организмов еще блуждали электрические токи, мембраны клеток еще держали на химическом уровне электрический потенциал. Но сознание, душа, разум – называйте, как хотите, – покинули их навсегда. Эти «полена», они же – генетические макроматрицы Детройта-2, безучастные и холодные, ждали здесь своей неизменной участи – отправки на морфинг.

Джузеппе Сизый Нос, которого прозвали так за пристрастие к особо крепким напиткам, запрещенным к продаже в Городе, сенатор-республиканец третьего срока избрания, остановился у приемной секции морга. Сделал пару внушительных и гулких глотков коньяка из плоской фляги. «Вшитая» автономная биопрограмма моментально повысила концентрацию алкоголь-дегидрогеназы, стимулировала выброс в кровь гликокортикоидов. И блокировала разрушительное действие алкоголя на другие биопрограммы организма.

Джузеппе икнул, отер со лба пот и приложил имплантированный в запястье персональный «правительственный» чип к дверному замку. В тот же миг холодный женский голос сообщил дежурному дроиду: «Господин сенатор Джузеппе Гольдони».

Дроид, существо, во всем похожее на человека, по стандарту-21 – на сорокалетнюю женщину, уставился шалым взглядом на Сизого Носа. У дроидов никогда не менялось настроение. Главная эмоция, активизированная из макроматрицы, владела ими безраздельно весь срок их функционирования.

– Дроид Эмма Синее Море. Чем могу услужить господину сенатору? – низким голосом осведомился дроид.

– Как обычно. Давай, прокрути свежую партию. Сколько сегодня чурбачков?

– Пятеро, господин сенатор.

Дроид пробежал пальцами по сенсорам пульта, ворота покойницкой распахнулись, выдвинулась лента транспортера. Джузеппе потер руки и принялся изучать появившийся на ленте материал. Обнаружились там три старухи с бессмысленно выкаченными глазами, у одной на подбородке блестела подмерзшая струйка слюны. Старик благообразной внешности, с гладко забранными назад седыми волосами. И еще один, неопределенного возраста. Курносый и в веснушках.

– Небось, остаточный метаболизм? – поинтересовался Джузеппе, тыча пальцем в эти веснушки. – Вот у него?

Дроид развернул на голоэкране генную карту «полена».

– Врожденный эффект, господин сенатор.

Сизый Нос хмыкнул, приложился к фляге, задумчиво сощурился.

– Полный возраст? – наконец сказал он.

– Сто тридцать пять, господин…

Джузеппе развернулся, хватил Эмму Синее Море по плечу:

– Джузи. И без господ.

– Джузи, – стрельнув шалым взглядом, поправился дроид.

– Каков же биоэлектрический потенциал мозга?

– Сто семьдесят единиц, Джузи.

– Он что тут у вас, спать собрался? Ты мне еще скажи, что у него там альфа-ритмы…

– Никак нет, Джузи. Хаос допороговых сигналов.

– Значит, «полено», – глубокомысленно изрек сенатор. – Но какое!

– Говорящее! – слабо пропищало что-то в сыром воздухе мертвецкой.

Джузеппе остолбенел и хмуро уставился на дроида.

– Остаточная речевая функция, – отчеканил дроид, получив данные с мнемосканера.

– Что-то я за свои двести с гаком лет не слышал, чтобы полено, чурбак, – и разговаривал.

– Старый паршивый козел! – По комариному звонко разнеслось в мертвецкой.

Джузеппе с нескрываемым довольством хлопнул в ладоши.

– Вот так паршивец! Ну, Карло, будет тебе работа. Я забираю это бревно. Готовь капсулу и транспорт.

– Слушаюсь, Джузи.