Текст книги "Герои. Новая реальность (сборник)"

Городишко звался Замковый Утес. Он раскинулся неподалеку от изножья нависавшей над потоком громадной скалы, на которой когда-то действительно был замок. Теперь от замка остались развалины, а среди вросших в землю камней паслись козы, норовистые и тощие, с жадными желтыми глазами.

Здесь жили в основном торговцы да ремесленники, ведь городок находился на перекрестке семи дорог. Неподалеку от него, по ту сторону реки Молочной, пристроился монастырь, а в самом Утесе была даже своя церквушка. Я охотно ходил в нее в конце недели и по праздничным дням и даже пару раз беседовал со священником: широколицым улыбчивым стариком, который подслеповато щурился всякий раз, когда его о чем-то спрашивали. Пожалуй, его сбивали с толку мои расспросы, он горячился, взмахивал костлявыми руками, начинал твердить о прощении, милосердии, о том, что уверовавшим и раскаявшимся отпущены будут грехи их. В такие моменты отец Стивен напоминал мальчишку, увлеченно повествующего о чуде, которому стал свидетелем… или же которое придумал и потом сам в него поверил. Я никогда не перебивал его. По правде сказать, я ему завидовал.

Лишь однажды святой отец не нашелся что ответить – это когда я задал вопрос о падших ангелах. Неужели, удивился я, они тоже могут получить отпущение грехов? После того, как взбунтовались и были низвергнуты с небес, после того, как иные из них, вопреки запретам, возлегли со смертными женщинами… – неужели даже после всего этого?

Он замахал на меня руками, сказал, что я все перепутал, и бунтовали одни, входили к дщерям человеческим другие, и не в этом вовсе дело, вздор и чепуха мои вопросы, вот что, и мне бы сперва в материях попроще разобраться, а уже потом ученые диспуты вести.

После он корил себя, что оказался несдержан, но я сделал вид, будто ничего и не было. Мне и самому стало совестно, ведь я нарочно задал вопрос о падших ангелах – из злобы и зависти. Так глава семьи дает захлебывающемуся от восторга сыну подзатыльник.

Я был посрамлен дважды: вера святого отца была сильнее любых умствований, я же, напротив, задумался о том, что спрашивал… и засомневался… и лишь усилием воли принудил себя отбросить всякие сомнения. Толку в них было немного: ведь, говорил я себе, Кристина мертва, а значит, я вряд ли когда-нибудь узнаю правду.

Я решил последовать примеру отца Стивена и положиться на свою веру, только на нее одну. Прошлое осталось в прошлом, и мне следовало жить сегодняшним днем. Хотя бы ради дочери.

Хотя бы попытаться.

Увы, мне не хватало наивности отца Стивена, чтобы верить в милосердие или всепрощение. Я знал, что рано или поздно все мы расплачиваемся за наши поступки, – так устроен мир, и даже Распятому Господу не переменить древних законов, которые были освящены другими богами и другими жертвами.

Да я и не хотел прощения. В конце концов, я ведь – не нашкодивший мальчишка, который надеется, что все как-нибудь обойдется. Я – мужчина и готов заплатить цену. Сполна.

Я был упрям? Глуп? Наверное. Но чем еще можно искупить собственную вину, как не наказанием, как еще освободиться от нее?

Если это вообще возможно.

Впрочем, по правде говоря, я нечасто задумывался об этом. Первые несколько лет оказались одновременно самыми тяжелыми и самыми легкими. Кто не растил дочь один, без жены, – тот не поймет. Мне просто некогда было забивать голову чепухой. Разговоры со святым отцом мало что значили – отдушина, забава, пустословье. Взгляд за ограду на чужой сад, в котором тебе никогда не бывать.

У меня была дочь, был подмастерье-ученик, была вдовая соседка Лизбет – вот о них я и думал. Не о себе.

Вскоре я убедился, что если в Утесе и ставят плошку с молоком за порог, то лишь для кошки, а если рассыпают чечевицу – то по небрежности. Здешние ребятишки любили слушать о башмачниках, Дикой охоте и белых псах с карминными ушами, но – не больше, чем истории о говорящих жерлянках или золотом гусе. И тех и других они считали забавной выдумкой.

Прошлое осталось в прошлом. Пусть даже не навсегда.

Работы в Утесе было много, так что я засыпал, едва коснувшись головой подушки. Снов почти не видел, только пару раз в году: на исходе осени и на исходе весны. В такие ночи волны в моей груди наливались силой, подступали к сердцу, и вот тогда-то я вспоминал обо всем и понимал: в конце концов она найдет меня.

В конце концов я признался себе, что жизнь в Утесе была отсрочкой. Чтобы я успел вырастить дочь. Чтобы успел подготовиться.

Да, иногда я позволял себе забыть об этом, но дважды в год…

И я был благодарен тем ночам. За напоминание.

Порой я надеялся, что так будет продолжаться вечно. Порою не мог дождаться, когда же всему этому придет конец.

Когда же придет она.

Год за годом миновали пятнадцать лет. И вот как-то по весне я заметил, что отец Стивен ходит мрачней тучи. На все расспросы он только качал головой и твердил, мол, здесь и говорить не о чем. Вот только слухи в городке было уже не остановить.

Трава на пастбище в этот год уродилась густой и сочной, но козы, что ни вечер, возвращались тощими. Они тяжело дышали, шерсть клочьями висела на впалых боках. Пастушки клялись, будто каждый день пополудни слышат чей-то смех и козы тотчас принимаются скакать так, словно их оседлали. В подтверждение своих слов пастушки охотно задирали рубахи, показывая свежие раны от козьих рогов, зубов и копыт.

Отец Стивен трижды отправлялся к развалинам, в ход шли молитвы, крест и святая вода – всё без толку. А потом ему стало не до коз. В ночь солнцеворота пропал сын Люка Трактирщика. Младенцу было чуть меньше полугода. Накануне Люк с женой легли спать, а поутру встали – нет ребенка. Конечно, первым делом заподозрили постояльцев, но те все были на местах и как один жаловались, будто ночью им плохо спалось. Кто-то хихикал под окнами, грохотал подбитыми каблуками.

Этот кто-то, похоже, и оставил в пустой колыбели мешочек с золотом.

Утес – не Малая Лесная, здесь люди друг дружку хуже знают, но в тот день, казалось, весь городок отправился на поиски младенца. Понимали мы, что вряд ли его найдем? Понимали. А все-таки по-другому поступить не могли.

Вечером собрались у Трактирщика. Молчали и пили. Как на поминках.

Несколько его постояльцев были там же и переговаривались вполголоса, из уважения к чужому горю.

– Так бывает, – сказал один, остроносый и тощий, с тягучим выговором горца. – Я вот недавно из столицы. Там семья одна жила… говорили о них, будто прокляты все. За то, будто, что давно – почти два десятка лет тому назад – сжили они со свету одну старуху. Старуха была ведьмой, вот она их и прокляла. – Остроносый промочил горло и добавил: – Все сгинули. Отец у них был королевским лесничим – ну и на охоте, лет тому семь, разорвали его в клочья. Свои же псы разорвали. – Он снова приложился к кружке. – Жена лесничего сошла с ума. Младшая дочь утопилась.

– А старшая? – спросил кто-то.

– А старшим у него сын был – так его лесничий отдал в обучение. Подальше от столицы. Думал, так избежит проклятия.

– И что с сыном стало?

– А о нем с тех пор никто не слышал. Как и не было вовсе. А почему? – назидательно спросил горец. Он оглядел слушателей и поджал губы. – Всё ведь неспроста. Как там в Писании, святой отец? «Каждому по делам его»? Так и выходит. И горе просто так на порог не ступает. Значит, чем-то провинился ты, если уж…

Били его не до смерти. И я – не сильнее прочих. Не сильнее.

Святой отец не пытался нас остановить.

Младенца так и не нашли.

Потом наступило лето – душное и выматывающее, и в Утесе сделалось хуже прежнего. Поутру лошади в конюшнях стояли в мыле, с заплетенными в косицы гривами, из крынок пропадало молоко, каждой ночью кто-нибудь слышал под окнами перешептывания и смех. От всего этого, если задуматься, было мало вреда – но много страха.

Отец Стивен помер на исходе лета. Конечно, он был стар, но думаю, в могилу его свело не это. Просто он отчаялся и сдался.

Я сдаваться даже не думал.

Осень явилась однажды поутру. За ночь она вызолотила все листья в городе, и я, шагая к кузнице по хрусткому ковру, как будто что-то такое почувствовал. И даже подумал: осталось уже недолго, уже совсем скоро…

Знак был нарисован углем. Прямо на двери кузницы. Я стер его прежде, чем кто-нибудь из домашних увидел, хотя вряд ли они догадались бы, что это, – ведь никто из них не был в замке Госпожи… в том коридоре, который соединяет внутренний двор и зал.

Теперь я знал все, что мне было нужно. Сказавшись больным, я отправил на большую осеннюю ярмарку в Златобашенную ученика, а с ним – мою дочь, которую давно обещал туда свозить.

Я не беспокоился за них: знал наверняка, что в первый раз Госпоже понадоблюсь только я один. «То, чем владеешь…»

Прошло ровно шестнадцать лет с той ночи, когда я был кавалером моей Госпожи. Когда я сбежал, тем самым оскорбив ее.

Я знал, что она придет. И знал, что придет одна.

Я погасил в доме все огни и сел у окна. Где-то чирикал сверчок. По небу плыли тучи, крупные и густые. Я глядел на них и бездумно катал по столу кости. Словно бы в ответ две волны перекатывались во мне, две волны от ее поцелуев.

Потом сверчок замолчал, и я понял, что уже в седьмой раз выбрасываю «гвозди Христовы» – сплошь единицы. И ведь правда, подумал я: как будто смотришь на гвозди, вбитые в крест по самые шляпки. Почерневшие от крови.

Я видел их очень четко: лунный свет, словно текучее серебро, заливал столешницу… Лунный свет! Я поднял взгляд на небо – и да, она висела над миром, крупная, сверкающая луна, которой было не место там этой ночью, но которая, вопреки всему, взошла. Взошла и ждала.

Скрипнула дверь. Затем – половицы под чьими-то легкими шагами. Я не стал оборачиваться. Смотрел на кости. Потом накрыл их ладонью.

Шаги стихли прямо у меня за спиной.

Безмолвие.

«То, чем владеешь…»

Ледяная рука легла мне на левое плечо. Хрустальный голос произнес:

– Милый мой.

– Ты не очень-то спешила, – сказал я, не оборачиваясь.

– Мне некуда спешить, – засмеялась она.

Я сидел ровный и прямой и даже не вздрогнул, хотя все во мне оборвалось, когда я услышал этот смех: чужой и все-таки знакомый. Все вернулось: та ночь, та страсть. Разве я жил все эти годы? Если и жил – то лишь надеждой на сегодняшнюю встречу.

– И все же ты пришла.

– Ты дал слово. Но ты не понимал, о чем говоришь, и поэтому я готова освободить тебя от клятвы.

– Чего же ты хочешь взамен?

– «Кого». Ту, которая и так по праву принадлежит мне.

– Если ты не лжешь, зачем тебе мое разрешение?

– Это мой подарок, – сказала она. – Мой подарок тебе.

– У меня тоже есть для тебя подарок, – сказал я.

Две волны наконец слились в одну. Сердца не было, сердце стало ледяным осколком.

Медленно и плавно я подбросил кости к потолку. Она вскрикнула от неожиданности и отшатнулась.

Во мне не было ни волнения, ни азарта. Ничего.

Кости падали – все шесть «распятием»-шестеркой вниз.

Я успел заметить это перед тем, как, не сомневаясь и не медля, вскочил: в одной руке был лежавший на коленях костыль, в другой – молот, который все это время стоял, прислоненный к ножке стола.

У меня были годы, чтобы подготовиться. Годы. Но вот теперь я стоял перед ней и смотрел в ее лицо. Кости грохотали по полу.

Она, не глядя на них, сказала с усмешкой:

– «Гвозди Христовы». На всех. Неужели ты хотел напугать меня этим?

– Не этим. Не этим, Кристина. Но послушай… ведь это все так глупо. Беги от них, возвращайся, и мы уедем, уедем далеко, где не знают ни тебя, ни меня, где власть Принца – ничто!

Она засмеялась – моя госпожа, моя судьба, моя боль. Облик ее вдруг поплыл, и на мгновение я увидел ее единой в трех лицах: девой, женой, старухой.

– Ты так ничего и не понял, Джон. Там не страшней, чем здесь. Но там нет нужды терпеть тех, кого ты ненавидишь. – Она смотрела на меня с презрительным сожалением, как на больного пса. – Думаешь, там лучше? Хуже во сто крат! Но там я кто-то, а здесь – никто. Здесь вся моя жизнь решена задолго до меня и без меня. Такая же, как у всех. Пресная и сухая, как корка позавчерашнего хлеба. Некоторым именно такая и нравится. Тебе, например. Но если задуматься – чего ты достиг, Джон? За все эти годы – чего ты достиг? Вот этого? – Она обвела рукой кузницу. И снова засмеялась.

Я и забыл, до чего же сладко и как же мучительно она умела смеяться. Будто душу вынимала теплыми шелковистыми ладонями.

– Ты права, – сказал я ей тихо. – Права и не права. Я овладел мастерством, которое помогает мне делать людям добро. Я знаю, что такое благодарность. Я знаю, что такое дружеский смех. Я знаю, что такое – любить и быть любимым. У меня есть ученик. У меня есть дочь…

– Дочь?! – перебила она меня. В глазах ее – глазах девы, жены, старухи – проступило безумие, и смех ее был сейчас почти человеческим. Злым и обиженным. – Дочь! Да что ты…

Я не дал ей закончить. Просто не мог.

Первый удар сбил ее с ног, она вскрикнула, и за окном вдруг завыли волки, целая стая. Чьи-то крылья ударили в окно – раз, другой, третий. Дверь в сенях заскрипела.

Она лежала на полу, я склонился над ней, коленями прижал руки к бокам. Занес костыль и молот.

– Ты не посмеешь, – сказала она тихо и спокойно. И тут же добавила еще кое-что.

Я посмел.

Я – хороший кузнец, мне далеко до мастера Вилла, но все же думаю, он мог бы гордиться мной. Я выковал этот костыль, едва лишь скопил достаточно денег, чтобы купить столько серебра. С самого начала я сомневался. Костыль казался тонким, слишком тонким. Но он не согнулся и не сломался. Вошел в ее тело, словно разогретый нож в сугроб.

Она не мешала мне. Смотрела прямо в глаза, и я не отводил взгляда, но сделал все быстро. Хватило двух ударов.

Она улыбнулась. По-старому. Так, как улыбалась мне в ту нашу единственную зиму.

За окном вой перешел в скулеж, крылья били не переставая. Потом все стихло, только ревел ветер. Но если я чего-то и боялся в этой жизни – уж точно не ветра.

Она была легкой, как пушинка, но нести ее оказалось тяжелей, чем наковальню. И вот сейчас… я словно вырыл могилу для собственной души.

Но может ли такое быть, что я спас душу Кристины?

То, что она сказала мне напоследок, сказано было из желания уязвить? Или – подтолкнуть?

Неужели в этом мое проклятие: всю жизнь сомневаться? Это и есть – моя расплата, мое искупление?

Но может, говорю я себе, теперь все кончено? Мне не исправить прежних ошибок, и мертвые не оживут. И я никогда не узнаю, отчего умерли отец, мачеха, Пэгги. Я повторяю себе, снова и снова, что та старуха наверняка была ведьмой, ведь не бывает добрых уродин, которые готовы накормить тебя пряниками, – попросту не бывает!

Добрые так не кричат, сгорая в печи.

В конце концов, говорю я себе, что еще мне оставалось? Я ведь защищал Пэгги.

Старуха могла видеть нас в лесу… то, что мы делали. Наверняка видела. Я защищал Пэгги и защищал себя. Старуха была ведьмой.

И если я был проклят – то лишь я один. Отец правильно поступил. Он надеялся, что проклятие, павшее на меня, не заденет всю семью. Уж они-то, они наверняка не были виновны! И если все-таки погибли – значит, старуха точно была ведьмой. Значит, я защитил Пэгги.

В тот раз – защитил.

Я много думал о наших беседах с отцом Стивеном. Я по-прежнему не верю в милосердие, но я верю в справедливость. Солгала мне Кристина или нет, виновен я сам или же невиновен, но уж дочь… моя дочь – точно невиновна.

Я защитил ее. Спас. У меня есть целая ночь, чтобы все сделать как нужно. Когда она вернется, я заберу ее, и мы отправимся через пролив на материк. Туда, где ни Принц, ни его свита не сыщут нас.

Отправимся втроем.

Да, я наконец-то женюсь. Лизбет заботилась о нас все эти годы, и я не хочу расставаться с ней. Дочка не любит ее, но я уверен, что, если мы женимся, все переменится. Уверен, со временем она привыкнет к Лизбет, а потом… как знать…

Я ведь, в конце концов, хочу лишь одного. Я хочу, чтобы она была счастлива – моя доченька, моя кровиночка, моя Белоснежка.

26.06.05 – 20.03.09

Даниэль Клугер
Поединок в Лорбрульгруде
(Из цикла «Дела капитана Гулливера»)

1

Мои читатели знают, что в Бробдингнеге я оказался по вине товарищей-моряков. Насмерть напуганные появлением местного жителя, они бросили меня на берегу. В оправдание можно сказать, что испытанный ими страх был вполне естественным. При виде великана без малого 70 футов ростом, способного небрежным движением руки опрокинуть фрегат или легким щелчком убить человека, любой забыл бы обо всем на свете, кроме собственного спасения.

Так или иначе, 17 июня 1703 года я оказался на южной оконечности большого острова или даже континента, населенного сплошь великанами, чей рост двенадцатикратно превышал средний рост обычного человека. Мало того – я оказался пленен местным фермером. Хозяин мой не нашел ничего лучшего, кроме как показывать меня как диковинку на ярмарках за плату. Обходился он со мною, по его меркам, неплохо. Впрочем, в другом месте я достаточно подробно написал о своем пребывании у фермера; здесь лишь замечу, что из его домашних ко мне более других привязалась Лорич, девятилетняя дочь фермера, которую я, достаточно освоив здешний язык, называл «Глюмдальклич», что значит «нянюшка». Она же дала мне имя «Грильдриг», человечек.

После множества приключений, мы с Глюмдальклич оказались при королевском дворе. Представление привело в восторг королеву, ее величество Кломинтелич, и она настояла на том, чтобы я и нянюшка поселились в королевском дворце. Особенно понравилось ее величеству то, что я свободно говорил на местном наречии – причем на самые разнообразные темы. Вообще, язык бробдингнежцев показался мне весьма простым и легким в изучении, хотя и не имеет сходства ни с одним из европейских языков.

Правда, легкость эта касалась устной речи. С письменностью дело обстояло куда сложнее. В отличие от Лилипутии, у бробдингнежцев нет единого алфавита для всей страны. Жители разных областей и даже достаточно крупных селений пользуются своими правилами. Одни пишут поперек листа, другие – вдоль, третьи – справа налево, четвертые – слева направо. Имеются провинции, в которых при этом буквы больше похожи на китайские или японские; в иных принят алфавит, напоминающий латинский, но буквы при этом перевернуты вверх ногами, а где-то еще – лежат на боку. При всем том количество знаков, то есть букв, в алфавите не меняется от провинции к провинции; их всегда ровно 22.

Итак, мы с моей нянюшкой прибыли в Лорбрульгруд 26 октября, через четыре месяца и десять дней после моего появления на берегу Бробдингнега. Самым величественным сооружением здесь был главный храм столицы. Рядом с ним располагались покои их величеств – огромный трехэтажный дом, празднично окрашенный во все цвета радуги. Далее следовало более скромное здание, в котором проживали фрейлины и в котором две комнаты были выделены нам с Глюмдальклич. Мне же, как читатель, очевидно, помнит, личный столяр королевы соорудил деревянную комнату в 16 футов длиной и шириной и двенадцать футов высотой, в которой были размещены сделанные по моим рисункам шкафы, кровати, кресла с подлокотниками и комод. Моя комната легко превращалась в дорожный ящик, который Глюмдальклич могла брать с собой на наши совместные прогулки с ее величеством и придворными дамами.

Самой дочери фермера королева назначила гувернантку – пожилую женщину, склонную к морализаторству, а кроме того, двух служанок. Гувернантка оказалась уроженкой той же провинции Снотиснути, что и Глюмдальклич, что способствовало быстрому установлению теплых отношений между ними.

Легко и непринужденно вошла Глюмдальклич и в небольшой кружок придворной молодежи; составляли его младшие фрейлины ее величества, к числу которых была причислена моя нянюшка, и несколько столь же юных пажей и гвардейцев. Среди этих последних обнаружился знакомый Глюмдальклич, земляк и родственник назначенной ей гувернантки. Его звали Бедари, он был дригмигом (кадетом) королевской гвардии. При первом его визите Глюмдальклич выказала столько смущенной радости, что мне стало понятно: юноша ей небезразличен. В самом деле, молодые люди, чьи семьи жили по соседству, с раннего детства испытывали друг к другу искреннюю привязанность и даже влюбленность.

2

Под благовидным предлогом посещения тетушки-гувернантки Бедари бывал у нас чаще других. Но не он один искал общества девушки из Снотиснути. Она же, хотя и отдавала предпочтение встречам с другом детства, держалась в рамках благовоспитанности. Несмотря на это и на отсутствие откровенного кокетства, Глюмдальклич успела стать причиной нескольких размолвок между Бедари и некоторыми его друзьями – например, пажом Даргири, дригмигом Тизартом, – а также охлаждения в отношениях с шестнадцатилетней красавицей-фрейлиной Мирлич. Последняя, будучи дамой сердца Даргири, была раздосадована тем вниманием, которое ее рыцарь начал оказывать Глюмдальклич. Усмотрев в Глюмдальклич соперницу, фрейлина частенько едко насмехалась над провинциальностью Глюмдальклич, высмеивая ее скромные наряды и выговор. Однажды ее насмешки услыхала королева. Сделав фрейлине строгое внушение, она заставила девушек примириться. Не знаю, искренним ли было примирение, но внешне все успокоилось – возможно, и по той причине, что Даргири явно не пользовался особым расположением Глюмдальклич.

Дригмиг же Тизарт, как мне кажется, и ранее пребывал не в лучших отношениях с Бедари, частенько полагая себя незаслуженно обойденным и виня в том своего более удачливого сослуживца. Теперь же, с появлением Глюмдальклич, их отношения едва не переросли в открытое столкновение. Во всяком случае, позже я узнал, что молодые люди собрались выяснять отношения с помощью шпаг. По счастью, об этом вовремя узнал их непосредственный командир Голдири, которому удалось помирить двух дригмигов.

Во вторник 20 апреля 1704 года, после ужина, мы находились в спальне Глюмдальклич. Дорожный ящик, служивший мне домом, стоял на прикроватном столике. Я сидел в кресле, которое поставил на столике рядом с ящиком, и записывал в свой журнал все, что успел узнать за сегодня, – а день выдался чрезвычайно утомительным, изобиловавшим разными приключениями.

Глюмдальклич сидела напротив столика, на котором разместился я, и читала катехизис для девочек – обычное занятие моей нянюшки перед сном.

И тут раздался стук в дверь. Я содрогнулся, ибо стук этот более напоминал звук выстрела из девятифунтовой пушки. Моя нянюшка направилась к двери. Я поднялся со стула, спинка и сиденье которого были сплетены из волос ее величества.

– Кто стучится в столь поздний час?

– Это я, – послышался взволнованный голос Бедари. – Лорич, умоляю, скорее откройте! Впустите меня!

Глюмдальклич спешно отодвинула засов. Молодой человек, вошедший – а вернее сказать, ворвавшийся – в комнату, выглядел чрезвычайно необычно. Его ярко-синий широкополый кафтан с множеством золотых пуговиц и галунов по обшлагам и вдоль бортов был распахнут; плетеный шнур дригмига болтался на плече на одном крючке. Форменный парчовый тюрбан Бедари где-то потерял, белые широкие манжеты были покрыты какими-то бурыми пятнами. Черные пряди растрепанных волос подчеркивали бледность лица.

– Умоляю… тише! – сказал он сдавленным голосом. – Иначе я погиб! Впрочем, что я говорю – я погиб в любом случае. – С этими словами юноша опустил голову.

Тут я понял, что бурые пятна на манжетах – засохшая кровь. Обратил я внимание и на пустые ножны, болтавшиеся на перекрученной перевязи. Правая ладонь Бедари тоже была окровавлена.

Глюмдальклич заметила это.

– Что случилось? – встревоженно спросила она. – Вы ранены?

Бедари посмотрел на собственную руку, словно только сейчас заметил кровь. Покачал головой.

– Это кровь не моя, – ответил он мрачным голосом. – Это кровь фрисканда Цисарта, моего командира. Он убит…

При этих словах Глюмдальклич испуганно ахнула. Я же невольно вновь схватился за тесак.

– Как же это случилось? – спросила моя нянюшка. – Где и почему? На вас напали? Вы защищались?

– Да-да, – подхватил я с нетерпением, – что же именно произошло? Почему вы пришли сюда и в таком виде?

Бедари тревожно завертел головой и машинально схватился за ножны, забыв, что шпагу свою он где-то оставил.

– Кто здесь? – спросил молодой человек гулким шепотом.

Глюмдальклич не успела ответить. Взгляд Бедари наконец упал на меня, и тревога на его лице сменилась изумлением.

– Это и есть тот самый Грильдриг? – спросил он, наклонившись ко мне, чтобы разглядеть внимательнее. – Клянусь, он действительно забавен.

Я был несколько обижен. Как я уже говорил, молодой человек несколько раз общался с Глюмдальклич в моем присутствии, но, похоже, так и не заметил меня. Впрочем, у него имелась извинительная причина – чувство к девушке. Ведь и в нашем мире влюбленные, кроме предмета собственных воздыханий, порою не замечают никого – даже тех, у кого нормальный рост. Что уж тут говорить о существах, двенадцатикратно меньших. Поэтому я не стал выказывать недовольства, а снял шляпу и поприветствовал юного гвардейца сдержанным поклоном.

– Ну и ну, – засмеялся Бедари. Он на мгновение забыл о причине, приведшей его в комнату Глюмдальклич. – Как замечательно ты его выдрессировала, Лорич! Он действительно похож на махонького человечка!

Разумеется, я был оскорблен этим замечанием и собрался едко ответить на него. Но не успел. Вновь раздался стук в дверь, на сей раз – более прежнего похожий на пушечный залп. И тотчас послышался столь же громкий возглас:

– Откройте, именем короля!

– Открой, Лорич, – сказал Бедари, немедленно забыв о моем существовании. – Я не хочу, чтобы тебя обвинили в соучастии.

– Соучастия в чем? – спросила Глюмдальклич, но Бедари только покачал головой, и девушка послушно отодвинула засов.

Комната тотчас наполнилась громким топотом, звоном шпор, который способен был заглушить звон колоколов в Вестминстере. Мне показалось, что в комнату ввалилось не меньше взвода грозных вояк. На всякий случай я спешно укрылся в ящике-домике.

Осторожно выглянув в окошко, я обнаружил, что это были всего лишь три гвардейца – правда, каждый из них шутя справился бы с ротой английских драгун. Двое из них носили такие же ярко-синие кафтаны, что и Бедари, но без кадетских шнуров. Ими командовал хорошо знакомый нам всем фрисгульд Голдири. Рукава его кафтана сверкали офицерским золотым шитьем, а медную каску с шелковым тюрбаном увенчивал пурпурный султан, который высотой вполне мог соперничать с десятилетним английским дубом. Благодаря этому невысокий фрисгульд казался почти одного роста с дригмигом. На правом боку у Голдири (он как раз повернулся ко мне правым боком) висела тяжелая шпага в кожаных ножнах с медными кольцами. Левая рука его величественно лежала на золоченом эфесе. Фрисгульд сурово посмотрел на Бедари.

– Дригмиг Бедари! Я арестую вас за убийство фрисканда Цисарта! В случае сопротивления мне предписано применить силу! Сдайте оружие.

Бедари молча указал на пустые ножны.

– Ах да, вы ведь забыли вашу шпагу там, в теле убитого вами Цисарта. – Толстые губы Голдири презрительно искривились. – Не стыдно прятаться в девичьей спальне?

– Лорич, не верьте! – воскликнул молодой человек в отчаянии. – Я вовсе не хотел спрятаться у вас! Я знал, что меня арестуют, и пришел к вам, чтобы успеть сказать: я невиновен. И я люблю вас. Я хочу, чтобы вы знали об этом.

Румянец на щеках Глюмдальклич стал еще ярче, она опустила голову.

Фрисгульд негодующе фыркнул.

В это мгновение я принял решение, повинуясь не столько разуму, сколько чувству. Мне было так жаль мою прелестную нянюшку, что я воспользовался тем, что внимание гвардейцев было целиком занято Бедари. Я вышел из ящика, приблизился к самому краю стола, подпрыгнул изо всех сил и обеими руками ухватился за полу синего камзола молодого дригмига. Ловко подтягиваясь руками, пользуясь многочисленными пуговицами как ступенями, я добрался до широкого кармана, спрыгнул туда и затаился. Разумеется, ни стражники, ни сам Бедари не заметили моего маневра. Но я надеялся, что его заметила Глюмдальклич – и поняла мою затею. Иначе она могла поднять переполох по поводу моего исчезновения. Осторожно высунувшись из кармана, я помахал ей рукой.

Меж тем гвардейцы подтолкнули Бедари к выходу. От этого толчка я свалился на дно кармана, а когда вновь высунулся наружу, Бедари, направляемый караульными, уже вышел из здания и теперь шагал в сторону гвардейских казарм. Я вспомнил, что именно там, в подземной части, находилась королевская тюрьма для государственных преступников. По всей видимости, несчастного вели именно туда. Я надеялся, что рано или поздно его оставят одного и я смогу наконец расспросить его о том, что же случилось на самом деле.